Лале
"Сколько его в тебе и сколько осталось от самой себя?" Вот такую мерзенькую триннадцатилетнюю дурь я обнаружила в интернете примерно в том возрасте, для которого она предназначалась. На самом деле может и не дурь, возможно не мерзенькая, но на данный момент меня в основном всё выбешивало. Нельзя срываться на сотрудниках, однокурсниках, заказчиках и прочих, но так уж вышло, что до недавнего времени ими мой круг и ограничивался. Отрываюсь на секунду от изучения чертежей на столе, сквозь усталую, мягкую улыбку, натянутую на мою челюсть, говорю одногруппникам, что хочу подышать, и выхожу на пожарную клетку, которая так неосмотрительно была не изолирована от большой общей мастерской, где мы "собрались здесь сегодня". Межуниверситетский проект закрыли, но в декабре, к самой сессии, оставался ещё и групповой с нашими же дизайнерами. Пытались вымуштровать в нас коллективизм. Не выходит, как видите. Ночь уж — мы засиделись допоздна. Свет в глухом тупике между двумя зданиями был бы бледен, но его ярко отражал тонкий слой снега — ледяного мелкого песка на асфальте. Заморозки почти без осадков. Та белизна — корочка инея. Закладываю руки в карманы, выдыхая горячий воздух, запрокидываю голову, чтобы взглянуть, как облако пара перемешивается с кобальтовым небом. Оно должно быть прозрачным зимой, даже ночью, но это было матовым, и тяжелым. Запертая в клетке между кирпичными стенами и асфальтом. Прутья накрыты синей бархатной тканью-небосводом, как накрывают клетки попугаев. Но давление на диафрагму ослабевает — выучиться бы не сгибаться при работе. Научилась делать это стоя, при ходьбе, сидя за обеденным столом, но не за рабочим. Какая-то чертовщина. Чертовщина вообще не желала заканчиваться в моём случае. Сегодня утром мне это в который раз доказали.***
Наш факультет тесно сотрудничал с ВВС*, им специалисты костюмов беспоук были не менее важны, чем сценаристы и художественные директора. Они же всё про сверхлюдей в костюмах с иголочки снимали, в добавок шли исторические и политические драмы. Кроме того, стажировки нам предлагались в крупных ателье с многовековой историей. Вполне вероятно, что на стуле, на котором вы сидели, проходя собеседование, когда-то сидел Наполеон, позволяя обхватить свою коленку мерной лентой, и прочие прелести портновской эротики. Хотела в Хантсман идти, но Спенсер Харт предлагали проект в треугольнике "Я, они и ВВС". Вы бы отказались от работы с крупнейшей вещательной корпорацией страны, в которой надеялись задержаться надолго? Вот и я нет. Я на их сериалах выросла. Они не жалели бюджета на внешний вид проектов, а ещё с ними работают художники, при упоминании имен которых, у меня щемит сердце и язык заплетается. Так что если они бы хотели меня в подмастерье Сары Артур или, ну, не знаю, Александры Бирн, я без прелюдий попрошу взять всё, что я могу дать. Естественно при таких формулировках Бен Карлтон решил объявиться, как единоличный собственник всего, что я делаю. Бен Карлтон. Карлтон. Перекатываю его имя на языке за стиснутыми зубами, когда его озвучивает продюсер фильма. Ну, конечно, кому мне ещё шить, как не ему? Кто вообще помнит его параметры в совершенстве? Кому ещё станет плохо от того, что эти мерки нужно будет переснять? Кто будет смотреть на его отражение в зеркале, стоя у Карлтона за спиной, желая просто растаять в воздухе, или растоптать его прямо здесь, в примерочной, стиснуть его горло или перерезать его, пролить кровь на свежий отрез хлопка, собранного ещё даже не машинным швом — на живую. Собственными руками. Иглой и нитками в белую ткань, понимая, что все те тысячи прикосновений, совершенные за часы работы над костюмом, Ему достанутся. Чёртов Бен Карлтон. Внутренний прагматик, тащащий мои ничтожные, бестолковые эмоции на собственном горбу, продирающийся сквозь все годы работы, дает мне пощечину. Берет за волосы на затылке, уронив меня себе под ноги, и тоже на колени отпускается. "Возьми себя и сантиметровую ленту в руки, принимайся за работу," - шипит этот голос. "Я тебя раздавлю," - обещает. Потому что нельзя испуганно подобрать со стола худрука свои бумаги