Шанс на счастье

Нужно было уходить… Так не вовремя, так некстати, когда между ними только завязались отношения, когда не принято никаких решений, что разрешили бы трудную запутанную и тяжëлую, словно клубок цепей, ситуацию. «Она помолвлена с другим — но моя любовь к ней взаимна. Наши отношения никто не примет — а мы едва не переспали», — эти размышления тяготили сердце Учихи, уничтожив беззаботность и слепую эйфорию, что была вчера. Нужно искать какой-то выход, распутывать интрижку, ведь Шисуи понимал — уйдëт он завтра безмолвно — может навсегда потерять свой шанс быть с Мизэки. В голове была куча мыслей — самых тягостных и невесëлых. Шисуи пообещал любимой вытащить еë отсюда, защитить, но не представлял, как это сделать. Чувство стыда и гнева за собственное бессилие не давали покоя, вынуждая всë время вынужденно, усиленно думать в пылу злости и упрëков самого себя, что не давало возможности поступить рационально и взвешенно. Он смог вместе с Итачи остановить восстание Учих, почему же сейчас никак не может придумать, как защитить и выдернуть из этого адского места ту, которую искренне любит? «Если ничего не придумаю — буду полнейшим пустословом, обманувшим надежды этой милой, хрупкой девушки на лучшую жизнь», — Учиха непроизвольно нахмурился, сжимая кулаки. Завтрак уже близился — юноша прошëл в дом, приходивший после праздника в свой будничный ритм. Служанки уже сновали туда-сюда, вынося утренние блюда, готовя первый приëм пищи. Всë, как тогда, в тот день, когда Шисуи впервые ступил на порог этого дома. — Шисуи, — Учиха лениво обернулся на голос феодала, окликнувшего его. — Что-то ещё хотели? — было сложно, практически невозможно сохранять спокойствие и любезность после той грязи, что он видел вчера, равнодушия, с которым Тетсуя встретил отчаяние дочери, ненависти, что кипела у него при упоминании слишком яркого, по мнению этих закомплексованных индюков, поведения девушки. — Да, хотел, — строго произнëс он, отходя в небольшое пустое помещение, вынуждая Учиху сделать то же самое. — Чтобы больше того, что ты понимал руку на кого-то значимого нам я не видел, понял меня? Что бы тебе там не показалось: у нас своя жизнь, свои правила. Мы не решаем всë кулаками да побоями — мы люди приличные. — А бить невесту это прилично? Ту, что не может ответить? — колкие слова тут же сорвались с языка. — Без сильных чувств женщин не колотят, — абстрактно произнëс Тетсуя, почти философствуя. — Я за свою жизнь ни на супругу, ни на дочь руки не поднял — на такое смысла силы и нервы нет растрачивать. И сказать хотел: ты в наши дела не лезь, а то больно стал характер демонстрировать. Смотри, мне ничего не стоит отказаться от услуг вашей деревни и разорвать с ней связи, да и соседям своим рассказать, как шиноби из Скрытого Листа отвратительно выполняют свою работу. Не нужно же такое, не так ли? Тетсуя гадко улыбнулся, надменно взирая на Шисуи, смотрящего на него с нескрываемой ненавистью. Юноше хотелось прямо сейчас выбить из этого мерзкого человека его улыбку, мнимое превосходство, тот яд, которым он, наслаждаясь, травил всех окружающих, получая искреннее наслаждение от отчаяния, боли, сломления, что они испытывали под его удушающим гнëтом. Тетсуя жил лишь для одного своего самолюбия, одних своих целей, на алтарь которых готов был без зазрения совести, что у него скончалась ещё в зачатках, положить всех людей, что попадутся под руку. — Вот и славно, всë будет по-моему, — усмехнувшись, Маруяма по-хозяйски хлопнул Учиху по плечу, удаляясь из комнаты в столовую, как бы ставя точку в их разговоре. Тихо ругаясь под нос, Шисуи последовал за ним. Как бы Учиха не ненавидел богатого самодура в тот момент, каким бы ярким представителем людей, которым власть ударила в голову, Тетсуя ни был, он окончательно дал убедительно юноше в одном: ни в коем случае нельзя оставлять возлюбленную здесь, с этими отвратительными людьми. Но всë было слишком