Зло неподалеку

Как обычно: я за рулем, а Эрвин спит на переднем сидении. Ничто не может потревожить его сон, ни агрессивное слепящее солнце, ни уличный шум. — Мы приехали, — зачем-то говорю я, зная, что он не услышит. Припарковавшись в тени, я выхожу из машины и удивляюсь твердому асфальту под ногами вместо хлюпающей грязи, которая обвивает береговую линию реки. Людям я тоже удивляюсь, они такие безобидные, легкомысленные и смешные с этими пакетами наперевес. Мне грустно видеть их такими веселыми. Пока они живут, я бьюсь в конвульсиях. Но я понимаю, в чем дело. Надо как-то выбраться из состояния жертвы, перестать ждать чего-то от других и самому карабкаться из ямы. Мои размышления прерывает знакомый низкий голос: — Леви, постойте! Стекло подъехавшей черной машины опускается, и из окна выглядывает строгое лицо Ханджи Зое. — Здравствуйте. — Можно вас на пять минут? Ханджи не смотрит на меня прямо, но я чувствую, что ничто не может ускользнуть от ее взгляда. Она прощупывает меня, как мясник разделывает тушку — хладнокровно, быстро и уверенно. — Конечно, — я подхожу к ее машине, стараясь разглядеть, что скрывают тонированные задние окна. — Мне известно, что вы работали вместе. Гилберт был вашим начальником. Скажите, были ли у него мотивы для побега? — Не знаю, — я стараюсь не горбиться и не закрываться, но руки так и тянутся к краю тонкой рубашки, чтобы укрыться от чужого враждебного взора. — Его было сложно понять. — По-вашему, его жизнь была благополучной? — Вполне. — То есть, причин для побега не было? — Ханджи вскидывает брови. — Вряд ли. Или вы уверены в обратном? — Нет, всего лишь одна из версий. А вы намекаете, что к его исчезновению причастен кто-то? — Мы не общались тесно, — бубню я. — Не могу знать. — Но вы работали вместе сутками напролет. Вы должны хоть немного его знать, — не отступает Ханджи. — Или вы не ладили? Какие у вас были отношения? Ее вопросы сыпятся на меня градом, и мне даже негде укрыться. — Нейтральные. Он был придирчивым начальником, себе на уме, так что… — облизываю губы, — мы не были близки. Я был один. А у Гилберта была жена. — И любовники, — ехидствует Ханджи. — Обычно его тянуло к смазливым, — добавляю я. — Вот как. Вы… обижены на него? Дура. — Нет. Мне все равно на него. Я уволился еще два месяца назад, какое мне дело? — Этого я еще не знаю, — медленно, точно расщепляя слово на крупицы, произносит Ханджи. — Как и обстоятельства его исчезновения. — Если вы задали все вопросы, могу я идти? — Нет. Последний. Кто мог быть врагом Гилберта? — Он сам, — внезапно отвечаю я и в ту же секунду жалею об этом. — Простите, но мне пора. Около пяти метров я иду неторопливым шагом, но как только выхожу из поля зрения Ханджи, то бегу изо всех сил внутрь заправки. Короткий пятиминутный разговор высосал из меня все силы. Меня лихорадит, в чем я убеждаюсь, когда стою у зеркала в туалете. Губы синие, дрожат, белки глаз украшены красноватой сеткой капиляров. Я вцепляюсь в края раковины, надеясь не упасть на грязную плитку, и шепотом считаю до сорока. Мне требуется много времени, чтобы прийти в себя. Я отхожу от зеркала лишь когда ноги вновь становятся твердыми. Иду в торговый зал, набираю полную корзину продуктов, первое попавшееся вино и встаю в очередь, стараясь не думать о том, что часом ранее этими руками и в этой одежде я утопил тело в реке. Я словно живу в разных мирах одновременно: в обычном, где стою в очереди в магазине, и в каком-то своем, состоящем из мрака дома и запаха подвальной сырости. Девушка у кассы, которая обычно никого не замечает, открыто глазеет на меня. — Сэр, у вас кровь, — испуганно сообщает она. Вся