Лицо повествования: Тид Т.
Пара закончилась и я поимел полное право уйти из кабинета. Все мои одногруппники стали быстро собирать учебные принадлежности в свои сумки, рюкзаки, дабы побыстрее сбежать из мрачного логова математика, которое так и пропахло негативными эмоциями. Казалось бы, всё ведь закончено: Дит сбежал, Кантемир спокоен, но нет! Как только прозвенел звонок математик не на шутку взбесился. И он совсем не скрывал этого! А взбесило его именно громкость звонка. Как он утверждал, пока дёргался в припадке стресса, закрывая ладонями уши: «Этот шум способен разорвать мои уши в мясо!». Ах! Какой же этот человек эмоциональный донельзя! Пока он был отвлечён ушной болью, все, подхватив этот момент, сбежали незаметно в коридор. И так получилось, что я выходил самым последним человеком, что было большой ошибкой, потому что пока я спешил на свободу, меня окликнул рявканьем Кантемир Спасский, всё также продолжая дёргаться, да так, что мочки его ух летали из стороны в сторону в свободном полёте вокруг него: — Ты куда собрался? А ну-ка стоять. Его раздирающий слух голос пронзил острой болью мои уши, а тело застыло как замороженное от страха. Продлилось это словно мгновение, и я обратно обрёл свою уверенность перед ним, в любом случае я не поверю, что он может причинить мне боль. По крайней мере он не может причинить мне боль за стенами университета. По крайней мере он может причинить мне боль в другом месте. Хотя это всё только рассуждения, что там в реальности по-настоящему, мне не понятно, потому что я ещё очень плохо знаком с Кантемиром, и я очень плохо знаю его, его мотивы, а главное — смысл его жизни. Так что ждать можно что угодно. А под «угодно», я подразумеваю что-то недоброе. — Знаете, — начал я, стараясь не терять состояние спокойствия, — я заметил, что вы не способны держать свой гнев в себе. Я бы порекомендовал вам пропить глицин по определённому сроку. На эти мои слова он улыбнулся так, как вор улыбается при удачном воровстве, и, дёрнув головой, одна из его длинных мочек ударила меня по плечу, что было достаточно болезненно, ведь на вид мочка не способна была причинить мне вред. А вообще выглядело это всё так, будто он решался нанести удар не по плечу, а по лицу, но промахнулся. Это я решил по его выражению лица, которое изображало некую неудачу, а в конце от раздражения он тихо цокнул ртом. Видимо, он был очень недоволен своей неуклюжей меткостью. — Что вы себе позволяете?! — отойдя в сторону, спросил я. Тогда-то я осознал, что он способен причинить мне вред на территории университета… — Нечего мне перечить, — ответил старый человек, возвышая надо мной свой острый длинный нос с огромной горбинкой. — А я вам не перечу. И даже если бы перечил, вы не имеете права бить студента своими длинными мочками. — Сказал я, держась за больное плечо рукой. — Я тебя не бью, я просто шлёпнул тебя. — Это звучит очень странно. — Знаю, знаю, — смотря куда-то в сторону, ответил Кантемир. — Это для профилактики, специально для тебя. И это не является никаким битьём, как ты выразился. — Да у меня плечо болит! И это вы ещё меня не ударили? — возразил я, на что Кантемир ответил мне игнорированием. Этот человек, как мне кажется, неуравновешенный. И мне совершенно не понять, мол, как ему до сих пор позволительно работать в этом месте? Не может ведь Идритус этого не замечать. Но это видят студенты, приходя к нему на пару. Тогда почему они не сообщают директору о непристойном поведении математика? Авось директор и студенты игнорируют данное поведение, или даже считают это совершенно нормальным? Мне будет проблематично осознать и принять, если последний вариант окажется правдой, что это считается у них абсолютной нормой. И так тяжко адоптироваться в новом месте, в новом коллективе, так тут ещё особенное общество, в которое мне нужно изо всех сил прижиться, дабы не стать белой вороной. Как бы сильно оно не казалось мне странным, нужно в любом случае привыкать, иначе всё будет только хуже. Рассуждая об возможных особенностях общества в университете, я думал: а с чего мне начать, чтобы это понять это общество, и чтобы вжиться в него? Быть вежливым, как мне кажется, не поможет, дескать, потому, что я уже был вежливым и это обернулось мне провалом. Кантемир высокомерный старик, очень грубый и мерзкий человек. Может быть, нужно быть вместе с ним на одной ступеньке вежливости? А быть-таки может, что это и сработает. Хотя это решение не имеет стопроцентного результата, к которому я начну стремиться. Есть также вариант: нужно наблюдать за тем, как ведут себя сами студенты. Правильно! Это было очевидно. Нужно следить за поведением стада, чтобы подчерпнуть для себя его особенности, и, воспользовавшись ими, присоединиться к обществу, с такими же качествами, с такими же взглядами на жизнь, с такими же проблемами и с таким же одинаковым мнением, как и у всех. Но я ещё точно не знаю, имеет ли это общество хоть какие-нибудь особенности, ведь только один человек — Кантемир, может оказаться особенным. Но тогда не понятно, при каких обстоятельствах общество университета никак не увольняет математика за плохое поведение. Можно ли это считать за особенность? А может общество к этому просто равнодушно? Хотя равнодушие тоже можно списать на особенность, или же это простое состояние человека, что вольны испытывать все? Но не все ведь испытывают равнодушие к моральному и физическому насилию, которым владеет Кантемир. Значит ли это в конце концов особенность общества — равнодушие по отношению к непозволительному поведению математика? Или, как я уже предполагал, это возможно считается у них абсолютной нормой. Это всего лишь пара вариантов из всех возможных. Но ведь есть также вероятность того, что ещё никто никогда не видел такое состояние математика. Может ведь быть так, что именно сейчас, именно сегодня он стал таким открытым, вольным говорить людям о их недостатках и в общем позволять себе вести себя как животное. Но даже если так, то что способствовало пробуждению такой стороны личности Спасского? Наверное, в его семье случилась беда? Однако, несмотря на его состояние, мне кажется, что он никогда не имел семью. Тогда беда в другом. А может и нет никакой беды! Да и не похож он на человека, переживающего беду. Он и правда высокомерный и жестокий человек без каких-либо отголосок, который может позволить себе любую манеру речи в общении с кем-нибудь, и выбирает он всегда только одну манеру, очень мерзкую, грубую… Посмотрев в глаза математика, я не то чтобы тихо, и не то, чтобы громко, спросил его: — Зачем вы меня остановили? Спасский хихикнул. Соединив пальцы рук между собой, он подошёл к своему рабочему столу, взял с него некий журнал, который небрежно свисал с угла стола, потом он стал записывать в него записи ручкой с чёрными чернилами, попутно спрашивая меня: — Что не так с твоим братом? — Он не виноват, что природа создала его таким, какой он есть, — коротко дал я ответ, на что он недовольно фыркнул как лошадь, открыто показывая мне своё глупое неудовлетворение моим ответом. Но потом, я стал детально рассматривать его костюм, состоящих из множества цветов, да таких, которых я никогда прежде не видал. И все эти цвета были в одной разноцветной каше, а поверх этой каши было множество таких же разноцветных кругов. Чему не угодила внешность моего брата, если сам он носит костюм с психоделической раскраской? Он выглядит внешне намного вызывающе, чем Дит. Но это я не решил подмечать вслух. — Я постараюсь не обращать внимание на его странный вид, — сказал Кантемир, — но я не буду стараться не обращать внимание на его невежество и козни в мой адрес! — после этих слов, он стал усерднее выводить