Несколько раз, когда Бяша смолчал, и один раз, когда не выдержал

      О том, что у Ромыча всё по-серьёзке к Антону, Бяша начал догадываться летом после восьмого.       Сначала Ромыч ему рассказал «по секрету», что его батя-алкаш откинулся, но почему-то Антону об этом он говорить строго-настрого запретил. Бяша прикола не понял, но обещал помалкивать, всё-таки дружба важнее.       Следом была история с плывуном, в которой сам Бяша участия не принимал, а узнал о ней только благодаря Антохе. И всё бы ничего, но реакция Ромыча на этот короткий и скромный в два-три предложения рассказ поразила — он развонялся, надулся и сдристнул куда-то, как будто обиделся. Как будто он Бяше историю эту рассказывать не хотел. Как будто хотел сохранить её ото всех, в том числе и от Бяши, в секрете.       Потом, когда Бяша нашёл его на скамейке за кустами и спросил в лоб, чё за дела, Ромыч ему даже толком ответить не смог — смутился, начал хлебало чесать, глаза забегали, а когда к ним Антоха присоединился, легко перевёл тему и отвязался от друга с его расспросами. Бяша тогда отстал. Но запомнил. И начал присматриваться к тому, как Ромыч себя ведёт в присутствии Тохи, и наблюдения эти ему совсем не понравились.       Пятифан себя вёл с Антохой по-джентельменски, как если бы он за тёлкой ухаживал: курткой своей от дождя накрывал, сумку тяжёлую помогал нести, если Тоха из сил выбивался, зная, как тот к жвачкам неравнодушен, всегда имел при себе пару штук, чтобы, как фокусник, вытащить из кармана. И всё это с такой рожей, как будто происходящее пиздец, как его раздражает. Глаза бы Бяши всего этого не видели.       По большому счёту ему было бы срать, в кого втюрится Пятифан, иди речь о тёлке. Но пацан — совсем другой коленкор, тем более Тоха, их кореш. К тому же немного смущало, что друг его, пиздивший всех и каждого, кто хоть одно слово про пидоров произнесёт, сам же по ходу таким вот и оказался. У Бяши в башке не укладывалось, как им теперь всем жить, и как подкатить к Пятифану с базаром на эту тему. А то ведь не ровен час, запалят его джентльменство какие-то посторонние элементы, и тогда пиздец всем: и Роме, и Тохе, и Бяше до кучи. Будут там разбираться как будто, кто голубой, а кто просто рядом стоял.       Ещё была маза к Антохе с базаром подъехать и попросить его чисто по-братски вести себя с Ромкой грубее. Может, Ромыч потому и втюрился, что тот с ним шёлковым голосом говорит, да соглашается почти на всё. Но Тоха и сам был какой-то мутный, себе на уме. Бяша порой замечал у него такое странное выражение на лице, что становилось немного не по себе. К тому же не выцвели ещё воспоминания о том, как Антоха уделал Бабурина Ромке на радость. Очкарик был тот ещё зверь, хоть и косил под белого и пушистого, и хер знает, как мог отреагировать.       Собственно из-за этого выражения Бяша и начал подозревать, что Тоха, памятуя обиды, нарочно Ромыча провоцирует на всё это, чтобы потом, когда тот совсем рассусолится, мордой в грязь окунуть и повозить, как следует. От мыслей таких Бяше всерьёз становилось страшно за друга. А ещё обидно. Потому что Ромка при всех своих недостатках был самый пиздатый и ровный кент на районе, и такой подлости не заслуживал. Иногда Бяша переживал за друга так сильно, что спать не мог, и тогда он жалел от души, что Ромыч очкарика принял в команду.       И сразу общение не заладилось. Тоха начал бесить его неимоверно, особенно тем, что, чувствуя холодность с Бяшиной стороны, несколько раз предпринимал попытки выяснить, в чём проблема. Бяша же, сам недавно желавший с ним поговорить, ещё сильнее старался держаться подальше, потому что каждый раз, когда Тоха оказывался рядом с ним, в лопатки впивался огненно-жгучий озлобленный Ромкин взгляд.       Вся эта карусель вертелась примерно до середины лета и замотала Бяшу до тошноты, а ближе к концу июля он нашёл в лесу озеро — живописное, немного заросшее по краям камышом, и совершенно нетронутое людьми. Что удивительно, не так уж и далеко от посёлка, только дорога была хитрожопая, вот про него никто и не знал. Ну и конечно сперва Бяша привёл туда Ромыча, чтобы тот сам оценил и решил, показывать Тохе или не стоит. А тот, разумеется, показал. Бяша смирился, но с пацанами чётко забились, что больше об этом месте они никому не расскажут, чтобы зачарованный уголок этот никто не засрал.       