Список

Лале

      Последнее, чем я стала бы заниматься — это избегание. Мне не двенадцать. Я больше не ребенок. Тактика "Если чего-то нет, значит этого не существует" работала в восемь лет. Она не допустима теперь. Поэтому я продолжаю работать с Беном. Конечно же продолжаю.       Помимо кино-проектов, он оставляет мне персональные заказы, а я какого-то дьявола всё ещё не передала его никому из своих коллег.       Сотрудниками ателье были в основном студенты или недавние выпускники нашего университета. У меня хватало контактов глав других организаций, но уж точно не технических специалистов, и моё имя ещё мало что значило для тех, кто надеялся построить карьеру или продолжить её, а от того мы решили вступить в студенческий сговор — мы не клялись друг другу в вечной преданности, и если кто-то находил предложение повыгоднее, я не удерживала их месяцами до нахождения специалиста на замену и нанимала без учета опыта работы, опираясь только на портфолио, в обмен на это я не обещала им персонального продвижения — на этикетках было моё имя. Справедливости ради, контроль качества осуществлялся мной настолько жесткий, что я даже имела на такие вещи право.       У нас был плавающий график — работали по вечерам после занятий, по выходным, праздникам и каникулам, каждый зарабатывал процент от того, сколько отшивал, плюс в целом сносные стабильные выплаты, и единственным строгим дисциплинарным предписанием были сроки. Хоть за два часа до дедлайна приступай — мне до лампочки, но не успеть к сроку права никто не имел. Работали не редко по ночам, благо — жила я на втором этаже, доступ к мастерской был открыт почти всегда.       И были те, кому хватало и того, что можно заработать с довольно свободного графика пошива. Бена Карлтона можно было бы спихнуть на них. Единственным вменяемым аргументом против этого было то, что никто даже не просил взяться за его заказ, и имели право в целом.       Поэтому шить на него продолжала я лично.       Он продолжал появляться на каждом углу в моей жизни. Было что-то необъяснимо забавляющее в том, чтобы знать, что его тень всегда будет на расстоянии достаточном, чтобы цепляться за лодыжку браслетом кандалов. Тоненькой крепкой цепочкой — ты почти не слышал её звон. И вместе с тем знал, что Карлтон рядом — достаточно внимательнее всмотреться в толпу, и он будет там.       Гостем на выставке, клиентом, ожидающим свой заказ, актером в павильоне, куда нужно подвезти заказанные костюмы, партнером по съемкам твоего нового друга, завсегдатаем всех мест, куда тебя водили, приятелем отца твоего однокурсника, человеком, которому немедленно понадобилась сотая белая сорочка.       Он заходит в ателье первым, но за ним следом ещё один человек, избавляющий меня от необходимости сразу же приступить к Карлтону.       Господин Мэнсики был японцем, ему немного за пятьдесят, но было бы трудно с первого взгляда сказать сколько ему лет. Скажи он при встрече, что ему тридцать пять, я бы поверила. Я бы и в шестидесяти пяти не усомнилась. Так уж вышло. Очередной пример привилегированности носителей азиатских генов — не так просто выяснить что прячется за лицом "монгольским барабаном" — так туго кожа была натянута на череп. Единственные морщинки и те — лучики в уголках глаз от улыбок.       Мы начали работать вместе всего неделю назад — сегодня была первая примерка, по итогу которой можно будет выполнить тестовый его заказ, и приступить к выполнению "личной просьбы", которую он озвучил у меня в кабинете на той неделе.       Для него мы выбрали оттенок между полынью и оливой, но очень-очень чистую вариацию такого зеленого. У Ватару Мэнсики были светло-карие глаза, даже светлее моих собственных, и если оттенить их, можно было добиться тёмно-хвойного оттенка. К этому мы и стремились, а я даже более него.       Он не утверждал, что сведущ в искусстве или цветотеории, но у него было острое чутье и вкус, а потому согласился потратить время на то, чтобы подчеркнуть цвет его глаз, оттенок кожи, не останавливаясь на привычных оттенках серого и синего, как делали большинство мужчин.       