неуверенно-трясущей рукой какие-то слова в журнале, а выводил он их очень медленно, что было неоднократно заметно. Он старался изо всех своих последних сил выводить огромные буквы за буквами, до того огромные, что на одну страницу помещалось не больше трёх букв. А если при написании буквы она получалась неразборчивой, безобразной, то он сердился, вырывал листок из журнала и бросал в любую от себя сторону, лишь бы его больше никогда не увидеть. И учитывая состояние его журнала, а он был очень тоненьким, листы он вырывает из него регулярно, а значит очень часто допускает ошибки в написании своих громоздких букв. — Вы уж извините его за это, он это совершил впервые и, не совру вам, если скажу, что сам очень удивлён такому его поведению. Потому что, мол, он всегда был тихим. И вы сами это прекрасно видели в самом начале вашей с ним встречи. Он и пискнуть не способен был. Но… вы единственный, кто смог довести его до внутреннего взрыва эмоций. — говорил я, как вдруг на последние слова математик засиял в страшной улыбке. — С чего это вы вдруг так заулыбались? Я вас сейчас не хвалил. И не думал хвалить! Вы поступаете очень плохо не только с моим братом, но и со всеми окружающими, в том числе и со мной. — Говорил я, переходя уже в недобрую форму речи, но благо внезапно я вспомнил, о чём я размышлял мгновение назад и решил слегка смягчить ситуацию. — Но знаете, что-то в этом есть особенное. — сказал я. Преподаватель удивился, уже опуская свой длинный острый нос с горбинкой, он спрашивает: — О чём это ты мне сейчас толкуешь? — Честно говоря я не до конца понимаю, о чём именно… На этот ответ Спасский нахмурился, вновь записывая предложения за предложением в свой журнал. Закончив писать, к сожалению, на это ушло около десяти минут моего времени, он говорит следующее: — Знай, я вас обоих хорошо запомню, и, при возможности, буду напоминать твоему брату о его статусе в моём кабинете. А ещё я не советую тебе считать меня глупым. Я очень умный человек. Я способен на большее, чем другие люди, это потому, что я могу себе это позволить. А ты не можешь себе многого позволить, потому что ты всего лишь новенький студент в этом университете, в котором, запомни это, я работаю уже три года. И никто никогда ещё не задумывался об моём увольнении. Это всё потому, Тид Т., что я обладаю высоким авторитетом среди абсолютно всех людей, работающих здесь. И я заслужил свой высокий авторитет благодаря моим длинным мочкам! Вот оно что! Значит и в помине нет никакой беды в его личной жизни! Нет никакого равнодушия со стороны общества университета! Он оказывается большая шишка, вот ему всё и позволено. Но разве когда-то кого-то возвышали среди всех за длинные мочки до груди? И позволяли ли вести себя как скотина по отношению ко всем, только потому, что кто-то обладает невероятной длинной своих мочек ух? — Я обескуражен, — последовало мимоходом из меня. — Скажите, а вы рождены с таким достоинством? — Нет, — сказал Кантемир, отрицая, — я добился сам такого результата. На протяжении трёх лет, сразу же как я стал здесь работать, я начал привязывать к своим мочкам тяжёлые мешочки с камушками. И с каждым месяцем я подкладываю в мешочки по одному дополнительному камешку, чтобы мочки стали отвисать всё сильнее и сильнее. И мои коллеги восхищались с каждым разом, как мои мочки отвисали на ещё более приличную длину. А как я был счастлив своим успехом. А как я счастлив сейчас, добившись такого результата, что мои мочки уже лежат на моей груди. И даже на этом этапе я не собираюсь останавливаться. В будущем они отвиснут до самых пят моих. Я буду заплетать настоящую косу из своих мочек. Тогда… уже тогда я обрету максимальную высоту авторитета пред всеми! А лучше я буду всегда их удлинять, пока не умру естественной смертью. Даже представить не могу, до чего я буду прекрасным, до чего уважающим человеком в будущем, если буду их оттягивать камушками до самого конца своего! Слушая рассказ Кантемира, я даже перестал замечать, как из раза в раз он корчил гримасу счастья и злобы одновременно. И это немного пугало, но я очень хотел понять: в чём особенность этого общества? А также я задумался: почему именно его страсть по удлинению мочек привела его к такому высшему, как он сам говорил, авторитету? Недолго думаю, я спросил: — Но почему именно это сделало вас таким признательным в вашем обществе? Кантемир вдруг громко закрыл журнал с громким хлопком, кажется, даже не обращая внимания на мой заданный ему вопрос. Засим он положил журнал обратно на свой рабочий стол и проговорил следующее: — Значит так: про твоего странного брата я всё сказал. Его внешний вид меня очень сильно раздражает, но вы сейчас, молодёжь, вся такая, отбитая на всю голову. Но я постараюсь не обращать на это внимание. Я буду обращать внимание на другое. Про себя я тоже сказал: не смей мне перечить и делать что-то против меня. Ты здесь никто. И знай самое главное: я тут самый почётный человек, самый уважаемый и самый желанный в любых смыслах. Я помолчал какое-то время, соглашаясь во всём Спасскому кивками головы. Но когда я почувствовал, что следующее, что он скажет, это побыстрее покинуть кабинет, я вдруг сказал: — Извините, что так всё получилось. Мне право очень жаль. Я пока не знаю вашего здешнего порядка, но я постараюсь вникнуть, понять вас всех. — У тебя это получится, если ты будет хорошо учить математику, — ехидно ответил мне он. Я кивнул в ответ, хотя совсем был не согласен с его мнением. Подозревая, что вот-вот и он меня выгонит, я спросил последнее и самое главное, что мучало меня с самого начала: — Скажи, пожалуйста, мистер Кантемир Спасский, а что вы всё это время записывали в свой журнал? Он посмотрел на меня странно. Поправив очки на необыкновенной форме носа, он нежеланно отвечает на мой вопрос, что было странно. Если в его мыслях не было действия отвечать мне, то тогда зачем это было делать, учитывая его отношение к людям? — Я записывал наш с тобой диалог, чтобы запомнить его. — У вас получилось это сделать? — Нет… — досадно ответил он, закрываясь от меня своими ладонями. — Но хоть что-то вы смогли записать? — Не успел… Этот диалог был самым странным из всех, в которых я когда-либо участвовал. Но это было мне на пользу, благодаря этому диалогу я узнал поближе человека, имеющего другие взгляды на жизнь. Я заметил, что Кантемир стал вызывать у меня настоящее уважение. И уважение это произошло из-за того, что я стал восхищаться его стойкости, что он самостоятельно на протяжении трёх лет удлиняет мочки ушей для большего уважения к себе. Это ведь и правда поразительно, до чего человек стремительный! А ведь он продолжает это дело и по сей день. Вот даже сейчас, он копается в ящиках стола и достаёт из них по два мешочка и уже из стеклянной баночки, которую он достал вместе с мешочками, он достаёт из неё огромную горсть камушков и кладёт в каждый мешочек, не помню точно, но как мне казалось, он положил в каждый мешочек по очень большому количеству камушков. Он, кстати, считал сколько камушков кладёт в каждый мешочек. Мне даже стало интересно, сколько камушков он положит в мешочки, и я стал считать их вместе с ним. Закончив считать, получилось вот что: в правый мешочек он положил ровно сто камушков, а в левый положил сто четыре камушка. Не знаю точно, было ли заданием положить в мешочки по равному количеству камней или нет, но если всё же требовалось равное количество, то из него выходит плохой математик. После того, как он завязывает мешочки, он начинает привязывать их уже к мочкам. Закончив дело, он с гордой душой и поднятым вверх подбородком, — который тоже красовался своею длинной, — он прыгает в своё кресло, которое стояло позади