Зло неподалеку

— А кто об этом спрашивает? — Ханджи Зое. — Просто Ханджи Зое? Она разворачивается ко мне, не поднимаясь со стула, и стучит пальцами по полированной поверхности стойки. — Детектив. Возможно, через два года сержант. Сдержать панику в такой момент крайне сложно. — Леви Аккерман, — я протягиваю ей руку и морщусь, когда Ханджи задевает шрам на ладони. — Просто Леви Аккерман? — Да. Я мигом выбираю стратегию нашего общения. Она крайне очевидна — не лгать. Умалчивать, недоговаривать, менять точку зрения на факты, но никогда не лгать. — Так кто такой господин Грейб? Я понижаю голос и со всей честностью, пусть и дозированной, ей отвечаю: — Если говорить откровенно, то Гилберт всегда меня настораживал. Он был непредсказуемым и назойливым. У вас был когда-нибудь кот? Знаете, коты могут поймать мышь и долго играть с ней, прежде чем ее сожрать. Гилберт был таким же. — Почему вы говорите о нем в прошедшем времени? — голос Ханджи холодный и металлический, усиливает мою панику. По лбу скатывается капелька пота. — Все говорят, что он мертв. — А вы как считаете? — Раньше он не пропадал на несколько дней без предупреждения. Наверное, он уже в аду. Сквозь стекла очков глаза Ханджи кажутся черными. — А вы? — вдруг спрашивает она. — Я тоже в аду. — Вы пытались это исправить? — Да. — А вы… — Ханджи, — я выдыхаю и поднимаюсь со стула, ощущая, как меня придавливает к земле сильнее. — Я много чего пытался изменить. И я устал терпеть поражения, теперь я просто плыву по течению с закрытыми глазами. Мне не нужны ничьи советы. — Конечно, простите, — без капли сочувствия произносит Ханджи и кладет мне в карман синюю глянцевую визитку с номером. — Если вам будет что рассказать, то просто позвоните мне. — Хорошо. Из бара я выхожу в таком же оцепенении, как пятнадцатого июля, и понимаю, что все только начинается. Леса и водоемы прочесывают волонтеры. Полиция расследует пропажу. Весь город знает о случившемся. Начавшиеся поиски затягиваются петлей на моей шее. И что мне теперь делать? Признаваться? Раскаиваться? Смириться? Прошло целых четыре дня, самых длинных и тяжелых четыре дня в моей жизни. У меня было время подумать и принять верное решение, но я не воспользовался своим шансом. Кого винить? Только себя. Только я во всем виноват. В этом стоит признаться. Я — главная причина всех своих бед. Я сам порчу себе жизнь и все усложняю. Но все же… Если бы я только мог ненадолго отвлечься, чтобы залечить раны, я бы, наверное, смог найти выход из этой ситуации. Хоть на пару минут, отдохнуть, забыться, ощутить блаженную невесомость. Как же я устал, Господи. И пока я занимаюсь самобичеванием, ноги сами приносят меня к дому, и на пороге я сталкиваюсь с Эрвином, на ходу натягивающим легкую куртку. — Где ты был? — он гневно сдвигает брови. — Собирал доказательства, что ты ублюдок, — задев его плечом, я захожу в дом. — И как? — Я вполне их получил. Войдя в гостиную, я настороженно смотрю на клубящееся черное пятно в конце коридора, но не успеваю опомниться, как Эрвин оказывается передо мной. Я только сейчас замечаю, как небрежно он одет. Явно второпях. — Знаешь, шнырять рядом с волонтерами — плохая идея, — заявляет он. — Бери выше, я говорил с детективом, — огорченно усмехаюсь я и вижу, как Эрвин меняется в лице. Уголки его губ опускаются. На лбу прорезываются тонкие линии морщинок. — И это был единственный человек за последние пару дней, кто хотел меня слышать. — Леви, — Эрвин подходит ближе, но я шарахаюсь от него. — Я всегда хочу тебя слышать. — Допустим. — Это правда. Ты нужен мне. — В каком смысле? Эрвин снимает очки. В его глазах отражаются смятение и искреннее раскаяние, но я не поддаюсь им. Во мне еще бушует гнев. Он хлещет по венам с такой силой, что мне кажется, я взорвусь, прежде чем услышу признание. — Мне кажется, ты мое