О своей специальности Мэнсики говорил очень расплывчато, а познакомились мы на конференции, связанной с инвестициями. Мужчина принял меня за японку. В будущем я узнаю, что он не был на Родине уже более семи лет, имя его не настоящее (так и знала), и частью его личной просьбы было ещё и моё единоличное участие.       Не уверена, что вызывала доверие в людях, но у Мэнсики были свои причины выбрать для своих целей меня.       Фамилия Мэнсики была очень редкой даже в Японии. "Мэн" означало "избавиться" или "свободный от", как "свободный от налогов", а "сики" использовалось в терминологии патологий зрения и цветослепоты. В сумме фамилия означала "Избавившийся от цвета". И его имя целиком и полностью было заимствовано из относительно нового романа Харуки Мураками, "Убийство командора". Никто господина Мэнсики не заподозрил, потому что книга ещё не была достаточно популярна, чтобы такое имя, пускай редкое, было у всех на слуху.       Почему он принял такое решение мне расскажет его единственный компаньон в этом побеге с востока на запад. И это окончательно свяжет его с той книгой. Я бы усомнилась в оригинальности Мураками, решила бы, что он списал это с господина Мэнсики, если бы только мужчина не пережил всё то, что заставило его покинуть Японию и сменить имя, уже после публикации романа.       Прежде, чем приступить к работе с ним, я подошла к Бену, вежливо поздоровалась, будто и его вижу так же нечасто, как Мэнсики, будто знакомы мы едва ли дольше, словно у меня нет права не корчить из себя приветливость, потому что технически теперь мы находимся в самых приемлемых отношениях из всех, что вообще имели право у нас родиться. Исполнитель и заказчик. Прошу его пока что присмотреться к материалам из картотеки.       Мэнсики даже слишком сильно слился с западной культурой. Он пожимал руку крепко и улыбался ярко, как то делали американцы. В будущем он сменит такие привычки на более сдержанные британские. Но это потом. Сейчас мы знакомы всего неделю, и сейчас я знаю всего один его небольшой секрет — он ведь озвучил мне ту личную просьбу ещё в нашу первую встречу. И пока что причины появления его белоснежной седины в отнюдь не самом пожилом возрасте мне не известны. Пока что я могу только улыбаться ему так же открыто, и рекомендовать ему палитру для будущих костюмов, потому что работать с ним было приятно.       Мужчина ненамного ниже Карлтона, но держался явно бодрее. У него не было этой мрачной интонации во взгляде, голосе, "ауры" — если хотите. Наверное это то, что он в себе выдрессировал, чтобы по нему не было понятно с первого взгляда, что он человек с тоскливым прошлым, тёмными намерениями и предосудительными причинами для бегства.       Возможно это была ещё одна причина по которой он ухватился за возможность поставить меня на свою сторону — он почуял, что я на его счет испытываю смешанные чувства. Мэнсики был открытым, вежливым и не казалось, что он лгал хоть в чём-то. Но я ощущала необъяснимые сомнения на его счет. Предосторожности на предосторожностях. Он эту тревогу считал. Он решил стать мне другом вместо того, чтобы подвергнуть своё инкогнито риску, если бы я оказалась кем-то, кто способен добывать информацию. А я находилась в такой зоне риска — мы с ним занимались инвестициями, а в современном мире такое означало подробный анализ рынка, проектов и всех их составных, включая участников. Хочешь или нет, но становишься ищейкой.       И если обычно мы с ним искали сделки повыгоднее, в один момент я могла бы с этими навыками выяснить кто он такой и почему бежал. А он бы раздобыл мою фамилию, и это не нанесло бы мне ущерба. Я бы просто в который раз эту ущербность, прописанную у меня в паспорте, ощутила.       Поэтому наше сотрудничество было условным пактом о ненападении. Я не вдаюсь в подробности его жизни, хоть Мэнскими меня и заинтересовал, и не даю другим повода думать, будто что-то с моим заказчиком не так, а он в свою очередь может подкладывать мне ту информацию о себе, которую считает полезной. Плюс приличный чек за исполнение его личной просьбы и то, что я шила для него. Небольшие советы по инвестированию опционально.       