сложно, путано, многогранно, одно вытекало из другого и неизменно было против их союза с Мизэки. «Если я не смогу… Струшу, не придумаю плана, провалюсь — я не достоин называться шиноби, являясь человеком, что не может помочь своей возлюбленной», — эта внутренняя тревога засела вязким, мерзким ядом в душе, а неуверенность, как злорадствующий демон, плела навязчивые речи о том, что он не справиться, не вызволит, не сможет стать счастливым. В столовой, где уже собралась почти вся семья, послышался шорох многочисленных одежд. Шисуи поднял взгляд, ощущая как на сердце что-то протяжно, печально заныло — то была Мизэки, выглядящая бледнее обыкновенное, тихая и прятавшая глаза. Девушка необычно для себя присела на свою подушку в совершенном молчании, не смотря ни на кого из присутствующих людей. Невнятно, сложно. Едва различимы были чувства Шисуи в ком грузном коме, в который они слиплись. Отголосок любовного волнения робко возник и тут же был поглощëн бесконечными сомнениями, переживаниями о том, что он, по сути, ничего не сделал на благо их отношений, а его слова сейчас — всего лишь красивая пëстрая обëртка из-под сладости, которой и не было ещё в помине. «Что со мной? Как я мог? Я так многого пообещал ей, а сам… Вместо того, чтобы на словах строить замки́, показал бы ей, что действительно люблю и готов пойти на многое, » — Шисуи было гадко и страшно, страшно, что он ничего не сможет, когда эта милая девушка уже доверила ему всю себя, всю свою душу. Так не поступают: это не по-мужски, не по-человечески обманывать того, кто совсем слаб, для кого ты единственная надежда. Юноша вглядывался в печальный профиль девушки, в еë уставшие глаза, а душа обливалась кровью: его любимая так потеряна сейчас, хотелось обнять еë крепко, пообещать, что всë будет хорошо. Диски невольно прикусил губу. Как может он это обещать? Когда за словами не стоит ни единого действия? — Я не голодна, извините, — произнесла Мизэки, выведя Шисуи из тяжких, как болото, мыслей, и поспешила покинуть комнату. Поблагодарив за еду, Учиха, повинуясь душевному порыву, оставил родителей девушки и отправился еë искать. Поворот, каридор, дверь, уже открытая в ту комнату, где они уединились вчера… — Мизэки! — Шисуи громче положенного откликнул девушку, ускорившись, чтобы перехватить еë перед тем, как она снова запрëтся в своей коморке. Маруяма обернулась, встречаясь взглядом с юношей, но тот мгновенно отвëл его, обжëгшись стыдом и муками совести, что всколыхнулись в душе. Учиха несмело, скованно подошëл к ней, словно тяжко согрешивший к святому. — Ты что-то хотел, Шисуи? — тихо, задумчиво произнесла девушка, отведя взгляд в сторону. — Да… Я должен сказать: твой отец вынудил меня уйти на недельку в отпуск. — Когда? — Уже завтра утром… Рано. Мизэки ничего не ответила, замерев на месте. От еë молчания сердце шиноби становилось подобно ледяному камню — ей отвратительно то, что произошло между ними? Она больше не хочет его видеть? Жалеет о произошедшем? Скажет сейчас, что нужно всë забыть? Горько, невыносимо, что всë так. Ещё вчера они были такие счастливые, беззаботные, но светлый миг был совершенно краток — за греховной ночью неумолимо приходил суровый день, который являл всë неприглядное, грязное, неугодное, что было так легко игнорировать в спасительной темноте. — Жаль, что именно сейчас. Но возможно… Это шанс, чтобы всë обдумать наедине. Мне… Стыдно немного за то, как я вела себя вчера ночью: столь распущенно и доступно. Я не могу так скоро открыться, нужно время об думать правильно ли поступаю вообще. Извини, я запуталась в своих чувствах к тебе, нужно разобраться, не хочу делать тебе больно: ты очень долго ждал моей взаимности, а я… А я… — Я всë понимаю, — сердце Шисуи болезненно щемило от переизбытка чувств, а голос сделался совершенно хриплым, надломленным и неуверенным, отражая сметение и абсолютную потерянность, что владели им. — Мне бы тоже не помешало. Зачем