спасение. Или погибель. Не знаю. Но у меня всегда было такое предчувствие. — Славно, — бросаю я и выключаю свет, стараясь не подавать виду, что впечатлен его словами. Они будоражат меня. Пугают и распаляют до судороги в груди. Значит, я его спасение? Его смерть? Что бы то ни значило, главное — «его». Лишь его. Мне хочется принадлежать ему, чтобы он мог сжать меня и сломать все кости. Умереть в его объятиях и напоследок сгореть в агонии. Все, что мне нужно. — Спокойной ночи, — вновь говорит Эрвин и уходит в свою спальню, оставляя дверь приоткрытой. Я ложусь на диван и кошусь на полоску тусклого света, просачивающегося из его комнаты, затаив дыхание. И когда она гаснет, представляю, как он кладет очки на тумбочку и прислушивается к звенящей тишине. Даже ветер за окном утихает, словно ему стало неловко. Мир будто накрыл прозрачный шумоподавляющий купол. Но, несмотря на блаженную тишину, этой ночью я практически не сплю. Кошмары становятся моим наказанием. Я просыпаюсь в холодном поту и дрожу, как в лихорадке. Сердце норовит сломать мои ребра и выпрыгнуть. Дышать сложно, и я сжимаю скомканное одеяло и смотрю в потолок. — Раз, — делаю глубокий вдох. — Два, — выдыхаю. — Три, — закрываю глаза. — Четыре. Я дохожу до ста шестидесяти одного. Только после этого рассудок возвращается ко мне, и я понимаю, что ничто мне не угрожает. Чтобы убедиться, я тянусь к горлу и слегка сжимаю его. Там еще остались болезненные ссадины, и когда мои пальцы дотрагиваются до них, то меня швыряет обратно в ненавистные воспоминания, взрывающиеся душераздирающим криком в моей голове. — Леви? Яркий свет режет мои глаза, и я утыкаюсь в подушку. Ко мне подходит Эрвин и осторожно садится на край дивана. — Мне тоже плохо спится. — Угу. — Ты… — Эрвин вздыхает. — Идем, Леви. Его голос успокаивающий, и я охотно поддаюсь ему. — Дерьмо, Эрвин, — по пути в спальню я ударяюсь об угол шкафа лбом. — Закрой подвал. — Он закрыт, — Эрвин открывает дверь спальни. — Проверь. Я упираюсь и взглядом даю ему понять, что ни на дюйм не сдвинусь с места, пока он не проверит подвал. От страха и злости у меня зуб на зуб не попадает. Мой вид Эрвина настораживает, и он наконец-то не спорит со мной, а без лишних слов выполняет просьбу. Я не захожу в спальню до тех пор, пока он не вручает мне ключи. — Я закрыл его на все замки, теперь ты доволен? Похоже, он иронизирует, но огрызаться я не собираюсь. Мне надо отдохнуть, иначе я не доживу до рассвета. — Конечно. Я с радостью падаю на мягкий матрас и зарываюсь в толстое одеяло, как в кокон. В нашем доме это самый спокойный уголок, и здесь я в относительной безопасности. Спальня Эрвина маленькая, тесная, но уютная. Окнами выходит в сад соседей. На ее пожелтевших от времени стенах висят черно-белые картины, оставшиеся от прежних хозяев. Справа от двери стоит обшарпанный дубовый комод, тоже наследство, а у кровати невысокий торшер, который Эрвин включает по ночам. Каждая вещь в этой комнате — моя любимая. И хоть Эрвин предлагал жить тут, мне наглости не хватило согласиться. — Спокойной ночи. Матрас прогибается. Эрвин ложится ко мне боком, спрятав руки под подушку, по которой красиво разметались его светлые и мягкие, как лен, пряди волос. — Что тебе снилось? — я ерзаю и тру ноги о матрас, чтобы быстрее согреться. — Ничего хорошего, — бурчит Эрвин. — Тебе сегодня на работу? — Да. — Прости. Но мое извинение Эрвин уже не слышит. Он засыпает мгновенно, и я какое-то время прислушиваюсь к его размеренному дыханию. Мне хорошо рядом с ним. Мысли рассеиваются, словно туман над рекой. Гармония ненадолго возвращается ко мне, будто решив, что с меня хватит мучений. Я поворачиваюсь и смотрю на его бледное матовое лицо, застывшее в безмятежности. Во сне Эрвин особенно привлекателен, не так, как обычно. Что-то в нем меняется и придает ему