Мы лежим на кровати
Я у стенки, а ты с краю
Я тебя не люблю...
Я тебя обожаю
NILETTO и Анет Сай - Не люблю?
Илья сидел на подоконнике у настежь открытого окна, выкуривая уже, наверное, седьмую сигарету за вечер. В кресле напротив сидел Макс, откинув голову и прикрыв глаза. Алкоголь дал в голову обоим, но кудрявый выпил больше Ильи. Потому что посиделка их клана началась не с попойки, хотя многие уже выпили, а с обсуждения проблем насущных. Третьяков тогда тактично свалил на второй этаж, а когда вернулся, остались только шестеро «Пожарных» - молодняк, Паша и Валера свалили практически сразу, будние же. Хирург смотрел на жилистую шею и, вспоминая как притягательно пахнет Макс, сдерживался из последних сил, чтоб не уткнуться в неё носом. Шустов, видимо, почувствовав пожирающий взгляд, отмер и с улыбкой сел на подоконник рядом с Ильей. Тот же, затушив сигарету, закрыл окно. Они сидели в комнате Максима. Здесь было минимум мебели, зато в углу у торшера стояла исписанная гитара, а над столом висела большая пробковая доска с фотографиями, открытками. Илья сначала посмеялся, мол: «тебе что, пятнадцать?» Но на самом деле пришёл в восторг. Он не особо синтименентален, но такие вещи всегда вызывали восхищение, разливаясь теплом в груди. Но одна фотография стояла отдельно от остальной кучи, в рамке на столе - фото родителей. Кудрями Макс явно пошёл в маму, но зато в остальном - полная копия отца. Илья привалился спиной к прохладному стеклу, с хмельной улыбкой глядя на собеседника. На часах перевалило за полночь, последние часа два они болтали о какой-то чепухе, допивая виски. Как будто не было всех этих месяцев и шокирующих открытий, и они снова в обшарпанной больничной палате шушукаются после отбоя. Последние пару минут царила тишина. Но она была такой комфортной, что даже прерывать не хотелось. Хирург встречал мало людей, с кем комфортно молчать, но Максим бил все рекорды по комфорту. Он был каким-то аккумулятором, ибо после общения с ним силы не убывают, а как будто наоборот умножаются. В мутной голове возникла смешная метафора, что Шустов - солнце, а Третьяков - солнечная батарея, жадно и бессовестно поглощающая чужое тепло. Широкая ладонь легла на острое колено, заставляя травматолога блаженно улыбнуться уголком губ. Похоже, у него действительно тактильный и романтический голод. А ещё чуть-чуть и будет голод по прикосновениям кудрявого. — Сколько ты будешь от меня бегать, Илюш? Хриплый голос звучал тихо и почти чётко. Тёплый свет от торшера залипательно подсвечивал чужие кудри, глаза стали совсем невозможного цвета. — А ты зачем за мной бегаешь? Илья поддался своим желаниям, чувствам и чужой ласке, опуская свою руку поверх чужой. Грубая ладонь тут же перевернулась, переплетая пальцы, не спеша и нежно поглаживая. — Потому что люблю тебя. Это же очевидно. Третьяков не нашёлся, что ответить. Конечно, только слепой или совсем тупой человек не заметит этих однозначных взглядов, заботы и нежности. Это началось ещё тогда, когда Шустов был его пациентом. Хирург всё это понимал и даже не раз рефлексировал из-за этого, но услышать вслух, вот так напрямую был не готов. — А тебе не надоело за мной ухлёстывать? — Илья чувствовал, как ладони чуть дрожат и надеялся, что это из-за алкоголя. — Честно? Это правда начинает раздражать. — Максим ухмыльнулся грустно, не отрывая взгляд от их переплетённых пальцев. — Но я понимаю, что если бы я хоть чуть-чуть не нравился тебе, хотя бы как человек, ты бы давно меня послал. Поэтому пока у меня есть хоть один шанс - я буду за тебя бороться. Илье хотелось позорно разрыдаться - так не вовремя наступило сентиментальное настроение. Прежде ему такого не говорили. Вернее, говорили, но это было не так. То были громкие, но пустые слова, манипуляция и попытка внушить человеку его важность и нужность. А сейчас это была серьёзная и правдивая реплика, сказанная так ровно и стойко, что мурашки по спине бежали. А ещё в голосе была надежда. Не слезливость и попытка надавить на жалость, а именно вера, позволяющая