него. Но когда он обнаруживает, как я с неосознанным восхищением наблюдаю за его проделками, он громко говорит мне: — Тид, я не желаю тебя видеть, именно сейчас! — Что? — Но это не означает, что ты волен пропускать мои пары, хотя ты волен пропускать пары, но я не разрешаю тебе пользоваться этой честной волей. А сейчас уходи, уходи прочь! Уходи! — И показывая своей дряхло-трясущей рукой в сторону выхода, он выгнал меня из кабинета. Стоя в коридоре, где проходили поочерёдно толпы студентов, я шёл в неизвестную для меня сторону, витая в мыслях об моём непростом разговоре с Кантемиром. Но мне пришлось позабыть об этом, потому что скоро начнётся моя новая пара уже с другим преподавателем, к которому я тоже буду обязан привыкнуть, пускай я уже немного знаком с ним. Следующая пара по географии была в кабинете под номером «62». Этот кабинет, вероятнее всего находился этажом повыше, потому что вокруг себя я видел кабинеты до сороковых номеров. Продолжая исследовать стены коридора, я случайно встречаюсь с Идритусом, а вместе с ним женщину средних лет с огромными окулярами, которые увеличивали её глаза, придавая её внешности небольшую комичность. У неё была странная короткая причёска в таком виде, будто по дороге сюда её подрала стая диких кошек. Первым со мной заговорил директор (он всегда начинает разговор самым первым): — Здравствуй, Тид Т.! Я как раз хотел тебя встретить. — Здравствуйте, — сказал я, отводя взгляд от женщины, которая так и стремилась его поймать. — С чего вдруг вы захотели меня вновь встретить? — Ах, а я вижу, как эта женщина старается поймать твой отводящий от неё взгляд! — сказал Идритус, не обращая внимание на мой только что заданный вопрос, от чего и мне и женщине стало не по себе. — Точно, где мои манеры? — Подпрыгнув, спросил он сам себя. Потеребив часть усов, он дотронулся своими громадными руками до плеч женщины. Приобняв её, он обращается ко мне: — Тид, познакомься, это наш преподаватель биологии Агафья Дубова. Агафья, это мой новый студент первого курса Тид Т. Вы счастливы видеть друг друга? — Задал директор ещё один вопрос, от которого последовало лишь одно недоумение в моих глазах, что про Агафью я сказать не могу, ведь она так и продолжала смотреть на меня умиротворённым взглядом. Заметив всё это, Идритус сказал: — Ох, Агафья, вы никак не впали в оторопь от моего очередного назойливого вопроса. Это, честно говоря, очень легко понять. И я это так сильно ценю, вы даже представить себе не можете сколько счастья во мне прямо сейчас накопилось и рвётся наружу, хорошо, что я это самое счастье способен глубоко-глубоко держать в себе. — Директор заметно сиял от счастья, что его не отторгают за непростые вопросы, (но и не отвечают на них), он даже начал пританцовывать, что аж пол скрипел под его огромной массой. Наконец успокоившись, мой директор набрался уверенности, (пускай внешне его гримаса полного отчаяния не уходила), он продолжил говорить: — Ох, простите пожалуйста, я вот хочу кое-что сделать. Агафья, вы будите рада ответить на очередной мой вопрос? — Я буду рада, мистер Эрдоган, — последовало из уст Агафьи. — Агафья Дубова, ну я же просил не обращаться ко мне так, вы меня очень смущаете. Обращайтесь ко мне по имени, в конце концов мы сотрудничаем с вами два года, стоило бы запомнить эту мою малую просьбу. Пожалуйста, не забывайте этого, — опечаленным, как обычно, выражением лица, попросил её Идритус. — Хорошо, Эрдоган. — Сказала она. — Ох, спасибо тебе большое, да благословит тебя Бог за твоё хорошее поведение. — поблагодарил её Эрдоган, вытирая рукавом своей зелёной рубашки маленькие слезинки счастья с глаз, которые уже успели стечь до щёк. — Так вот, я хотел спросить: вы сможете привыкнуть к Тиду? Всё же вы будите преподавать биологию в его группе, в 1i. Я должен понимать: хотите ли вы дружить с новым студентом, и будите ли вы доброжелательны к нему? Я оживился сразу как узнал, что встречусь я с Агафьей не один раз. Обратив всё своё внимание на своего преподавателя биологии, я ждал её ответа, потому что её ответ значил многое для меня. Дубова задумалась, что было странно. О чём ей вообще думать надо? Неужели для такого легчайшего вопроса нужно столько умственной работы? Она что, сестра Кантемира? Ей тоже нужны недоброжелательные отношения? Спустя пять минут раздумий, а может и шесть, а может и все десять, точно не скажу, потому что это время ощущалось целой вечностью, она ответила мне так: — Думаю, что хочу, хотя я не уверена, всё-таки я с ним не знако… — Так давайте же знакомиться! В чём проблема не начать знакомство именно сейчас, а, Агафья? — спросил директор, перебив её. — А я и не утверждала, что, мол, это невозможно сделать именно сейчас! — сказала женщина, явно недовольна внезапным прерыванием её слов. Директору стало плохо от повышения интонации в голосе Агафьи, но он старался не показывать этого. Ему было до глубины души стыдно, что вот-вот и он вновь обидится, а ему этого совсем не хотелось, ведь если он обидится на Агафью, он будет вынужден прервать с ней общение пока кто-то из них не попросит прощения. А попросит прощения именно Эрдоган, потому что только ему не плевать на взаимоотношения со своими работниками. Он всеми силами будет возобновлять их, а если потребуется больше усилий для этого дела, то он поднатужится и всё равно дойдёт до цели. И это продолжается из раза в раз, отчего Эрдоган эмоционально выгорает. Хотя по внешнему виду это не понятно, потому, что он всегда скрывает свои эмоции под маской опечаленных глаз и очень хмурых губ. Хотя возможно эта его одна эмоция и намекает на его эмоциональное выгорание… — Извините… — обратил я внимание двух взрослых людей на себя, дабы развеять тишину и начать хоть о чём-то говорить с биологом. — Агафья, скажите, откуда вы приехали? Ваше имя явно иностранное, такие имена обычно не дают людям, которые рождены в Мэлляндии. Директор старался изо всех сил делать вид счастливого человека, поэтому он вторгся отвечать вместо самой Агафьи которой задали вопрос: — О! О! Она приплыла к нам из России! Да-да, именно приплыла! На обычной яхте. Она, понимаешь ли, рождена для таких экстремальных путешествий! — Из России? — удивлённо переспросил я. — О да! — кивая головой, подтвердил директор. — Эрдоган, прошу, позвольте хоть мне что-то ответить молодому студенту. В конце концов вопрос задали мне, а не вам, — попросила вполне себе в спокойном тоне Дубова Агафья, но это не помещало Идритусу вновь ощутить наглое для него чувство обиды на неё. Идритус нахмурил губы вниз на искажённом лице, смотря печальными и в то же время пустыми глазами вдаль. Казалось, что эта грусть была наигранной, но эта версия уходила сразу же, как с глаз Идритуса Эрдогана капали маленькие слезинки, которые капали далеко не от счастливых эмоций. В этот раз он стал вытираться не рукавом, а своими заплетёнными в хвост волосами, которые как обычно лежали на его громадном левом плече. Это могло было показаться противным, но нет, большой мужчина вполне себе аккуратно вытерся и расчесав свои заплетённые пышные волосы малым гребнем, — который он хранит в своём кармане рубашки, — он обратно положил хвост на плечо. — Право, право! Извините меня, пожалуйста. Я прямо чувствую, как Агафья злится на меня, но хорошо скрывает это внешне, именно сейчас. А это самое ужасное, что можно было бы сделать со мной! — Сказал Идритус, отходя от нас назад, дабы не мешать нашему только начинающему разговору. Агафья, приподняв руку в сторону директора, желала, наверное, извиниться, но не сказала ничего, потому что как только Эрдоган это заметил, он сказал ей: «Нет-нет, не стоит, Агафья Дубова, начинайте диалог с Тидом Т.». Ну ей ничего