таинственное очарование. Его темные ресницы слегка подрагивают. Сухие губы приоткрыты. Их так и хочется коснуться. Я редко вижу его так близко. Обычно мы не спим вместе. И даже сидим зачастую порознь. Мне неизвестна причина, по которой он так старательно хранит дистанцию между нами, изредка провокационно ее нарушая. Но после убийства что-то между нами изменилось, я чувствую, как дистанция медленно сокращается. Теперь он смотрит на меня иначе, с опаской и каким-то влечением, как обычно смотрят на диких животных, восхищаясь их природной грацией и ужасаясь их жестокости. И эта перемена в нем меня радует и расстраивает одновременно. Я ведь всегда хотел чистой безусловной любви. Искренней, порывистой, не требующей ничего взамен. Но как я могу на нее надеяться, если сам не могу ее предложить? Я не способен на любовь, только на одержимость. Я всегда жду такого же слепого обожания, которым страдаю сам. Это ненормально, я знаю, но ничего не могу с собою сделать. — Леви. Меня бросает в жар от одного моего имени, произнесенного негромко и хрипло. — Что? — поворачиваю к нему голову и вдруг понимаю, что Эрвин все это время не спал, а наблюдал за мной. — Ты выглядишь жутко, — говорит он. — Сейчас? Мое сердце начинает биться чаще. — Всегда, — Эрвин привстает, опираясь на локоть, и смотрит на меня сверху вниз, и я не в силах больше пошевелиться. Его тяжелый пристальный взгляд прибивает меня к матрацу. Я приоткрываю рот, облизываю сухие губы, но не могу вымолвить ни слова. Он обезоружил меня полностью. — А в последнее время особенно, — Эрвин чуть наклоняется ко мне. — Почему ты такой? Я давно пытаюсь понять тебя. И если кто-то у меня спросит, кто ты, я не смогу ответить. — Тогда ты дурак, ведь впустил в дом незнакомца. Эрвин фыркает и ложится обратно на бок, но по-прежнему не сводит с меня глаз. Его взгляд будто просачивается сквозь мою кожу физической субстанцией. Очень странное ощущение, от которого мне хочется поскорее избавиться, и я отвечаю ему: — Я злой человек. И ужасно ранимый, что даже стыдно. Так глупо все это. И порой мне кажется, что кроме ненависти, у меня ничего нет. Это все, что нужно знать обо мне. — Только ненависть? — Эрвин приближается ко мне. — И что-то хуже нее, — говорю я. — Хуже? Я прикрываю глаза и чувствую, как шею щекочет обжигающее дыхание Эрвина. Между нами нет границ. Ни единого препятствия. Сейчас мы абсолютно честны, обнажены и естественны перед друг другом. Я слышу его сердцебиение, поглощаю тепло его крепкого тела, погружаюсь в настоящую нирвану от простой физической близости, в которой давно нуждаюсь. И Эрвин это знает, и дает мне желаемое сполна. Он проводит большим пальцем по линии моих губ, прижимаясь ко мне вплотную. Я приподнимаюсь и смотрю ему прямо в глаза, понимая, что утопаю в нем, а он во мне. — Хуже? — еще раз спрашивает он, убрав руку. — Одержимость. — Чем? — Злом. Эрвин слегка наклоняет голову на бок и долго молчит, тщательно анализируя услышанное. Одеяло спадает, обнажая его рельефную грудь, вздымающуюся в такт дыханию, и я засматриваюсь на него, ощущая, как сгораю изнутри от одной мысли, что он рядом и сейчас все, что занимает его — это я. Это ни разу не нормально, это сумасшествие, но оно мне нужно, чтобы жить. Он мой запретный плод. Мой грех. И я тяну к нему руки, невзирая ни на что. Это похоже на мазохизм, ведь я со страстью отдаюсь мучению чувствами. Я решаю показать ему, что он приобретет, если вручит мне ключ от своей души, и, положив руку на его шею, приближаюсь к его лицу. Эрвин неподвижен. Он ждет от меня следующего шага и приоткрывает рот, шумно дыша. Я внимательно оглядываю плавные линии его губ, ложбинку между уголками, и тянусь к нему, прикрыв глаза, но уже в следующее мгновение меня настигает ледяной ужас. — Как в тот день? Его слова проходят сквозь меня