Мы заканчиваем с ним через двадцать минут — исправлений лекало костюма не требовало, его уже можно было собирать на машинке и заканчивать с поузловой обработкой. — А цвет и в самом деле очень, как вы это назвали? "Комплиментарный", - на прощание говорит мужчина, - Я думаю к основной части сотрудничества мы можем приступить уже к концу этой недели. Я всё улажу, и хотел бы приехать в выходные, если это удобно. — Вечер субботы Вам подходит, господин Мэнсики? — Если только после семи. Если это уместно.       Уточняем уговор, и прощаемся. За мужчиной закрывается дверь, и я лицом к лицу сталкиваюсь с Карлтоном. — Выбрали? - спрашиваю, и с миллисекундным запозданием добавляю "сэр", - Хорошо. Поднимемся. Я запрошу образцы на складе, мы взглянем на них в объеме, а пока нам их принесут, определим модель и сроки, - уже у себя в кабинете беру трубку внутреннего телефона, - Дежурный, ответьте. Нужны образцы для примерки в объеме. Всё что есть с листа "С", позиция тридцать два, ряды от первого до четвертого и ряды шесть-четырнадцать в картотеке. Это всё хлопок шелкового плетения, оттенки белого и палитра от бирюзы до тёмно-синего. Только без локальных оттенков, ультрамарин не нужен, спасибо. — Мэнски как из "Убийства командора"? - спрашивает Бен, сбивая меня с толку, но я киваю, - Надо же какое совпадение. Твоя любимая книга. — Любимая у автора, да, - спешно переключаю его, - Это не существенно. Модель, Бен, нам нужно выбрать модель руба... — Поздний вечер субботы, - продолжает он, откидываясь на спинку стула напротив меня, - Занятный у вас график встреч. Тони Холидей не возражает?       Что-то щелкает в голове. Как если бы температуру воды можно было отрегулировать кнопкой за моей спиной. Бен Карлтон грубо вжал меня в эту стену, лопатки задели тумблер, и кипяток полился на нас сверху.       По меньшей мере на меня. — У Тони Холидея нет прав на возражения, а у тебя нет права задавать мне больше вопросов, чем "Вы согласны, что это мне подойдёт?" и "Вам не кажется, что на сей раз вышло даже более великолепно, чем в любые предыдущие?" - цежу не сквозь зубы, но челюсти напряжены и звук от того соответствующий, - Рубашка, Бен. Тебе понадобилась которая, пятидесятая? — рубашка. Вот и выбирай модель. Если хочешь чего-нибудь особенного, дай знать. — Фантастическая клиентоориентированность, - с завидным ехидством отвечает он, явно не себя имея ввиду.       Я знаю как выглядит то, что я поправляю на Холи воротнички, как выглядит и то, что я встречаюсь с неоспоримо привлекательным клиентом в субботу, после семи вечера, улыбаясь ему так, словно солнце в феврале увидела. Даже если ненавижу солнечный свет, и Бен это знал.       А ещё я знаю, что ничего общего с его фантазиями и предположениями это не имеет. — Спасибо, - бесцветно благодарю.       На автомате вынимаю альбом с эскизами постоянных моделей мужских сорочек, кладу перед Беном, раскрываю его, и продолжаю работать на автомате. Слишком много раз зачитывала текст примерно того же содержания, что озвучиваю сейчас.       Отклоняться от него нельзя.       Я думала я здорово справляюсь. Думала, что поймала несвойственное для меня смирение за хвост, и держу на привязи.       Только смирение оказалось досадой. Жгучей, вперемешку с почти обидой и раздражением. И на поводок посадить её отнюдь не удалось — это моё горло стискивают зубами на загривке, как меньшую зверушку держат.       И где в этом всём справедливость по отношению к твоим правам?       Я рассчитывала оставить всё так, как было до первого Рождества в Лондоне. Надеялась просто проглотить это, и делать то, что умею лучше всего — примириться с обстоятельствами и создавать видимость, будто всё в неизменном порядке.       Но от присутствия Бена Карлтона в моём Доме, моём доме, поперек горла вставал ком и я не уверена — это слёзы или я его не перевариваю.       Я очень долго регулировала такие порывы до него. Я не могу поставить всё на место до сих пор, после него.       