не оставалось делать, кроме как просто начать со мной диалог: — Не стоит зацикливаться на непростом характере нашего директора. Он был таким всегда. — Ничего страшного, я могу понять… — сказал я. — Нет, ты не можешь этого понять, — стойко сказала она. — Почему? — спрашиваю я. — Потому что ты не Идритус Эрдоган — директор этого университета. Она права, я действительно не Эрдоган, и я не способен понять его, потому что сам не являюсь им. — А возможно вообще понять чувство другого человека? — задумчиво, спрашиваю я Агафью, желаю услышать её версию на этот счёт. — Возможно лишь представить, предположить, чувства другого человека, неважно какие они: грустные или весёлые. А понять чувства, увы, уже невозможно, потому что мы не являемся тем человеком, которые испытывает данные чувства. Только этот человек может их понимать, никто другой больше не может. — Ответила она, прямо смотря огромными окулярами мне в глаза, отчего мне было некомфортно. Наступила опять тишина в нашем диалоге. Агафья не выражала в себе никакие эмоции, как будто она ждала, когда ей зададут вопросы. Идритус продолжал находиться поодаль от нас и просто слушать как мы болтаем. Я просто стоял и тоже не знал, что делать дальше. Кажется, что никто не знал, что делать дальше. Тишина продолжалась, а вопросы к Агафье так и не поступили ни от кого, (даже Идритус молчал), поэтому она взялась задавать их мне самой: — Так-с… ты был удивлён тому, что я приплыла из России? — Верно. Меня в принципе удивляет любая история эмигранта в этом городе-государстве. Вы расскажите, как добрались сюда? — попросил любознательно я. — Я могу рассказать. Но, неужели тебя интересует только история того, как я сюда добралась? Неужто ты не заинтересован тем, из-за каких обстоятельств я добралась сюда? — спросила биолог. — Я не хотел показаться грубым, чтобы спрашивать сразу об этом. — Ну ничего, я могу рассказать и об этом. — Не стоит это делать. — Хорошо, значит тебе и правда не интересно. — Усмехнулась она и стала рассказывать то, о чём её спросили. — Я всегда любила путешествия. Не только по воде, но и по суше. Родом я из Мурманска, думаю, ты знаешь где находится этот город в России. — Я знаю. Неподалёку от границы с Норвегией. — Сказал я. — Верно. — Подтвердила мои слова Агафья, опёршись плечом об туловище Эрдогана. Эрдоган не отходил с места. Походу с ним случается это не в первый раз, когда его используют в качестве опоры. — Однажды я решила отправиться на яхте вместе с моей тогдашней командой в путешествие по воде. Честно говоря, мы не придерживались определённого пути и плыли куда глаза глядят. И, собственно, я тут и оказалась. И я была так рада посетить вашу необычную страну, которая находится в таком укромном, северном уголке мира. Со временем я стала тут жить, потому что не знала, как попасть домой, потому что в ваших водах не работают компасы. Не то, чтобы я была опечалена этой судьбой. Да, я потеряла связь со своими родными людьми, да, я потеряла все свои воспоминания прошлых дней, когда ещё жила в своей родной стране. Но я научилась выживать в этом месте, всё благодаря Идритусу, который спас меня на побережье острова, на разбитой яхте. Мы попали тогда в сильнейший шторм, который и принёс нас к берегу Мэлляндии. Идритус вытащил меня из поломанной яхты и отнёс сюда — в этот университет, и дал мне разрешение работать здесь. Именно он спас меня и именно он подарил мне дом. Всё благодаря ему. Благодаря ему я жива по сей день. Такова моя история. — А где ваша команда? — уточнил я. — Она вся умерла! — вновь вторгся в разговор Идритус. — Что?! — удивился я не только от информации, но и от равнодушия в голосе директора. — Ну так они в шторм попали. Все погибли — одна она выжила! — уточнил громадный мужчина. Агафью Дубову это на вид не задело, ведь она просто продолжала использовать опору в качестве туловища Эрдогана. Но потом директор вновь стал говорить за неё: — Да она и не особо в печали от этого случая. Наверное, потому, что её команда была ей нужна только для одной прихоти — помощи в путешествии. Это можно понять, зная её полную версию истории, а я её знаю наизусть. Об этом и догадаться было нетрудно. Агафья продолжала молчать, не подавая никаких эмоций. Она уже полностью отошла от директора, а потом в итоге ушла, ничего больше не сказав. Эрдоган, смотря как она уходит, думал, а что же он сделал не так? Он заметно погрустнел. — Зачем же вы так? — спросил я директора, находясь в замешательстве. — Что я такого сотворил плохого? Уточнил? — Кажется, что да… — Извини меня пожалуйста. — Она, видно, расстроилась. — И то заметно… Когда Агафья полностью скрылась в толпе пробегающих мимо студентов, директор обратился ко мне с такой энергетикой, будто бы ничего плохого до этого не происходило: — Слушай, Тид, давай прогуляемся по университету. В конце концов я являюсь основателем этого учебного заведения и знаю здесь всё. Очень хочу сделать именно для тебя экскурсию. Ну как? Ты согласен? Да? Ну тогда ступай за мной, я отведу тебя первым делом в нашу столовую, хотя мог бы и в актовый зал, но ты уже смог лицезреть его красоту и просторы. Поэтому я выбрал лучше показать тебе сейчас именно нашу столовую. А знаешь, быть может, я познакомлю тебя с новыми для тебя людьми. Поверь мне, Тид, все люди, работающие в этом университете — мои товарищи, которых я знаю уже очень много времени. И именно я выбрал их на эту чудесную работу в моём университете. Это я говорю потому, что хочу сказать тебе, что не беру первых попавшихся людей на работу. Пойми меня, пожалуйста, мы все словно живой организм, на котором держится этот университет. За множество десятилетий существования этого места, не был уволен никто. Представляешь, как это хорошо! Я очень люблю и уважаю своих друзей. Ах, я каждую ночь благословляю Бога моего за то, что подарил таких чудесных людей мне в жизнь. Вместе мы едины. Так вот… Тид, в столовой есть очень интересные повара, они, как я уже утверждал выше — мои друзья. Их зовут Лаврентий и Кирса. Они так вкусно готовят, что хочется сожрать не только их стряпню, но и их самих. После того как директор закончил свою речь, он взял меня за мою руку и повёл в столовую. Пока мы шли, я очень боялся попасть под ноги директора и запутаться в них, ведь Эрдоган шёл с такой скоростью, что я с лёгкостью мог совершить это действие. Идритус был так воодушевлён встречей со мной, что никак не хотел оставлять меня в покое. Когда мы шли в сторону столовой по длинному узкому коридору, я долго обдумывал мысль о том, спросить ли его насчёт поведения Кантемира или нет, но тут, Идритус вдруг неожиданно задал вопрос: — Я думаю, что у вас с Кантемиром произошло что-то неладное. Правда, скажу тебе, я ощущаю это на твоей душе. Поведай же мне, пока мы идём, что у вас произошло? — Ох, господин Идритус, понимаете… — начал я, как Идритус меня остановил. — Тид, обращайся ко мне по имени, не используй в своём лексиконе подобные слова в мой адрес, пожалуйста. — А… да, хорошо, извините. — Я прощаю тебя. После небольшой заминки, я всё же начал: — Так вот, понимаете, как мне кажется, Кантемир не здоров и ему полагается отдых. Он очень раздражительный, а его поведение и взаимоотношение со студентами не считается, как я думаю, нормой. Ему определённо нужен какой-нибудь отпуск, а также курс питья глицина, в определённых для него порциях, разумеется. При быстром беге разговор получается очень проблематичным, из раза в раз директор переспрашивал меня, о чём я говорю, так как он не мог нормально расслышать, когда мчался вместе со мной по коридору как ужаленный, да в придачу мешал также ему его высокий рост. — Что? Повтори пожалуйста ещё раз! — громко повторял из раза