Список

Лале

      Ну, да, я. И что ты мне сделаешь, Бен Карлтон?       Я не заводила много друзей в университете. Подобные заявления звучат так, как если бы мне было шестнадцать и я утверждала, что я "женщина с прошлым", но паршивый опыт отвратил меня от дружеских порывов надолго. У меня есть двое друзей в СНГ, сестренка подруги, которую я в шутку считаю своим приемным ребенком и примерно пятеро хороших знакомых с разных факультетов в университете. И те — корпоративные наработки, очень выгодно иметь знакомых фотографов, ювелиров, готовых поделиться с тобой своими конспектами за пару антикварных колечек из Узбекистана, которые в Хиве продают за копейки, и художниками по текстилю, у которых нет-нет, да найдётся время показать новые наработки индустрии.       Ну, и... Мне так осточертело отрезать от себя любимых когда-то друзей, что больше я особо не ввязывалась.       Так вот на этой вечеринке я оказалась по приятельству с мальчиком с отделения издательского искусства, из колледжа коммуникаций. Он тоже был частью нашего университета. Я была на таких мероприятиях три раза, всегда в разных домах, как правило в разных компаниях, и закрепленная за кем-то дружеским приглашением чисто формально.       Потанцевать приходила. Не просто подрыгаться, а вырядиться, как стразовая жертва люрекса, в боа из перьев, в клешах из лакированной кожи, в микро шортах и куртке тореадора, в штуках, которые технически можно адаптировать под человеческий гардероб, но которые купить можно только в специализированных магазинах около БДСМ тематики.       Потому что, да, иногда мне хотелось танцевать до жути. Это не всегда была дурь на каблуках, в основном старомодные вещи, вроде чарльстона и буги-вуги. Но иногда ребенок нулевых во мне кричал, что он Леди Гага или Бритни Спирс, или всё и сразу, и или вот сейчас я надену какой-то ужас, который никогда бы сама не сшила, и пойду танцевать на каблуках-убийцах, или издохну от тоски.       По субботам я ходила в клуб "Puttin’ On The Ritz". Туда записывались такие же старомодные, как я, но в отличие от меня не очень молодые любители танцев. Изредка там прописывались забавные нелепые мальчишки, правда любящие танцы, но не чувствующие себя на своём месте среди сверстников или танцуя современные вещи. Мы изучали по танцу в месяц, а потом устраивали вечер-концерт, танцуя как и всегда для самих себя, но уже наряженные в стиле двадцатых, Великого Гэтсби и прочее.       Если было время, в середине семестров, я посещала марафоны по танцам на высоких каблуках. То, что танцуют люди, вроде Яниса Маршалла. Потому что такое мне тоже нравилось. Сегодня между синтетическим "хайхилс" с каблуками и пожеланием просто потанцевать без выпендрежа, победили кеды. И юбка была просто короткой, а не микро. Это вариация теннисной юбки, только заднее и переднее полотна были отдельными друг от друга, разной длины и крепились кнопками на поясе внахлест. То есть в статике ничего особенного, но технически это два разреза от бедра, если приподнять ногу, согнув её в колене. При беге тоже были риски "разоблачения".       Так вот бежать мне видимо всё таки придется.       Отдохнула, понимаете ли...       Но прежде, чем ринуться вверх по лестнице, чтобы сигануть из окна, я всё же объясню почему не стремилась танцевать среди близких знакомых.       Я лет восемь была томбоем. Но пацанкой не из категории этих чудесных волевых леди-панков, а человеком, запуганным статистикой приставаний и изнасилований в странах Центральной Азии, так что то был скорее камуфляж.       Я дизайнер, проживший в обезличивающей одежде восемь лет. Это было смертоубийственно, но я свыклась. Мне даже казалось, что мне нравилось. Стал ли мир безопаснее или камикадзе во мне победил, но в Лондоне, где меня больше не связывали представления существующего круга знакомых о том, как я одеваюсь, стало легче отпустить себя. Никто больше не знал, что я не носила юбок или чего угодно хоть немного отличающегося от бесполого прикида из прямой черной футболки и черных джинс из мужского отдела. Можно было быть кем угодно.       