с печатью университета и попросить отпустить на волю. Нельзя похерить своё будущее милостью одного единственного человека. Нельзя пытаться так остервенело доказать самой себе, что хочется задушить Бена Карлтона, а не сшить на него ещё один раз. В последний раз. Это просто небольшая забава. Ничего криминального. И слава Богу, во мне не осталось ничерта, кроме легкой нервозности и прыти того самого прагматика, что ставит подпись в типовом договоре. Который заставляет тело кивнуть благодарно, когда хвалят последние костюмы, пошитые на мистера Карлтона, из известных моему рефери. Нам предстоит встретиться завтра и опять по новой. Вставай на колени — измеряй длину шагового шва. От пахового шва до желаемого низа брючины, по внутренней стороне бедра. Поднимись, и сделай вид, что всё в порядке, что ничего не изменилось — восемьдесят шесть с половиной сантиметров, долбанный же ты красивый придурок с длиннющими ногами, убила бы. Плохо соображала остаток дня, спала поверхностно, как до мастерской добралась вообще не помню, даже не уверена, что базовые правила приличия соблюла и поздоровалась с Карлтоном. Некоторая трезвость рассудку вернулась, когда я уже внесла последние цифры в таблицу, и сказала Бену, что он может одеваться. Меня тревожит не обнаженный Бен Карлтон передо мной. Это вообще больше не может волновать — ничуть для меня не новость. Меня беспокоит то, что мне бы в порядок себя привести, не продолжать то, чем я занималась с двенадцати лет усердно и преданно — сходить с ума по человеку в этой комнате. Но он появляется здесь. И я просто хочу отдать ему всё. Ну, хоть что-нибудь. "Может сердце моё хочешь, не знаю, или перекусишь чем-нибудь ещё? Я угощаю!" - я так про Гэри Олдмэна шутила. Дошутилась до Бена Карлтона. Только теперь к воображаемым его чертам, тем, что я себе надумала за годы фанатской деятельности, добавилось ещё и то, что я его знаю. Я знаю кто он, какой он, как было с ним. Как погано теперь. Но похоже мне улыбается удача. Моё лицо, увы, без моего желания выражает обычно недовольство, хоть я этого и не испытываю. Наверняка свою роль сыграло отрочество в СНГ — все "наши" к определенному возрасту обретали особую перманентную угрюмость, и если в общественном транспорте или на улице кто-то один, и при этом выглядит счастливым, улыбается не звуку из наушников или изображению на экране телефона, первой мыслью на его счет становится: "Под кайфом". И ни единого предположения о том, что радость бывает не только медикаментозная. Я старалась в это не скатиться. И борозды между моих бровей ещё не пролегло. Но расслабленным моё лицо кажется стервоватым. Презрительным, брезгливым почти. Я от того его вечно держу лыбой-солнцем. Улыбка хотя бы выглядит приветливее, чем "Да заткнёшься ты когда-нибудь или меня такая радость уже не почтит в этом десятилетии?". И Бен это зеркалит. Ему такое повторить не сложно — она актер. Хороший. Я думала ты хороший, а ты оказался лучшим из всех. Мне нужно выкинуть его. Нужно дернуться не робко и мелко, а радикально в сторону, когда рука Карлтона взметнулась вверх быстрее, чем я могла бы пережить стойко. Нужно выпотрошить свою память, выдрать его оттуда как сорняк, выпутать оттуда, где прикосновения к нитям нервов причинит боль или больше удовольствия, чем было бы приемлемым в нашем нынешнем положении. А он путает пальцы в моих волосах. Скользит подушечками к коже головы. Всё ещё в белье. Только белье. Голой себе кажусь только я. Но он выпутывается из прядей на виске, и между пальцами зажимает карамельного цвета перышко. Оно впуталось туда, потому что я сплю беспокойно. Не могу уснуть — прячусь под подушку, прижимаясь щекой к матрасу. Перо вплелось в волосы и я не заметила, а мне никто и не сказал, я ведь живу одна. Даже моя мама теперь — голос в телефоне. Слежу за его движением из-под приопущенных век. Устало или отстраненно — не знаю что лучше получается. Говорю, что ему можно одеться. Стоит одеться. "В нашем нынешнем положении". — Примерка послезавтра, - голос выходит твёрдым, - Это воскресенье, вечер, - монотонно. Это не предложение, не вопрос. Хоть мне и стоит