Зло неподалеку

До этого дня я практически не думал, что значит изоляция. Держаться подальше от общества? Да пожалуйста. Я никогда в него не вписывался. Я изгой, и это ничуть не смущает меня. Но теперь я знаю, что нелюдимость не означает изоляцию. Изоляция — это преждевременное погребение. Про тебя забывают, как только заколачивают крышку гроба, а ты все еще дышишь и отчаянно кричишь, что жив. Тебя уже не слышно под толщей земли. Теперь ты заперт наедине с самым страшным, что могло случиться в твоей жизни — с собой. Теперь ты слышишь только себя, видишь только себя, ты сам — свое наказание. Такое открытие я совершаю, когда в нерешительности стою перед входной дверью, за которой совсем другой мир. Меня убивает неопределённость. О чем говорят сейчас люди? Чем занят Эрвин? Помнит ли хоть кто-то обо мне? Взаперти невыносимо. Снаружи еще хуже. Есть ли хоть где-то для меня место? Я собираюсь это выяснить, и для этого мне нужно выйти из дома. Я берусь за порыжевшую медную ручку двери, слегка опускаю ее и застываю. Что-то держит меня здесь. Неволя ощущается холодом металлических цепей, сковывающих запястья и лодыжки. Это повторяется по несколько раз в день. Я смотрю на дверь и не отворяю ее. Она не закрыта на ключ. И дальше нет никакой преграды, но я не могу уйти. Бессмыслица какая-то… Эрвин теперь человек извне. Я замечаю, что между нами растет дистанция. Он многое замалчивает, прячет и лжет, а я постоянно уличаю его за этим и ничего не предпринимаю. Понимаю, что он боится моих вспышек агрессии, я сам их боюсь, но когда это было поводом игнорировать меня? Я так и спрашиваю: — Давно это повод игнорировать меня? Эрвин смотрит на меня поверх развернутой газеты, сидя в кресле. — Тебе кажется. Я просто занят. — Занят? Твоя любовница — твоя работа. Я ненавижу ее. — У тебя неплохо получается сочинять метафоры, — весело говорит он. — А у тебя — избегать вопросов. Эта словесная перепалка лишь усугубляет холод между нами и холод во мне. Мои руки ледяные, и внутри все застыло. Я весь закоченел. Вроде жив, а вроде нет. И дом тоже — кажется, что он умирает. Скрипят половицы и двери. Где-то мелькают тени. В такой атмосфере я начинаю понимать, почему цветы в горшках все время увядают. И у меня нет сомнений. Я могу пройти это испытание, могу наскрести силы и терпение. Но дело в том, что за одним испытанием непременно следует другое, и эта фрустрация удручает меня. Я хочу знать, где будет стоять точка в моей истории. Хочу знать, что происходит со мной. Хочу… Хочу выбраться отсюда. Но когда я подхожу к двери, то через окно замечаю на горизонте силуэт Эрвина и отступаю. — Эй, Эрвин! Он рассеянно кивает, словно не ожидал увидеть меня здесь. — Как ты? — Что ты делал в подвале, очкарик? — сразу спрашиваю я, нетерпеливо топая ногой. — О чем ты? — Эрвин неторопливо стягивает галстук с шеи. — Дверь была открыта! — Этого не может быть, — он раздраженно фыркает. — Я уносил ключи с собой, никто не мог отпереть ее. — Не веришь? Сам посмотри! Я хватаю его за локоть и подталкиваю к подвалу, уже представляя его растерянность, когда он увидит открытую дверь. — Леви? — Эрвин оборачивается и задумчиво почесывает подбородок. — Ну что? — его медлительность бесит меня, и я закатываю глаза. Вместо слов Эрвин отходит в сторону и демонстративно дергает дверь за ручку. Поначалу я не верю ему и, в один миг преодолев расстояние, дергаю ручку сам и впадаю в оцепенение. — Что за чертовщина? — шепчу я, ощущая ужасное бессилие перед неведомой силой. И сила эта — мое собственное безумие. — Я клянусь, она была открыта. Я даже подпирал ее стулом, чтобы она не скрипела из-за сквозняка. Я… — Леви, — Эрвин отодвигает меня рукой. — Тебе показалось. Это нормально. — Нормально? — В твоем случае. Я разворачиваюсь, чтобы не видеть его лица и не выдать свое волнение. — Думаешь, я псих? Эрвин не пытается меня остановить. — Нет. Ты не болен, Леви. Ты обычный человек, с которым произошли ужасные вещи. Но я ему не верю. Он, конечно, утверждает, что я абсолютно нормальный, и старательно делает вид, что не беспокоится обо мне, но все острые предметы из нашего дома таинственно исчезли, пока я спал, а одна находка так и вовсе заставила меня всполошиться. Речь идет о платье. О простом цветастом платье, на вид которому лет десять. А вместе с ним я нашел самые обыкновенные предметы женского обихода: полупустой флакон духов, круглое зеркальце и заколка. Я догадываюсь, что Эрвин не всегда был