Только в танцах я себя всё ещё не видела. Выбрала хореографические клубы, куда не ходили мои коллеги по цеху, или которые не были им интересны. Я почти ничего, кроме работы не размещала в соцсетях, кроме одной подставной страницы, которую вела очень редко, под выдуманным ником, и о которой не знал никто из "своих". Вот там и хранилась вся информация о том, насколько же некоторые части моего гардероба непристойные и как раскованно я могу танцевать.       Под такие случаи я красилась, как на карнавал, делала прически, которые не носила обычно, иногда были даже парики. И это не обязательно были танцы. Временами просто гуляния тематических сообществ или со студентами других колледжей.       Это не была я. Просто какая-то моя отдельно взятая часть, имеющая права на личную жизнь. И незачем было остальным знать, что если меня понесет, я устрою танцевальную оргию.       А теперь Бен Карлтон, тот самый Бен Карлтон, который знает меня, как ворчливую зануду, которая не умеет танцевать, а ведь я действительно была деревянной в присутствии знакомых, стоит на пороге этого дома. Явно видел как мы здесь под Knee socks медленно танцевали. Не танцы, а расслабленный флирт, приставания движениями плеч и бедер почти. В принципе под Алекса Тернера ничем больше и не получалось заниматься.       Чувство было кошмарное, как будто меня поймали за наркотиками, только за чем-то более жалким. Чёрт его знает с чего ощущение именно такое, но в собственном теле вдруг стало омерзительно не комфортно. Как будто вся одежда на мне была на два размера меньше положенного, и я была слишком голой, даже если была одета в рамках приличий сегодня. Голой. Не обнаженной, а голой.       Сопротивление иррациональной тревоге и сама паника встали поперек горла. Сглатываю их и пытаюсь вникнуть в происходящее.       Что ты забыл на студенческой гулянке, Бен Карлтон?       Запоздало, уловив перепуганное "проклятье, это мой отец" своего сокурсника, обращаю внимание на ярко рыжего мужчину, с которым Бен зашел в дом.       Великолепно. Отец моего приятеля — знакомый Бена. Он говорил, что родители не раньше вторника вернутся, но что-то пошло не так.       Музыка оборвалась как-то оглушительно. — Это что, из моего бара? - без приветствий спрашивает мужчина кивая в сторону кухонного островка с выпивкой.       Морган, однокурсник, начинает оправдываться, но мне не до того. Я даю дёру, как и планировала, наверх. Там с балкона лестница на задний двор ведет. Протискиваться сквозь толпу получается с большими затруднениями. — Стоять, - гаркнул Бен. На секунду что-то первобытное внутри попыталось затормозить меня, но внутреннее "Бежать!" оказалось громче. — Знакомая твоя? - в спину ему кидает хозяин дома. — Родное дитя, считай, - зло отвечает Карлтон.       Нервно усмехаюсь, потому что вот не тем он с "родным считай дитя" занимается, ой не тем...       На втором этаже студентов не было, поэтому после лестницы удаётся ускориться, но меня тут же ловят, не успеваю я даже ручку двери повернуть, и втискивают в узкую прачечную рядом. — Зачем бежала? М-м? Лал, бежала зачем?       Продолжить брыкаться было делом чести, пока Бен к стенке не притиснул, осторожно, но крепко удерживая мои руки за спиной. Как если бы я была ребенком олигофреном, способным себе навредить неосторожным движением. Или буйнопомешанной. Держать не хотелось, но надо было. — Зачем побежал? За мной, - на выдохе спрашиваю. — Бледной была, как перед припадком. А ещё тот придурок курчавый руки распускал, пока ты устраивала этот славный концерт своими хорошенькими плечиками и бёдрами. - Бен, ты же..., ‐ дыхалка послала меня и я поперхнулась стуком сердца о грудную клетку, - Ты и есть курчавый.       Смешок, а затем и смех совсем истеричным выходит. — А ещё потому что ты всегда отнекивалась, что танцевать не умеешь, а тут выяснилось, что пока я катаюсь по Мюнхену и кривляюсь на камеру за деньги, ты очень даже танцуешь. Не преступление, но немного не понятно, не находишь? — Да не танцую я! - в отчаянии протестую. — Тебе ведь нравится. Тебе было весело, я видел.       Бен рук не отпускает, но старается к себе развернуть медленно, безболезненно, будто я снова начну дёргаться. "Пока я не пришел," - добавляет.       