уточнить "Удобно ли Вам, сэр?", но я этого не делаю, я просто сообщаю ему, что это то, чему придется подчиниться. Он кивает. И я не знаю куда он дел перо. Не спрятал ли в карман брюк. Тех брюк, на которых объемно вышито моё собственное имя. Теперь его вышивают зеркально на воротнике, поясе, во внутренней стороне. Если пояс пережимает талию или бедра, оно отпечатывается на коже. "Актив Лале". Вот что это такое. Печать, свидетельствующая о том, что ты ещё одна коммерческая единица, ещё один коллекционер предметов искусства. Что ты часть моей коллекции. Людям нравился такой фетишизм, он их забавлял. Они чувствовали между нами незримую, зыбкую связь, почти интимную — это же ничто иное, как поцелуй, укус с фигурным следом от зубов, легкое покраснение от того, как губы втянули кожу. Вот и с его одеждой так же. Из-за него я и это придумала. Такая вот "этикетка" была задумкой для подарков исключительно ему, но затем это превратилось в массовое помешательство. Групповая принадлежность одному культу. Не мне, а тому, что я умею делать. Тому единственному, что было во мне ценно. Так что Бен Карлтон фетишист вдвойне. Черт его знает что он сделает с перышком. Меня это уже даже не касается. Отпиваю кофе со стола. Хмурюсь — была уверена, что сыпала сахар. Перевожу взгляд на подоконник, где стоит вторая такая же чашка. Моя. Великолепно. Ты тоже фетишистка, милая. Пьешь из кружки Бена Карлтона, и ещё глотка четыре делаешь прежде, чем переключиться на собственную кружку, делаешь вид, будто не сразу заметила подмену.***
На самом деле, моя нынешняя жизнь просто становится такой же, какой была до Бена Карлтона. Тогда я считала её идеальной — моей личной победой. И с ней бы свыкнуться, да я итак... Я попробую объяснить. Представьте, что у вас годами не было друзей, и пришлось строить мир внутри себя самого. В этом мире есть "внутренний ребенок" — не то, о чём любят делать внушения современные назойливые психологи, а тот самый кусок вас, что пришлось откинуть когда-то. Оболочка, лишенная сил и способностей к самообороне, неотъемлемая тем не менее ваша часть. Эта маленькая злая девочка, которой было можно всё на свете до пяти лет, хочет будущего, хочет света, ей нужны радости, а эти радости необходимо обслуживать — она без них зачахнет. Но она — начало всего, сущность дня вашего рождения, а без него вас и не было. Такие вещи приходится оберегать. Им нужен уход. Вы этим и занимаетесь. Обслуживает такие радости ваша инициативная часть, тот самый прагматик. Этот человек скуп и сух. Его мир выстроен на фундаменте цифр в банковском аккаунте, из трезвого анализа. Он вкалывает без перерыва, потому что у него (у неё) всего одна слабость — этот ребенок. Всё делается ради мечт, рожденных в детстве. И прагматик будет держать за горло внешнюю вашу оболочку. Будет чревовещателем, двигая вашими губами, говоря своими словами, вашим голосом, чтобы добиться внешних успехов. Есть ещё среднее между всем этим звено — условная художественная неконтролируемая составляющая. "Министр очень плохих идей". Пресловутая, замызганная всеми мотивационными текстами "креативность". То, что придумывает коллекции для женской линейки бренда, а в один момент срывает крышу, защелкивает застежку кляпа на затылке вашего здравого смысла, и отдаёт Бену Карлтону всё. Рассказывает всё, что можно и нельзя. Кормится тем, как хорошо из-за этого человека становится, каким пустым был мир до него, и сколько его в нём теперь. Так вот "теперь" здравый смысл всё же прокусил силикон красного шарика во рту, выпутался из тисков, и паяльником выжигает из неконтролируемого всё, что с Карлтоном связано. Хирургически трезво, расчетливо, без лишних сожалений. Я почти выжгла Бена Карлтона из себя. Что-то внутри ещё бьётся конечностями об операционный стол. Скулит и умоляет оставить немного, потому что этот человек годами привязывал меня к себе, и контрольным выстрелом стало то, что он из выдумки сделался моим другом. Теплом ладони под моими лопатками. Тихим голосом: Станет легче. Я за тебя спокоен. Том Сойер рассказывал, что иногда Бен не мог сдержаться. Иногда он говорил "Смотри какая она у меня умница". От этого становилось болезненно тепло в грудной клетке. От этого хотелось снять с себя кожу — умницей я была только потому что он так сказал. Ведь до него у меня получалось получить свой кусок "пирога" только лишь усилиями челюстей. Но у меня тупой клык на левой стороне и до смешного ничтожный с правой. У меня ничуть не выдающийся подбородок, такие называют "мышиными". Это из-за прикуса. Я едва справлялась с тем, что приходилось грызть, и с Беном Карлтоном удалось расцепить зубы. Кусаться больше не было необходимым — ты больше не животное, смешное и маленькое. И раньше-то мои укусы вряд ли можно было назвать ядовитыми. А теперь я совсем растеряла даже такую хватку. Приходится учиться заново — как пристраивать оскал так, чтобы конечность жертвы дрогнула инстинктивно от того, что не стоит лишний раз указывать мне на что-то — можно остаться и без пальца. И эта позиция отвратительна — выживательство. И это не естественное для меня положение вещей. Даже до восемнадцати лет я не была настолько помешана на самозащите. А потом всё покатилось в такие тартарары, что мне едва удалось удержать рельсы от выкорчевывания колесами локомотива, которым Карлтон вломился в мою жизнь. Я не хотела быть варварской дикаркой. Я не хотела становиться злой не по-детски, а по-настоящему. Я не хотела, чтобы с Беном Карлтоном всё сложилось именно так, но кто же слушает чего я хочу, а? Иногда мне кажется, что я так привыкла за те ничтожные два года до Лондона к тому, как обрушивается всё, что я строю, что я даже через десять лет колоссального везения и успехов не смогу до конца угомонить бдительность — выставленные перед собой руки, готовые укрываться от центнеров битого стекла, которое повыбивает из оконных рам моего небольшого замка, который я возвожу крепостью по кирпичику, чтобы когда-нибудь там поселиться. Чтобы на какое-то время осесть в безопасности и порядке, спрятаться от внешнего мира и его новостей. В таких вещах отпала необходимость, когда Бен Карлтон появился и этим самым подвел под всем черту: Ты больше не одна. И делай что нравится, просто знай, что если не получится, я буду здесь, когда ты начнешь ещё раз. Хотя бы будет не так одиноко, могу травить шутки на протяжении всего пути, ты только не съедай себя заживо. Я, видишь ли человек, и мы с тобой одинаковы, значит и ты тоже. Человек то есть. В такие моменты я думала "Может быть, просто возможно, что есть кто-то такой же, как я". Кто-то, чьи родители тоже изничтожили свои нервы, надеясь заработать целеустремленному, неудобно талантливому ребенку на достойное образование. Кто-то, кто наравне с ними, наравне со мной, убивался тоже. Тоже искал все способы. Десятилетиями бился о людскую оценку, и пробил в ней брешь. Просочился насквозь, и стал тем, кем хотел. Просто этот кто-то старше, уже прожил этапы, которые мне казалось я не переживу. И такое вот доказательство вселенской честности перед трудом дарило некоторую надежду. Вселяло покой. Только теперь Бен Карлтон для меня стал обещанием дребезжания внутренностей под кожей, тревожной поверхностности сна, тяжелого давления на грудь, как ботинком поперек ребер, которое означало "Да, ты оказалась в его жизни лишней. Это отнюдь не значит, что твоя собственная без его присутствия будет более, чем терпимой". Но моя жизнь была полноценной. Она даже была переполненной. А теперь, когда Морган понимал что к чему, он всеми силами пытался занять моё время. Даже то, что итак было забито под завязку. На смену Бену Карлтону пришли ещё десятки поразительных людей, чьи фильмы я смотрела в детстве и юношестве, чья музыка с четырнадцати лет воспитывала меня. Скучать не приходилось. Скучать не приходилось ещё и потому, что мне в затылок дышал ещё один вопрос — навечно незакрытый, стоящий первым в ежедневном списке дел в моём рабочем блокноте, тот, из-за которого я пару лет назад чокнулась, лишилась всякой чувствительности к счастью или облегчению, и до сих пор могу только нервно сглатывать, когда один такой вопрос закрывается, потому что знаю — второй такой же откроется снова. Деньги. На всё то, чем