понять, как сильно он этого желает. — И зачем я тебе такой? Отталкиваю вечно, грублю, спорю, в игнор кидаю. За что ты меня до сих пор любишь? Ну всё, товарищи. Алкоголь настолько дал в голову, что началась стадия грусти. Хирург поморщился брезгливо, вспоминая всё, что успел натворить. Если бы он был на месте Шустова - послал бы давно в далёкое пешее эротическое. А этот не послал. Наоборот - сидит напротив и смотрит пьяно, влюбленно. И улыбается так, словно пытается объяснить ребёнку какую-то простую, но непонятную для детского мозга, истину. — Я сам до конца не понимаю. — Улыбается совсем хмельной, плечами пожимая. — Просто... Понравился ты мне, ещё в больнице. Я пытался тебя из головы выкинуть, к тому же понимал, что бояться меня будешь... Но не смог. Прикинь? Просто ты весь такой... — Он неопределённо махнул рукой, как бы обводя силуэт мужчины. — Такой. Я не смогу это пьяным сформулировать. Вот нравится мне твоя язвительность, и всё тут! Не могу я без тебя уже, понимаешь? Кудрявая голова упала на чужое плечо, хирург рефлекторно приобнимает за плечи, прижимая крупное тело к себе, придерживая. В нос отчётливее бьёт чужой одеколон, перемешиваясь с теперь уже заметным запахом какого-то травяного шампуня. Кажется, если уткнуться ему в волосы и прикрыть глаза, то перед тобой раскинется бескрайнее поле с кучей цветов в летний знойный день. Именно так ощущался Шустов. В голове травматолога тут же всплыли слова Петра о Максе. И ведь действительно, сейчас Максим - это не тот начальник, который сидел пару часов назад внизу, раздавая поручения подчинённым и грозясь их сжечь за провинность. Резко вспомнилось и то, как расслабились его плечи, а улыбка стала мягче, как только посторонние ушли и остался лишь основной костяк «семьи». Сейчас пожарный был простым человеком. Парнем, который хочет спокойствия, уюта и взаимности от объекта воздыхания. И тот Макс, что сидит хмельной, в полурасстёгнутой рубашке в тусклом свете торшера - настоящий. Словно маленький мальчик, ищущий любви, понимая, и пытающийся доказать свою важность. Осознание приходило медленно, Илья расфокусированным взглядом пялил в стену, пожарный монолог не продолжал. Молчание затягивалось. Шустов перестал наглаживать чужую ладонь, даже пальцы чуть разжал, но руку не отпустил. Снова дал выбор - уйти или остаться. Вот только оба, кажется, понимали, что это последний шанс сделать окончательный выбор. Третьяков себя знал - если наберётся мужества и уйдёт, то больше он не вернётся. Уйдёт так, как будто его и не существовало в чужой жизни, не сможет вернуться после всего сказанного. Хирург, не отказывая себе, зарывается носом в упругие кудри, вдыхает запах. Максим чуть ворочается и, Илья готов поклясться, улыбается. Говорить не хотелось - настолько хрупким сейчас всё казалось. Эта таинственность, интимность. Казалось, что всё и без слов уже понятно, к чему громкие речи? Но Третьяков понимал, что нужно сказать, чтоб наконец расставить все точки над «и», окончательно развеять сомнения. Потому что больше он бежать не собирается. — Макс? — Шёпотом, всё ещё боясь разрушить атмосферу. Да и мало ли, вдруг тот уснул прямо в таком положении? — М? — Помнишь ты меня спросил тогда, в беседке, почему я тебя ещё не послал? Хирург аккуратно и медленно гладил чужое плечо. Кудрявый утвердительно кивает после недолгой паузы, а после чуть приподнимает голову, внимательно рассматривая чужое лицо и наблюдая за чужой реакцией. Илья, окончательно поплывший из-за выпивки и сентиментальной обстановки, убирает вьющуюся прядь с лица, поддаётся вперёд и прижимается лбом ко лбу, поджимая губы. — Я тебя походу тоже... Люблю. В светлых глазах на мгновение проскальзывает замешательство, а после осознание и счастье. Шустов расплывается в улыбке, хирург губами чувствует его горячее дыхание. И поддаётся вперёд, целуя первым. Макс отвечает незамедлительно, опуская ладони на чужую талию, прижимая к себе. Илья гладит жилистую шею, запуская руку в светлые волосы и ловя губами томных вздох. Пожарный целует