очередь оборачивается на меня. Я смущенно провожу пальцем под носом и вижу на подушечке алое пятно. — Извините. Кровь. Снова она… Я вспоминаю ее брызги и специфических запах, когда она засыхает, и врываюсь в туалет, оставив корзину у кассы, чтобы умыться холодной водой и сдержать рвотные позывы. Дышать тяжело, как и двигаться. Внутри спазмы и сверлит боль. Так проявляется страх. Его власть безгранична. Он управляет мной так давно, что сросся с корой моего мозга. Я знаю, где он обитает — на затылке. Именно затылком я ощущаю пронизывающий холод, когда стою перед выбором: пострадать самому или заставить страдать других. — Вот ты где, — в туалет входит Эрвин и плотно закрывает за собой дверь. — Ты следил за мной? — Приглядывал. — Значит, Ханджи ты тоже видел? Эрвин мрачнеет. — Да. Она наверняка войдет в азарт после вашего разговора. — Почему? — Потому что лишь ничтожный процент запутанных громких дел раскрывается в короткий срок. Большинство расследований длятся годами, и какими качествами должен обладать человек, чтобы упрямо искать виновного? Ханджи азартна, это факт. И если она ничего не добилась от тебя, то явно не будет унывать. Это только подтолкнет ее заниматься делом активнее. — Могу предположить, что эти специалисты — заноза в заднице. — Верно. И жди, что скоро заноза вопьется в твою. Ханджи не может упустить тот факт, что ты работал вместе с Ником и Гилбертом. — У меня нет видимого мотива. — Она его придумает. — Я не… Я не настолько тупой, чтобы убивать тех, кого все видели рядом со мной. Эрвин опускает очки на кончик носа и выразительно смотрит на меня исподлобья. — Это все предположительно, конечно, — бормочу я, виновато потупив глаза. — Угу. Где корзина? — У кассы. Пойдем. Мы оплачиваем покупки и встречаем у выхода Ханджи, сжимающую охапку газет. Увидев Эрвина, она не сдерживает язвительной ухмылки, что становится ее большой, если не фатальной, ошибкой. — Вы наверняка кажетесь себе очень умной и отважной, — говорит Эрвин, остановившись возле нее. — А вы претендуете на роль загадочного и саркастичного? — спрашивает Ханджи, продолжая нападение. — Мне известно, что полиция не раз прибегала к вашей помощи. Но я не собираюсь ей пользоваться. Своими статьями вы только вводите всех в заблуждение и мешаете. Эрвин лишь дергает уголками губ. — Я встречал таких, как вы, — холодным сдержанным тоном говорит он. — Внешне вы крайне самоуверенны, холодны и расчетливы, но это притворство. На деле ваш идеальный мужской костюм — это броня. А язвительность — самозащита. Это ведь так, Ханджи? Люди косятся на нас, проходя мимо, но Эрвину и Ханджи чужое внимание нипочем. Они как гладиатор и лев на арене, но только не ясно, кто из них кто. — Я знаю, что вам важно побыстрее раскрыть дело и что вы готовы на все ради этого, но не следует так презрительно относиться к тем, кто тоже пытается разобраться в случившемся. Я слышал ваши отзывы о нашей редакции. Кажется, вы испугались конкуренции. — Браво, — Ханджи демонстративно аплодирует, скинув газеты на стол для покупателей. — Вы раскусили меня. Я боюсь проиграть журналистам. И конечно же, под обликом сильной женщины скрывается слабая обиженная девочка. И вся моя деятельность — это попытка компенсировать свое жалкое прошлое. Затем она смеется, что ничуть не задевает Эрвина. Он спокоен, словно слушает прогноз погоды, а не обвинения и насмешки. — Эрвин Смит, я начинаю понимать, почему люди вас не любят. Вы выдаете свое мнение за единственную правду. Вы такой нарцисс, что вам и в голову не приходит, что ваши слова для кого-то — пустой звук. Полагаю, это связано с вашим провалом при поступлении в