он сказал именно так? Почему именно эта фраза? Теперь его возлюбленная может дзасомневаться: не были ли речи о любви пустыми, а сейчас Шисуи просто-напросто, как последний инфантил, побоялся ответственности и готов сбежать от дешвушки, которой, выходит, лишь поигрался, как куклой, и решил оставить, как только с ней стало непросто. Осознав, что он только что ляпнул, Шисуи раскрылбыло рот, чтобы как-то оправдаться, объясниться, что имел в виду совсем не то; но Мизэки лишь тихо усмехнулась и, ловко извернувшись, ушла куда-то вдаль коридора, пока не скрылась из виду, упорхнув, как странное видение. Видение, от которого было так неспокойно в душе. *** «Я почти сбежала от него… Поступила, как последний трус. Хотя… Шисуи тоже, кажется, не горел желанием побыть со мной», — спутанный комок чувств не давал покоя, распирал изнутри, заставлял задыхаться. Стыд. Огромный стыд накатил на Мизэки, когда она проснулась утром одна в своей постели. Осознание того, насколько далеко они едва не зашли, ударило в голову, словно похмелье. Было настолько невыносимо, насколько страшно, что девушка с большим трудом нашла в себе силы, чтобы покинуть свою надëжную и безопасную комнату, выйти к людям, их холодным взглядам. Почему-то казалось, что о произошедшем вчера знает весь дом. Это не давало покоя, словно навязчивая жуткая мелодия, снова и снова проигрывалась в душе. Хотелось встретить… Хоть какую-то поддержку, обрести еë рядом с любимым, но Шисуи… Судя по всему, сам был крайне растерян происходящим, смотрел на неë изредка, тяжëлым, как холодный свинец, виноватым взглядом, словно на призрака убитого им человека. Было горько и даже как-то… Обезнадëживающе видеть таким растерянным того, кому Мизэки доверилась, на какие-то короткие часы почувствов себя любимой, желанной и счастливой. Надежда на новую жизнь угасала на глазах с приходом нового дня. Хотелось плакать, как ребëнок, выть и биться головой от этой безысходности, душащих цепей, от которых никто еë не спасëт. Слëзы раздирали горло, точно комок скоплëнного битого стекла, но Мизэки упрямо, сама не зная зачем, держалась стойко — на бледном худом лице не отразилось и толики того, что было в ней. Холодно на улице, промозгло и дождливо. Девушка покинула дом, отправившись в дальнюю часть сада, где еë бы не увидели, где деревья росли хаотично и густо, надëжно пряча человека, проходящего сквозь них. Машинально раздвигая ветки, Маруяма заходила всë дальше в глубь сада, пока не остановилась у клумбы, где росли гвоздики. Мизэки присела на траву и, сорвав один цветок, взглянула на его пыльную головку, хоть мысли и витали далеко. «Что делать теперь мне? Шисуи… Уже завтра уходит, возможно, он в деревне он окончательно примет решение не быть со мною, это ведь его долг, миссия, а для шиноби она важнее жизни, — девушка горько усмехнулась, ощущая, как с громким хрустом ломаются еë вера в любовь юноши и в лучшую жизнь. — Мало ли, что он мне пообещал. Пообещать — одно, сделать — другое. Возможно, передумает… Но я не хочу так! Я не могу здесь жить, быть с Хидеки, что забьëт меня, как последнюю скотину, и всем будет наплевать». Рука машинально отрывала от гвоздики лепестки, и те, разорванные, измученно падали на землю. Мизэки понимала — если она не возьмëт дело в свои руки, не начнëт действовать — никто еë не спасëт. Было очень наивно, как-то совсем по-детски повестись на жаркие слова Шисуи о его безграничной любви, силе, возможности спасения, будто это было в какой-то волшебной сказке, а не в жизни, где никто и ничего просто так для неë не сделает. По факту, никому благополучие Маруямы никогда и не было нужно: ни родителям, ни Шисуи, ни кому-либо ещё. «Было так сладко… Ощущать себя взаимно любимой. Но так не бывает: это всë книжки, сказки, только там такое и возможно, — слëзы не текли по бледному лицу, их почему-то не было. Возможно, потому что в глубине души девушка ждала такого исхода. Несмотря на