Обычно я сдержана. Даже в общении с близкими, если мы оказываемся на людях. Сомнительный опыт выучил всегда очень осторожно и вдумчиво подбирать слова. Это как с болезнью. Хромые фехтовальщики в чём-то намного сильнее здоровых — им приходилось прикладывать больше усилий, они привыкли, что их навыков не достаточно, увечность нужно отрабатывать сверхурочно. Я же была слишком эмоциональной от рождения, едва ли была способна держать язык за зубами. Это отпугивало и подставляло не редко. Это иногда обижало людей, я даже не всегда могла бы сказать где в прошлом были те моменты, которые кончились коллапсом, который я спровоцировала. Позволяла только избранным формулировкам пересекать границу голоса разума и голоса, извлекаемого моими связками.       И то же с мимикой, с пластикой тела.       Я переборщила. Теперь я даже восковой фигурой не казалась. Получалось ничуть не наигранно, но совершенно бесцветно. Как высушенный кусочек цветной бумаги, на который пролили воду. Той дешевой, что продавалась в двухтысячных. Стоило её намочить, и от краски тянуло кислым клеем. Она красила пальцы от одного только контакта с кожей. А если капнуть жидкость на фуксию, после оставалось белесое пятно с васильковыми подтеками на границе от пигмента.       Был ещё обед, когда Бен негромко поблагодарил меня, остался сидеть за столом моего кабинета дольше, чем полагалось. Свет солнца лился на него густо, как перед апокалипсисом, когда все звезды за миг до взрыва, раздаются пышным цветом, чтобы вскоре самосжечься, позволяя рассмотреть в мужчине всё. Сейчас было бы так здорово сесть его рисовать — тень и свет очерчивали структуру черепа Карлтона поразительно фигурно, вырезая темным боковые плоскости носа, щек, выделяя скулы, бровные дуги, лоб, спинку носа, носогубную впадинку, его грубо вырубленные из камня, жесткие губы.       Белоснежные сейчас глаза, цвета которых я не могла определить.       Он мог бы посмотреть на меня бирюзовыми глазами, а затем отвлечься на что-то поверх моего виска, и блеснуть сиренью, проследить за тем, как свет, против которого я стою, превращаясь в синюю тень, скользит, касаясь моего уха, и глаза его тоже стали бы синими. И он вернет мне взгляд. Он больше бирюзовым не будет. Бен никогда не возвращает себе использованный прежде оттенок, и теперь, словно все возможные комбинации цвета на этом закончены, и Карлтон исчерпал любые возможные палитры, его глаза стали бесцветными.       Абсолютно стеклянными, с пятном зрачка. Нужно протянуть к нему руку, коснуться щеки и скользнуть к жилке на шее. Удостовериться, что цвет не покинул его тело с кровью, и если я не восковая кукла, то возможно Бен Карлтон ею стал. И необходимо удостовериться, что это не так — человек передо мной ещё не избавился от цвета.       Попытка шевельнуться в его сторону обернулась невнятным кивком, который мужчина расценил, как призыв к прощанию. Он сморгнул это бесцветие, кивнул тоже, и исчез. Монохромной тенью осталась стоять только я, упираясь руками в стол.       Не знаю успелось ли что-то до вечера. Кажется да — кто-то из коллег перед уходом сказал, что поработали мы сегодня ударно, все поддержали. Кто-то назвал меня "машиной" с явным одобрением. Позвали выпить после смены, редкой смены, которую мы начали утром и закончили в шесть вечера. Но я всё ещё уклонялась от рисков сдвинуть свою ремиссию в аллергический приступ, отказалась, кажется получилось даже вежливо.       А потом до ночи давала себе мыленных затрещин, когда не удавалось отвлечь себя работой, что всегда давалось мне исправно. Взялась работать с шёлком — он требовал концентрации и твердой руки. К тому же женская линейка прет-а-порте сама себя не отработает — мне было необходимо хотя бы прототипы отшить самой, и сдать в производство. Февраль не за горами, а кроме эскизов и примерного набора выбранных материалов у меня ничего не было. Был риск опоздать к показам.       Вот так я от Бена Карлтона и отделалась. От того, что он оставил в моём кабинете легкий шлейф аромата хвои и восточных специй. Как погашенный, брошенный костер шаманского ритуала в лесу. Давно позабытый, его не учуять, если не искать. Поэтому наверх я не поднималась до последнего. Обошла дверь стороной, и двинулась к следующей, когда нужно было что-то решать с местом моей ночевки. К собственному помещению, выделенному под жилую квартиру, пробиралась как через минное поле, стараясь на дверь кабинета даже не смотреть.       