спешно, глубоко, языком толкаясь и наглаживая спину. Дорвался, получил, овладел. Третьяков упирается ладонью в широкое плечо, чуть отстраняется, но тут же целует вновь, но уже не так напористо, вынуждая кудрявого замедлиться, успокоиться. Тот подчиняется, целуя всё так же крепко, но уже медленнее, нежнее. Залезает своими горячими ладонями под чужую одежду, талию гладит, а Илья плавится. И ведь соврёт, если скажет, что не фантазировал и не представлял, как Шустов своими лапищами трогает его где только можно. И не только трогает. Травматолог цепляется за мужчину, прижимаясь, и понимает, каким идиотом был. В голове сейчас не фейерверки от эйфории и близости, а картинки всего, что за эти пару месяцев между ними было. И Илья действительно дурак. Потому что хоть Макс и криминальный авторитет, но он - золото, а не мужик. Внимательный, чуткий, рукастый, красивый, засранец. И ведь он сам до конца не понимал, почему от него бегал. Боялся, да. Но сегодня он окончательно убедился, что с ним - не страшно. И Илья не соврал, он действительно влюбился. Давно и крепко. Пожарный принялся целовать скуластое лицо, тереться носом о щеки. От него несло выпивкой и сигаретами, в моменте хирург даже неприятно поморщился, тут же улыбнувшись от всей ситуации. А кудрявый спускался ниже, обводил языком кадык, зацеловывая шею. Третьяков шумно задышал, уже чуть ли не садясь к мужчине на колени. Шустов же не унимался, целовал, прихватывая кожу губами, гладил впалый живот, что-то неразборчиво и жарко шептав. Илью аж мурашками пробрало. Он запустил ладонь в кудри, сжал слегка, припоминая, что пожарного от такого ведёт. И оказался прав - снизу послышался хриплый выдох. Третьяков победно ухмыльнулся. Вот только какая-то часть его мозга понимала - пора остановиться. Да, они оба на взводе и они оба этого хотят. Но Илья не хотел, чтобы их первый раз произошёл на пьяную голову. Понимал, конечно, что звучит как брезгливая девица, потому что раньше ему было абсолютно плевать, в каком состоянии трахаться. Сейчас же - не всё равно. Потому что это не какая-нибудь девица, ну или парень, на одну ночь, а это Макс, нужный и желанный. — Макс... — Он попытался отстраниться, но чужие пальцы сжали талию, не пуская и заставляя сдавленно простонать. — Макс, подожди, остановись. Кудрявый всё же останавливается, но не отстраняется, поднимая возбуждённый и пьяный взгляд на мужчину. Третьяков шумно сглатывает, продолжая загнанно дышать. И вот как сейчас такому отказывать!? — Мы оба пьяные. Давай не сегодня, окей? Врач не понимал, как пожарный отреагирует на это предложение-просьбу. Пошлёт? Разозлится? Откажет и всё равно поимеет? Чего ждать - не ясно. — Не хочешь? Или я задел тебя? Он превзошёл любые ожидания. Даже будучи пьяным и с явным стояком, который чувствовался через ткань брюк, он умудрился тактично узнать причину отказа. Еще ведь и переживать небось начнёт, что реально обидел. — Хочу. И нет, не задел. — Тогда почему? — Чужая рука вылезла из под футболки, начиная поглаживать колено, медленно поднимаясь к бедру. — Повторюсь, мы пьяные. — И? — Максим смотрел в глаза и казалось, уже почти протрезвел. Настолько четким и твердым был его взгляд в этот момент. Илье даже захотелось перед ним прогнуться. — Я очень давно этого ждал и пиздец как сильно хочу тебя. Поэтому я тебя просто сожру, если ты мне откажешь. Шустов тихо хихикнул, прикусив мочку и продолжая гладить Илью тут и там. Третьякова снова пробало дрожью. Все принципы про «секс только на трезвую голову» мигом улетели в тартарары. Что вы там хотели, Илья Евгеньевич? Прогнуться? Жизнь даёт вам такой шанс, вперёд! — Ты невозможный, Шустов. Бесишь. — Сказал без намёка на обиду, улыбаясь и крепче обнимая за плечи. — И я тебя люблю, радость моя. — Хохотнул мужчина, вновь целуя шею. Пластиковый подоконник явно не подходил для подобных игрищ, поэтому пожарный, подхватив мужчину под колени и потянув на себя, взял на руки, неся к кровати. Илья ойкнул, крепче вцепившись в чужие плечи. Позже он обязательно выскажет Шустову