это, было просто невыносимо, будто кто-то старательно ломал еë, как только что срезанную ветку дерева. — Если я ничего не сделаю сегодня, то лишусь шанса сбежать отсюда». Хотя бы просто сбежать. Пусть и не получить любовь, но и не видеть к себе этой невыносимой ненависти, презрения и равнодушия. «Если я сбегу с ним, как девушка… Это может помешать ему, когда он найдëт свою настоящую любовь, — тень сомнения легла на сердце, но тут же была вытеснена болью за себя, которую уже нельзя было игнорировать. — Я не стану мешать ему, если так. Пусть живëт и любит, кого захочет, если так ему будет лучше. Мне бы только сбежать… Подальше от этого места, подальше от брака». Гвоздика теряла свои лепестки, становясь совершенно хрупкой, неприглядной, голой. «Что если… Я с ним пересплю? Шисуи человек честный, благородный, он из мира, где слово долг — не пустой звук. Если… Я дам понять, что именно он сделал меня женщиной, у него будет больше ответственности, он не оставит меня здесь, — это вариант казался каким-то отчаянным, мерзким и корыстным, почти итнриганским. Маруяме самой был глубоко противен такой исход событий, он противоречил принципам, на которых строилась еë жизнь ранее, но что делать, если приходится выбирать между своей честью и жизнью, здоровьем? — Это большой риск, если Шисуи бросит меня… Моя свадьба не состоится. Я повторю судьбу своей тëти — стану изгоем, предметом насмешек, возможно, меня даже выгонят из семьи… Но шанс есть. Ради него можно попытаться». Грустная улыбка, улыбка фарфоровой куклы со стеклянными глазами, застыла на лице девушки. Пальцы безжалостно срывали пыльные лепестки гвоздики — символа их семьи, цветка верности и постоянства… В саду было душно, сыро, пахло гниющими растениями, землëй, грязью; воняли спëртыми резкими запахами отцветающие жухлые цветы. Мизэки чувствовала себя сорняком, коими полнились окраины сада, такой же ненужной, от которой всем хочется избавиться. Но сорняки — самые живучие растения, она сбежит отсюда, порвëтся, даже если никому не будет до неë дела, такие растения, жаждя появления на свет, пробиваются даже сквозь камень — она так же убежит за эти стены. «Если я… Забеременею сразу от него? — предположение отдалось тянущим противным ощущением в желудке. — Это нехорошо… Ребëнок не виноват в том, в каких обстоятельствах появился. Я не хочу портить другому человеку жизнь ради своего спасения. Он невинен, он не заслужил этого. Я должна быть аккуратной, не дать Шисуи довести дело до конца. Только не забеременеть…» На душе было противно, словно она уже была падшей женщиной, словно на ней уже были следы еë планируемого греха. Не любви, единения душ, а лишь расчëтливого гряного хода во имя спасения. Не так Мизэки представляла их первую ночь, но что поделать, если это жизнь, а не любовный роман? «Если я сбегу с ним, то, возможно, лишь попаду в новую клетку, в новую зависимость, уже от него… — мысль об этом даже не казалась такой жуткой, обезнадëживающей, как могла бы. — Свобода полная сейчас была бы для меня губительна: я ничего не знаю, не умею, не могу самостоятельно жить. Лучше быть в несвободе, где к тебе относятся хоть с небольшим уважением, а не там, где могут унизить, побить, если захотят». Девушка замерла, уставившись в одну точку. Мизэки прикрыла глаза и сложила руки перед собой в молитве, прося помощи, благополучного выхода из тëмного коридора, которым виделась еë жизнь, каясь за то, что поступает расчëтливо, почти подло с возлюбленным. Почему она вообще живëт? Зачем родилась на этот свет? Чтобы жить взаперти и мучиться, быть подобной вещи? Казалось, что вчерашний вечер, когда еë понимали, ласкали и любили — происходил не с ней, а с кем-то другим, в каком-то полубредовом сне, какие приходят иногда в горячке. Цветок гвоздики рядом с ней, совершенно ободранный, лежал засыхающей зелëной былинкой без лепестков. *** Ночь, полумрак маленькой комнаты, пение цикад за окном. Мизэки