Да, ну, пойми же, мой дорогой, не в тебе дело, а в том, что я лет девять по отрочеству себя презирала с лёгкой руки ожидаемо жестоких тупиц одноклассников, и если сейчас я с самой собой в ладу, потому что это всё позади давно, то со свободой телодвижений у меня беда. Я вообще не хочу находиться здесь, потому что ты в курсе, что я Лале очень даже конкретная, а не просто танцующее пятно, которое никто не вспомнит.       Как быть гомосексуалистом в сороковых годах. Даже отношения иметь не обязательно — тебя уже поймали в гей-клубе. А у тебя работа, тебя уволят. Тебя посадят за неподобающее поведение. Или химически кастрируют. Потому что твой мир и эта твоя "особенность" — понятия не совместимые. — Я не танцую, - упрямо возражаю.       Бен смотрит, как на неизлечимую идиотку в какой-то обреченной попытке задавить симпатией мысль "ты придурошная". — Ладно, хорошо. Не танцуешь. Почему ты не танцуешь? — Почему ты пьяный? - снова увожу тему вопросом на вопрос, а Бен не то раздраженный, не то шалеющий возвращает меня в положение "мордочкой к стенке".       И этих уменьшительно-ласкательных по отношению к частям тела я у него понахваталась. — Не пьяный, а пьяненький. Обрати внимание, мне такие вещи уже можно.       Ухо обдает его горяченным дыханием. Май прохладный, мне везло, ведь тепло я не любила, и тут Бен. Раскалённый, как облако кипяточного пара. — Почему ты никогда не надевала эту юбку при мне? - уточняет он, вжимаясь грудью в мою спину, ‐ Почему же теперь ты в ней при всех?       Мрачняк... та пугающе неподконтрольная, требовательная, плотоядная часть Бена, которую хотелось слушаться. Забраться на колени и просить: "Да, сэр. Пожалуйста, сэр".       Моя личная катастрофа. Я личность, у меня дух, воля и далее по списку, пока он не использует свой хриплый голос-вибрацию инструментарно, исключительно в целях дачи мягких, ласковых приказов, которые если не выполнить, получишь по самое не могу.       Вот и я не могу. Сейчас бы возбуждением тревогу изгонять, но Бен не даёт. Он их вмешивает в единую жидкую медь, которая у меня под кожей вместо крови, и тело тяжелеет. И ноги не держат — удерживает вторая рука Бена, пробравшаяся под ткань футболки, чтобы мягко прохладными пальцами поглаживать кожу под грудью.       Не нравится ему, видите ли, что всем можно, а ему нельзя наблюдать за мной в теннисных юбочках. Хочется огрызнуться, но он этот свой сатанинский голос, которым разве что к грехопадению склонять, перемежает с почти лихорадочно тяжёлым дыханием мне в шею и короткими сухими поцелуями, от которых почти щекотно и упрашивать хочется. — Вещица, кстати, чудесная, ещё раз в ней увижу, выпорю, - мягким тоном говорит он. Не голос, а топленный шоколад.       Поздравляю, Бен. Ты это сам начал. Ты сам выпороть предложил. Я итак тут с сентября из кожи вон лезу, чтобы сохранить хоть капельку достоинства, и не кинуться к тебе рождественским подарком на колени. Верхом. Поперёк. В ноги. Как нравится.       Вот настолько всё плачевно. — Кто внушил, что плохо танцуешь? - шепчет на ухо.       Он не змей искуситель. Бен — дракон пожиратель. Ему не нравится вкус страха, поэтому он тебя возможно даже вылижет, как котёнка, чтобы угомонить долбежку сердца о рёбра. Прикусит кожу под челюстью, и залижет, извиняясь.       Господи, да чем ты занимаешься? Не понимаешь, что я сейчас прямо перед этой дверью и сдохну?! — Кто? Ответь мне, - не унимается мучитель, - У меня два высших, для получения которых я в том числе изучал танцы. Ты обожаешь аргументировать красным дипломом. Как дважды дипломированный специалист говорю: я побежал за тобой, потому что планировал сгрести в охапку и зажать в тёмном углу, как только увидел как танцуешь, дурища малолетняя. Затискать, как куколку.       Нельзя. Вот так выцеловывать шею нельзя. Ещё и напоминать о малолетстве. Называть "куколкой". И поддевать при этом ткань бельевого топа, задевая буквально кончиком дистальной фаланги кожу груди. Ледяным пальцами по горячей, как у больной, коже. — Мне нужно высвободить руку. Клянусь, больше всего на свете не хочу, но так нужно. Простишь меня?       Проклятье... Дыхание сбилось ещё до вот этого припирания меня к стенке, и не восстанавливалось даже, но окончательно воздух выбило из лёгких от этих пыточных фокусов с недокасаниями, когда вместо того, чтобы стиснуть в своих руках, мужчина просто соприкасается с тобой едва-едва, и не добирается туда, куда нужно, говоря "Простишь меня?".       