я занимаюсь, нужны деньги. Мы не дурно зарабатывали всем цехом, но этого не хватало для того, чтобы сделать ещё один шаг вперед. Пока что мы занимались самообслуживанием. Такими темпами подрастем лет через семь. Этот вариант мне не подходил. Вот отсюда моя инвестиционная деятельность. Валюта, ценные бумаги, тех-инновационный сектор и криптовалюта. Два года последним занимаюсь особенно активно. И если ты одержим успехом так же сильно, как и я, не удивляйся, если в один день тебя за локоть дернут от края крыши, глядя с ужасом в глазах. Вышла сюда, потому что внутри здания была настоящая психушка, что и должно конечно же происходить на декабрьских гуляниях по случаю грядущих праздников, но я упустила ситуацию, и чуть не продешевила. Просрочь я "выход из проекта" ещё на день, могла бы потерять деньги. Слава Богу опомнилась. Объясню: я покупаю условные акции крипто-проекта за, скажем, тысячу фунтов, и продаю их же, когда они стоят тысячу пятьсот. Потому что возможно выгода и до двух тысяч дошла бы, но я предпочитала выводить средства на безопасных временных участках. Тактика не предполагающая джек-пот, но обеспечивающая мой капитал безопасным приростом, который я вкладывала в существующее ателье. Я не была к краю крыши слишком близко, просто старалась отдалиться от гула музыки, но Бен Карлтон расценил это очевидно иначе. — Какой же ты самовлюбленный ублюдок, Бен Карлтон. Я впервые испытываю к нему презрение. Усмешка выходит даже более безумной, чем ухмылка. — Убиться? - переспрашиваю его, всё ещё перепуганного насмерть, - Из-за тебя? Скидываю с себя его руку, и наконец соображаю как же на самом деле здесь холодно. Выперлась в одном платье. В зиму. В шелках. Долбанная же ты "дива ревущих двадцатых", совсем жить надоело, а? — Кто я по-твоему? - смотрю на него, сузив глаза, не избавляясь от насмешки, - Кто ты по-твоему, Бен? Он решил, что я пришла прыгать с крыши под Новый Год. Он знал, что я везу маму в январе сюда, к её дню рождения. Он знал, как сильно был ко мне привязан мой несносный младший брат. Сколько сил я вложила в то, что делаю, сколько до сих пор не было получено за мои труды и сколько ещё я хочу сделать. Он знал кто я, что я делаю, и что больше всего в этом мире я молюсь за то, чтобы время было за меня, на моей стороне. И он решил, будто я оборву его ход вот так? Из-за смехотворных переживаний? — Если ты думаешь, что все, как твоя жёнушка будут рвать когти, и творить глупости ради солнцеподобного тебя, ты ошибаешься, Бен Карлтон, - говорю, глядя ему в глаза. Наверное отсюда моя ненависть — я в отличие от него не знала что его взгляд значит. Дверь на крышу поскрипывает, и мне приходится выдохнуть, осознавая, что несмотря на температуру явно стремящуюся к минусу, ночной холод, дыхание у нас с ним кипяченое. И если на секунду задержаться, можно начать плавиться. Я уже, наверное. Почти чувствую, как мозг — ледяная стеклянная фигура — накаляется, и дальше ему всего два пути — треснуть или превратиться в тягучую прозрачную жидкость. — Холидей, слава Богу! Я думала тебя там раздавили, - окликаю парня. Энтони Холидей был ещё одним актером. Талантливым до чертиков. Очень молодым. Он вызывал щемящее чувство нежности, которое испытываешь к маленьким детям. Холи был в тёплых отношениях с актером старшего поколения, Робертом Фордом-младшим, которому нравились хорошо пошитые костюмы из откровенно кричащих материалов. Убила двадцать девять часов только на одну его рубашку из тончайшей сетки с плотно нашитыми на неё вручную кристалликами. Ткань из непластичного стекла должна была бы выглядеть нелепым панцирем, если бы не этот ход, а от того Роберт будто был облачен в живой организм, покрытый чешуйками переливающихся драгоценностей, и он жил своей жизнью, дышал вместе с тем, как под этой жидкой стеклянной кожей, поднималась и опускалась грудь мужчины. Вещь действительно исключительная. Со временем Форд-младший познакомил меня со своим протеже. У Тони было совсем уж детское лицо, в купе с каштановыми кудрями и не высоким ростом, он бы возможно выглядел по-девичьи, не будь он в своё время очень усердным