сидела за туалетным столиком при свече, что являлась единственным источником света в комнате. Печально глядя на отражение, девушка расчëсывала длинные распущенные волосы, ощущая волнение в беспокойно бьющемся сердце и лëгкую дрожь в конечностях. Перед ужином она подсунула Шисуи записку с просьбой навестить еë перед сном и сейчас… Готовилась к тому, что совсем скоро случится их первая ночь. Стук в дверь, заставивший еë вздрогнуть, точно от удара хлыста. Тихо, едва слышно Мизэки разрешила войти, скованно повернувшись к входу, неловко расправляя подол нательной юкаты. Протяжный скрип. Из-за двери показался знакомый силуэт юноши, на который едва попадали блики свечи. — Мизэки, ты звала меня? — мягко произнëс Шисуи, надëжно закрывая за собой дверь. — Да, — тихо ответила Мизэки, поднявшись со стула и робко подходя к нему. — Ты завтра уходишь на неделю, не так ли? Я хотела бы провести с тобой ночь. Мы ведь встречаемся теперь? Мы ведь… Любим друг друга. Последние слова отозвались какой-то клокочущей, глухой болью, такой, что хотелось заплакать. Всë так странно, всë не так, как должно быть между влюблëнными людьми. У них сомнения и страхи, чувства долга отравляют всю возможную любовь. — Да, милая, — юноша шагнул к Маруяме, нежно прижимая еë к груди, погладив по спине. — Как ты захочешь. Я понимаю, тебе тревожно… И мне… Всë слишком сложно. Мизэки отчаянно прижалась к возлюбленному, уткнувшись лицом в его плечо, вцепившись с силой в его одежды, словно Учиха вот-вот мог раствориться. Так хотелось, хоть на ещё эту ночь почувствовать себя немного любимой, вдыхать столь приятный запах любимого, чувствовать его сбитое сердцебиение от страсти, от невозможных чувств. Хотелось… Забыться. — Пожалуйста, поцелуй меня, Шисуи. Хоть в последний раз поцелуй! Неважно, что там будет далее. Я сохраню эти воспоминания, — слëзы застыли в горле, но аристократка не дала им воли — те стали распирать, колоть еë горло, разрывая его, лишая девушку голоса. Она позвала Учиху не чтобы плакаться, а чтобы соблазнить на первую ночь. А для этого нужно было брать себя в руки. Их губы слились в поцелуе — тягучем, страстном, от которого воздух теснило в груди, а что-то древнее едва откликалось в низу живота. Постепенно забываясь, теряя голову, Маруяма пропустила ладонь в непослушные смоляные кудри. Прихватив нижнюю губу юноши, она немного оттянула еë, слегка посасывая, краем слуха уловив едва слышный вздох Учихи. Шисуи притянул девушку за талию ещё ближе к себе, углубляя поцелуй, слегка надавливая языком на губы Мизэки. Аристократку будто опалило жаром, мгновенно разнëсшимся по венам, и девушка приоткрыта рот, впуская юношу. Мысли дурманились, путались, сливаясь в лужицу наслаждения, похоти и страсти. Течение времени, весь мир, находившийся вокруг — вам это сделалось слишком третьестепенным, неважным на фоне того, что происходило и произойдëт между ними. Девушке казалось, она вся плавится от этой близости с возлюбленным, его уверенных действий. Это заставляло забыть о неприглядной, серой реальности, о собственной горькой участи. Сердце и сознание в тот момент почти ослепли, притупились, желая верить, что это именно то, чего жаждала душа — взаимная любовь, забота, нежность, неравнодушие. — Милая… Если мы продолжим сейчас так, то ты точно сегодня сорвëшь мою розу, — слегка отстранившись, Шисуи выдохнул в поцелуй, вызывая у аристократки мурашки, волной пробежавшиеся по спине. — Соблазнительница, так чувственно целуешься — совсем с ума сведëшь! Шисуи усмехнулся как-то ломанно, невесело. За этими шутками крылось хорошо скрываемое тяжëлое нечто, придававшее смеху отпечаток нервозности и бесконечного сметения. — Я не хочу останавливаться, — прошептала Мизэки, найдя смелость смотреть любимому в глаза. — Хочу всего тебя, прямо здесь… Сегодня ночью. — Ты… — Шисуи оборвал фразу на полуслове, понимая, что она может разрушить их хрупкую игру. — Да, милый, да. Я хочу