Смеётся гора

— После всего, что мы прошли? Вместе? Ни на кого не полагаясь? — Хёнджин, устало массируя виски, опустил голову. — Уму непостижимо, хён. Я думал, «взрослое» решение проблемы — спокойно сесть и всё обсудить. — Обсудить что? — Чанбину не хватало сил на какие-то эмоции. — Тебя, меня, нас, наш трещащий по швам брак, нашего неуправляемого сына, моих родителей? Ничто из этого не исчезнет, если мы пару вечеров почешем языками, Джинни-я. — Ты сдаёшься? — и у Хёнджина запал давным-давно иссяк, он медленно затухал; как и их отношения. — Тот Со Чанбин, которого я знал, никогда не сдавался. — Я — не тот Со Чанбин. Хёнджину есть, что на это ответить: «Я знаю, что ты — не он. Нашей постели ты предпочитаешь кровать сына или диван в студии. Тебя что-то тревожит, но ты не делишься переживаниями, даже Минхо-хён понятия не имеет, что стряслось и почему ты такой угрюмый. Ты не признаёшься мне в любви безо всякой причины по сто раз на дню, просто чтобы увидеть мою улыбку, как будто ты ей — или мной — перенасытился». У Хёнджина дрожали губы, он резкими хлопками прощупал карманы — неудержимо хотелось зажать в зубах сигарету и наглотаться той пали, что ныне вместо табака. Чанбин шумно выдохнул через ноздри, и это — единственная яркая реакция, которую Хёнджин увидел… дай бог за последнюю неделю. Почему-то Чанбин очень злился на него из-за сигарет; возможно, ему не нравились поцелуи с их вкусом или их запах, въедавшийся в одежду. Хёнджин старался чистить зубы почаще и курить на балконе, выдыхая дым на улицу и за пределами оконной рамы держа сигареты. Пытался перейти на электронки, таблетки и всякие модные заменители, но ничего не получалось. — И ты уже не тот, — вдруг проронил Чанбин, отворачивая голову и чуть откинув её назад. Хёнджин замер. Залюбовался профилем: покатым изгибом носа, изящным узором ушной раковины, носогубной складкой, прорезавшейся за последние пару лет чётче, складкой морщинки меж бровей. Чанбину шли предрассветные часы и посиделки перед окнами, выходящими на восток — в пастельно-розовых тонах его лицо приобретало мягкие, но уверенные черты, — и улыбки. Руки зачесались и вновь прошлись по карманам, но уже в поисках карандаша. Лишь после странного взгляда искоса Хёнджин опомнился: он уже давно не носил при себе ни карандашей, ни блокнотов. — Всё-таки причина во мне? — уцепился он за соломинку, больше в скупых репликах Чанбина было хвататься не за что. — Я тебя не привлекаю? — Ох, блядство, Джинни-я, — Чанбин зажмурился и на мгновение стиснул зубы. — Как ты можешь, чёрт тебя дери, не привлекать? — На мне больше не застёгиваются брюки с выпускного?.. — слабое предположение. — Я ходил стричься в последний раз в том году?.. — ещё одно, мимо. — И не обновлял гардероб с тех пор, как перешёл на удалёнку? — Заткнись, — зашипел Чанбин, поднимаясь с кресла и тут же упирая одну руку в бок, а другой начав тереть лицо. — Что ты несёшь, господи, помилуй. Смысл не в том, что тебе, вот диво-то, не всегда будет двадцать. Не в том, что тебе опостылела жизнь, и ты сутками сидишь дома, не интересуешься ничем, дымишь, как паровоз, не стесняясь ни меня, ни ребёнка. Что не любишь меня — и никогда, блядь, не любил, это тоже не новость. Хёнджина немного кольнула совесть — да, ему давно не двадцать, он устал тратить время на то, чтобы следить за собой и нравиться… кому? Ему не двадцать, и именно поэтому ему плевать, как его видят остальные. Лишняя выпивка и положенный на абонемент в спортзал болт подарили ему немного выпирающий живот и складку на боках, но если Чанбин во время секса даже не смотрит на него — какая нахер разница? Всё пошло по пизде ещё раньше, разве нет? И если этот человек, в глазах которого Хёнджин всегда чувствовал себя красивым, любимым и до одури привлекательным, больше не смотрит на него — какая нахер разница?! Какая нахер разница, на работе Хёнджин зашивается или дома от той же работы и забот о ребёнке? Что ещё может оттолкнуть того, кто его буквально боготворил? — А в чём тогда смысл? — затребовал ответа Хёнджин после того, как Чанбин минуту провёл в молчании, не шевелясь и не убирая руки от лица. — В чём, хён? — В том, что я устал. Чанбин потёр шею и опустил взгляд. После заминки обошёл своё излюбленное кресло, до дыр затёртое, и встал лицом к окну. Ну, замечательно просто. Сначала отворачивался, потом закрывался, а теперь и вовсе решил общаться затылком. — Объясни, — Хёнджину этого не хватило. — Объясни, прежде чем трусливо сбегать, поджав хвост. Что ты вообще собрался делать? Подавать на развод? Разъезжаться? Жить как соседи? Что, хён, что? — Я устал от тебя, — Чанбин прислонился лбом к стеклу. — Ты всегда меня стеснялся. И вместо того, чтобы опять требовать, Хёнджин запасся терпением. Если Чанбин начал, то обязательно закончит. Так и вышло. — Всего один раз ты вышел со мной в люди — и то, до того, как появился Джисон! — после чего закрыл все аккаунты и как псих мониторил все издания, в которых нас хоть как-то упоминали. Ты не хотел, чтобы я рассказывал о своей природе — а я давно к этому готов. Я к этому шёл все эти годы. С ней я боролся, доказывая самому себе, что чего-то стою. Ты гуляешь с Юлем без меня, потому что «вдруг нас кто-то увидит», я разве что во двор с вами выхожу, потому что тут все свои, но ты вечно как на измене: а если кто-то из окон сфотографирует? Или видеонаблюдение взломает? Ты перестал мне отвечать. Делать вид, что любишь. Интересоваться моей работой. Тебе всё это надоело. Мне — тоже. Давай расстанемся, Хван Хёнджин. А Хёнджин с каждым его словом… по кусочкам себя терял. Он… делал вид, что любил? В первый раз он упустил эту часть, ему подумалось, что он ослышался, что Чанбин просто хотел как-то задеть, развести на лживые признания, но это?.. — Всё с тобой ясно, хён, — Хёнджин прятать свою боль не собирался, и если она сломала его уверенный тон, то так и быть. Она не только тон сломала, если быть честным, но об этом Хёнджин будет думать наедине с собой. — Тебе к часу в студию? Я соберу вещи до того, как ты вернёшься. — Хёнджин-а, — чуть повысил голос Чанбин, будто наказывая: остановись, я не договорил. У Хёнджина не было ни малейшего желания слушать ту ересь, которой его пытался закормить Чанбин. — Да пошёл ты, Со Чанбин, — выплюнул он озлобленно, рукавом стерев внезапные слёзы. — На хуй. Ай, нет, уже два года как неактуально, да? Тогда к чёрту, там тебе и место, мерзавец бездушный. — Подожди ты, — наконец, Чанбин повернулся к нему лицом, но