Лицом к лицу я бы его укусила. Но никак.       Бен ищет что-то в карманах, продолжая удерживать мои запястья, разминая левую пясть большим пальцем, как бы извиняясь, вкруговую очерчивая ладонь.       Вставляет правый наушник в моё ухо, левый в своё. Эта беспроводная гадость. Бранила бы за всё подряд, потому что Бен отвлекается на что-то в телефоне, а потом та же музыка, под которую нас поймали на несанкционированной вечеринке однокурсника начинает играть в наушнике. — Что ты..., - вопрос обрывается, потому что на сей раз Бен не рассыпается жестовыми реверансами на получувствах, и сжимает грудь ладонью, сосок оказывается между пальцев, итак затвердевший почти до боли. — Мы разберёмся что заставило тебя поверить, будто танцевать — это ужасно, но не сейчас. Мы займёмся более важным. — Надругательством над прачечной? - это была последняя нервная издевка, на которую я была способна, потому что Бен выпустил мои руки, и скользнул ладонью по бедру, откинув запах полиссировки на левом бедре. — Вырабатывать рефлекторные позитивные эмоции от музыки для танцев будем, - объясняет Бен.       Боже, да ну порви ты уже эту футболку, я не знаю... Сделай что-нибудь! Ну, пожалуйста!       И этот тиран, управляющийся и левой, и правой рукой равно великолепно, цепляется за резинку белья и стягивает его по левому бедру, опускаясь следом на колени за моей спиной. Потому что не упала я ещё только потому что он не уронил — удерживал руками от падения, теперь продолжает держать за бедро правой рукой, чтобы левой помочь выпутаться из белья, зацепившегося за кеды.       На одной ноге всё таки остаётся болтаться. И Бен остаётся на коленях. Своим вскипяченным до состояния киселя мозгом я понимаю что именно он сейчас может сделать. Если будет достаточно щедр. Возможно, если я попрошу хорошенько.       Просить не приходится...       От мелких, но ощутимых покусываний задней стороны бедер, которых ничего грубее сидушек стульев не касалось прежде, я чуть не падаю, Бену приходится держать обеими руками. Посмеивается он. В кожу, обжигающим смехом посмеивается, продвигаясь к краю юбки.       Спасибо, Господи, что я тихая. Потому что Бен задирает ткань и касается языком промежности. Было ощущение, что все внутренности разом рванули вверх и вниз, как на американских горках. — Ножки на ширине плеч, солнышко. — Твой друг тебя удушит после, я надеюсь.       Перебивает меня самым наглым образом — скользит языком между складочек. Просто дразнит. Дыхание перехватывает. Да, Господи, ровно и не дышал никто! Куда уж больше?! — Я его от такого прикрывал по юности, что не ему мне рассказывать о невинности прачечных и сексе с малолетками.       Он явно не торопился. Состояние было, как перед отключкой, когда совсем пришибает лихорадкой. Когда после головокружения хочется упасть на колени.       Бен двигает языком размашисто, стискивая бедра пальцами так, что я понимаю — синяки останутся и останутся надолго. Потому что меня мелко колотит и колени дрожат. — Псих... — Да? - мычит мужчина, не отрываясь от кожи, - А так?       Он проникает внутрь языком. И если бы хныканье и упрашивания помогли, я бы сдалась, но что было абсолютно ясным, тиранить Бен будет до последней капли.       Запоздало понимаю, что ритмичные движения... Они в такт музыке. Бен Карлтон тут изгаляется в такт музыке...       Это перманентное чувство резкого падения вниз и медленных подъемов вверх заставляет задохнуться. Я даже больше, чем близко, ощущение, что от удовольствия и паники что-то во мне сломалось, и я застряла на той точке, где ты обречен болтаться на краю пропасти, задыхаясь от резких порывов ветра, которые тебе ни за что не вдохнуть. — Пожалуйста... Бен, - зову тихо, и понимаю как же сильно мне не хватает воздуха. — Дыши...       Пальцы. Господи, просто окажи мне уже честь, да ну позволь же стать твоим ювелиром...! Всхлип получается в голос, потому что мужчина не церемонится и проникает быстрым движением внутрь. — Мокрая как... — Заткнись, и двигайся, - зло цежу, и получая в ответ почти грубый, предупреждающий толчок, - Извини. Пожалуйста!       