одинок. Он, в общем-то, сам этого не скрывал, лишь говорил неохотно. Но я надеялся, что за столько лет он смирился с утратой, раз впустил меня в свою жизнь. Как ее там звали? Мэри? Марианна? Мари? Да все равно. Я ненавижу ее просто за то, что она навсегда осталась частицей в сердце Эрвина и мне никак ее не вытеснить. Ведь кто мы с Эрвином друг другу? Напарники? Партнеры? Любовники? Мы ни разу не обсуждали это. Это не дает мне покоя. Я ежедневно ищу знаки, указывающие на то, что мы значим друг для друга. Иногда мне кажется, что я необходим ему так же, как он мне. А иногда, что он хочет поскорее от меня избавиться. Но ключевое слово — «кажется». Как выяснилось, открытая дверь мне тоже показалась, так что я не могу больше доверять себе. — Не переживай, — Эрвин наклоняется к моему уху, обжигая кожу своим дыханием. — Это переутомление. С каждым бывает. — Да, пожалуй, — отвечаю я, в глубине души считая иначе. Проблема явно не в переутомлении, она куда запутаннее и сложнее. Чем больше проходит времени, тем больше я утрачиваю связь с реальностью. Это не единственный вывод, который я сделал за четыре дня, круто и бесповоротно изменивших мою жизнь. Опытным путем я выяснил, что спрятать тело — наименее трудная часть убийства. Спрятать свою сущность — вот, что самое тяжелое. Я всегда представлял себя оболочкой или сосудом, а внутри — черная дыра или сгусток энтропии и тревоги. Во мне много всего и ничего одновременно. Даже моя злоба — явление непостоянное. Иногда она исчезает, и тогда я пуст. Я пытаюсь ощутить что-то теплое, трепетное и давно утраченное, но не получается. Словно меня лишили всех положительных эмоций и воспоминаний. Это удивляет даже Эрвина. — Ты правда никого не любил? Мы вновь сидим на пороге, слушая радио. — Правда, — отвечаю я, выдыхая в холодный ночной воздух сигаретный дым. — Брешешь. Опять. — Нет. Я не умею любить и никогда не умел. — неохотно рассказываю я. Я правда не умею любить. То, что я испытываю к Эрвину, выходит за рамки этого понятия. — Но я бы хотел. Может, у меня получится когда-нибудь. — Вот как, — Эрвин вглядывается в окружающую тьму. — Возможно, ты патологический психопат. — Тоже мне. Я оглядываюсь. Кругом чернота, и лишь вдалеке горят огни мотеля и бара. — Хочешь куда-нибудь пойти? — спрашивает Эрвин. Пожимаю плечами. Я не понимаю, что нам делать. Можно ли высовываться из дома или лучше притихнуть? Мы должны о чем-то беспокоиться? Что вообще происходит? — Когда мы уедем отсюда? Эрвин выключает радио. — Не скоро. Сейчас местность прочесывают волонтеры, и наш отъезд вызовет подозрения. — Ясно, — кидаю сигарету на землю и тушу ее подошвой. — Доброй ночи, — говорит Эрвин и уходит в дом. А я внимательно прислушиваюсь к хорошо знакомым звукам: щелчок выключателей, скрип половиц, вой сквозняка и стук дверей. Вскоре все утихает. Эрвин ложится спать, гасит везде свет, а я иду к дороге с быстро бьющимся сердцем и страхом перед реальным миром. Мне всего лишь нужно перейти черту, повторяю я себе. Один шаг, один чертов шаг. Все предельно просто и невозможно. Вдох и выдох. Вдох и выдох. Вдох и выдох. И шаг. Шаг. Оторвав ногу от земли, я на пару секунд зависаю и оглядываюсь. Кругом никого, только я и ночь, только я и туман, только я и паранойя, только я и неведомая болезнь. И никого. Никто не держит меня здесь. Я могу уйти. Мог бы, если бы не… Да черт его знает! Я снаружи, там, где гуляет ветер и переплетаются дороги, но по-прежнему в неволе. Я больше не могу быть собой. Мои движения скованные, а слова тщательно подбираются, потому что за всем стоит страх. Вдруг меня поймают? Поймут по бегающему взгляду, по шагу? Увидят порез на руке? Но сидеть взаперти я больше не могу и, преодолев ненавистную черту, отделяющую меня от всего мира, направляюсь в бар. По пути я встречаю полицейских, которые о чем-то говорят с группой людей в оранжевых тонких жилетах. Около них толпятся зеваки, шепчутся и тычут пальцами. Лица у всех взволнованные, растерянные. Я стараюсь слиться с массой и пройти незаметно. Прячу глаза за челкой, а руки в карманах. Кажется, что все знают, что я сделал. Они видят меня насквозь, слышат мои мысли и смеются над тем, как нелепо я прячусь. Я ускоряюсь. Ветер подгоняет меня к месту назначения — к бару, у которого я в нерешительности топчусь. Мигающая красная вывеска словно о чем-то предупреждает меня. Но возвращаться в дом я не хочу, и потому захожу внутрь, стиснув зубы и затолкав куда подальше волнение. В