поздновато как-то, после того, что он наговорил, Хёнджину на его рожу гадкую смотреть не хотелось. — Что я… — Не смей! Не смей пороть откровенную чушь! Не нашёл повода, так хоть не бери с потолка! У тебя столько вариантов — раскабанел, обленился, надоел, да хоть блядь… да хоть что!.. Но не любил?! Не любил, тебя, я?! — слюна сама вырывалась изо рта вместе с отрывистыми фразами. — До этого дня я никогда не жалел, что встретил тебя, Со Чанбин, но вот наступило сегодня и здравствуйте! — Ты никогда не говорил мне этого! — А ты никогда не просил сказать! Откуда мне знать, что для тебя слова важнее… всего, на что я шёл ради тебя? Я терпел оскорбления твоего отца, твоей аудитории, я оберегал тебя, как мог — потому что людям дай повод, они накинутся на тебя как стервятники на падаль, сожрут и потрохов не оставят! А ты — да, тот самый ты, который до сих пор ходит к психотерапевту и тратит хуеву тучу вон на книги по саморазвитию, — сломался бы, и чинить тебя пришлось бы мне! Хотелось бы мне, чтобы мой муж хирел на моих глазах? Увольте, блядь. — Ах, ты так это называешь, — Чанбин сделал шаг, — это ты так меня «защищал»? Не интересовался, надо ли оно мне? И без сопливых справлялись как-то. — Как-то? Рыдая у Минхо-хёна на плече, да? Отлёживаясь в диспансере со справочкой? Загоняя себя в качалке до седьмого пота — а сколько раз после таких загонов у тебя сводило мышцы, сколько ты блевал своим «правильным питанием», сколько потом ходил к массажистам и диетологам? Говорю же тебе, к чёрту иди, блядь! — А кому я такой нужен? — Чанбин перешёл на крик, позабыв, что Хёнджин тугоухостью никогда не страдал. — Я никогда не был даже просто симпатичным, на меня никогда не смотрели, я всегда оставался в стороне, мои родители прятали меня, мама до сих пор не определилась, радоваться моему рождению или нет! Спустя двадцать лет борьбы я просто нахожу себя рядом с человеком, который поступает так же, как отец — на людях делает вид, что меня не существует! — …«На тебя никто не смотрел», ха? А не кажется ли тебе, что ты делаешь то же самое со мной? С тем, кто любил тебя любым — худым, полным, на массе и с брюхом, с отвисшей грудью, с сединой и морщинами? Ты избегаешь моего взгляда, сбегаешь от меня, молчишь, делаешь… наитупейшие выводы! Вместо того, чтобы спросить! Хёнджину плохо. Подумать только, ведь сам Минхо всегда считал, что Чанбин гордится собой, не заморачивается ни внешностью, ни формами, что принял себя абсолютно и безоговорочно, даже Хёнджин поверил в это — после стольких-то соджу-уроборосов. Им отчаянно не хватало разговоров по душам, но и их Чанбин с упорством избегал, как Пикассо — зависимости от женщин. Что они сейчас делают? Упрекают друг друга в недостатке общения? В том, кто кому сильнее обязан? Кто кого меньше любит? — Ну и бред, — озвучил свои мысли Хёнджин. — По такой хуйне срёмся, — и потянулся за бутылкой воды, он почти всегда брал из холодильника одну, когда шёл сидеть в гостиной. — Я никогда не стеснялся тебя. — Тогда почему? — Я же уже сказал! Потому что у меня в руках оказалась склеенная из осколков ваза, и если бы она разбилась бы во второй раз, у меня не осталось бы шанса вернуть ей прежний вид! Хочешь растрепать всем, что дуален — валяй, хочешь представить меня, как своего альфу — пожалуйста, хочешь показать Хван Юля репортёрам — ради всего святого, сделай это! Но если… если он или ты… если после этого кто-то пострадает, я тебе этого не прощу, — Хёнджин вываливал это всё с тяжёлым сердцем, вспоминая, как восхищался Минхо, как втайне пересказывал ему свои страхи, опасаясь, что они воплотятся в реальности. Хёнджин трясущимися пальцами с третьей попытки отвинтил крышку, но она тут же упала — на ребро, закатилась под диван, — да и хер с ней. После пары глотков Хёнджин шмыгнул носом, не зная, что ему вообще чувствовать теперь. — И никогда больше не говори мне, что я тебя не люблю. Мне всё равно, нужен тебе секс или нет… — Я говорил, что мне нужно время, — Чанбин по-черчиллевски поджал губы, — после Хван Юля я… — Да мне плевать, что твоя грудь сравнилась «Лауре» Джорджоне, что из-за секса у тебя слезятся глаза, я что, слёз твоих не видел, а? Чанбин-а, скажи честно, хватит… уклоняться от ответов. Но Чанбин обосновывать свои отказы не спешил. Только встал как-то странно, сгорбился, как будто пряча грудь в складках домашней кофты. И глаза опять спрятал под тенью чёлки. — Да и чёрт с ним, с сексом. Я верю, что у тебя есть причины, неважно, какого характера. Важно, чтобы ты знал, — Хёнджину сложно даются откровения, он теперь понял, как ощущал себя Минхо во время перекрёстного допроса о личной жизни, — ты всё ещё меня привлекаешь. И привлекал всегда. С тех пор, как мы начали встречаться… ох… когда я дрочу, я думаю о тебе. Всегда, хён. Хёнджину неловко о таком говорить, несмотря на то, что адресат откровений — его муж вот уже сколько лет. Муж, с которым они занимались сексом, вообще-то; что физически сближает сильнее, чем соединение гениталиями, а психологически — брак и общий ребёнок, жизненные передряги и кризисы, блядско-шаблонные взлёты и падения? Да ничего, у них не должно быть неловкости, но за неимением разговоров по душам Хёнджин вдруг понял, что ему стало нелегко говорить о подобном. — И, если бы не Хван Юль, я брал бы тебя везде. Как раньше. Так, чтобы на каждой поверхности отпечаталась твоя задница, чтобы в квартиру нельзя было заходить с ультрафиолетовым фонариком, потому что каждый квадратный метр был бы заляпан н-нашей слюной и спермой, — теперь пришла очередь Хёнджина выкрикивать, он этих чувств сдержать не сумел, увидев, как покраснели уши и щёки Чанбина, как пальцы завертели обручальное кольцо, как напряглись бёдра. Чуть тише, потому что неловкость вернулась троекратно, ещё и с отдачей: — А если ты не хочешь, не можешь, устал, не любишь, то я и без этого прекрасно справлюсь — у меня мало того, что фантазия отличная, так и воспоминаний на всю жизнь хватит. Но и они не нужны будут, если ты будешь перед глазами. Чанбин сглотнул, рухнув поджатой в колене ногой на подлокотник. И обхватив рукой спинку кресла. — Почему я должен слышать это сейчас, когда уже уверен в том, что… — Что нужно пустить все годы отношений псу под хвост? Хёнджин не позволил мыслям с «если» влезть себе в голову. Не будет Юль расти как Дэхви, не придётся ему объяснять, почему родители друг друга не любят и больше вместе не живут, не нужно будет ничего делить, завидовать предусмотрительности Минхо касательно