Лале
Самым сложным было не задавить в своём горле благоговейный вскрик фаната перед кумиром, когда Бен Карлтон появился в моей мастерской и даже не заставить себя заговорить первой и непринужденно, в своей обычной манере, потому что если уж притворяться, то самой собой. Я пережила возраст от двенадцати лет и старше в основном благодаря его фильмам, потому что время тогда было мало радостным. Друзей у меня тоже не было почти. В моей стране отсутствовала текстильная промышленность, а я хотела быть модельером. Хоть вешайся, если резюмировать. Младший брат был слишком мал, а мать слишком замучена четырьмя годами преследований отцом мальчика, и жизнь едва-едва начала приходить в порядок. Поэтому, чтобы не нарушать небольшой образовавшийся мир и покой в её жизни, я ей тогда тоже в друзья не набивалась. Было одиноко, наверное. Я и не помню чувства одиночества. С семи лет, когда все дети в новом дворе учились в другую смену, я взяла привычку по три часа в день наматывать круги вокруг дома зимой и летом. Просто потому что гулять было не с кем, а дать понять маме, у которой и без меня хватало причин для беспокойств, что у меня нет друзей, не хотелось. Вот тогда понимание чувства одиночества и прекратило во мне всякое формирование. Я просто привыкла выдумывать для себя параллельную жизнь. С учетом того, что я была ребенком, а для мозга не имеет значения по настоящему это происходит или в голове, это не было проблемой. С двенадцати лет, когда я посмотрела первый массово популярный проект Бена, частью моего внутреннего мира стал он. Неотъемлемой. Сначала воображаемым коллегой-детективом, затем он сыграл в ещё одном фильме, который мне запомнился. "Абстрактный исполнитель" убил во мне все остальные чувства к Карлтону, кроме стойкой необходимости любить его. Просто потому что тот фильм я не пережила, я правда очень скупо плакала, когда кинолента заканчивалась, пока мама рядом ничуть не скрывала эти ожидаемые злые слёзы от несправедливости. А потом я проплакала всю ночь. Не из-за персонажа, а потому что любила фильмы Бена уже год и знала как сильно он всем не нравился из-за того что не был привычным. Из-за того, что у него странное, инопланетное лицо, будто вырубленное грубыми сколами из цельного куска камня. С самыми восточными глазами в мире. Алмазный британец*. Способный заплакать по команде и заставить тебя расплакаться, стоит ему только посмотреть на тебя с той уязвимостью, которую он всегда привносил в своих персонажей. Он обычно играл сверхлюдей. Чрезвычайно умных, талантливых, наблюдательных, экстраординарных гениев. Конечно же Бен всем так сильно не нравился. Не возможно ассоциировать себя с героем, которого бы поставить во главу человеческого царства и просто позволить ему мягко и верно руководить твоим идиотским существованием. Поэтому, нет, скрывать первый фанатичный порыв было не трудно. Сложным было после осознавать, что ты и по прошествии некоторого времени на успокоение едва дышала с ним в одной комнате, потому что от ощущения того, насколько сильно этот человек задел тебя когда-то и сколько его в тебе, становилось дурно. Сложнее всего было подавить в себе идолопоклонника, чтобы чуть-чуть оставить себе место в собственной голове. Потому что хотелось просто раствориться и осесть смолой в его лёгких. И это ничего. Одной сигаретой больше, одной меньше — нельзя же убить практически Бога, такого житейского и понятного, совершенно очеловеченного Бога, каплей дыма, в который ты превращался рядом с ним. И ты становился просто маленьким глупцом не потому что этот человек принижал тебя или заставлял так думать. Он в действительности был исключительным и тебе впервые в жизни нечего было сказать, потому что он прав. Всё он правильно сказал. Высказал то самое, что ты не смог сформулировать за всю жизнь, чего и не сумел бы выносить. Потому что его мир не был замкнут идиотской человеческой расконцентрированностью, Бен Карлтон был пределом сконцентрированности. Я всего раз случайно вживую наблюдала за его подготовкой к роли. Как человек, которого я немного знаю, утрачивал любые признаки узнаваемые для меня. Как менялась его пластика, темп речи, взгляд. Любовь, угроза, страх или покой, исходившие от него. В моей голове он был мне другом, очень долго, после, голосом разума, поддержкой, которая всегда срабатывала, возлюбленным, которого любишь так сильно, что