За чистотой Бяша следил самолично. Мусор всегда убирал, огонь разводить разрешал только в строго отведённом для этого месте — очаг оборудовал честь по чести. Не разрешал он также ножом на деревьях всякое непотребство вырезать, чем Пятифан порой увлекался. Единственное насилие над деревьями, которое он скрепя сердце позволил — это тарзанка. Ромыч её смастерил из хер знает где добытого пожарного шланга и крепкой доски. Уж тарзанка была всем тарзанкам тарзанка! Сигать с неё в воду было одно удовольствие! Только Тоха лезть на неё наотрез отказывался — из-за чего Ромыч с Бяшей его сначала подстёбывали — и только следил каждый раз, как Пятифан солдатиком входит в воду, а через десять секунд выныривает на поверхность, отплёвываясь и тряся головой, как собака.       Хорошее озеро было, глубокое. Бяшу оно умиротворяло. Даже Антоха, кидающий в сторону Пятифана косые взгляды больше не напрягал. Проскальзывали сначала мыслишки о том, что Тоха завидует крепкой фигуре Ромыча, да его силе с выносливостью — сам-то он был не шибко спортивный, обыкновенный, даже рыхлый немного, — но и они потом отвалились, потому как во всём остальном Антоха вёл себя как обычно, и никакой скрытой злобы Бяша нутром в нём не чувствовал. А нутру своему он привык доверять.       Однажды на излёте летних каникул, они, как уже повелось, сидели на берегу: сначала ели картошку с грибами, которую Бяша им на костре сварганил, нахваливали его кулинарные способности, а после засели играть в подкидного. Располагались теперь чуть дальше от берега — Ильин день миновал, и от воды тянуло прохладой.       Бяше в карты всегда везло, он вылетал из игры самый первый и делать ему нихрена не оставалось, как наблюдать за битвой Ромыча и Антохи. Но если обычно Бяша болел за друга, в тот вечер ему шлея попала под хвост, не иначе — он начал поддерживать Тоху. Да не просто поддерживать: он подобрался к нему со спины и принялся советы давать, с какой заходить.       Ромыч, глядя на них, на говно изошёл: плевался, ругался, вглядами изрешетил, но всё равно в конечном итоге торжественно проиграл, кляня весь белый свет. Они едва не поцапались на этой почве, тогда Бяша предложил ему сигануть с тарзанки с переворотом, чтобы остыть. А Ромыч возьми да и согласись.       Тоха был категорически против, предостерегал, что вода холодная, мышцы сведёт, но Ромка со смехом от всех его слов отмахнулся, сказал что всё будет нормуль и, быстро раздевшись, залез на тарзанку. Он долго раскачивался, примеряясь, куда поглубже нырнуть, и, наконец, сиганул. Прыжок получился красивый, как на соревнованиях, Ромыч и брызг почти не оставил. Только вот сам он тоже не торопился всплывать. Обычно десять-двенадцать секунд ему хватало, чтобы подняться на поверхность, а тут тринадцать, пятнадцать, семнадцать, двадцать — а его всё нет и нет. В лесной тишине даже плеска воды слышно не было, костёр потрескивал — да и всё.       — Утонул, — сдавленно произнёс Антон, гипнотизируя взглядом неподвижную поверхность воды.       — Да расслабься ты, всё с ним в порядке, — Бяша искренне не верил, что с Ромкой может что-то такое случиться. Раньше его на перо посадят за гонор, чем он утонет в какой-то луже.       Антон тем временем встал, дошёл до песчаной полоски берега, сложил руки рупором и прокричал:       — Ро-ма!       В ответ только эхо насмешливо повторило имя несколько раз. Тоха, не мешкая, принялся раздеваться.       Плавал он так себе, парни его пытались учить, но бесполезно, у него с координацией были проблемы, однако отсутствие навыка не помешало решиться на подвиг.       — Тох, ты чего? — Бяше в башку будто ваты набили, он абсолютно не соображал.       — Он утонул! — выкрикнул, обернувшись, Антон, и на лице его отчётливо проступили ранее невиданные эмоции. Тоха о Ромке тревожился, переживал за него, и ужасно злился на Бяшу, что тот ничего не делает.       И, чёрт побери, он был прав! Если Ромыч ёбнулся о воду, отрубился и начал тонуть, счёт шёл на секунды! Но Тохе его доверять вылавливать Бяша боялся. Утонут ещё, чего доброго, оба, тогда ему точно всю жизнь жить в лесу.       — Ща! Погодь! — крикнул он, вскакивая, и начал скидывать с себя шмотки. Но Тоха не был бы собой, если бы слушал его. Бяша только расстёгивал джинсы, когда очкастый придурок вместе с очками своими попёрся в озеро.       — Бля, как х-холодно! — и тут же начал щёлкать зубами.       — Тоха! Стой, я тебе говорю, на! — голос и у Бяши от волнения срывался.       Надо же быть таким лохом, чтобы поверить в Ромкину неубиваемость! Все же живые люди, все смертны! Любой может сдохнуть в любой момент!       — Ро-ма! От-зо-виииись!       От отчаянного выкрика внутри у Бяши всё перевернулось. Тоха стоял уже по пояс в воде. Он сделал ещё один шаг, приготовился плыть, но тут из-за ивы до них долетел насмешливый голос:       — Ну и хули разорались? — и вслед за голосом вышел Ромка. Ноги все в ряске, но сам живой и здоровый, и лыбился как ни в чём не бывало.       Бяше впервые его захотелось ёбнуть до искр из глаз, но он просто оцепенел, наблюдая, как это за него делает Тоха. Выскочив из воды, он подлетел к Пятифану и так ему врезал, что тот аж на землю упал, но, надо ему отдать должное, быстро поднялся на ноги.       — Ты охуел что ли? — начал он бычить, но Тоха в ответ накинулся с обвинениями.       — Сам охуел! Что за приколы? Мы думали, ты об воду ударился! Что ты утонул!       — Ну извини, что обломал! — держась за скулу, изобразил ухмылку Ромыч.       У Антона лицо ходуном заходило, Бяша на нём различил и волнение, и облегчение оттого, что Ромка живой, и невероятной глубины отчаяние.       — Говнюк! — выплюнул Тоха, вложив в это слово всю горечь, что отравила, отвернулся и зашагал прочь, скрываясь в ивовых зарослях.       Бяша, вздохнув, покачал головой. С одной стороны облегчение, и правда, было немалое, что все живы, с другой, как жить дальше в этом ебучем цирке — он тоже не понимал.       Ромка дошёл до своих вещей, достал из кармана штанов сигареты и, закурив, вернулся к костру, а заодно и к Бяше.       Когда он решил заделиться сигой, Бяша не стал отказываться, хоть и считал, что они в расчёте. Нехера было Ромку дразнить. Получил фашист гранату. Только вот Тоха причём?       — Ну и нахера ты это сделал? — тихо поинтересовался Бяша, когда они скурили примерно по полсигареты.       — Не знаю, — пожал Ромка плечами. — Хотел посмотреть на реакцию.       — И чё, посмотрел, на? Доволен?       — Да не сказал бы, — Ромка затушил окурок, бросил в костёр и присел рядом с ним на корточках, грея ладони. — Ты это… зла не держи, — проговорил он, глядя в огонь. — Я же не думал, что вы подосрёте так конкретно.       — Тохе скажи. Мне как-то похер. Ты мне в любом случае друг, на, — Бяша сказал это и спохватился, что прозвучало оно уж больно двусмысленно, да ещё Ромка уставился на него снизу вверх, выискивая в глазах что-то ему одному известное. — Он за тобой плыть собрался, а ты знаешь, как он плавает, — добавил Бяша, чтобы отвлечь от каких-либо подозрений, и — о, чудо! — это сработало. Мысли у Пятифана зашевелились в другом направлении и, судя по выражению лица, не самые радужные.       А позже, когда Антоха вернулся, стуча зубами от холода, и на сырые трусы натянул свои шорты из обрезанных джинсов, а Бяша разжёг огонь посильнее, добавив хвороста и веток потолще, Ромка торжественно извинился перед ними обоими, пообещав, что такого больше не повторится.       Было так странно смотреть, как они с Тохой, смущаясь, жали друг другу руки, почти не глядя в глаза. Бяше уже самому захотелось побиться башкой обо что-нибудь твёрдое или обнять их обоих. Потому что надо быть полным лошарой, чтобы не замечать, как эти двое трепетно друг к другу относятся. Может, Антон и не понимал всех Ромкиных экивоков, но тот ему был очень дорог. Настолько, что Тоха был готов пожертвовать ради него не только своим комфортом, но, может, здоровьем и даже жизнью.       Единственным, на что Бяша всем сердцем надеялся, было то, что весь этот трепет со временем поизотрётся и пропадёт сам собой. Так было бы проще и легче для всех, и для них самих в первую очередь. Но жизнь, как всегда, распорядилась иначе.