брачных договоров и всего такого. — И что парой вечеров на «поболтать» ничего не исправить? Ты точно в этом уверен? — Из-за тебя я чувствую себя гандоном штопаным, — решился сказать Чанбин. — Хотя ты сам не подарок. — Почему? Потому что не умею выражать любовь заезженными фразами? Да-а, такой вот я. Я говорю, что твой смех забавнее всего на свете — а ты не слышишь «я люблю тебя», я говорю, что даже самые мерзкие твои треки слушал бы лишь потому, что они звучат твоим голосом — а ты не слышишь «я от тебя без ума», я говорю, что без тебя моя жизнь как «Звёздная ночь» без звёзд, а ты… — А я — кретин слабоумный, я понял уже, — раздражением вспыхнул Чанбин и ушёл в защитную стойку, сложив руки на груди и вжав шею в плечи. — Иногда стоит перестать быть оголтелым романтиком и сказать тривиальное «я тебя люблю», Джинни-я. — Я люблю тебя, доволен? Люблю с сединой и без, с торсом Ареса и с истощённой фигурой человека, родившего мне сына, со всей твоей подноготной, с твоими безумными родственниками, с твоими карьерными метаниями — а тебе-то только дай повод с места в карьер, — люблю с того мгновения, когда наши руки соприкоснулись на головушке Минхо-хёна, которого мы заталкивали в ванную, потому что он заблевал твою футболку! Чанбин взглянул озлобленно, суженными глазами; в нём сочетались невероятная уязвимость как у новорождённого котёнка — и слепота, блядь, такая же, — и решимость уверенного в себе человека, умеющего приводить в исполнение приговор, собой же вынесенный. Обычно Чанбину не требовалось столько времени на раздумья, он всегда знал, что сказать, а сейчас потерялся, встал посреди лабиринта, а нить разговора — упустил, всё, укатился золотой клубочек. Хёнджин мерзко ухмыльнулся, самому себе становясь противным — его разве должно радовать то, что Чанбин растерян и слов не находит? — Почему… — сломленно, — почему тогда ты вечно… опускал эти шуточки про… мой вес, мои щёки, мой маленький рот? Если тебе всё это — нравится? Как же, сука, верить-то тебе? — Почему? — Хёнджин ладонью ко лбу приложился и откинулся назад, натурально взвыв. — Да потому что по мне тоже психушка плачет, ебись оно всё конём! Я абьюзер, Чанбин-а, и нихера не горжусь этим. Сначала я даже не осознавал это, не сразу допёрло, что я… унижаю тебя, хочу загнать так, чтобы ты никуда от меня не ушёл, ведь, — он чуть не подавился слюной и слегка закашлялся, — ведь только я… могу тебя так любить. Принять — любым. Мне Сонни мозги пытался вправить, когда заметил это в первый раз, а я тогда и не понял, про что он; оказывается, это видели все, кроме нас, понимаешь? Только вот услужливый Минхо-хён не стал лезть, потому что в отличие от нас, ему не нравится копаться в чужих отношениях. «Ты совсем ёбу дал, Хёнджин-а? Ты чё творишь, с-с-с, shut your bloodclaat mouth! А вот ты меня — не затыкай, поехавшая скотина, да как… как ты смеешь заявлять мне, что любишь Бинни-хёна больше всего на свете, но говорить про него… такое? Да хули за спиной, ты и в лицо ему за сегодняшний вечер раз пять ляпнул — да я, если бы кто-то о моём родном человеке так отзывался, удавил бы — что-нибудь знаешь про викторианские казни, а? Как ты ещё язык себе не прикусил и не сдох от своего же яда, а? Ёбаный урод» — Сонни, — Чанбин потёр переносицу. — Когда-то я был настолько в тебе уверен, что самонадеянно заявил, будто знаю тебя от корки до корки. Когда мы… готовились к появлению Хван Юля. Когда мне не хватало поддерживать себя самостоятельно и я искал помощи в других, пусть и своими фантазиями. Я выдавал за правду то, на что малодушно надеялся. — Что ты ему сказал? — Хёнджину страшно. Какая разница, впрочем, что Чанбин наплёл Джисону — после этого Хёнджин успел наговорить и наделать столько, что едва ли у Джисона есть вера хоть в какую-то стабильность их отношений и чувств. — Забей, а-а-а. Это неважно, ни он, ни Минхо-хён мне не судья. И я знаю, какая я гнилая тварь, что «некрасиво» — это даже не середина палетки слов, которыми можно описать мои действия, это самое невинно-блеклое начало, но… но ты же знал, какой я, я с самого начала был тем ещё ублюдком! — Ты не был ублюдком — ты вытащил из дерьма моего лучшего друга, моего старшего брата, моего хёна, без которого меня бы здесь не было! — Вопреки расхожему мнению, спаситель моего спасителя — не мой спаситель, тебе какая хрен разница, что у нас было с Минхо-хёном, когда по отношению к тебе я всегда был тем ещё гадом? — Потому что мне было плевать на это, когда ты отвечал на мои поцелуи! — Я и сейчас на них отвечаю, так объясни всё-таки, какого хуя?! Ты серьёзно затеял весь этот фарс из-за того, что я не говорю тебе плоское «люблю» каждый ёбаный день? Хочешь, ежедневник заведу, напоминалку поставлю, — Джарвис тут же пикнул вовсе не к месту, подбросив дровишек в костёр, — чего тебе не хватает-то, ёбаный Со Чанбин? Чанбин вновь стушевался. — Пойдём на свидание, — внезапно для самого себя выдал Хёнджин. И, чтобы скрыть недоумение, зачастил: — А почему нет? Юль у моих, Минхо-хён в Пусане на фестивале своём, Джисонни с малой из дому шагу боится ступить, нам никто не помешает, никто не заявится и не будет надоедать звонками. Прямо сейчас, и… Всё будет так, как ты захочешь, хён. — С-сейчас шесть утра, йо, к-какие свиданки, — Чанбин в кулак замял кофту у ворота, — всё ж закрыто… — Рядом с лапшичной, где Джэхи-нуна берёт нам удон, есть круглосуточный мак, — не тот, конечно, где Хёнджин штаны протирал вместе с Минхо, но… У маков есть своя какая-то прелесть, что ли. Хёнджин помнил все забеги в мак после полуночи с Минхо на буксире, где они заказывали половину меню и нажирались так, что пузо из-под рубашек висло. И в маке Хёнджин всегда признавался Минхо, какое безумие происходит с ним при виде Чанбина. Что у него буквально шарики за ролики заезжают, что если все цвета любви к нему смешать в один, то получится беспроглядный чёрный. Мак стал убежищем; там никому на соседей не было дела, никто не прогонял, если приходилось засиживаться, а душащие пальцы сумасшествия слегка ослабляли шлейку, становилось легче дышать (ведь рядом не было тех, кто застал бы момент слабины). И внезапно для себя Хёнджин понял, что то, чем он делился с Минхо, никогда не доходило напрямую до Чанбина. Чанбин… когда он слышал поганое «люблю» в последний раз? Во время секса? Во время секса нельзя самому себе верить, не то что партнёру. В иносказательном виде? Да Чанбин тот ещё сухарь, ему прямых заявлений подавай, хотя ещё вчера… вчера