своё недовольство - нечего его, здорового мужика, на руках таскать. Почувстовав под собой мягкий матрас, хирург тут же стягивает с себя футболку, самодовольно наблюдая, как темнеет чужой взгляд. Макс выдыхает что-то вроде: «господитыжблять», тут же утыкаясь носом в острые ключицы. Илья же оглаживает чужую грудь, пытаясь расстегнуть пуговицы на неуместной сейчас рубашке. Шустов, вовремя поняв, что дело идёт туго, в итоге просто снимает блузу через голову. Третьяков чуть приподнимается на локтях, ведя рукой по крепкому торсу. Макс был отнюдь не худощавым, но и к таким качкам как Зотов его отнести было нельзя. У него было в меру накаченное, подтянутое тело, с чуть выпирающим прессом. Хирург даже слегка позавидовал, понимая, что уже не может похвастаться такими рельефами. Ладонь скользит от к груди ниже, к поджавшемуся животу со светлой, слегка курчавой дорожкой волос, уходящих под ремень, и задерживается на двух явных, относительно свежих шрамах. Шрамах, оставленных Ильей, когда он зашивал пожарного после пулевого ранения. И ведь действительно, если б он помедлил - не было бы сейчас Шустова Максима Николаевича. Макс не даёт зайти чужим мыслям ещё дальше, притягивает за подбородок, целуя спешно, но чувственно. А потом спускается поцелуями к шее. Вновь опрокидывает хирурга на постель, зацеловывая грудь. Илья плавится, шумно дыша и слегка сжимая курчавые волосы под довольные выдохи. Он невольно прогибается, пока умелые язык и пальцы ласкают соски, поглаживают низ живота. Третьяков дрожал, не понимая, так на него действует долгое воздержание или же тот факт, что это именно Макс. Красивый, комфортный и, как оказывается, любимый. Хирург не выдерживает - притягивает к себе за волосы, покрывает влажными поцелуями плечи. Шустов жмётся ближе, придавливая своим весом и окутывая опьяняющим запахом и гладит, гладит, гладит. А после тянется рукой к ширинке чужих джинс, и врач зеркалит его действия. Их низ летит куда-то на пол к остальной одежде, и Илья позволяет восхищённо-удивлённо выдохнуть, замечая чужие габариты. — А вы у нас одарённый во всех смыслах, Максим Николаич? — Ехидно ухмыляется под чужой полустон, когда его ладонь накрывает чужой член. — Можно и так сказать. — Он тихо стонет, пока ладонь хирурга двигается по всей длине, задевая головку. — Блять. Ща, секунду. Он нехотя отстраняется, поднимаясь с кровати и подходя к комоду в дальнем углу комнаты, открывает ящик и, порывшись в нём, достаёт бутылёк с парой блестящих квадратиков. — И вот только попробуй съязвить сейчас. — Улыбается, возвращаясь на кровать и вновь нависая сверху над бледным телом мужчины. — А ты меня заткни. — Ухмыляется, притягивая за волосы и требовательно целует, разводя ноги. Почему-то именно сейчас показалось несвойственное Илье волнение. Всё таки, размер у Макса действительно приличный, таких у него ещё не было. Но всё это уходит на второй план, когда он чувствует холодную смазку и палец, что аккуратно и не спеша проникает внутрь. Потом второй, третий, и Третьяков уже только и может, что тихо мычать и насаживаться, прося такими действиями большего. Судя по тому, как рвано дышит Шустов, как дрожат его руки и как нетерпеливо он рвёт упаковку - ему тоже непросто сдерживаться. Хирург обнимает его за плечи, с легким нажимом поглаживая, спускается к рукам и касается подушечками небольших рубцов на предплечьях. — Давай уже, не сахарный. — Фыркает Илья, закидывая стройные ноги на чужую талию. — Разумеется. Макс улыбается и целует в губы, приставив головку, а потом медленно вставляя до конца. Третьяков хватается за его плечи, пытаясь не отлететь крышей от ощущений. Шустов внутри него. Такой горячий, желанный и идеально заполняющий. Максим тихо рыкнул, сделал пробный толчок. Потом ещё, ещё. Илья скулит уже не стесняясь, прогибается в спине и особенно выразительно стонет, когда член задевает чувствительный бугорок. Пожарный безошибочно определяет угол проникновения, продолжая двигаться, набирая темп. Дышит в илюшину шею загнанно, покусывая, толкаясь глубоко