в раз мужчина, державший меня за руку. — Я говорю: ему нужен перерыв! Перерыв в работе преподавателем! — кричал я, уже забравшись ему на плечи, дабы дотянуться до его большого уха и крикнуть прямо туда, чтобы он наконец-то меня услышал и понял. Но директор снова не услышал, а скорее испугался громкого шума, ударивший его в ухо, от чего он помчался ещё сильнее что есть мочи, сбивая по пути студентов. А я вцепился в огромные плечи как можно сильнее, чтобы не свалиться вниз. Коридоры университета походили на какой-то нескончаемый лабиринт, по которому мчался гигант с половиной усов и бородки на лице. И что необычно, так это то, что все люди в округе никак не обращали на это внимания, даже тогда, когда их сбивали с ног. Похоже Идритус так часто устраивает гонки по коридорам, что к этому все привыкли. Но я-то ещё к этому не привык! В любой момент я мог просто не удержаться и свалиться с директора. Я понимал, что это нужно было срочно останавливать, так как я терял силы и уже потихоньку сползал со спины бегущего Эрдогана. Посему я схватил директора за весящие в ушах серьги и потянул на себя, и стал управлять им как конём, направляя его в определённую сторону, чтобы не сбивать людей по пути. В итоге я смог остановить его, когда тот врезался в стену, оставив в ней вмятину. — Ох, извините, что направил вас прямо в стену! — сказал дрожащим голосом я. — Ничего страшного! Мне не привыкать — сказал он, стараясь подать вид, что всё в порядке. — То есть вы не впервой, катая студентов на своей спине, врезаетесь в стену? — Не впервой… — сказал ни в чём неповинный директор, демонстрируя мне соседнюю вмятину в стене. Мне стало очень жалко его, что это происходит у него не в первый раз, из-за чего стены университета получают такие значительные увечия. В конце концов я не мог не спросить его, когда он наконец-то остановился, свой вопрос, на который я ждал очень долго свой ответ: — Вы ответите на него? — Ах да… Насчёт Кантемира. Тебя не устраивает его характер? — спросил Идритус, присаживаясь вместе со мной в кресло в коридоре, которое стояло неподалёку от нас. — Мне кажется его характер и поведение неправильным, но я могу привыкнуть. — Сказал я. — Ну если ты можешь привыкнуть, то в чём проблема? — Разве такое поведение не считается неправильным? — У Кантемира сложная жизненная судьба. — Ответил Идритус Эрдоган, стараясь найти удобную позу на кресле, копошась в нём. Потом, когда он уже уселся поудобнее, он приобнял меня за плечи и стал тихонько шептать мне на ухо: — Так что Бог прощает моего Кантемира Спасского за все грехи. Он тоже мой друг, которому я подарил место работы в своём университете, когда в его жизни творился сущий кошмар. Но сейчас Кантемир, я думаю, чувствует себя хорошо, потому что находится в университете и имеет своё определённое место жительства, в котором он может спать, кушать, принимать водные процедуры, а также работать. Без работы никак, я бы ему не позволил просто так дрыхнуть в постели, есть чужую еду, принимать душ, без равноценного обмена, коль является — работа. И всем людям, которых я спас из страшной жизненной судьбы, я подарил жильё, работу, а самое главное — путь к счастью, который находится в этом университете. Но какими бы хорошими не были мои подарки, подаренные Кантемиру, плохие черты из его прошлого по сей день прослеживаются на сегодня. И это нормально, правда, это абсолютно нормально. Счастье нужно найти. Именно поэтому Кантемир старается найти его различными способами. Именно поэтому он удлиняет свои мочки, демонстрируя всем свой сильный дух и свою решимость перед нахождением своего пути. И мы все стараемся, несмотря на его недостатки, поддерживать Кантемира в этом плане, чтобы он не падал духом и продолжал стремиться к жизненному пути, к пути, который приведёт его в место, где он сможет называть себя счастливым человеком. Нужно время, чтобы все мои работники обрели своё счастье. Тогда-то всё наладится: Кантемир получит настоящие признания со стороны общества, став добрее и счастливым; Агафья найдёт смысл своей новой жизни в новом для неё доме, став тоже добрее к обществу, если обретёт своё счастье; Лаврентий станет счастливым только тогда, когда научится ходить на своих двух ногах как все другие люди, а также тогда, когда общество станет воспринимать его за нечто большее, чем просто за повара, у которого одна функция — готовить вкусную, питательную еду; Кирса перестанет бояться себя и наконец сможет открыться обществу, став счастливой; Тралль осознает, что чревоугодие — это смысл его существования и он станет счастливым, приняв этот очевидный для себя факт; госпожа Анна поймёт насколько её самооценка ужасна и всеми силами она будет стараться поднять её, попутно губя себя, но зато став потом счастливой. Каждый из этих людей рано или поздно станет самым счастливым человеком на земле, стоит им лишь найти путь к счастью, который скрывается только в одном месте, а это место находится здесь — в стенах моего университета. И даже ты, Тид, ты тоже сможешь обрести своё счастье, если ты найдёшь к нему путь. Ища его, я буду давать тебе подсказки его местонахождения, хорошо, Тид Т.? Ты согласен? Я находился в ступоре, потому что не понимал конкретно о чём толковал мне мой куратор. И почему он думает, что я не счастливый человек? И что это за путь к счастью, к которому стремятся все, кто работает в этом университете. Хотя я так понимаю каждый может искать этот путь, не только люди, работающие в университете. Если это было бы не так, то тогда Идритус не стал бы мне предлагать искать путь к счастью. — Я не хочу искать этот путь, дескать, потому, что я уже считаю себя счастливым человеком. — Ответил ровным тоном я, отводя взгляд от директора, который прям как Агафья тогда, старался поймать и удержать его своим взглядом. Недолго думая, теребя свой седой пышный хвост из волос, Эрдоган мне отвечает, нахмурив опять губы как можно сильнее. Он делал это так, будто хотел этим самым привлечь моё внимание. Не то чтобы меня привлекало то, как он хмурил губы донельзя, но и не то, чтобы меня это отторгало. Скорее всего мне просто стоит привыкнуть к необычному образу директора: — Хорошо. Я тебя услышал. Но знаешь, Тид, ты всё равно станешь обращаться ко мне за помощью, как найти этот путь. Мол, я чувствую, что чувство внезапного страха тебя накроет, когда ты вспомнишь то, о чём позабыл сейчас. А когда ты вспомнишь забытое через какое-то время, ты будешь крупно жалеть об этом, что вспомнишь именно потом, а не сейчас или даже не тогда, когда ноги твоей не было в моём университете. — О чём это вы? — удивлённо спросил я, стараясь словить на себе взгляд Эрдогана, который уже в свою очередь так усердно старался отвести его от меня. — Ты скоро к этому привыкнешь, привыкнешь также, как привыкли все. — Сказал мне Идритус. Затем он встал с кресла вместе со мной, продолжая держать меня за руку как малого ребёнка. Он сказал мне: — Я хотел отвести тебя в столовую, чтобы ты познакомился с Лаврентием и Кирсой — нашими поварами. — И как только он отправился в сторону столовой, он обнаружил, что двери в столовой находятся прямо перед ним. Он от неожиданности испугался и сказал: — Ничего себе, Тид, мы оказывается всё это время находились рядом со столовой. Ну что ж, айда за мной. И когда большой человек открыл двери в столовую, которые были в три раза меньше его самого, мы вошли внутрь. Столовая была очень большой: она была украшена огромными картинами, написанные маслом. Повсюду висели на стенах меню всех имеющихся блюд. А у входа находилось по тридцать умывальников, у которых стояла какая-то женщина, которая контролировала мытьё рук всех людей, желающих покушать в столовой. И