Хёнджин сказал ему: «Ты ведь заглохнешь без музыки, уверен, что стоит бросать?», а Чанбин… просто кинул короткое «угу», продолжив скроллить новостную ленту. Если… для Чанбина так важен грёбаный выход из шкафа — Хёнджин был бы не против его обсудить, но, опять же, единственный раз, когда они всерьёз об этом говорили, Хёнджин выражался резко и в ультимативной форме, начитавшись всякого про сталкинг, отмену, бойкоты и покушения. Сколько лет назад это было? Люди меняются, а попытка — не пытка (или серьёзные разговоры с Хёнджином для Чанбина именно она?), в силу обстоятельств… Неужели Чанбина так жмёт… мнимый запрет рассказывать о них? Настолько, что он готов отказаться от музыки — ну или исполнительской деятельности, не суть — и своих фанатов, а всё из-за того… Да. Да. У них очевидный разлад. Явственное непонимание друг друга, что с годами копилось и копилось: Хёнджин представлял себе отношения — любые, в самом-то деле, — в виде линейной трубы с перемычками-решётами, в которую ссыпают всё от любови до ненависти, от обиды и гнева до ласки и нежности. Что-то просеивается, а что-то застревает внутри. Своими промашками (знал бы он ещё, что это промашки, а не его обычное поведение, ха) Хёнджин будто забивал одно решето за другим, поэтому высыпанное сверху перестало выходить снизу. Наоборот, копилось и копилось, а теперь рвануло — всем и сразу. Всем, что они обоюдно скидывали в «трубу отношений», и оказалось так, что говнеца там больше, чем остального. — Давай просто исправим, — настоял Хёнджин, потому что Чанбин каменным изваянием пред ним, как перед снявшей маску Горгоной, застыл. — Работать над отношениями никогда не поздно. Внесём коррективы, придём к консенсусу, вывесим белые флаги, чёрт, да ты понимаешь и так, да ведь? — И зачем оно нам? — нервная напряжённая рука на вороте расслабилась, одна нога Чанбина оторвалась от пола, чтобы носком почесать щиколотку другой. — Мы не созданы… как возлюбленные. — А как кто? Как друзья? А ты всем друзьям засадить хочешь? Со всеми детей заводишь? С любым бы под алтарь пошёл? — и ослиное упрямство Чанбина (им самим же в последнем треке и воспетое) выводит из себя неописуемо. — Я тебя хочу, дубина. И люблю я — тебя. Так друзей не любят. — И ты пойдёшь на уступки? — оголённым проводом искрящаяся недоверчивость. — Бля, да какие? Брошу курить, окей, но тогда… тогда и ты на уступки иди, — сдаваться без боя Хёнджин не готов. — За каждую отложенную сигарету… целуй меня как в последний раз. — А ты, вместо того, чтобы сидеть дома и открещиваться делами, ребёнком и работой, выходи на улицу. — На улице нет тебя, хён. — Так и дома меня нет, разве не поэтому ты злишься? Что я не сплю в твоей кровати, а? — А мог бы, я уже сказал, что мне плевать на секс, на твоё… неприятие нового себя, я просто хочу лежать с тобой в обнимку, чувствовать твой запах, — цитрус, можжевельник и сандал, — тереться об тебя щетиной, а потом терпеть твои побои под визги «ты чего царапаешься, скотина». — Тогда я буду выходить с тобой, и ты не будешь использовать отмазки в духе «ой, бро, там сасэны в кустах засаду устроили, а нетизены подготовили покушение через дрон и кирпич, они уже готовы, сидя дома, нажать на кнопку». — А-ах, ну тогда в следующий раз, когда твой отец будет поносить меня при всех, то заткни его уже наконец, а не стой понурый, будто тебя в угол поставили и ремнём пригрозили; хоть раз ему напомни, что занятия музыкой — не блажь, что ты в свои годы гораздо успешнее него, что ты прямо сейчас можешь купить его компанию и уволить его к чертям собачьим! Не давай ему сравнивать Юля с другими детьми — он уже боится родного деда больше, чем подкроватных монстров и инопланетян! — Ну так пошли, пошли, Джинни-я, отрывай жопу и собирайся, — гаркнул Чанбин, на ноги вскакивая и выглядя бесконечно милым с этим перекошенным от злобы лицом, в этой кофте помятой — полосатой, в бело-голубую широкую полоску, — в этих шортах розовых с нашивкой-свинкой, — умойся, смотреть на тебя противно! — А сам-то, хён! Взъерошенный и с носком дырявым! Ты когда успеваешь, я месяц назад всё прохудившееся выкидывал! — По-шёл к чёр-ту! — продолжал орать Чанбин, поднимаясь на второй этаж грузными шагами медведя-топотуна. — А у тебя лицо дырявое, понял? Хёнджин сначала кулаки сжал, а потом засмеялся. *** Умыться, ополоснуться, слегка подкраситься — он едва не забыл, как это вообще делать, — собрать волосы в неаккуратный пучок, одеться так, чтобы не выглядеть молодящимся стариком. Всё это легче, чем по-настоящему осознать, к чему всё ведёт. Легче, чем выйти за порог квартиры, казавшейся столько лет самым надёждым бункером, где можно пережить атомную бомбёжку соцсетей, войны за автограф и термоядерные вспышки папарацци. — Нет, ты точно не вампир? Какого хрена? — не без восхищения, но с недовольной рожей протянул Чанбин. — Когда я сказал, что тебе не всегда будет двадцать, я не просил доказывать обратного. Хёнджин зевнул — из-за того, что Чанбин в четыре утра гремел на кухне мисками и шумел блендером, он проснулся гораздо раньше обычного, а потом они ещё и срались добрый час, а теперь снова ложиться не собираются, ну что за напасть, — и лениво оглядел Чанбина. Чанбин сменил домашние шорты на приличные адидасовские хотя бы до колена, под широкую футболку напялил боди наверняка (раз ничего нигде не свисало), а ещё успел голову помыть, по всей видимости с оттеночным шампунем, раз седина в глаза не бросалась. И, в отличие от Хёнджина, ничем морду лица портить не стал. Внутри Хёнджина что-то колыхнулось писклявое. Его Чанбинни… вот такой, в простых шортах и футболке, с плохо высушенными кудряшками и без вычурного мейка — само очарование. Хёнджин давно его таким не видел, без маски и натянутой на глаза бини, без балахонов с капюшонами пятилитровыми, а сейчас до него дошло в какой-то степени, что этот выход «в люди» Чанбин воспринял по-своему. Перестать прятаться? По позвоночнику струну дёрнули, и зуб на зуб не попадающий страх вибрациями встряхнул внутренности. Хёнджин зассал. — М-может еду на дом закажем? — последняя попытка дать дёру, которую Чанбин пресёк грозным кулаком. Вздох: — Ладно. Шесть утра, правда, что страшного может случиться? — Ничего, — огрызнулся Чанбин, спускаясь с порожка в прихожую, чтобы обуться в слипоны, — и вчера ничего не случилось бы, и завтра не случится. — Ты это, поспокойнее давай, хё-ён, — последнее «хён» Хёнджин вытянул едковато, продолжая злиться. Хороший ли это знак? Ну, то, что они