И я просто пытаюсь не думать о том, что фрикция сопровождалась шлепком второй ладонью. Левую ягодицу обожгло до пятен перед глазами.       Движения рваные, потому что музыка... Почему именно эта? Ты вообще откуда её достал? Она ведь даже не на английском. И у неё ритм такой, что хоть вешайся, потому что стоит почти разбиться о землю в этом падении, тебя снова не быстрыми, но резкими толчками выносит наверх.       И дальше — сильнее, глубже, до того, что приходится оторвать от меня губы и подняться на ноги, чтобы зажать мне рот ладонью. Чтобы продолжить, тем не менее, двигать пальцами внутри, добавить третий...       Прошу молча, двигаясь на встречу, несмотря на то, что на это уходят все остатки сил, прошу в голос, поскуливая в ладонь. Она соскальзывает на подбородок, горло. Не сжимает, но лёгкое давление проводит черту, и я с этого перетянутого каната наконец срываюсь в пульсирующее, лихорадочное удовольствие, почти теряя ориентацию в пространстве, абсолютно ничерта не видя перед собой.       Мужчина сопровождает оргазм медленными, но слишком глубокими движениями, не позволяя отделаться от этого чувства.       Было бы удобнее оставить меня, как есть — спиной к груди. Но ему надо развернуть меня, впиться в губы и поднять, вжимая спиной к двери, удерживая за бедра.       Он сделал это, чтобы заглушить мой полувскрик-полустон, стоит ему войти на всю длину плавным толчком. Сделал это потому что хотел...       Эта мерзопакостная совместимость... Какое-то идиотское, антисоциальное, противоцивилизационное желание никогда не останавливаться. Только на это накладывалась ещё и гиперчувствительность после того, что произошло секунду назад всего. Так скоро и так просто добраться до точки невозврата, освободиться от болезненного напряжения сейчас не получится, но эта эйфория перед личным концом света теперь не отступает физически. Нервы натянуты на кулак. Его кулак.       Сдавленно всхлипываю в поцелуй в ответ на каждый толчок, потому что от того, что Бен сразу задал этот смертоубийственный темп удовольствие почти сводит с ума.       Никакого балансирования между мучением и негой не было. Одно сплошное безумие. Неконтролируемо умоляла Бена не то прекратить, не то "быстрее, пожалуйста, быстрее". — Катастрофа..., - с обожанием называет он, выпустив меня, чтобы вдохнуть каплю воздуха.       От резкого достатка кислорода, ставшего избытком, толкнувшего меня за черту головокружения, что даже в глазах потемнело, я совсем беспомощная стала. От гиперстимуляции тело в панике пыталось сопротивляться, было почти страшно от того, что хорошо даже больше, чем когда меня Бен пальцами извёл довёл. Потому что здесь прежних усилий было не достаточно. Теперь уже ничто не поможет. — Умница..., - хвалит он отвратительно покровительственным, довольным голосом. Отвратительным потому что "умница" в грудной клетке скребется о рёбра и умоляет отдать ему всё, всё о чём попросит, даже если сейчас физически не возможно кончить, освободиться от этого, сейчас же, немедленно отдай ему всё. Оно уже его.       Ты уже его... — И что же нас так повело от небольшой похвалы?       От не злой, но нервирующей усмешки в его голосе, от того, что он всезнайка хотелось его убить, наверное. Дело в том, что мне мой мозг сейчас не принадлежит, и всё, что мне нужно — цепляться за Карлтона, как за спасение. Всё, что я могла на данный момент. — Ну, пожалуйста, - звучать жалко больше не стыдно. Ужасно хотелось жить, а я... наверное просто лопну, как лампочка от перенапряжения, если он сейчас не... — Вот так?       Да, в точности так...       Даже в глазах потемнело. Толчки не быстрые, а глубокие. До того, что воздух из лёгких вышибает. Они с оттяжкой, давая прочувствовать насколько же тобой на самом деле легко управлять "моя девочка", но Бен не позволяет потерять это ощущение, и двигается в ритм наверное уже четвертой или пятой песне в наушниках. Губительный, издевательский ритм. Предраспадное состояние, как если бы я сейчас наконец лишилась этого тела, напряженного как струна от нехватки всего, от пустоты, которую едва-едва удаётся заполнить этим надругательством Бена Карлтона над моим нервами.       