баре светло и тепло: играет надоедливая музыка, всюду раздается беспечная болтовня. Я иду прямо к стойке, сажусь на мягкий высокий стул и утыкаюсь в телевизор. — Слышал новости? — Пиксис ставит передо мной стакан с минеральной водой, зная, что ничего другого я не куплю. — Говорят, Гилберта грохнули. — Грохнули? — стараюсь изобразить удивление. — Он же сбежал от кредитов. Его жена так сказала. — Сказала, — подтвердил Пиксис, — а потом осмотрела дом и поняла, что Гилберт ничего с собой не взял. Вот и первая зацепка. Черт. Надо было в тот день залезть к ним в дом и взять какие-нибудь вещи. Что обычно берут с собой люди в бегах? Паспорт, деньги, драгоценности… Нет, не надо думать об этом. Это пустое. Это большой и неоправданный риск. Так или иначе дом осмотрели бы, а украсть что-то бесследно мы вряд ли бы смогли. — И кому он нужен? — я делаю глоток. Холодная вода приятно стекает по горлу. — Всем плевать на него. — На Гилберта — да. А на убийцу — нет, — отвечает Пиксис, наливая виски какой-то рыжей в обтягивающем платье. — Известны его мотивы? — Нет. И какая разница? Если у него один раз поднялась рука убить, значит, она поднимется еще столько, сколько ему захочется. Поэтому все забеспокоились. А еще… Пиксис замолкает. Я оборачиваюсь — в бар зашли два волонтера и направились к той самой рыжей. — Пошли слухи, что мы вышли на второй круг, — шепотом сообщает Пиксис. — Второй круг? — Тебя тогда не было в городе. Семь лет назад тоже люди исчезали. Их было четверо. Пропали в разное время суток и в разных местах. В серию их так и не объединили, но все понимают, что к чему. Он замолкает и с ожиданием смотрит на меня. Мне требуется время, чтобы переварить полученную информацию. — Это не обязательно были убийства, — наконец говорю я, потирая свои острые колени сквозь джинсовую ткань. — Тоже верно, — соглашается Пиксис. — Если они ушли, пропали… — краем глаза смотрю на уходящие оранжевые жилеты. — Почему? — А черт их знает, почему они пропадают, — Пиксис по-странному добродушен. Его лицо сияет, глаза бегают и блестят, руки крепко сжимают бокалы. — Место тут такое, гиблое. Рано или поздно каждого засосет эта тьма. Ты в окно ночью выглядывал? Тьма же. И хоть фонарь включи, дороги не увидишь. Туман. — Туман… — я пытаюсь распробовать слово на вкус: сырое, холодное, острое. — Люди могут теряться из-за тумана. Оврагов много, леса плотные, болота густые. Это вполне ожидаемо? — Конечно, — Пиксис наклоняется ко мне и шепчет: — Но ты когда-нибудь думал, что заставляет людей уходить ночью в туман? Холодок пробегает по моему позвоночнику, и я инстинктивно вздрагиваю. — Их что-то зовёт? — предполагаю я. — Или выталкивает, — говорит Пиксис, глядя на циферблат своих наручных часов. — У каждого дома есть своя тайна. У каждого человека. И когда-нибудь груз тайны становится непосильным. Понимаешь? — Да. У меня много тайн. Они недоступны и малопонятны даже для меня самого, и я чувствую их тяжесть, когда остаюсь один. И если Пиксис прав, то когда-нибудь и мне придётся убегать в туман, то ли спасаясь, то ли на погибель. — У вас есть газеты? — рядом со мной садится смуглая молодая женщина. У нее нетипичная, больше южная внешность и интересный акцент. Когда она говорит, то растягивает гласные и слегка картавит. Нос с горбинкой, карие глаза, выразительный рот и высокий лоб, свидетельствующий о большом уме. От нее исходит хладнокровная уверенность. — Последние шесть номеров, — Пиксис протягивает ей пачку и больше ничего не предлагает, предпочитая отойти подальше и притвориться, что он чем-то занят. Его реакцию на незнакомку я полностью понимаю. С первого взгляда нам обоим становится понятно, что с ней нужно быть осторожнее. Судя по качеству ее костюма, наверняка пошитого на заказ, она занимает высокую должность и привыкла к действительно хорошим вещам, поэтому в нашем баре ей вряд ли что-то подойдет. Она скрупулезно изучает газету, не замечая шума вокруг, и только через десять минут обращает на меня внимание. — Зачем вы пришли сюда? Я вожу пальцем по ободку стакана. — Чтобы отвечать на глупые вопросы. — Как грубо. — К сожалению, дружелюбие и открытость не входят в список моих достоинств. Шелест сворачиваемой газеты приводит меня в раздражение. — А что туда входит? — До нуля считать умеете? На лице все еще безымянной женщины появляется кривая ухмылка. — Вы — сама скромность. Можно еще помучить вас глупыми вопросами? — Например? — вздыхаю я. — Кем был Гилберт Грейб?