до сих пор злятся друг на друга, пытаясь наладить отношения? На задницу Хёнджина легла тяжёлая рука, от неожиданности он вскрикнул и резко закрыл рот рукой, а затем шарахнулся на шаг влево, сверкая круглыми испуганными глазами, и едва не въебался в стену. Признаться честно, раньше ему такое было нипочём — слишком часто Чанбин проявлял свою привязанность физическим контактом; но в последнее время оно как-то сошло на нет, Хёнджин просто отвык от домогательств к своей заднице, своим губам или обнимашкам прямо посреди коридора. — Чего ты вопишь, одурь лохматая? — недовольно забубнил Чанбин, выпрямляясь — он уже обулся. И с чего он взял, что стоя кверху жопой лапать людей — классная затея? У Хёнджина аж челюсть отвисла. — А ты чего за жопы хватаешься, заразился баттхантингом или кого? Я чуть кони не двинул, предупреждать надо, — притворно Хёнджин схватился за сердечко, — вроде «эй, любимый мой Хёнджинни, я очень хочу потрогать твою сочную попку, она как сладенький нектар для моих сухоньких ладошек, без неё я завя»… Эй, да прекрати! — Завались и извини, окей? — бросил через плечо Чанбин, открывая входную дверь. — Джарвис, поставь режим «не беспокоить». — Как скажете, сэр. Смею напомнить, что вероятность внезапного вторжения составляет всего десятую… — Заткнись, — подняв взгляд куда-то к потолку, приказал Хёнджин своему бедовому «дворецкому». — Для тебя режим «не беспокоить» включается уже сейчас, ясно? Отклоняй все входящие, если кто-то попытается связаться или зайти — пришлёшь уведомление. — Вас понял, сэр. Приятного времяпрепровождения, — допиликал-таки своё Джарвис, хотя ему уже дважды намекнули на то, что стоит помолчать. Чанбин высунул голову в коридор сквозь приоткрытую дверь, разведал обстановку, исследовав взглядом коридор, и только потом опустил плечи, выходя наружу. Хёнджин прыснул в кулак, почему-то вновь жалея о том, что у него нет времени и возможности сделать набросок. Надо было взять очки с режимом запечатления или на худой конец сфотографировать на телефон или часы, но момент уже упущен, как Хёнджин мог предугадать такую милоту? На чуточном подъёме Хёнджин вышел за Чанбином следом с короткой улыбкой на губах. Хлопок. До лифта они дошли каждый в своём молчании — Хёнджин в светлой задумчивости, Чанбин в напряжённых тягостях. — Твои джинсы слишком узкие, — в лифте Чанбин ворчливо оповестил о своих мыслевыводах. — Вырядился как… — и затих, безмолвно губами очертив не сорвавшееся с языка слово. — Как… кто? — переспросил Хёнджин, приподнимая брови и негодуя от того, что кое-кому до сих пор неймётся. — Давай, продолжи, тебе сегодня очень нравится меня оскорблять. — Это не оскорбление, — продолжилось ворчание. — Слишком хорошо, отвлекает. Дома ты… Айщ. Да, дома Хёнджин предпочитал стиль «софтфорт», как это называл Минхо. Свободное, просторное, удобное, то, что не жалко запачкать и выкинуть. И такое зачастую с эстетической точки зрения нельзя было обозвать иначе как «ссаные тряпки». На последний деловой созвон Хёнджин просто набросил сверху белую футболку и коричневый замшевый пиджак, оставшись в растянутых на коленках спортивках, в которых он ещё на физру в школе ходил. …это тоже причина, нет? Хёнджин не то чтобы забил на себя, он по-прежнему возился в ванной с уходовой косметикой дважды в день, с колтунами в волосах не ходил, но одеваться красиво точно перестал. Отпала необходимость; последний подарок Феликса, отправленный из… Греции?.. всё ещё валяется в гардеробе под вешалками нераспакованный, а выходные туфли он не чистил с прошлой осени. Хёнджин задумался. Ему ведь совершенно не стоит труда просто выглядеть капелюшечку получше — почему бы… не разворошить пыльные полки, не разобрать расцелованные скотчем коробки, не развязать завязанные во время последней генеральной уборки Минхо узелки (Хёнджин больше никогда его не позовёт на помощь, мороки только больше, «бесценные» комментарии по поводу нового стиля жизни в глотке, «полезные» советы по разноображиванию личного фронта — в глотке воображаемого Минхо, распятого на дыбе)? Хёнджин сам осознавал, что тух как тухло мясо под сорока градусами солнечной чахотки, а что, мясо уже мёртвое, его не колышет, что личинки мух ввинчиваются в жопную дыру; и Хёнджина ничего не смущало до недавнего времени. То есть он понимал, что всё в тартарары катится, не катится даже, а попрыгунчиком скачет в достойных камикадзе кульбитах; но если бы догадался раньше, что кого-то это не устроит аж до предъяв «давай расстанемся, Хван Хёнджин», то шевельнул бы лапками хоть в каком-нибудь направлении, пусть и неправильном. Ну у кого с годами и возрастом жизнь не меняется? Поведенческие привычки дело привычки, их навязать можно, выдрессировать, приклеить поверх старых, нужно всего лишь силу воли иметь или чтобы сила воли имела тебя, чужая и со стальными яйцами. Кто же знал, кто же знал, что привычки Хёнджина комом в горле у небезызвестного Со Чанбина, выёбывающегося на сексуально подчёркнутые узкими джинсами ноги. Вот что ему надо на самом деле, а? Признаваться в любви? Хёнджин — не дурак, если это спасёт его брак, он будет говорить о любви часами и, когда язык от такого отвалится, выбьет её себе на лбу чернилами. Бросить курить? Хёнджин пробовал, реально пробовал, но на уровне примерно «что насчёт просто не покупать очередную пачку» или «ну он же не поймёт, если я ещё и рот прополощу». Обратиться к специалистам за помощью или перейти на медикаменты не так стыдно, как признаваться маме: «Простите этого непутёвого сына, госпожа-матушка, но его бросили из-за привычки тянуть в рот не то, что предполагается супружеством». Хёнджину (не)множко нужна консультация, кажется, у Джисона был какой-то классный психотерапевт, с которым они расстались за ненадобностью новых сеансов душеизлияний (после головомоек от Минхо изливать обычно уже нечего), записаться, что ли? Он же пересилил себя, приняв от противной семейки Хан помощь, инициативой исходящую от Минхо, но с Юлем вот по-настоящему надо было что-то делать уже. Сейчас он хотя бы не ссыт под себя, спит всю ночь спокойно и не превращает в истерику любую нежеланную просьбу вроде одеться самому, жопу подтереть, убрать игрушки и вот это всё, что Хёнджина пиздецки до ручки прям выдручивает. Насилие над собой не есть выход; Хёнджину не хочется выходить наружу, хотя заветная дверь прямо напротив лифта по расчерченному мраморными квадратами полу; выдох. — Эй, Со Чанбин, — он отстал на шаг, но всего лишь за тем, чтобы