танцором с атлетично развитым телом. А ещё в его лице было что-то, что не давало мне покоя. Да, оно ещё по-детски нежное и мягкое. Но сама форма разреза его глаз и века была скорбной. Низко посаженные брови на ярко выраженных надбровных дугах. Застывшее ожидание тревожных известий в его глазах. Даже не смотря на то, сколько ребячества в нём было. Мальчишеского очарования. У Холидея кривоватый нос, когда-то правильной формы. Его очевидно ломали. Тонкие губы, сжатые в одну линию. Это выглядит стеснительной улыбкой сейчас, но однажды Тони подрастет, и они будут выражать недовольство требовательного родителя, ревнивого любовника. Детская округлость щек скрывает то, что скулы у него были почти монгольскими, а от таких со временем лицо, как у хищника впадает, выделяет челюсть, жевательные мышцы. С его-то выдающимися мышцами рта и подбородком. В лице юноши не было ни одного острого угла, и не будет. Но оно будет выглядеть так, словно его освежевали слитным мазком языка от челюсти до виска. Лицо почти каннибала, убийцы. Ему нужно только повзрослеть достаточно. Я хочу взглянуть на то, как будет звереть лицо Тони Холидея. Если честно, общаться с ним я начала из сугубо личных, корыстных целей, о которых я как-нибудь позже расскажу. Пока что, важным было то, что он всё же пришел, и разорвал цепь, которая закручивалась вокруг моего горла, конец которой Карлтон держал в своих руках. — Мистер Карлтон! - вместо приветствие воскликнул он, - Вы тоже тут! С той свой влюблённой интонацией недостойного поклонника, с какой Тони обращался к актёрам поколения Бена. Мы были почти ровесниками, он на шесть лет старше, и тоже к людям, вроде Карлтона, испытывал девичий трепет. В добавок его врожденный детский восторг. — Тони, - кивает мужчина, улыбаясь ему одной из своих сложносоставных улыбок. Прищуренные глаза. Прищуренные как от улыбки или презрительно одновременно. Поджатые губы. Тоже в скромной, смущенной улыбке или от неспособности выдавить из себя такую вежливость. Напряженные челюсти и мягкая пластика тела. Закушенные изнутри щеки, свободная речь. — Сэр, не был уверен, что вы окажетесь здесь сегодня. Ох, Холи, я тоже не рассчитывала нарываться на Карлтона этим вечером. — Почти случайно заглянул, - отвечает он, переводя взгляд на меня. Взгляд "Не хочешь передо мной отчитаться?". "А то самое время, если надеешься избежать порки" взгляд. Хотя в целом можно что-то такое списать на то, что это я тут ненормальная. В конце концов так проще. А ещё самым легким выходом из тугого раскаленного железного кольца, которое сужалось и закольцовывалось туже по мере того, как Бен исподлобья сверлил меня отнюдь не добрым взглядом, было бы в который раз ответить на это отстраненной невозмутимостью. Потому что он даже очевидного безразличия не заслуживал. Потому что ничего, кроме раздражения, задавленного усталостью и нежеланием ещё и в эту конфронтацию вступать, во мне не осталось. Это вообще-то то, чего ты ждал, Бен. Почему ты так недоволен теперь? — Извини, это тебе, чуть не забыл! - опомнился Холидей, протягивая мне рюмку с ярко-малиновым содержимым. Берусь за тонкую ножку, как у бокала для шампанского и принюхиваюсь. — Идея споить меня была твоя или неосторожного бармена? - усмехаюсь, глядя на Тони поверх ободка бокала. Он немного смущенно, но ребячески ухмыляется, - Я вот-вот подойду, ещё не разорила финансовую биржу в свою пользу, извини, задерживаюсь. — Хорошо! - без тени недовольства соглашается он, и уже собирается уходить обратно внутрь, но я его окликаю: — Не возражаешь? - взглядом прохожусь по его прикиду снизу-вверх, - Мне нравятся как выглядят восьмиклассницы, Холи, но ты староват для средней школы, не находишь? - усмехаюсь, парень улыбается тоже. Расстегиваю на нем пару верхних пуговиц, выпутывая горло из тугого галстука, оставляя его небрежно развязанным, расстегиваю жилет и прошу закатить рукава. Взлохмачиваю волосы движением, каким гладила по голове Гарри Карлтона в последний раз. — Потому что даже не уверена нравятся ли девушкам восьмиклассники, Холи. Потому что Тони выглядел, как мальчик из Итонской школы, а