Избавилась от серого костюма, подтяжек, ослабила узорчатый галстук на молочной рубашке в мелкую полоску на тон темнее основного полотна. Одета была как Эдди Валиант, только вьющиеся от кос волны волос вместо лысины и шляпы. И на постель рухнула, не снимая рубашку — может быть посреди ночи из неё выпутаюсь.       Я бы так и заснула, уткнувшись лицом в подушку, едва дыша, но сейчас особенно отчетливо ощутила ребристость воротника с внутренней стороны. Мягкий рельеф, едва различимый, но кожу будто обжигало тканью, натирало от любого соприкосновения. Так бывает, если заласкать партнера до предпотери пульса, а затем бросить в ворох гладкого хлопка, который теперь мажет кожу, как грубая мешковина.       Но ничего подобного нельзя было отнести ко мне. Мысль маячила где-то там же, где и мой рассудок — между явью и дурманом сна. За пару мгновений до того, как провалиться в эту бездну, загривок обожгло моим собственным клеймом. Я поняла что это такое.       Бен Карлтон порядочно наследил в моей жизни, им пропахло всё в моём доме и я возвращалась сюда с легким предвкушением и сопротивлением напополам. Он оставил в моих рабочих ящиках те рисунки, которые пробовал рисовать по моим рекомендациям, хотя я и побаивалась переломить то индивидуальное, что в непрофессиональных работах мужчины было. От них избавиться было нельзя. Забирать Бен их тоже не спешил.       Но больше всего Карлтон вложился в мой гардероб. Его галстуки, его часы, его ремни, его проклятущие рубашки моего авторства.       Я думала, что избавилась от всех, затолкав подальше, но эта... На ней моё имя ещё не было вышито зеркально, чтобы отпечатываться на коже в правильном виде, я тогда до этого ещё не додумалась. Поэтому моё имя на мне было отзеркаленным, каким было на шее Бена, после долгого ношения этой самой рубашки, из которой я сейчас пытаю судорожно выпутаться, как из удавки, застревая в манжетах, и пуговицы на уровне бедер мне не поддаются, будто вцепившись в плоть пальцами — я стягиваю её с плеч, высвобождаю руки наконец, и приходится снимать её через низ, как юбку, потому что ниже талии пуговки поддаваться не хотели. Или дрожали мои собственные пальцы, будто обожженные этой вещью, и я кое-как стащила её с себя, бросила подальше от кровати, оставаясь ни с чем.       Откинулась на простыни, дыша тяжело, как после попытки бегства. Обнаженное тело действительно пекло, как от лихорадки, и холодный воздух сухой лондонской зимы едва-едва привел меня в чувства уже намного позже — я теперь больше не могла заснуть. Скользнула с постели, чтобы прикрыть окно хотя бы ради приличия, потому что привычка жить с вечно распахнутыми окнами даже зимой могла мне дорого стоить. Такие вещи годились для пятнадцати лет, а я, ну... Сейчас мне двадцать два, стукнуло менее трех месяцев назад. И мне бы хоть сколько-нибудь позаботиться о том, чтобы прожить здорово ещё лет сорок хотя бы.       Пред-рождественский период начался в первых числах декабря на уровне тематических праздников, на одном из которых Карлтон поймал меня с Тони Холидеем. В такой период год назад нам и посрывало крыши. Он выловил меня на рождественской вечеринке в "Анабель", я впечатала его в диван в своей студенческой мастерской, оставляя на его новеньком белом костюме следы свих рук, выпачканных в яркой краске. Следы моих бедер на его брюках.       Тогда тоже было холодно в мастерской, и даже мокрая насквозь от краски, я едва ощущала это.       Господи, дай уснуть. Я бы так и провалилась в сон, если бы не рубашка Карлтона, стискивающая в требовательных объятиях, оставляющая череду поцелуев-укусов от затылка, между лопаток, до позвонков ниже поясницы.       Но ему было нужно подставить меня, и оставить эту вещь среди моих собственных. И теперь мне предстоит справиться с нездоровым пожеланием нырнуть под одеяло, чтобы выбраться из него у изножья, уволочь рубашку обратно в кровать, и спрятаться в этом коконе до утра, чтобы поспать хоть чуть-чуть. Так, будто не имеют значения мои старания выжечь Бена Карлтона из себя, а не прожечь его клеймом себе спину окончательно.