сказать: — Я люблю тебя, — и мигом рвануть следом. *** Они предпочли пешую прогулку автобусу, а Хёнджин уже давно так долго ножками не шевелил, что после третьего перекрёстка начал ныть «вот-вот и мозоли напузырятся»; «зачем мы вообще додумались из Хэндана чуть ли не до университета Ханъян пиздохать»; Чанбин затыкал его тычками под лопатки сначала, потом успокаивающими поглаживаниями под локоть, и только когда не выдержал и пригрозил: «Слушай, ещё одно слово, и я на руках тебя понесу — посмотрим, сколько внимания мы привлечём сим незаурядным перформансом», Хёнджин завалил ебало. Мышцы икр тянуло тестом раскатанным и молоточком кухонным отбитым; Хёнджин терпел. На шоссе (в масштабах столицы эта шестиполоска похожа на тонкую осинку рядом с вековым дубом) в такую рань уже роились тачки разного помола, но в целом всё проходило очень тихо. Жужжали моторы, пиликали светофоры, открывались один за одним магазины, отворяя ставни и переворачивая таблички, но не находилось тех привычных звуков, которые Хёнджину опротивели. Серьёзно, он бы ушными палочками из головы пробовал выковыривать попсовую музыку, пьяные крики, громкие оповещения роботов-доставщиков и аудиорекламу, вещающую на полрайона, но такой опции в его организме предусмотрено не было. Он хотел бы уметь, как Чонинни, отгораживаться от окружающего мира наушниками и совсем ничем не ебаться, Хёнджин и стадики перестал делать в парках и на улицах, потому что шумно и грязно, всё отвлекало и отнимало сосредоточение, которого у Хёнджина и так не очень по жизни много. Дома — заебись. Дома шумоизоляция и своя рабочая комната, есть в шаговой доступности толчок, холодильник и сиськи Чанбина, в которые можно так носиком потереться, и м-м-м, класс-кайф, всегда бы так (в последнее время никакого «всегда», щас бы стесняться потерявшей форму груди — у Хёнджина вот живот и бока форму потеряли, и чё, ему теперь по дому без футболки не ходить?). Они немного молчали, а ещё Хёнджин постоянно отставал (и вытерпел ровно одну шутку про «развитие»), поэтому Чанбин оккупировал его руку и затащил её в свой карман. Ребячливая натура долго этого не вытерпела и заставила Хёнджина вести себя ну самым что ни на есть дитём, но потом он отвлекался на самолёты в небе (утренние рейсы — зло), на красочные баннеры над шоссе, на забавные формы деревьев из «живых уголков» (облагораживать города зеленью — любимое дело Хёнджина, пусть только и в рабочих проектах, пусть и в редких рабочих проектах, пусть и всё за него теперь делают бездушные машины, а Хёнджин совсем не на дизайн среды учился). Чанбин терпеливо волок его за собой, иногда роняя всякое. «А помнишь, тут была наша любимая пекарня? Сынминни оттуда просил чизкейки, а Минхо-хён — пончики». «В этой автомойке я тачку мыл, когда объёбки на минсонах обкончали задние сидения, мне из-за них в бардачке приходится столько гандонов держать, сколько в нашей спальне никогда не хранилось». «Кстати, ты не советовал ходить в эту стоматологию, и я же тебя не послушал, вот же блядь, это стоило мне двух отменённых концертов». «Почти пришли, помнишь университетские деньки, а? Смотри-ка на этих сонных мух, когда-то и мы такими же были, выползали из дому в срань, хотя занятия с десяти, и несколько часов шатались по округе, литрами опрокидывая в себя кофе и пытаясь взбодриться». Когда они добирались до мака (в голову Хёнджина не пришла светлая мысль заранее проверить, не завелись ли рядом с домом другие круглосуточные маки, ибо дорога до этого ему с трудом далась), почти стукнуло семь. Через пятнадцать жалких минут можно будет заказать макзавтрак, но до этого Хёнджину бы как-то угомонить гудящие ноги. — Почему мы больше нигде не собираемся в выходные, — Хёнджину, чтобы вытянуть ноги, пришлось их раздвигать рогаткой, иначе не помещались, и ему нравилось, что между ними оказались ноги Чанбина. — Классно же было. — Если и соберёмся, не то будет, — Чанбин подпёр голову ладонью, в сгиб локтя просунул вялую кисть. — Дети. — Сдадим их куда-нибудь. Или с собой возьмём. Пусть Морандуни нянчится, большой уже мальчик. — Вот поэтому у нас растёт чудовище, а у хёна — золотце, — невесело хмыкнул Чанбин, слегка наклоняя голову к окну. — Ему тринадцать, Джинни-я, в его возрасте голова другим занята. Он же трейни теперь, нельзя ещё и выходные у него отнимать. Он должен заниматься тем, что ему нравится. Расслабляться. А не становиться нянькой для чужих сопляков. — Эй, эти сопляки ему не чужие, — протест получился слабым, Хёнджин сам в него не поверил. — Или ты имеешь в виду, что он только с собственными должен будет возиться? — Именно это и имею, — плохо скрытый зевок, у Чанбина мышцы лица перекосило аж чуть ли не инсультной тягой. — Один разок распихать детей по рукам ещё можно, но каждые выходные — накладно и совестливо. Даже если твоя маман рада возиться с Юлем. — Не «твоя маман», а «матушка», ты, непочтительный сын, — Хёнджин протянул руку и потыкал Чанбина в напрягшееся предплечье. — Ладно, можно же без алкоголя. И не прям уж так по-взрослому сидеть, — кисло на «по-взрослому», Хёнджин сморщился, — а так, настолки, кино, караоке. Или игры — но вы… как-то давно уже с Ликси и Лино не зависаете, да? — Игры, что нам нравились, давно усопли, пушечным выстрелом не разбудишь, — Чанбин тоже сморщился, но носом — айщ, он слишком мило его поджимает, — а новое не цепляет как-то. VR сколько без дела валяется, надо бы продать или прост отдать. Ньо-о-ох, ненавижу это время и себя, в нём застрявшего. Двадцать лет же классно, почему мы не застряли в двадцати?.. — Когда тебе было двадцать, в твоей жизни не было меня, — сказал Хёнджин без задней мысли, а по реакции Чанбина понял — тот даже не вкладывал подтекста в свои слова. — Лучше двадцать пять, да? — Или двадцать пять, было не так плохо, — Чанбин согласно кивнул и пнул икрой ногу Хёнджина, ближнюю к выходу. — Заказы принимают. Тебе как обычно? — М-м, — а ещё мило, что Чанбин помнил «как обычно». Они тысячу лет ничего не заказывали в маке. За едой пространные и кочеврыжащие кровоточащее сердечко разговоры ушли. И то ли из-за еды, или же из-за неспокойных ворочаний на душе, под рёбрами стало тянуть неприятно. Не одно, так другое, хорошо хоть ноги приняли дар в виде небольшой передышки и перестали грозить сходом с тазовых костей (однажды Хёнджину после танцевальной тренировки приснился сон, как его ноги снимают с шарниров как у куклы Барби его тренер по танцам и заведующий постановкой выступлений). Общепринятым