этого сегодня, перед тем, как мы расстанемся, — Мизэки подалась вперëд, прижимаясь к груди Шисуи, чья груди тяжело и часто вздымалась. — Если так… Давай, — Маруяма лишь почувствовала короткий поцелуй в макушку, прежде чем юноша легко, как какую-то пушинку, подхватил еë под бëдра и отнëс на кровать, аккуратно опустив на мягкую поверхность. Пара снова поцеловалась жадно, голодно, словно в последний раз. А дальше… Они сошли с ума. Всë было так странно, непривычно, сперва неумело, неловко… Но потом девушка будто бы потеряла связь с реальностью, оказавшись в дополненном, полном дымом мире, живущем на одних лишь ощущениях и чувствах. Страсть и желание, похоть, завладевшие телом, действовали отравляюще, словно крепкий алкоголь, затуманивая разум, затмевая собой проблемы, тревоги и тяготы жизни, временно скрывали всë это, точно спасительная темнота. Прикосновения рук, касания губ. Мокрые, бесстыдные поцелуи на еë шее, груди, ключицах — везде. Любимого так много, он так близко, что хочется утонуть в его внимании и огромной любви, что он дарит. Дарит, не правда ли? Всë походило на какой-то мутный сон, но было чересчур детальным, прописанным и последовательным — нить сноведения не могла быть столь чëткой. Одурманивающий запах возлюбленного, его дьявольская, искусительная красота; жгучее, пульсирующее желание, заставляющее стискивать бëдра от нетерпения — Мизэки не хотелось просыпаться, возвращаться в суровое настоящее, пробуждаться от дневного слепящего света. Девушка совершенно не соображала. Мозг отключился абсолютно, оставляя проблески тактильных ощущений, запахов и размытого силуэта на фоне неестественного, ненормального, почти наркотического блаженства, подходящего на насыщенный химический приторно-сладкий вкус, призванный заменить настоящий плод. Мизэки не могла объяснить в тот момент, зачем она совершала то или иное действие. Находясь в каком-то трансе, Маруяма словно не принадлежала себе. Это не она, а какая-то другая бесстыдная девушка шептала на ухо любимому столь пошлые, откровенные фразы, соблазняла и почти уверенно ласкала, упивалась властью, ощущала на языке горячую вязкую жидкость — результат еë греха. Широкий толчок глубоко внутри. Боль, мгновенно резанувшая место, ещё мгновение назад горевшее от желания.

Еë мир… Еë реальность… Еë фантазия..

Всë разрушилось жалкой горсткой праха.

Одни лишь боль и гложащее чувство, скопленное где-то под рëбрами, напрочь вытеснило безумие, ослепляющую страсть, что бережно защищали девушку от того ужасного месива, которое представляла еë кровоточащая душа. Теперь она грязная, решившаяся на столь подлый шаг, переспавшая с… Уже с мужчиной, с которым встречается всего день… На стороне от официального жениха. Машинально кивнув, чтобы Шисуи продолжал, Мизэки пустым взором уставилась в стену, подрагивающую перед еë глазами от ритмичных толчков. Было так невыносимо тягостно. Аристократка не могла вздохнуть и выдохнуть — боль в груди была совершенно нестерпимой, леденящей. Она скребла и ломала изнутри рëбра, обжигала сердце могильно холодным дыханием. Пара капель слëз стыдливо скатилась из глаз. Мизэки лежала, будто мëртвая, ничего не делая, едва дыша, покорно принимая наказание за своë грехопадение. Толчки внутри ускорились, сделались судорожными и порывистыми. Маруяма, зажмурив глаза, полные слëз, упëрлась кулаками в спину партнëра, желая снова окунуться в то наваждение, где была любовь, страсть, ощущение… Собственной желанности и нужности. Не было того убивающего стыда, неправильности, бесконечной ненависти к себе. Туда, где она была попросту счастлива рядом с любимым. Мизэки вздохнула, неожиданно почувствовав, как густая жидкость опалила еë внутри. Она совсем забылась! Как же доспутила такое? И теперь… — Шисуи? — испуганно пролепетала девушка. Внутри всë оборвалось от мыслей о возможной беременности, о вероятном зарождении жизни — не нужной никому, точно как и сама она. — Мизэки, что-то