нам это сегодня не на руку. Мы сюда пришли с одной конкретной целью, для которой его правильность не совсем подходила. Дверь за Холидеем захлопывается. — Энтони Холидей, - как я на днях пробовала имя Бена Карлтона на вкус, так и он тянет имя Холи, как будто пытаясь кончиком языка найти хоть одну борозду в мягком, звучном имени Тони, - Хорошенький, - с мрачной усмешкой говорит он. — Даже слишком, - отвечаю, - Но это ничего, лет через пять он станет очень Миккельсеновской породы. Чрезвычайно занимательная анатомия у Тони Холидея. — "Анатомия Тони Холидея", - с насмешкой повторяет мужчина, - Милая, а я рассчитывал, что твои языковые способности чуть менее топорны для таких эвфемизмов сексу. — Я рассчитывала, что твоя фантазия менее хитровыдуманная, для таких ассоциаций с пластической анатомией. Тем более ты знаешь, что в ней я особенно преуспела. Мне нельзя пить. Я аллергик — не ясно как организм отреагирует на алкоголь. Но на улице жуткий холод, у меня зимняя ремиссия, а ещё мне наверное нужно выпить. Потому что до сегодняшнего вечера от идей о том, чтобы бить Бена Карлтона зло и бессильно в грудь, потому что он не имеет больше права нарушать дистанцию между нами вот так внаглую, меня удерживал рабочий завал. Но сейчас нервы были натянуты, как волосы на затылке. Его рукой или моей собственной — не важно. Я испытывала болезненную смесь заслуженной злости и недопустимой печали, которую вообще-то растоптала, как рецептор, ещё несколько лет назад, когда нервничать и беспокоиться стало просто не безопасным для целостности моего рассудка. И их надо было утопить в другой обжигающей горечи. Хотя мне даже не нравилось пить, независимо от аллергии. Кончиком языка опускаюсь в ярко-малиновую жидкость, от которой с первых секунд поднесенного к носу бокала пахнуло ликером или каким спиртом. Капля остается на нижней губе, остальное за закрытыми губами пробую растереть по нёбу. Трещинка на губе пощипывает, но не аллергически и полость рта не горит от напитка, как от шипучки или ожога. Тут цветных ягодных сиропов, наверное, стоит бояться больше спиртной составляющей. — Говорят водка — наиболее чистый алкоголь. И не врут, видимо, - отпиваю совсем чуть-чуть, всё ещё настороженно, - Не самый вкусный, к сожалению.***
Бен Карлтон
В мелком движении языком не было ни капли эротизма или попытки раздразнить зрителя. Лале всегда питалась с большой осторожностью, особенно когда дело касалось фруктов и напитков. К тому же была у азиатов одна занятная особенность. Это отчетливо можно было проследить в танцах. Если поставить рядом танцевать восточную танцовщицу и западную или экваториальную, и сравнить одну и ту же танцевальную постановку, ничего связанного с эротикой даже в самом откровенном танце не было в том, как этим занимались японцы, тюрки, китайцы, монголы, многочисленные народы Азии. Европейские девушки совсем недавно избавились от институционально навязанной обязанности быть привлекательными, соблазнительными. Но старательности от этого в них пока не убавилось. Они не обязательно старались понравиться мужчинам, но они старались вовсе не для себя. Это было шоу для зрителей. В девушках африканского происхождения была великолепная первозданная черта — абсолютная пластическая свобода. Лале когда-то высказывалась на этот счет: они были из плоти и крови. Самыми земными людьми на планете. В них было животное великолепие и магнетизм. Она говорила не подразумевая сравнения с обезьянами, девчонка имела ввиду ту связь природы и этих людей, которую даже рабство и современность не смогли разорвать. Восточные народы были просто целомудренными или пугающими в воинственности своих танцев, но азиаты... Они как бы погружались в некий транс, никогда не коллективный. Их танцы не были парными или групповыми. Каждый из них, закручиваясь в балетных па, в бальных или современных танцах, на какое-то время становились языческими идолопоклонниками, чертящими круги вокруг ритуального огня, и в том, что должно было бы иллюстрировать флирт, откровенную эротику, в их случае были только деликатно очерченные жгуты мышц, перекатывающие кости внутри