не имело значения — выдуманный он или нет. А теперь он был здесь. И нельзя было взять его за руку или обнять и бесконечно благодарить: "Я люблю тебя, ты мне жизнь спас". Нельзя было просто уткнуться носом в воротник его рубашки, и долго вдыхать запах дома, которым он был почти десять лет, сам того не зная. И говорить глупости, и просить задержаться ещё немного, и рассказывать ему о своих любимых фильмах, потому что в половине из них он играл, а вторая половина напоминала о нём. Отвратительно, в двадцать лет обнаружить себя торнадо, кружащим вокруг крохотного города. Город был свалкой щепок и металлолома, которые согнал в кучу ветер. Те неубедительные мечты и избыточные амбиции, которые подбросили до Лондона. И ты всю сознательную жизнь пытаешься ядовито гаркать на тех, кому эти надежды кажутся мусором. Кружить вокруг жестоким, сухим пахарем, вкалывающим для того, чтобы каждое новое "вокруг, да около" наконец сузило твою орбиту, позволило приблизиться к миру, в котором жилось бы хорошо. А потом на пороге мастерской появляется одна из самых больших твоих мечт, и быть жесткой больше не выходит, сухости не убавляется только в горле. Для мобилизации больше нет места. Рядом с тобой впервые не соперник. И приходится заново вспоминать как это — мотать круги вокруг дома не в одиночестве. И дом больше не эфемерен. Он теперь — живой человек. Ничуть не доступный, и совершенно не твой, даром, что разводится. Раньше такая перспектива казалась простой и понятной. Только в реальном мире бывшая жена виделась с ним чаще твоего, потому что ты тут вообще кто против троих детей и бесконечной ответственности Бена Карлтона? Едва-едва друг. Ему нравится твой стиль работы, а не ты. Потому что без этих лекций об истории и истории искусств, без инструментов в руках, ты просто призрак. Тень тела, истощенного пахотой ещё в восемнадцать лет. И если на секунду заткнуться, Бен всё поймёт: что если он уйдёт, внутренности раскрошит сжавшимися как кулак ребрами, что если тебе умолкнуть, ничего в тебе и нет, что странный покой, который он говорит, что нашел рядом с тобой — это бездыханная истерика, застрявшая где-то между диафрагмой и лёгкими. Ты её и удушила, чтобы не сорваться в один момент. И работала так много, потому что пока что кроме любимой мамы, младшего брата и горы мечт, ради которых всё ещё не свалилась замертво, ничего и никого у тебя не было. Чтобы продолжить подъем по горе нужно было идти, потому что где-то в мире существовало солнце, плавящее снег под ногами, и в один момент, если остановиться сейчас, ещё не добравшись до неприкосновенной вечной мерзлоты, сорвёшься вниз. Обратно то есть. Но это не страшно. Если мне помогло бы сокращение количества выходных до одного раз в три, а не в два месяца и надбавка к пятнадцатичасовому рабочему дню ещё по часу ежедневно, я бы это сделала. Только теперь, когда Бен оказывается передо мной на коленях, умоляя рассказать что случилось, скрывать пункты "призрак", "тень" и "пустышка" не получается вовсе. Было сложно не быть никем без непрерывной погони за будущим, в котором ты хоть кто-то. Кто-то, кем ты ещё не стал.Бен Карлтон
В начале марта у Лале был первый показ на Лондонской Неделе Моды. Из-за отголосков пандемии, просыпающейся на месяц-другой в разных уголках континента, проводить показы онлайн не захотели, но по требованию городских властей перенесли живые шоу с февраля на март. Конечно же я пришел. Когда она выходила на поклон, после парада моделей, я подошел, чтобы вручить цветы, как и добрая половина её однокурсников, и пока что в этом не было ничего противозаконного. В непринужденном объятии и моей руке у неё на талии тоже ничего предосудительного не было. А потом я просто плюнул на всё и поцеловал Лале, заключив её лицо в собственные ладони. И я бы понял, вздрогни она сразу же, и втянись чуть позже, но целовать её было естественным с первой секунды. На четвертую в девчонке сработали предохранители, и она всё же оторвалась на мгновение. — Свихнулся, да? — В октябре ещё... — А я летом, когда тебе было тридцать семь, - небрежно сознаётся она. Улыбка у меня выходит чересчур залихватская. Не без иронии подмечаю: — Ах, да, тебе было двенадцать. — Ты тут ещё пять лет постой, и всё, тогда точно секундным помутнением не отделаемся. Они уже кадров по семьдесят каждый нащёлкали. — Да к чёрту их! В зал я так и не вернулся, увёл