если кто-то даже и не думал мыть руки, она хватала его за шкирку и любезно просила вымыть руки с мылом, а если тот отказывался и начинал ей перечить, то она насильно отводила его в сторону умывальника и также насильно мыла его как маленького беспомощного ребёнка. Также по всюду стояли круглые столики, за которыми сидели студенты и употребляли обед за обедом, а за столиками, которые были побольше, сидели уже сами преподаватели. Они явно являлись выше статусом, чем студенты, раз имели столь громадные столы в отличии от студентов. Но был и ещё один очень большой стол, за котором сидел только один человек, это — Кантемир Спасский. На его столе стояла свежеприготовленная еда, а какой-то пухлый повар на роликах не успевал подавать ему новые порции, как тот тут же их съедал. Его лелеяли, за ним ухаживали, как только могли, его уважали, что даже разрешили ему иметь свой собственный обеденный стол, а вся эта так называемая слава пришла ему благодаря его длинным мочкам, которые аккуратно лежали на столе, пока он обедал. А позади обжорливого Спасского сидели Илья с Камалем и всяческим образом кривили ему рожицы. А когда Кантемир замечал что-то неладное и из раза в раз поворачивался в их сторону, то они принимали вид простых студентов, которые то и делают, что обедают, а когда Кантемир вновь поворачивался к новой порции еды, то два товарища вновь принимались корчить ему лица. И это выглядело забавно. И странно в том плане, что эти ребята не уважали как все люди математика за его длинные мочки, а скорее насмехались над ними. Но вдруг из неоткуда выскакивает тот самый пухлый мужчина-повар в белом фартуке на роликах и просит откровенно прекратить данное безобразие двум товарищам в его столовой. И выглядело это очень смело! Потому что ещё никто из студентов и преподавателей, которые замечали данный беспредел в столовой, не осмелились его прекратить, а быть может, они просто этого не хотели. Но вдруг появляется этот необычный мужчина на роликах и останавливает данный цирк, тихо, спокойно, а главное без внимания Кантемира. Как только появился этот повар, Идритус тут же оживляется, и, разводя руки в разные стороны, он говорит мне, что это и есть лучший повар в его университете — Лаврентий! А полное его имя — Лаврентий Грачёв. Тогда-то я и стал внимательнее рассматривать данного человека. Ещё при моём долгом диалоге с Идритусом, он упоминал, дескать, что если Лаврентий сможет найти своё счастье в стенах этого университета, то он научится ходить, а общество начнёт воспринимать его по-другому, нежели как сейчас. И я сразу же подумал, что этот человек инвалид, раз не может ходить на ногах, но тогда не понятно: если он не может ходить на ногах, тогда как справляется кататься на роликах, на самых простых четырёхколёсных роликах? И инвалидом его считать или кем? Видимо только таким способом он способен передвигаться, интересно, удобно ли ему? А удобно ли окружающим людям? Внешне Лаврентий не был похож на счастливого человека, он выглядел странно, по крайней мере для меня он выглядел странным. У него была необычная причёска: вся голова выбрита под блеск, а в центре теменной области была малая прядь волос бардового цвета, уложенная на левый бок. На небольшом носу он носил очки с острыми концами, а его пухленькие щёчки, свисающие ниже островатого подбородка, сверкали молодой кожей. Поверх красной рубашки в чёрный горошек и с большими лацканами он носил белый кухонный халат с красным поясом, на котором висела большая поварёшка и кухонная тряпка с узорами. А его чёрные брюки уже в белый горошек были подтянуты для того, чтобы не запутывались в колёсиках роликов. Когда Лаврентий обнаружил приход Идритуса и меня, он тут же подъехал к нам и поздоровался: — Рад вас видеть в моей столовой, господин Идритус Эрдоган! — Ах, а как я рад вас видеть, господин Лаврентий Грачёв! — Сказал Идритус и тут же пожал ему руку в знак приветствия. — Но, прошу, прекращайте уже называть меня господином, я вам не господин, в конце концов мы работаем вместе под одной крышей уже четвёртый год. Лаврентий, пора бы запомнить эту мою маленькую просьбу, хорошо? Не первый час мы с вами знакомы. — Ой, извините, Идритус Эрдоган! — С небольшой тревогой сказал Грачёв, слегка качаясь на роликах. После этого он обращает внимание на меня и тут же спрашивает директора: — Вы пришли в столовую не одни. Это наш новый студент? — Право, верно сказано! — подмигнул ему в ответ директор. — Ничего себе! Сегодня пришло так много новых студентов, что просто загляденье! Итак, давайте же познакомимся, я вот уже с шестьюдесятью новичками познакомился, этот студент будет шестьдесят первым! — с искренней улыбкой сказал повар. — Как я могу к вам обращаться? — Спросил он меня. — Меня зовут Тид. Тид Т. — Ох, вы говорите только инициал своей фамилии, интересно знать: почему же? — спросил он. — На это есть свои особые причины. — Хорошо. Мне, если честно, изначально было без разницы, я так, от нечего делать спросил, ничего большего, если говорить только правду, — каким-то очень странным тоном сказал Лаврентий. Когда мы познакомились, Лаврентий решил мне и Идритусу перекусить его еды, которая славится очень хорошим вкусом. Мы оба были рады такому предложению. Перед этим мы тщательно вымыли руки с мылом под надзором всё той же стоящей рядом с умывальниками женщиной. И вот, мы отправились к столу, как вдруг Лаврентий просит кое о чём директора: — Ой, вы забыли закрыть за собой двери в столовую, закройте пожалуйста. — Хорошо, — сказал Идритус и пошёл их закрывать. Когда он взял в обе руки две дверцы чтобы закрыть их, он заметил что-то в незакрытой щели дверей, на что очень бурно отреагировал, сказав мне и Лаврентию: «Извините, мне нужно срочно бежать! Тид, не забывай, что последней парой у нас собеседование со всей группой в кабинете под номером «1», не забывай об этом! А я побежал, извините!». И после этих слов он рванул из столовой ровно с такой же скоростью, с какой бежал в неё вместе со мной на плечах. — Ну я же попросил закрыть двери! — ворчливо пожаловался вслух Лаврентий, и, лениво подъехав на роликах, он сам закрыл за Эрдоганом двери. Меня насторожило поведение директора, но как только я увидел меню столовой, которую мне в руки вручил повар на роликах, я позабыл об директоре и залился слюнками, смотря на фотографии вкусной еды, но до чего же она была дорогая! Сразу после этого пропадал аппетит. Но есть всё равно хотелось. Да и учитывая с каким аппетитом ели еду Лаврентия люди в округе, сразу приходило на ум, что повар из него отменный. — Вы уже выбрали, что хотите поесть? — спрашивает Лаврентий, буквально заглядывая вместе со мной в меню. — Думаю, я смогу обойтись простым сырным супом. — Сказал я, выбрав самое дешёвое, что имелось в меню. Я сказал это скорее желая ответить хоть что-то Лаврентию, а хотелось ли мне то или иное блюдо — уже неважно. Как только повар получил ответ, он сразу же поехал на кухню со словами: «Кирса, Кирса! Новый заказ! Новый заказ!». Кажется, эта была та самая повариха, о которой рассказывал Идритус ещё тогда, в очень узком коридоре. Я остался стоять перед выбором столика, за которым я буду обедать. Не успел я сделать выбор, как внезапно передо мной вновь появляется в полный рост Грачёв с тарелкой сырного супа в руках. Благополучно вручив его мне в руки и сказав своё фирменное: «Приятного аппетита!», он отъехал обслуживать новоприбывших голодных студентов, которые, кстати, тоже не закрыли за собой двери в столовую, как это сделал пару минут назад сам директор университета. Лаврентия это неоднократно выводило из себя. Но как бы часто он не ругался на приходивших к нему гостей, его просьбу про закрытие за