Хуже всего то, что это то, что было нужно. Меня вот-вот на этих качелях к чертовой матери выбросит, и перед тем, как разбить коленки, эйфория убьёт меня.       Потому что "моя девочка" — это его голосом, и вся эта ласковость вперемешку с движениями не "почти", а окончательно жесткими, с тем, что я понимаю — ему тоже тяжело, у него за грудью сердце колотится похуже моего, и до последнего куплета минуточка всего осталась, я только из одержимости им, этим человеком, могу двигаться навстречу, впиваясь пальцами в его спину и плечи, уткнувшись носом в горло, чтобы пропитаться его запахом насквозь. — Охренительное "родное дитя", Бен, поимей совесть, а не девочку! - раздаётся крик из-за двери. — Минуту мне дай, пожалей "девочку", Сойер, не будь сволочью! - в тон ему, не останавливаясь, отвечает Карлтон. — Ей хоть шестнадцать есть или тебя засадят? — Только не говори мне, - Бен переходит на свой низкий, вибрирующий почти шепот, обращаясь уже ко мне, опаляя мочку уха, - что тебе публичный секс нравится.       Я итак ничего сказать не могу. Стеночки вокруг его плоти беспорядочно сокращаются, и со мной уже в принципе можно что угодно сделать — я даже вдоха сделать не могу. Нужно поцеловать Бена. Очень нужно поцеловать...       Он мысли мои читает. Либо собственный голос тоже нужно куда-то девать, потому что Карлтон догоняет меня через пару секунд, рыча в поцелуй, и наполненность становится просто невыносимой, даже если казалось, что нервные окончания уже не возможно ничем задеть.       Теперь просто хочется вот так и уснуть. Навсегда. В обнимку, с его руками везде. — Так и знал, что нравится, - ехидно замечает Бен, и я бы его пнула, но сил хватает только на медленный, неотрывный поцелуй ему куда-то в челюсть, да и не могла бы... Он всё ещё удерживает меня под бедрами, - Ну, всё-всё, этот ужас непотребный кончился, можешь снова начать меня костерить на чём свет стоит, - с ленивой усмешкой уверяет мужчина.       Трусь виском о его скулу, потому что можно. Сейчас даже я эту бесконтрольную ласковость не понимаю, и не изъем себе мозг за это. Потому что, ну... Что-то кошмарно уязвимое в этом жесте было. И в том, что Бену чтобы успокоить сердцебиение нужно поцеловать меня в висок, и уткнуться носом в волны волосы. Глубоко вдохнуть и пообещать не торопиться, когда всё же приходится осторожно выйти, застегнуть ремень и джинсы, попросить меня опереться бедрами о стиральную машину, чтобы помочь мне привести себя в порядок, потому что едва ли меня ноги удержат сейчас. — Закончили? - спрашивает мужчина, "Сойер". Хотя недовольство скорее было дежурным. Он плохо скрывал это идиотское дружеское одобрение, ребяческое почти, абсолютно не вменяемое для двух взрослых людей. — Вуайерист ты, Сойер, - ничуть не смущенно усмехается Бен, но я ужасно благодарна ему за то, что он удерживает меня за талию, ободряюще притискивая к себе.       Как бы говоря: "Всё хорошо, этот не осудит, а осудит, я его матери солью за все прегрешения юношеского периода". — Том Сойер, - мужчина протягивает ладонь для рукопожатия.       Отвечать выходит неловко, потому что дом его, а мы тут... — Про тебя все уши прожужжал. Лале, да? А вот Морган про тебя никогда не рассказывал. — Да мы... Даже учимся не вместе, на конференции познакомились, я его немного историей искусств "подкармливаю", - отвечаю я, игнорируя факт того, что стою на своих двоих очень условно и не представляю как выгляжу — зеркала в прачечной не было, - Изви... — Давайте даже разговаривать об этом не будем, и когда нас официально познакомят, сделаем вид, что ничего не было? А вы в замен сейчас не будете спрашивать не мой ли папаша Марк Твен.       Улыбка у этого человека была оправдывающей имя, несмотря на то, что Морган говорил, что отец у него зануда.       Да и не дружил бы Бен с занудой. Ну, кроме меня может быть. Со скидкой на то, что этой зануде оказывается симпатичен секс с риском поимки. — Я её домой довезу всё таки, ты глянь на юбку, вырядилась! Убил бы, - говорит Бен.       Том выносит вердикт коротким "Нда" не то в адрес юбки, не то из-за того, что человек, гневающийся аки папаша какой, минуту назад буквально при Сойере всяко разно...!       Какой же ты всё таки не нормальный, Бен Карлтон. Нашелся же!