её закулисы, на вечеринку после показа поехали вместе. Британский Совет Моды потерял рассудок от счастья освобождения от карантина и устраивают мероприятия по поводу и без. — Ты свихнулся, честное слово, на скандал нарываешься? - деланно осуждающе говорит она, когда нам всё же удаётся проскользнуть на террасу верхнего этажа ресторана, где устроили гуляния измотанные, но счастливые художники и гости их шоу. Только недовольной Лале не звучала. Она разговаривала с неким Осборном, специалисту по образовательным инициативам Совета, когда я всё же решил её украсть наверх, где чуть больше воздуха. Осборн был уже шестым человеком только в этом заведении, который перехватывал девушку, чтобы обсудить её или их совместные перспективы. Ещё с дюжину закупщиков и производственников, планировавших успеть недорого заключить с Лале контракт, пока она ещё по-студенчески не много стоила и была готова браться за всё. — Этот Осборн тебе предложил способ заработать больше, чем ты сможешь после пятнадцати визиток менеджеров модных концернов в твоих карманах? Нет? Значит не очень-то он тебе и нужен, милая, - отвечаю я, наконец вынырнув в лавину холодного мартовского воздуха, хлынувшего с крыши. Здесь была терраса, но мебель ещё не сняли со столов, после зимних холодов. К апрелю она возобновит работу, но пока что мы тут одни. Только мы даже слишком частом оставались наедине. Но после Нового Года и пары десятков (сотен?) поцелуев дальше никто заходить не спешил. Это было странным, но торопиться с девчонкой не хотелось. Не из-за недоверия. Всё было в точности наоборот — я знал, что она будет рядом ещё очень долго. Что у меня есть время на то, чтобы растянуть это удовольствие — общаться с ней, взбираться по этой лестнице всё выше, пока не окажешься в потоке ветра, проникающего тебе под кожу, в самые кости. Если оказаться друг к другу слишком близко, возникало то самое ощущение смешения с девчонкой, как если бы тёплые ещё после августа волны мягким приливом коснулись сначала твоей макушки, затем затылка, и вот ты уже по уши в воде. И этой осенью, нагретыми летом волнами тебя унесет глубоко под воду. Осень и зима уже даже прошли, а я так и не всплыл на сушу. Прямо как сейчас. Я вёл девчонку за собой за руку, чтобы не потерять в толпе, и сейчас, выведя на крышу, я разворачиваю её к себе не отнимая ладони.Лале
Мы оказываемся слишком близко. И я понимаю это слишком поздно. Не тогда, когда Бен уже начинает склоняться. Не тогда, когда я сама же чуть приоткрываю губы, будто приглашая его. Намного, намного позже. В один момент я впустила его ближе, чем физически или по-дружески. Под конец первого учебного года, когда мы уже считай съедемся (будем гостить друг у друга неделями), перед сессией и после майского "круизного" показа, после подписаний какого-то пугающего количества бумаг, коллекций для стажировки у Вествуд, для своего бренда, для учебы и частных заказов, шедших непрерывным потоком после мартовского успеха на Неделе Моды, меня немного сорвёт с петель. Очень "много" сорвёт. С корнями и мясом сорвёт. Спать хотелось страшно, ещё и этот одуряюще домашний Бен Карлтон, задавивший рукой и одеялом, как будто я игрушка какая. Пришлось со всхлипом выползать из этого лихорадочно горячего марева сна, и тащиться к умывальнику, потому что горели лоб и щёки, сосуды, не дававшие о себе вспомнить ещё с самого прилета в Лондон, снова расширились и дышать удавалось только ртом. Видок у меня был конечно... Я всегда была полнокровной и краснела от тепла, от холода, если объемся, от любой физической активности, даже от смеха. Но в этот раз румянец был горячечным, покраснели даже глаза и веки опухли. А потом я поняла, что реву над раковиной уже минуту или десять. Точно так же беззвучно, как и все годы до этого, потому что когда живешь с матерью со слабыми нервами и чутким слухом, когда в школе и колледже ты больше на поле боя, чем в кругу друзей, и не такому научишься...Бен Карлтон