электрическим разрядом. Я резко подскакиваю и толкаю его. — Я ничего тебе не расскажу! — в моей груди что-то болезненно сжимается. Я кричу громко, пытаясь отпугнуть его, путаясь в мыслях и трясясь от злости. Эрвин видит, что я взбешен, и отступает, отодвигаясь от меня. — Ничего! Катись к черту со своими откровениями! — Я не… — Эрвин смотрит по сторонам, не зная, за что уцепиться. — Леви, послушай… — Заткнись! Я кубарем падаю на пол и буквально вылетаю из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что со стен падают картины и стекло звонко осыпается. Эрвин кричит что-то мне вслед, но я зажимаю уши руками. Меня трясет от ненависти и беспомощности. Я сажусь на холодный пол, чтобы успокоиться и не разнести в хлам весь дом. Я боюсь сдвинуться с места, потому что наврежу себе, потому что боюсь потерять контроль, потому что знаю, что могу уничтожить все немногое, что у меня есть. Я молча захлебываюсь ядовитой смесью обиды и гнева. Чувствую, как мне тесно в собственном теле из-за переполняющих эмоций. А Эрвин… Эрвин знает, он все знает, но притворяется, чтобы я сам рассказал ему о том дне. Он жаждет правды, не осознавая, что если отнимет ее у меня, то я сойду с ума. Я не выдержу. Я уже не выдерживаю. Рядом скрипит паркет. Я поднимаю голову и встречаюсь с немым упреком Эрвина. Он растерян и угрюмо буравит меня взглядом. Его руки безвольно висят вдоль тела, как ватные конечности марионетки. — Я присяду? Можно? Я молчу, и он садится вниз, выпрямив ноги и сложив руки в замок. — Прости. Я слишком напираю, — не могу понять, есть ли раскаяние в его словах. — Но все случившееся… Я просто хочу знать, кто ты и кто же все-таки я. — Кто ты? — не понимаю я. Эрвин кивает. — Во мне чего-то недостает, какой-то маленькой детали, — говорит он, потирая круговыми движениями пальцев виски. — Я не могу до конца смириться с этим. Хочу понять, что предшествовало этому или было ли так всегда. Я не понимаю, о чем он говорит и зачем. Но есть ощущение, что это не диалог, а монолог. Эрвин сидит рядом лишь физически, а душой он где-то в далеком прошлом, где кроются все его тайны. Мне до жути интересно, что произошло с ним, почему он стал таким закрытым, но я не задаю ему не единого вопроса, чтобы не прервать исповедь. — Если быть откровенным, то мне сложно что-то чувствовать в привычном понимании, — продолжает он, с трудом выдавливая из себя слова. — Лишь когда я нахожусь на грани, я воспринимаю себя человеком, а не бездушной машиной, обтянутой кожей. Когда я истощен после бессонной ночи работы над текстом, когда я говорю с полицейским, зная, что в любой момент меня могут повязать — лишь тогда я живу и чувствую. И с тобой то же самое. Каждый день с тобой, Леви, — это день на грани. И мне интересно, кто же ты, что так нужен мне. Нужен. Я зацикливаюсь на этой мысли, как на спасительной. Нужен как доза во время ломки, чтобы протянуть еще один день. — Почему мы до сих пор живы? — спрашиваю я. — Роковая случайность, — еле слышно произносит Эрвин. — А знаешь, — через окно я вижу лунный серый круг, нависающий над крышами домов, — возможно, нас скоро не будет. И Эрвин не возражает. — Возможно, этим утром все изменится. Мы можем умереть во сне. А может, нас повяжут и приговорят к пожизненному, — рассуждаю я, поражаясь легкости, с которой все эти идеи возникают в моем сознании. — Кто знает? — Не приговорят, — не соглашается Эрвин. — Ты сам говорил, что пока мы увозили труп, в нашем доме кто-то был. — У него был шанс донести на нас. Он мог пошантажировать. Припугнуть. Произошло ли хоть что-то? Нет. Скепсис Эрвина мне непонятен, как непонятно и бездействие неизвестного свидетеля. — П-почему? — спрашиваю я заплетающимся языком. — Ему что-то мешает. Сомнения или страх. Или… — Эрвин осекается и отварачивается от меня. — Он выжидает подходящего момента.