и пиздец как правильно. Хирург не помнит, что шептал кудрявый ему на ухо, не помнит как подмахивал бёдрами, пытаясь насадиться сильнее, как сжимал член внутри себя, как поджимались пальцы на ногах и даже как его пробрало крупной дрожью, накрывая волной наслаждения. Зато помнит, как подрагивал Максим, навалившись на него и прижимая к себе максимально близко, чтоб даже дышать было тяжело. Шустов целует его в щеку, плавно покидая чужое тело, вытирая его живот салфетками и, выкинув весь мусор, заваливается рядом. Третьяков тут же прижимается к горячему телу, кладя голову на грудь и собственнечски закидывая на него ногу. Пожарный целует в макушку, обнимая. Они молчат, восстанавливая дыхание и наслаждаясь долгожданной близостью. Речь сейчас была лишней. Было вовсе не важно, какую силу имеют слова, они могли молчать до утра, было достаточно присутствия, дыхания и рук на теле. — Я действительно идиот. Столько от тебя бегал. — Хмыкнул тихо, в ключицу целуя. Максим тихо смеётся и поворачивается на бок, спуская руки на талию мужчины, в глаза заглядывает. В них уже нет туманности, страсти и желания, теперь в них нежность и любовь. Илья улыбается, предполагая, что смотрит в ответ так же - теперь можно не врать, не противиться и не скрывать. Кудрявый целует в губы отрывисто, носом о нос трётся и утыкается в чужое плечо, всё ещё сохраняя молчание. Третьяков перебирает лохматые кудри, окончательно решая больше не думать. Он и раньше всё пускал на самотёк, не боясь последствий, спасибо врождённому похуизму. Но вот с Максом вытекающих обстоятельств боялся. То ли из-за его деятельности, то ли из-за спрятанных в шкафу со скелетами чувств. Но теперь понимает, что, наверное, зря боялся. На Шустова можно было положиться. И хирург готов ему довериться и отдаться. Кто знает, быть может, он и есть его надежда на счастье? — Только не уходи, ладно?.. — Макс всё же разрушает тишину, трётся носом о плечо, чмокая в него, изредка царапая щетиной. — Да куда я от тебя уйду, дурачина? — Тихо хохочет без капли злости, потрепав по голове. Пожарный хихикает тихо, обнимая крепче и, кутаясь в одеяло, глаза прикрывает. Травматолог продолжает перебирать чужие пряди, как зачарованный, смотря в темноту за окном. Вдруг в груди начал скручиваться клубок тревоги и страха, вытесняя спокойствие и нежность. Илья жмурится, выдыхая медленно, молясь, чтобы Шустов не заметил. Но, прислушавшись к мерному дыханию понимает - мужчина заснул. Он вглядывается в безмятежное лицо, рассматривает пару рубцов на щеках и около брови, ведёт кончиками пальцев по колючей щеке и улыбается. И осознаёт, как же ему без Макса было херово, как наркоману в ломке. Третьяков осторожно выбирается из крепких и уютных объятий, находит своё бельё, встаёт с кровати и роется в рюкзаке. А потом тихо покидает комнату, тут же заходя в соседнюю дверь санузла, запираясь. Смотрит в зеркало, трет лицо ладонями. Со своего отражения ему даже смешно. Словно ему двадцать и он снова проживает свой первый серьёзный универский роман. Довольный до ужаса. А потом пальцы сжимают тонкий пластик и улыбка спадет. Он опускает взгляд на пластину с ампулами. Ту самую, которую ему отдал Саша ночью в больнице. Цветные таблетки вызывают рвотные позывы, то ли от осознания, зачем они ему, то ли от воспоминаний, связанных с их появлением. У него была возможность сделать всё сегодня. Подсыпать Шустову в бокал, слинять из дома сразу на вокзал или аэропорт, и уехать из города первым же рейсом, оборвать все контакты, умереть и родиться заново. Но даже если не сейчас, то у него есть ещё десять дней, срок не истёк. Вот только Илья не сможет наложить на кого-то руку. Потому что эти руки спасают, а не убивают. И они не хотят ощущать чувство горечи от чей-то смерти, нечего статистику портить. В конце концов, «Пожарные» не глупые, они придумают что с этим сделать, он уверен. Третьяков поочередно выдавливает в ладонь каждую таблетку, смотрит на них решительным, непоколебимым взглядом. В следующую секунду пилюли смываются в унитаз.