В Лале всегда была лёгкость азарта. Она ненавидела, когда кто-то начинал выстанывать как ему тяжело. "Мы торгуем радостью. Никто не хочет знать как ты плакал над отрезом фатина," - говорила она. Или "Не трагедизируй, это всего лишь платья". Не потому что тяжело не было, а потому что времени на слёзы не хватало. У неё как-то раз была жуткая неделя. По её словам, машинка сломала одиннадцать её игл за два дня, вещи шились, как из-под палки, секретарь юриста какого-то крупного бутика, готовившего с Лале сотрудничество, перепортила документы несколько раз. Первые три ходки за тканями она сделала сама, а затем я вернулся со съемок в Стокгольме и смог ей помочь, но это была уже вторая половина недели, и Лале уже успела рехнуться раз десять с баулами текстиля. Особенно с учетом обязательной стажировки по инициативе университета и обязанности сдать групповой проект к понедельнику. Был вечер пятницы. Проект был готов всего на шестьдесят процентов, где сорок — её старания. Остальные не были так заняты, но почему-то вытаскивать проект из комы всё равно приходилось ей. Поэтому когда я зашел в свой кабинет, который она временно оккупировала, чтобы поговорить по телефону в тишине, я столкнулся с катастрофой противоречивости. Голос Лале был твердым и уверенным, она говорила в точности так же свободно, как и обычно. Если не вглядываться, у неё было расслабленное, практически безразличное выражение лица. Только я вглядывался. Она не стискивала челюсти, но я понимал, что девочка держит нижнюю части лица в напряжении, чтобы не дрожали губы и голос не дрогнул. Света в кабинете было мало, но когда Лале повернулась к двери, услышав, что я вошел, огни уличных фонарей облили её лицо мандариновым цветом, и я бы не понял, что это дорожки слёз на её шеках, не задержи она на мне взгляд. Не оцепеней она от того, что я всё понял. Этот секундный паралич прервался очередным точным движением её языка, инструментальной эксплуатацией собственного голоса. Ей даже удаётся звучать доброжелательной. В тот вечер ей было отказано в важной поставке швейной фурнитуры. Я знал, что со сроками итак затянули, а теперь она и вовсе может не успеть ничерта. — Ты что-то хотел? - спрашивает она, продолжая игнорировать факт того, что у неё в горле ком и слёзы в глазах. Как если бы пятнадцать человек стояли перед тобой и доказывали, что белая стена на самом деле черная и в итоге тебе пришлось бы поверить. — Ты плачешь. — Я аллергик, такое бывает. — Ты в сентябре была страшно рада тому, что аллергии больше нет. — Я светочувствительная. — Да ты не моргаешь никогда, у тебя сетчатка железобетонная! — Бен, чего ты хочешь? - устало спрашивает она, потирая глаза, избавляясь от улик, - Ну, хорошо, вот предположим я плакала, мне двадцать лет, я ещё до сорока имею право быть мягкотелой, неполноценной истеричкой, так что с учетом того, что это первый такой зафиксированный случай, можешь просто сделать вид, что ничего не было, я спущусь через минуту, продолжим разводить демагогию об упадничестве любых социалистических движений. Или о чём мы там говорили, пока нас не прервали? Пришлось заткнуться. Потому что голосом Лале владела блестяще, но ты всегда понимал что было за этим. И то была сгущающаяся агрессия и оборона. Не то, чего я боялся, тем не менее. Во всём этом был немой крик: "Зайдешь на эту территорию, я прямо на ней тебя и похороню. Потому что сама едва здесь справляюсь и ты легче не делаешь". Наверное в тот момент надо было пересечь кабинет, утянуть её к себе на колени и заставить выговорится, возможно прорыдаться, потому что... Откровенно говоря, я не верил, что при её образе жизни и объемах работы можно быть искренне такой же радостной и не раздражительной, какой Лале была все те полгода, что мы дружили. Но я этого не сделал тогда. Она действительно спустилась, я даже думал заговорить, но Лале опередила: — Компромисс. Предлагаю целоваться до посинения, а потом перекочевать в спальню. Это конечно не так круто, как на парте в университете, и я бы предложила кухонный стол, но клянусь, Бен, у меня спина отваливается, так что если хочешь помочь, план примитивен до первобытности. Целуемся, устраиваем лёгкий кинк-марафон со всеми прелестями передачи контроля партнеру и всё такое прочее, пока не свалимся от усталости. Да ты итак валишься от усталости, солнышко... Я расскажу про парту в университете и про кухонный стол, и про первый раз, но позже. Обязательно, но значительно позже.Лале
