У твиринового костра

      — Твирь — горячая. Савьюр — холодный, — лепетала Ацуши, перебирая собранные мною травы; они были не для меня. В круговерти песчаного мора легко потерять время, а ценнее времени сейчас не было ничего.       Одасаку не спал вторые сутки, метался между Землей и Узлами, а его настойки и мне могли понадобиться. Честная плата, равноценная мена: пара тинктур в награду за материалы для них. У меня все равно были дела на кладбище, а собрать пару трав на обратном пути мне было не в тягость. Голова только кружилась. Неудивительно — oxitocia tvirinum¹ была в самом цвету, хотя Ацуши, похоже, чувствовала себя прекрасно. Сидела, мяла грязными пальчиками пыльную траву, пятки — в кровь, платье — в дырах, тело — в алых символах. Устал. Ничего не хочу. Костер полыхал ярким пламенем, чистым пламенем, буйным пламенем, а я смотрел в него тупо, будто хотел в нем найти какую-то подсказку.       — Почему так? — спросил я, покручивая в руке бутылку твирина. Странная она, та кладбищенская девочка. Не для детей эта отрава. Хотя, может, иммунитет у нее покрепче от твирина станет — удивительно, как благотворно в небольших количествах это пойло действовало на организм.       — Ну что же ты, ойнон², — заулыбалась Ацуши, прижимая травы к груди. — Твирь — это боль, а савьюр боль ослабляет. Мне яргачин³ рассказывал.       — ...Что ж ты крутишься возле нас, пропащая? — само собой сорвалось с моих губ, невпопад.       Девушка вздрогнула, будто ее ранили мои слова, но улыбка у нее не угасла. От Ацуши отрекся Уклад⁴, потому что она сама от него отреклась — сбежала в город, в паршивый кабак, танцует не на земле, ногами гладит не ее, почву не раскрывает, свой долг не исполняет. И все равно мечется, бедная. Застряла на границе между степью и городом — ни к тому, ни к другому она не принадлежит. Я собрался с духом, чтобы честно признаться:       — Понятия не имею, что это за травы, и какая у них боль, и какая у них слабость. Одасаку дал лишь описание и указания по сбору. Панацея... Да, панацею он из трав и собрал. И еще из какого-то ингредиента. Необычного... И сами по себе эти настойки... В общем, — я не мог собраться с мыслями, связать слова в единое целое. Потер переносицу, прикрыв глаза. — Для меня не важно, что это за травы. Важно, что Одасаку сделает мне из них настойки. Как они работают — черт знает. Но работают ведь! Heu quam est timendus qui mori tutus putat⁵. Мне еще в чумном районе делать обход.       — А это и не чума вовсе, — подметила Ацуши, садясь близко-близко. Прямо вжимаясь в мое плечо своей едва прикрытой тряпьем грудью. — Не было у нас тут никогда чумы. Только чумка собачья, я слышала.       — И что же это, по-твоему? — спросил я, невольно приобнимая ее за талию и делая очередной глоток твирина.       — Это боль. Это скорбь. Это... очищение, — Накаджима улыбнулась, выхватила у меня бутылку и допила остатки травяного пойла, облизываясь. Пустую тару я забрал и бросил в саквояж — может где-нибудь удастся найти не сломанный колодец и набрать воды.       — Очищение через смерть? А это разве не про Инквизицию? — я грустно усмехнулся, нервно дернув пальцами; впечатления от встречи с Йосано Акико, приезжим государственным Инквизитором, все еще были свежи, жгли щеки праведной яростью, сжимали сердце холодными когтистыми пальцами.       Но после ледяных, профессионально брошенных друг другу фраз тепло пришло с пожарищем у кладбища, от которого несло горелой мертвечиной. Оно пришло с палящим костром на окраине города... и с травяной невестой⁶, что забралась на мои бедра, горячо выдыхая душистым перегаром мне на ухо. Ладони в перчатках сами собой легли на ее ягодицы. Низ живота заныл от ощущения девичьего хрупкого тельца, все прелести которого были видны невооруженным взглядом.       — Нет времени, пропащая, — выдохнул я, прижимаясь губами к ее грязной терпко-соленой шее, ведя языком от груди до самой щеки.       — А времени и правда нет, эмшен, — кивнула Ацуши, обхватывая мое лицо ладонями. — Не существует его, вот и все.       Она поцеловала меня, и я ответил, сплетаясь языками в густом твириновом безумии, что витало в воздухе, в костре, внутри наших избитых тел и искалеченных душ. Я провел ребром ладони по ее обнаженной влажной промежности, ерзая от нетерпения, сжимая второй рукой ее бедро; мы целовались, будто сорвавшиеся с цепи дикие звери, страстные, отчаявшиеся, загнанные в угол — и в критической ситуации стремящиеся поскорее продолжить свой род. Как бы горяча Накаджима ни была, каким бы горячительным ни был твирин, я не смог бы насладиться с ней близостью, даже будь мы на мягкой перине, а не на жестком поваленном бревне.       — Долг зовет, — прошептал я ей в губы и ссадил девчонку со своих колен, вставая и отряхиваясь. — Не смей умирать, поняла?       — Если пообещаешь меня раскрыть... не умру, — ухмыльнулась Ацуши, сжимая ладони между бедер. Я уже не маленький мальчик, чтобы краснеть и смущаться от таких непрозрачных намеков, но в груди что-то болезненно-мягко укололо, вынуждая отвести взгляд.       — Обещаю, — выдохнул я, подбирая с земли саквояж.       Надеюсь, у Одасаку есть хорошие новости.