случилось? — Учиха резко отстранился, вглядываясь в еë заплаканное лицо. — Что с тобой? Больно? Страшно? Я напугал тебя? Что не так, я вижу, что плохо… Шисуи замер, обеспокоенно глядя на возлюбленную, стерев дорожки слëз с еë лица. — Ты… Излил своë семя в меня! Я ведь… А если я забеременею теперь? Что мне делать? Я не хочу, чтобы ребëнок жил, как я, как ненужный сорняк, — Маруяма притянула ноги к груди, обнимая их руками, вся съеживаясь, дрожа и плача, как маленький беззащитный зверëк. Мизэки была почти уничтожена, почти сломлена, кажется, если бы кто-то подал ей руку: она не смогла бы подняться: раны души были слишком серьёзными. — Милая, прости меня, прости дурака, что так сильно напугал тебя, — Шисуи подвинулся ближе, обнимая еë и поглаживая по голове. — Если забеременеешь, я не оставлю тебя, ведь понимаю, что виноват буду в этом. Клан не даст тебе выйти за другого, если носишь наследника, да и я… Не покину своего ребëнка, тебя. Пожалуйста, только не расстраивайся сильно, только успокойся… — Учиха, как мог, пытался утешить свою возлюбленную: целовал еë, гладил, прижимал к себе — ничего не помогало. Мизэки охватил страх последствий того, что она совершила, туманного будущего, а разум отказывался верить словам Учихи. Он видел только обман, пустые фразы, которые не будут иметь ничего общего с реальностью. — Мой нежный цветок, пожалуйста… Что ты хочешь, чтобы я сделал для тебя, чтобы стало легче? Я сделаю, что угодно, пожалуйста… Только скажи, мне больно видеть твои слëзы, — Учиха взял еë ладонь в свою, растирая, поглаживая, чтобы привести девушку в себя. — Я боюсь, то ты меня обманываешь, что ты просто говоришь сейчас и оставишь! Что долг окажется важнее, ты сделаешь так, как должен шиноби, а не будешь со мной… А теперь ещё и эта возможная беременность… Для меня ведь нет пути обратно! — Слëзы душили девушку, еë всю трясло. Сдерживаемые эмоции настигли Мизэки, словно оттянутая пружина, больно ранив, раздирая в кровь еë грудь. Шисуи ничего не ответил, лишь нахмурился, крепче прижимая к себе. Мизэки не понимала, зачем он это делает, зачем утешает, зачем ласкает еë сейчас, зачем дарит надежду? — Когда вернусь в клан, я поговорю с главой, что можно сделать. Да, это будет непросто, но что делать — нужно нести ответственность за свои поступки, за девушку, которую полюбил и выбрал… Да ещё и так из-под алтаря увëл у другого. Пожалуйста, только не переживай, не плачь, я буду с тобой, всë… Образуется, родная, — Шисуи погладил по плечу дрожащую девушку и нежно поцеловал в губы. Это принесло какое-то едва ощутимое успокоение, какую-то веру в то, что всë не так безнадёжно. Поток слëз приостановился: часть этих невыраженных чувств и эмоций замерла и застыла, уйдя в глубь души, и Мизэки потянулась за салфеткой, что была неподалёку, дабы стереть с тела семя, смешанное с кровью. Всë ещё… Болело. Почему она не сказала о боли? Почему решила таким образом наказать себя? Не дала возможности их первому разу стать нормальным? Почему всë так ужасно? Засыпать в объятиях любимого было всë же спокойнее, чем в одиночку, чувствовать его размеренное дыхание, сердцебиение. Было в этом что-то печальное, едва романтичное и горько-особенное: долго не спать, претворяясь спящей, зная, что Шисуи тоже не спит. *** Солнце едва начало всходить на горизонте, когда шиноби уже нужно было уходить. Он аккуратно выпутался из объятий любимой, заботливо укладывая еë обратно на кровать и поправляя одеяло. Теперь сомнений не осталась — он должен быть с ней, поступить, как велит его сердце, взять ответственность за чувства и надежды возлюбленной, которые сам взрастил. Быть с той, которую полюбил. Если Мизэки действительно от него забеременеет, то это возможно даже сыграет на руку, чтобы они были вместе… Одевшись, Шисуи уже направился к выходу, бросив последний взгляд на письменный стол. Ваза с увявшими гвоздиками была окружена сухими алыми лепестками.