Глотаю любой звук, пару раз плещу ледяной водой в лицо, чтобы стало легче, но легче не становится. Приходится вжаться спиной в ледяную стену, а затем и вовсе соскользнуть по ней на пол. Ничего. Это ничего. Ничего такого, чего не случалось прежде, и от чего нельзя оправиться к утру, чтобы в восемь утра быть в университете бодрой и полной рвения. Уговариваю себя. Успокаиваю этой мыслью, а потом на пороге ванной появляется Бен, тут же оказываясь передо мной на коленях, чтобы приподнять за подбородок, умолять рассказать что случилось, а затем притянуть к себе за затылок, и вот теперь наконец удаётся уткнуться носом ему в плечо. Да не произошло ничего, Бен. Это плановый нервный срыв. Они бывают у меня время от времени. Двадцать шесть дней в месяц на работу, три на лёгкие приступы презрения к себе и ко всем, кто работать не умеет и с кем работать приходится, и сутки на нервный срыв. Такого не было с пасхальных каникул, на которых мне удалось отдохнуть дня четыре, что было даже дольше, чем я рассчитывала с учетом дополнительной академической практики. Так вот, после трех месяцев без нервных срывов, мне полагается хотя бы один. В конце концов, это просто слёзы. — Посмотри на меня, - просит Бен, утянувший меня к себе на колени, - Ну, пожалуйста... Он не был прав. Я действительно была светочувствительной. Поэтому всегда жила и работала в полумраке, если была возможность. Вот и теперь не могу глаза разомкнуть. — Что у тебя стряслось? Я пыталась хоть слово выдавить, но они вставали поперек горла. Господь, ну, не настолько же всё плохо было в самом деле! Бен зарывался пальцами в волосы, гладил по голове, укачивал почти. Плакать от этого хотелось только больше. Наверное в ту ночь вылезло всё, что копилось с двадцати лет. С тех весны и лета, которые грозились мне третьим годом отказов от предложений об учебе, и которые я провела в такой истеричной пахоте, что положив последнюю недостающую тысячу фунтов на счёт, мой мозг просто вытеснил эти воспоминания. Это было четвертое августа, за год до этого, когда мне было отказано в стипендии. Это было всё то, про что я думала "было и было. В Хитроу я над этим посмеюсь". Всё, что происходило с пятнадцати до двадцати одного года. Посмеялась. А теперь, стоит мне вынырнуть из захлестнувшей усталости с обидой напополам, меня с головой накрывает новой волной. Ещё этот Карлтон... Ещё я не встречалась ни с кем потому что понятия не имею кто такие мужчины и как они устроены. Моим единственным "тренажером" был разгильдяйский младший брат, к которому у меня были перемешаны чувства щемящей нежности, как к беспомощному зверушке и желание прибить его. Дед самовлюбленный идиот, интересовавшийся своими детьми раз в два года, внуками раз в пять лет. У меня не было дядь, не было друзей семьи. Был наставник, ещё на Родине, он был русскоговорящим китайцем, одним из многих, выдворенных в мою страну ещё в советский период. Меня к нему в своё время так жутко привязало, что проще было лечь и сдохнуть. Вот и тут так же. Меня понесло не от того, что Бен редко был добр и тут — получите. А от того, что прежде у руля была та моя сторона, благодаря которой мы здесь, в стране, в которую мечтали уехать ещё со времен Гарри Поттера, в университете, в который я хотела поступить с двенадцати, в индустрии, в которую метила с двух лет. И теперь, сегодня ночью вылезла та, которую я, как и полагается плотоядным левиафанам, глотала каждый день. Съедала на завтрак, как лёгкую закуску. Эта самая мелочь сидит здесь, на коленях у Бена Карлтона, и она оказалась сильнее. Затолкала ту непоколебимую меня в самую глубь. Утопила. — Наверное..., - всхлипываю я, - Это недосып, наверное. Просто недосып. — Я просто запру тебя дома, пристегну к постели и заморю сном, хочешь? Нести убаюкивающую чушь, приятную и маниакальную Бен умел. Я упросила Бен зацеловать меня вусмерть, в тот первый раз, когда он узнал на моём примере, что иногда девчонки плачут, когда после смертоубийственной недели и ещё более поганого семестра, какой-то алжирец из Франции заявляет, что не преодолеет проблемы с логистикой и не доставит материалы, без которых сессию сдать не получится. Сегодня поцелуи приходились куда угодно, кроме губ. Как с маленькой. — Продолжишь сюсюкаться, я расплачусь только сильнее, - и то, что мне удаётся держать себя в руках — только кажется. Прозвучало это совсем уж жалобно. Бен просто продолжил. Утащил в спальню, распахнул окна, заставил воды выпить, и загрёб в какие-то страшно удобные объятия. Наверняка так здорово улечься в этой жизни у меня больше никогда не получится. Он же ещё на рассвете выключит будильник, я просплю лекции, и проснусь к часу дня, а он из под меня так и не выпутается...