решением кофе не то что допивать, даже пить не стали. — Не знал, что он стал таким отвратительным, — Хёнджин аж язык вывалил и глаза выпучил. — Давай лучше… о, тут же круглосутка с самообслуживанием была где-то, давай возьмём стаканы, банку энергетика и банку консервированного кофе. Представим, знаешь, как будто мы во время экзаменов студентики и нам срочно надо поднять заряд бодрости. Последнее Хёнджин добавил для аргументации. Чанбин пренебрегал неправильным питанием и таким кощунством по отношению к правильному, как энергетики и консервированный кофе. Но он не выказал неодобрения. Коротко кивнул, отнёс подносы, а потом вернулся к Хёнджину, чтобы опять, как ребёнка малого, взять за ручку и за собой потащить. Хёнджин в этот раз не удосужился посмотреть по сторонам, потому что похуй уже. Он разглядывал татуировку, выползавшую из-под рукава на локоть цепкими коготками. Это его эскиз, ну конечно, Чанбин не стал бы портить своё тело просто так, в отличие от всяких там Хан Джисонов. Свидание, кстати, таковым не было, пока Хёнджин не залип у витрины с плюшевыми игрушками. Он осознавал себя достаточно взрослым, чтобы не вестись на подобную хрень, им уже от плюша деваться некуда: все горизонтальные поверхности в квартире усеяны покемонами-мутантами, заводными твёрк-монстрами (от этой истории про тряску жопой Хёнджину уже никогда не отмыться), задарками для Юля от бабушек-дедушек-тётушек-дядюшек, всё б в утиль, да реветь будет, так что Хёнджин избавлялся от них по одному, когда интерес напрочь угасал. Минхо посоветовал придумать историю про «плюшевый рай», в поездку куда отправились позабытые игрушки. Хёнджин взял на вооружение, но теперь Юль просто старался не «забывать», а Хёнджин дошёл до сочинения белиберды навроде «твоего кота съел пылесос» и «окно открытым оставили, сам видел, клянусь, сорока залетела и утащила твою балерину». — Хочешь чего? — Чанбин задним ходом сделал два шага. — А, Джинни-я? — Н-не, я просто вспомнил… надо генералку устроить, только без Лино-хёна. Если вдруг руки дойдут, то не сообщай ему, и Джарвису запрети — я вот хуй знает, как он это сделал, но они с Алексой как-то коннектятся и он… всё, блин, узнаёт из первых рук, — а взгляд всё скакал и скакал по электронным ценникам. Словно ему восемнадцать, он на первой свиданке, высчитывает, хватит ли ему купюр в кошельке на что-нибудь для милой леди и на проезд до дома. «Милая леди» дёрнула его за выбившуюся из пучка прядку. — Хван Хёнджин, если ты хочешь просто взять и купить бесполезную хуйню — возьми и купи. Такую большую, что двух рук не хватит, чтобы к груди прижимать её и ею себе обзор закрывать. Ну же, — подтолкнул в спину, но не в дверь, а в витрину, и Хёнджин заверещал, чуть нос о стекло не расплющив. Чанбин мерзко захихикал, резво уклонился от замаха Хёнджина, а потом забежал в магазин, крохотный настолько, что уже через секунду его рожа красовалась по ту сторону витрины. Улыбчивая, ужасно милая рожа с блестящими матовыми щёчками. К Чанбину резво подлетела девочка с розовыми хвостиками — и как ей только удаётся быть настолько бодрой в восемь утра, какие магазины игрушек вообще открываются в восемь утра — и, поклонившись, что-то спросила. Чанбин кивнул ей, ответил что-то коротко, отчего девочка взглянула туда же, куда и он, и увидела Хёнджина. А Хёнджин выбрал позу поприличнее, аж почти модельную, «скучающий модерн» называется. Девочка ахнула, по её губам Хёнджин прочитал «какой красавчик» и что-то про «повезло», а потом начала плюшатину с витрины за уши дёргать. Закатив глаза, Хёнджин повернулся полубоком, чтобы не видеть этих измывательств, стал за улицей смотреть. Живело. Чирик-чирик, блядь, врум-врум, приветики-покасики. Ай, куда-нибудь съебаться бы уже, лечь головой на Чанбина, потянуть за жирок где-нибудь отвисший (атлетичность не равно отсутствие жирка, Хёнджин точно знал, где он имелся), носом обо что-нибудь потереться, попросить за ушком почесать. Бля, ёбаная нежность, задавленная бульдозером рутины. — Э-это что вообще, — икнул Хёнджин. А затем ему всучили в руки… перекошенного стрёмного енота с прошитой голубыми нитями пеной вокруг рта. И розовым бантиком на крохотной рубашечке. — Да ты издеваешься! Этот хён такой долбоклюй! Ужас, зачем я с ним связался, — трагически поднятые к небу руки, скрюченные судорогой, описали в воздухе волны негодования. Зажатая в руках игрушка затмила солнечный свет и упала вытянутыми лапами на лицо; и лицо Хёнджина потемнело. Как в прямом, так и в переносном смысле. — Потому что этот хён любит тебя? — Ах, да, точно, — Хёнджин словно опомнился. Прижал к груди, по завету Чанбина, странняшку, погладил её топорщащееся ухо. Улыбнулся: — И потому что делает всё, что я захочу. Я ведь младший, меня принято комфортить. Ты не прорабатывал ту психотравму, из-за которой испытываешь жалость к вот таким вот?.. — колко. — Эй, нет, верни, это моё! — воскликнул, когда Чанбин мигом отобрал бешеного енота. — Раз не нравится — верну! — Ну нет, оно уже побывало в моих руках, значит — моё, отдай, говорю! — Хёнджин с наскока пытался вернуть себе то, что тут же затолкал бы в мусорку, если бы подарено оно было не этими руками. — У каждого Дэхви должна быть своя квокка Бан, у каждого Хёнджинни — мистер Странняшка, о-отдай, сука! — Да ты ебанашка, Хёнджинни, — передразнил Чанбин, кружа по тротуару в сторону круглосуточного в ритме объебвальса. — То не люблю, то люблю, то нравится, то не нравится, то уродец, то моё, верни. Инстапринцесски так не выёбываются, как ты. — А ты откуда знаешь, блядь, как выёбываются инстапринцесски, Со Чанбин? — грозно наехал Хёнджин, наконец, успев перехватить Чанбина за руку. — Когда это ты их разводил на хочу-не хочу? Ой, извините, тётушка. — Совсем у молодёжи совести никакой… — тётушка, со своими необъятными боками и двумя забитыми под завязку пакетами, со своей походкой походила на весы. Туда-сюда. Конечно, Хёнджин задел этот пакет случайно, она ведь вширь все два метра занимала! А ещё Хёнджин не стал ей говорить, что едва ли она намного старше. Ей от силы лет сорок, а ему — всего… Э, уже тридцать три?.. — Чанбинни… господи, мне тридцать три!.. — в ужасе прошептал Хёнджин, и, воспользовавшись постигшим Чанбина фризом, вырвал, наконец, Странняшку. — И что? — Чанбин пропажи и не заметил, только бровь приподнял. — Мне тоже?.. — И тебе тоже! — Хёнджин тряхнул головой. — Как так-то, а. Мы двенадцать лет вместе, почти восемь — в браке. Нашему сыну… — он аж