собой дверей никто не воспринимал всерьёз. Да, они при первой же просьбе закрывали двери, но станут ли они закрывать самостоятельно двери при повторном заходе в столовую? Или же им потребуется ещё одна особая просьба Лаврентия? Казалось бы, его любили за его талант к готовке очень вкусной еды, что даже сам Кантемир обожает объедаться ею, тогда почему же никто не желает отвечать ему хотя бы такой простой вежливостью, как закрывать за собой двери в столовую? Когда я ещё не определился за какой столик мне сесть, ко мне вновь подъезжает на роликах Лаврентий Грачёв и говорит: — Тид, прошу, не забывайте закрывать за собой двери, когда приходите в столовую и когда уходите из столовой. — Ох, да, разумеется, — согласился я. Повар по-доброму кивнул головой. Как только он собрался уходить от меня, я невольно остановил его и спросил: — Послушайте! Можете ответить на мои вопросы? — Это что, намечается допрос? — в шутку спросил он. — Нет, — сказал я, — мне не понятно вот что: вы тут один на всю столовую? Лаврентия удивил вопрос. Он будто бы не понимал, о чём я его спрашиваю: — Я не совсем один, здесь полно голодных людей. — Вы неправильно поняли мой вопрос! — предупредил я. — Я имею ввиду рабочих на кухне. Рассматривая столовую, я не обнаружил на кухне ни единого повара. Но я отчётливо помню, мол, что вы, въезжая на кухню, обращались к некому человеку по имени «Кирса», но никакой Кирсы я тоже не обнаружил. Но не было бы поваров, не было бы столько блюд за такой малый промежуток времени. Кто готовит еду? Или она уже готова заранее? Или вы здесь справляетесь со всей работой один? А Кирса это некий воображаемый человек, что поддерживает вас морально, чтобы вы не сгнили в бессилии у горящей плиты? А ролики вам на то, чтобы быстро перемещаться по кухне и успевать за всем подряд? Полноватый повар, возвышаясь надо мной, скромно улыбался. Расчёсывая свою бардовую прядь волос, похожую на гребешок петуха, он посмеялся, а потом ответил на все мои вопросы, и не понятно, правдивы ли его ответы иль нет: — Ты зоркий-малый! На кухне правда никого нет, кроме моего друга Кирсы, которая, отнюдь, не является воображаемой. Она самый настоящий человек. Просто у неё есть свои причины чтобы не показываться на кухне. Еду же готовлю не только я сам, но и она. Хотя скорее она просто готовит для меня ингредиенты. Ну там, понимаешь, чистка кожуры от картофеля, мытьё моркови от земли. Такая, простенькая работёнка. Хотя ты прав, я отчасти, справляюсь сам со всей работой на кухне. Но это не означает, что Кирса ничего не делает. Она делает, мало, но усердно и с своеобразной любовью. Пускай я и отрицаю, взаимосвязь между едой и чувством любви, которое якобы кто-то кладёт в качестве ингредиента в свою стряпню. — Он остановил разговор, но, когда он посмотрел вниз на свои ноги, он сказал: — А насчёт роликов… Да, они приносят мне дополнительную скорость, но ношу я их не по этой причине. — А по какой тогда причине? — тут же спросил я. — Просто я не умею ходить на своих двоих, — грустно, даже можно сказать, что, нехотя, признался повар. Выслушав его, я испытал лёгкое уважение к нему, что он справляется почти один в своей непростой работе, кормя свежей едой весь университет, но мне было совсем не понятно, почему его помощник Кирса скрывается от всех и почему он не способен ходить на ногах. Мне было очень неудобно допрашивать его ещё и об этих его особенностях, поэтому я промолчал. Но если не обращать на это внимание, то язык не повернётся назвать Лаврентия плохим человеком. Характером он очень доброжелательный. Он весёлый и хороший человек, намного лучше Кантемира или же Агафьи, которая никак не могла ответить на очевидный вопрос хотя-бы из вежливости ко мне. Но в конце концов, каким бы характером не обладал тот или иной человек, я обязан привыкнуть к каждому, дабы не утонуть в море неприятных событий. — Надеюсь, ты удовлетворён всеми моими ответами? — спросил меня повар на роликах. — Ох, думаю, что да, — неуверенно сказал я, однако я был полностью уверен в том, что удовлетворён ответами. Я продолжал стоять, а Лаврентий продолжал стоять рядом со мной, таращась на меня любознательными глазами, улыбаясь милой улыбкой. Мне показалось, что, смотря на меня так долго, он явно о чём-то думает и я спросил его об этом: — О чём вы думаете? — Я просто удивлён тому, какой ты особенный человек. Тебе вдруг не всё равно почему я тут один катаюсь по столовой, разношу заказы, готовлю тут сам. — Я не думаю, что являюсь первым человеком, который спросил вас об этом, всё-таки это первые вопросы, которые могли бы прийти на ум каждого, кто придёт в вашу столовую. — Сказал я. На что повар ответил мне резко: — О нет! Ты первый. Поэтому я и посчитал тебя за особенного человека! — Да быть того не может! Клевета! — стоя на своём, говорил я. — Не клевета! Какой смысл мне врать? Сам посуди. — Ну так-то да, вы правы… — осознано подтвердил я его слова. — Но почему? Это ведь такие очевидные вопросы! Лаврентий кивнул, соглашаясь со мной. Он поднял глаза на всех людей, что сидели за столиками и с жадным аппетитом поедали его блюда. На любого посмотри — каждый доволен. Никто не задавал лишних вопросов, и никто ничего не просил кроме новой порции. Я начал вместе с ним смотреть за жизнью в столовой, понимая, что всем этим людям то и нужно от повара, чтобы поесть да силы пополнить, чтобы потом потратить их и вновь прийти пополнять их сюда. Этим людям безразлично как готовится еда, а возможно даже им без разницы кто её в целом готовит, главное — еда есть! Она вкусная! Уже хорошо! Какое дело до всех тех мелочей этим людям? Они даже повара толком не уважают. Всегда как приходят к нему, никто никогда не закрывает за собой двери столовой, пока не услышат очередную просьбу самого Лаврентия о их закрытии. Обществу нужен повар только для кормёжки, а не для того, чтобы выполнять его требования по поводу закрытия дверей за собой, как приходишь в его столовую. Мне хватило молчания повара, чтобы представить его проблему. Вдруг в столовой раздался шум. Это был Кантемир. Он наконец поймал Камаля с Ильёй за кривляние. Это было так: по началу два товарища продолжали заниматься этим своим, как я понимаю, их любимым делом, пока Кантемир сидел к ним спиной и плотно поедал еду за столом. Многие люди в столовой видели весь этот беспредел, но ничего не предпринимали, хотя в их глазах читался страх того, что произойдёт, если Кантемир заметит непристойное поведение студентов. Максимум кто бы это мог остановить, это — Лаврентий. Но было уже поздно, болтая со мной он совсем потерял память про тех двоих, из-за чего был откровенно недоволен, это читалось по его надутым от злости губам. Причём только Лаврентий злился, средь всех присутствующих боязливых людей. В итоге Кантемир заметил, что происходит позади него. Все ахнули. Лаврентий молчал. Кантемир встал со стула. Все притихли со страху. Лаврентий ахнул со злости. На лице математика вскочила мина, сочетающая в себе и гнев, и отвращение, и призрение к тем самым студентам. Казалось так, будто он хотел сначала напугать их своим лицом, а уже потом действовать дальше, если это их не напугает. Но товарищи никак не реагировали на усердные попытки Кантемира скорчить страшное лицо. Потому что Кантемир всегда скрывается за этим выражением лица. Было бы гораздо страшнее, если бы он улыбнулся, или даже, ещё хуже, посмеялся с той же улыбкой. Спасский, непонимающий бесстрашное поведение студентов, был слегка напуган, но не отступал ни на шаг. Все поблизости сидящие за столиками и поблизости стоящие рядом с математиком люди, готовились к худшим событиям, но никто не предпринимал никаких действий, чтобы уладить начинающийся конфликт