себя и в воздушном пространстве одновременно. Особенностью орнамента степных кочевников было то, что и сам узор, и фон являлись равнозначными фрагментами итогового рисунка. Фон тоже был орнаментом. Орнамент был орнаментом. Лале объясняла и это. И в её движениях не было попыток соблазнить. У девчонки просто не возникало подобных идей — для таких, как она, эти глупости были эволюционным пережитком. Если ты ей нравился, ты знал об этом. Тебе давали понять об этом твердым заявлением, её именем на подкладке твоей одежды, часами рукотворного труда, которым Лале хотела показать кем ты для неё был. Что она может сделать ради тебя. Просто позволь ей оставить на тебе свой след — не обязательно даже целоваться, девушкее хватит пары смазанных пятен краски на рубашке.Она расстегнет пуговицы пиджака, и скользнет ладонями внутрь, чтобы объятия оказались окончательно близкими, вплотную. И ты будешь о них помнить. Они не будут многоразовой дешевкой, которой силятся заполнить неловкое молчание, возникшее от отсутствия общих тем. Потому что если Лале здесь, с тобой, скорее всего до тебя было отказано в решении намного более важных вещей. И она касается твоей кожи, ты перед ней обнажен, потому что девчонке нужно забраться к тебе под кожу, узнать как твои кости выглядят в разрезе орнамента, где раскаленный воздух вокруг вас — тоже станет частью узора. Ей нужно скользнуть внутрь, и выяснить в каком направлении течет твоя кровь. Каким образом мысли строятся в твоей голове. А пока что тебе можно изучить изгибы её тела. Можешь даже попытаться подобно ей проникнуть в её голову тоже. Если повезет, немного удастся подчерпнуть. В её пластику был заложен совершенно другой смысл. Поэтому к такой бытовой мелочи, как проверка напитков кончиком языка, я привык. Как и привык к тому, что иногда она тратит время на свой внешний вид, и иногда перебирает, как вот сейчас в этом платье. Перебор был не стилистический. Платье снова не предполагало бюстгальтера, в конечном счете и размер груди девчонки таких вещей не предусматривал. Девичья единичка. Дерзко упругая, независимая настолько, что ей можно было огрызаться на неодобрение тому, что такая ткань, как шелк этого платья почти не скрывала "анатомических тонкостей" женской груди. Феноменально невозмутимая девчонка. А больше всего в ней нервировало то, что она была права. Нервировала меня. Ещё и тем, что теперь я действительно обязан сделать шаг назад. Даже будучи здесь с ней наедине. На этой чертовой крыше. Я предложу ей пиджак и она его не примет. Попытаюсь закутать в него силком, и это скорее всего кончится дракой. Или тем, чем мы теперь не можем заканчивать препирательства — таков был уговор. И эта сумасшедшая продолжает стоять на холоде в одном платье, теряя ко мне всякий интерес. Потеряв интерес к разговору о Холидее, стоило только завести разговор о пластической анатомии. Глупым в действительности было само предположение, что она когда-нибудь струсит настолько, что кинется с крыши в побеге от того, что я устроил. И я теперь не имел права даже упрекать её за этого мальчишку Тони Холидея. Сказать и ей больше нечего — девчонка от очередного осторожного глотка кривит губы, и не позволяет мне ухватиться за момент, когда она исподлобья, воровато всё же смотрит на меня, как бы напоминая, что мне уже пора, и только из вежливости отводит взгляд. Нужно выдохнуть это облако пара, скопившееся в легких от поверхностного дыхания, и отступить. Не нужно было вообще выходить на эту крышу, в который раз напоминая себе — ты не полноценный, не отдельно взятый человек, Бен Карлтон. Она — да. Не выдерживаю, и всё же накидываю на девчонку пиджак, и не сталкиваюсь с сопротивлением. — Что у тебя за номер в гардеробе? - спрашивает она. Отвечаю. Лале кивает, - Я попрошу повесить его туда, Бен. Девушка возвращается к экрану телефона, отходя на несколько шагов, разворачиваясь к огням города, проворачивая очередную финансовую операцию, слишком замысловатую для людей, вроде меня и Тони Холидея. Когда дверь за моей спиной со скрипом закрывается, лестничный марш погружается в кромешную, плотную темноту.