на пальцах стал подсчитывать, — скоро семь!.. Как так! Я не готов к такой ответственности, это сли-ишком! — Бля, в маке в специи анашу что ли толкут, — вопреки сказанному, Чанбин рассмеялся. — Ты это только сейчас понимаешь? — Ну, это… это странно, я чувствую себя подростком, который не знает, как по счетам платить, а на самом деле уже столькое позади… У меня сын, Чанбинни-хённим, — Хёнджин, зарывшись в плюшевую голову обдолбанного енота лицом, резко присел на корточки. — Представляете?.. — Я понять не могу, как ты столько лет умело скрывал такую тяжёлую болезнь… — цыкнул Чанбин, присаживаясь рядом. Вообще, они компактненько уместились, не мешая прохожим, и Хёнджин понадеялся, что они, втиснувшиеся между двумя цветочными клумбами, никому не помешают. — Кретинизм — страшный диагноз. — Ой, да ну тебя, — Хёнджин вслепую шлёпнул куда-то, но попал. — Как будто на тебя не накатывает вот это… Иногда Хёнджин просыпался в холодном поту и сразу шёл в ванную, под тугими струями воды пытаясь смыть липкое ощущение тревоги (он не опаздывает ни в школу, ни на тренировку, ему не нужно делать групповые проекты и писать диплом, у него нет будильника и он имеет полное право просыпаться когда угодно), страха (никто не отправит его танцевать перед мерзкими сальными дядьками, не занизит баллы за самопрезентацию из-за запинки, не плюнет в рисовый суп), отчаяния (никто не торопит определяться с карьерой, не давит из-за затянутых сроков, не высмеивает «процедуру одиночества»), нет, больше нет. Зато будут утренние поцелуи. Просьбы подогреть кашу. И побриться, наконец! Если лень — сходи на лазер, ну господи, пошто ты такой волосатый, а? Хёнджин фыркнул. — Знаешь, Чанбинни, — Хёнджин немного поднял взгляд. — Я жизни без тебя не представляю. Всё хорошее, что со мной случилось, произошло благодаря тебе. Я, может… слишком сильно загнался. Но это потому, что раньше… — странная пауза, — раньше от меня всегда только требовали. И я… я освободился от этого, извини, не умею красиво говорить, — эй-эй, а вот шмыгать носом необязательно! — Я расслабился. Забыв, что помимо требований от окружающих есть и требования к самому себе. А ещё ты обещал мне за каждую невыкуренную сигарету поцелуй. Давай быстрее домой, я очень хочу… А Чанбин подался вперёд, из-за чего ему пришлось опереться на выставленную руку, и… Чмок. — В лоб?! — возмутился Хёнджин. — Как покойника?! Чанбин же был невозмутим. — Ты просил целовать, цитата, «как в последний раз». Хёнджин молча поднялся, сжал Странняшку посильнее, широким шагом направился в круглосуточный, только теперь он собирался брать не кофе и энергетики, а пиво. Или что угодно, чем можно напиться. Ах, или в магазинах самообслуживания алкоголь не продаётся? Чанбин нагнал быстро, посмеиваясь, кое-как руку нашёл куда пристроить — на талию сзади, очень по-собственнически, — и сказал: — Желаемые тобой поцелуи не должны выходить за пределы нашего дома, потому что иначе нам впаяют хулиганку и выпишут административку в лучшем случае, а если рядом окажутся несовершеннолетние, уже не хулиганка будет, а развратные действия, — со знанием дела. — То, что ты творишь своими губами, сложно расценивать вне категории «секса». — Ну спасибо, — не лучший комплимент, но Хёнджин всё же сделал короткое «пф». — Такой дурак. — Ты-то? Тот ещё, ага. Хёнджин вновь закатил глаза. План пошёл не по плану. По плану после круглосуточного Хёнджин собирался домой, дома можно и потрахаться (а можно и не можно, тут как повезёт), а потом уже спать. Хоть сколько-нибудь, после обеда мама вернёт Юля, начнётся что-то… страшное. Но вот они с Чанбином набодяжили в пластиковых стаканчиках кофе и энергетик, на их реактивном заряде добежали до дома с бешено колотящимися сердцами, а Чанбин зачем-то вместо их этажа в лифте выбрал последний. Хёнджин тупо пялился на кнопки. Их квартира сначала оказалась в пределах досягаемости, и внутренние часы Хёнджина дали сигнал, однако лифт не остановился, продолжив ход вверх. И квартира стала удаляться, этаж за этажом, пока лифт не выплюнул пассажиров там, где не надо. Или надо? — Первую часть свидания выбирал ты, — коротко пояснил Чанбин, подходя к сенсорной панели. Тап, тап, тап, зелёный диод, идентификация пользователя, щелчок. — А вторая будет принадлежать мне. Электронный замок на двери, закрывающей лестницу на крышу, пропилилкал предустановленной мелодией. У Хёнджина закружилась голова. *** — Давай переедем? — Не таких предложений я ожидал здесь услышать, ньо-ох, какой же тупой у меня мужчина, никакой романтики, — стариковское ворчание с ним по жизни рука об руку, что ли? — Очень даже с романтикой! Просто не в общепринятом смысле. Ну тебя, хён. — То есть я веду тебя на крышу, любоваться поднимающимся солнышком, греться в его лучиках и жевать снэки, которых ты понабрал три коробки, а ты смотришь на этот прекрасный вид и… решаешь переехать? — Ничего не решаю, только… высказываюсь. Ну, не знаю, я хочу что-то побольше и своё. Я не так много зарабатываю, но… что-то же копится, нам точно хватит. Сколько мы уже снимаем? А вдруг случится что? Хозяин помрёт или выселит нас, или здание под снос, или ещё какая хрень. Бр-р, нам же тридцать три. У нас нет своего жилья, и хотя по статистике… — Заткнись, балда, — ласково. — Столько барахла накопилось. Куда девать его будем? — Как насчёт каждый своё барахло разгребает и перевозит сам?.. — Тогда Юль спину надорвёт раньше положенного. А надрывать её надо тогда, когда придёт время за стариками своими ухаживать. — Ой, дожить бы. С его-то характером хуй нам, а не спокойная старость. Наймёт нам сиделку… или этих, блядь, андроидов новых, будущее, в сраку его. Или в пансион сдаст какой-нибудь. Ты посмотри-посмотри, он уже нас выгоняет и спрашивает «а когда вы уедете, чтобы я жил как хочется». А-а-а-а! — Да я его сам быстрее с хаты выпру, ты чё. И хрен ему, а не «жить как хочется». Пусть дорастёт сначала, маленький говнючоныш. Смешок. — А ещё выкину твою макулатуру всю к чертям. — Так, так, Хёнджин-а-а-а, ты такими словами-то не разбрасывайся! За такое и в хрюндель получить можно, понял? — Оцифрую и выкину. Прикинь, у нас будут свои стены. Я сделаю плакат-компиляцию, на всю стену сделаю, чтобы ты не трясся так за бумажки свои, хоть какая-то от них польза будет. — А потом я тебя выкину. Автографы не оцифруешь. — Ну те экземпляры, которые важные, оставить можно. А остальное — в топку, ну нахуя, хён? — Знаешь, Хёнджин-а. Иногда в жизни можно делать то, что хочется.