между простыми студентами и Кантемиром Спасским, человеком, имеющий самое высокое уважение среди всех работников университета. Все боялись, что беда перенесётся и на них самих. Гнев Кантемира боялись, как огня. Только Лаврентий Грачёв единственный в столовой, кто не страшился его, и единственный, как я полагаю, человек, которому длинные мочки не говорят о высоком статусе в обществе. Казалось, что Грачёв сам по себе, ни за что и ни за кого. В итоге Кантемир решил подойти к проблеме с другой стороны. Он посмотрел, что находилось на столе студентов: миска с горячими блинами и тарелка с макаронами с мясом. Не трудно было понять, что люди, заказавшие себе эту еду — очень сильно её любят. Именно поэтому, он, математик, схватил белую скатерть на которой находилась еда и сдёрнул её вместе с ней. Всё упало на пол. Блины раскидались повсюду вместе с макаронами и мясом. Далее Кантемир стал топтать еду, превращая её в грязную кашу. Весёлый азарт ушёл с лица Камаля и Ильи. Теперь-то они были напуганы, но и обозлены на преподавателя. И правда! Как он смеет вытворять себе такое? Неужто ему, как самому уважаемому человеку в обществе, простительно такое поведение? Похоже, что да, ведь никто так и ничего не сделал, чтобы предотвратить этот беспорядок, однако было заметно, что вот-вот и Грачёв что-то да сотворит с этим событием. Кантемир продолжал топтать еду, а два студента позволили себе даже обозвать Кантемира очень непристойным словом. На это Кантемир вместе со всеми людьми в столовой, (кроме меня и Лаврентия), ахнул! И тут я увидел поразительную вещь: длинные мочки Спасского, как живые, схватили студентов за шеи и окинули на пол, прямо в самую кашу бывшей аппетитной еды, а в этот момент Кантемир кричал им, привлекая всеобщее внимание к себе: «Теперь ешьте! Ешьте еду, ешьте я вам говорю, уроды!». Лицо Камаля погрязло в месиве каши. Сколько бы он не прилагал усилий подняться или хотя бы вырваться из сильного захвата живой мочки, всё оборачивалось ему провалом. Илья тоже усердно сражался с живой сильной мочкой Кантемира. Он её и пинал, и кусал, и тянул — ничего её не останавливало. Илья так же, как и его друг измазался в этой грязи, которую он раньше с большим аппетитом ел. А Кантемир ощущал превосходство над ними, и не удивлюсь, если он даже ощущал превосходство и над всем обществом университета Эрдогана. Уже он вошёл в азарт. В очень серьёзный и на вид неостановимый азарт. Вдруг на этом моменте Лаврентий, который всё ещё стоял поодаль от меня и наблюдавший за этим ужасом, разозлился. Он тут же поехал на дикой скорости к месту происшествия, что даже колёсики роликов с шипящим звуком стирались об пол, оставляя за собой заметный тёмный след горелой резины. Я уж успел подумать, что сейчас начнётся бойня! Но никак не мог в это поверить. А право! Как Лаврентий может позволить себе такое!? Неужели он правда, как мне кажется, не уважает Кантемира? Но общество его уважает, как и я сам! Ох! Что я сейчас сказал? Что я уважаю его? Уважаю Кантемира Спасского?! Возможно я и хотел этого, мимоходом, и вот теперь, именно сейчас, я осознал этот факт окончательно. А как быть ещё? Я должен любым способом прижиться в общество университета Идритуса! Именно поэтому я не желал встревать в этот инцидент, только из-за уважения к нему, не обращая внимания на то, как сильно я хотел подружиться с этими двумя чудными студентами. А ведь моё игнорирование помочь им может повлиять на дружбу с ними не в лучшую сторону. Пока я рассуждал, Лаврентий был уже в центре происшествия, и вот, сейчас что-то начнётся! Он вытащил из красного пояса поварёшку, и, возвышая её над преподавателем… Казалось, вот-вот, и он ударит его по голове! Но нет! Удар пришёлся по головам обоих студентов со словами от повара: «Негодяи! Как вы посмели перечить самому Кантемиру Спасскому?! Да и ещё в моей столовой! Так и ещё на глазах у всех! Да вы даже умудрились не успеть съесть мою еду, тогда как прекрасно понимали, что случится с этой едой потом! Ах да, о еде…», — и тут он переводит свой голос на озверевшего, словно на дикого волка, математика, говоря ему, — «Мистер, вы правильно поступили с этими двумя, но прошу вас, больше никогда не поступайте так с моей едой, пожалуйста! Я же стараюсь, вкладываю столько сил, чтобы прокормить всех, а вы вот так…». На что в ответ математик фыркнул ему в лицо. Но Лаврентий никак не ответил, можно было догадаться, что он это просто проглотил и быстро позабыл об этом. Он, Спасский, отпустил двух бедолаг, после чего грозно посмотрел в глаза повара сказав ему своим неприятным на слух голосом: «Не забывайся. Уходи обратно на кухню и продолжай своё дело!». Лаврентий даже не дрожал под его зловещим взглядом. А когда математик это обнаружил, он потерял всякий интерес к нему. Плюнув в сторону валяющихся студентов, да промахнувшись, он опять взбесился и направился недовольный из-за своей неуклюжей меткости в сторону выхода. Он распахнул двери с такой силой, что те бахнулись об стены и так и остались в таком положении: открытыми настежь. Всё благо утихло после его ухода. Все студенты и преподаватели вновь стали разговаривать между собой. Всего того, что сейчас произошло, будто бы и не случалось — люди просто продолжали обедать как ни в чём не бывало. Столовую окутал привычный всем тихий шум посетителей. Дождавшись окончательного ухода злого старика, Камаль поднялся на ноги. Совершенно не думая отряхнуть со своей одежды кашу из еды и пыли, он первым делом помог подняться на ноги Илье. Они оба уже стояли на ногах и хихикали, что совершенно было мне не понять, учитывая, как жестоко обошёлся с ними математик и повар со своей поварёшкой некоторое время назад. Но по большей части это Камаль хихикал, не придавая тому случаю никакой обиды, что про Илью не скажешь. Он больше был недоволен данной ситуацией, пускай и старался подхватить весёлый дух Камаля себе. Этих двоих ничего не тревожило! Им плевать на то, что сотворил с ними Кантемир и им наплевать на то, что повар ударил их поварёшкой по голове! Они даже стали ещё громче хихикать да шутки друг другу рассказывать связанные с всё тем же математиком. Бесстрашные на всю голову! Видно мать родила обоих родила с дополнительными рубашками. А их странное поведение не оказывало никакого интереса у людей. Всем было плевать, главное: Кантемир ушёл, тишина есть? Есть. Лаврентий всё уладил, а значит сейчас продолжит заниматься привычным для себя делом — готовить новую еду голодным, донельзя обжорливым и жадным людям. Лаврентий отошёл от двух, как он сам считает, идиотов, на кухню, медленно перебирая роликами, совсем не спеша, смотря в сторону открытых дверей столовой, через которые проходили и уходили каждую секунду студенты и взрослые люди, не закрывая их за собой. У повара был безжизненный вид, такой печальный и гнусный, даже очень уставший, что, впрочем, не должно удивлять. Проходя мимо меня, стоящего до сих пор с тарелкой сырного супа в руках, который уже давным-давно остыл, он сказал мне медленно, но чётко свою малую просьбу: — Пожалуйста, Тид, закрой эти злосчастные двери… Я, положив тарелку на пол, прошёлся по всей столовой, чтобы прийти к дверям и благополучно закрыть их. При закрытии на душе Лаврентия полегчало. Находясь на другом конце столовой, повар на роликах поблагодарил меня жестами рук и, подняв с пола моё остывшее блюдо, он уехал на кухню, а потом вовсе скрылся из виду. А я продолжил стоять у закрытых дверей под взглядом абсолютно всего общества. Оно смотрело на меня, не прерываясь от трапезы едой. И все эти взгляды были озадачены моим только что совершённым действием, которое попросил меня сделать Лаврентий Грачёв.Конец главы.
Продолжение следует…