университет? Комплексы? — Ханджи качает головой. — Знайте, что я сильная, потому что изначально была такой. Не всем сила дается путем страданий. Ох, и должна сказать: я часто читаю ваши статьи, — Ханджи хлопает по стопке газет. — Они мне нравятся: убедительны, стройны и лживы, прямо как вы. Удачи вам и вашему… другу. Ханджи уходит, а мы стоим с пакетами в руках и обескураженно смотрим ей вслед. — Ты задел ее. Теперь она будет мстить, — говорю я. — Ее невозможно задеть. Я просто дал ей то, в чем она нуждалась, — возражает Эрвин. — Она хотела этот спор. Как я мог ей отказать? — Господи, какие вы зазнайки, — я подталкиваю его вперед. — Давай уйдем, я больше не могу здесь находиться. Эрвин цокает, но послушно садится в машину, и всю дорогу мы молча разглядываем скучный пейзаж. Дома его поведение не меняется. Он не ворчит, не обвиняет и даже помогает разложить продукты по шкафам, но делает все отстраненно и резко, словно пытается поскорее избавиться от моего общества и закрыться в своей спальне. — Не обязательно так хлопать дверцами, Эрвин. — Я не специально. — Избегаешь моего взгляда ты тоже не специально? Он поворачивается ко мне. — Тебе… — Кажется. Я знаю. Я ведь псих. Я ухожу от него в сад, ощущая спиной провожающий взгляд. Безусловно я понимаю, почему Эрвин так зол на меня. Второе убийство полностью все изменило. Скоро полиция будет расследовать не загадочное исчезновение, а искать конкрентного виновного, способного заманить и убить двоих мужчин, не оставив ни следа. Наша надежда, что детектив не добьется результатов и уедет, пала на наших глазах. Теперь мы живем словно на склоне неспящего вулкана, чутко реагируя на каждое движение и с замиранием сердца наблюдая за небом в ожидании сигнала серым облаком. Но разве я виноват в этом? Был ли у меня хоть какой-то выбор? Как он не может понять, что я все делаю ради нас? От злости у меня челюсть сводит. Я сажусь на ступени и утыкаюсь лицом в колени. Не знаю, сколько времени я провожу в таком положении, но когда Эрвин окликает меня, уже сгущаются сумерки и прохладно. — Леви! — зовёт он. — Чего тебе надо? — Иди сюда! — Да что ты разорался, как припадочный? — раздражаюсь я, но все же иду в дом. — Что ты хочешь от меня? Я нахожу Эрвина с бутылками в руках и в крайне хорошем расположении духа, словно и не было тех напряженных часов между нами. — Возьми бокалы, идем на террасу, — командует он. — И прихвати зажигалку. — Она всегда со мной, — я хлопаю по карману штанов и иду за ним, взяв натертые до блеска бокалы. — Решил проветриться? Тебе полезно будет. — Тебе тоже, — Эрвин на лету ловит подкинутую зажигалку и подносит ее к свечам, стоящим на столе. — Почему мы так редко зажигали их? — Потому что мы редко проводили вечера вместе, — угрюмо отзываюсь я, присаживаясь за круглый маленький столик. — Но все можно исправить, так ведь? — с хлопком откупорив бутылку, Эрвин разливает вино по бокалам и негромко включает радио. — Эй, — его нога под столом ударяется о мою. — Надо расслабиться. Не думай о том, что было. Лучше сосредоточься на настоящем. — Например? — его игривость злит меня. Я никак не могу ощутить легкость в теле и разуме, словно кто-то решил, что я не достоин их. — Что — настоящее? — Просто оглянись. Эрвин расслабленно откидывается на спинку стула, позволяя мне ощутить момент в одиночку. Я следую его совету и понимаю, что значит «дух захватывает от красоты». Это когда ты впервые смотришь на что-то честно и смело, позабыв про все невзгоды. Например, на блаженную ночь и желтые крапинки, обозначающие дома. На лес, который неясными очертаниями тянется где-то на синем горизонте. Или прислушиваешься к шуму трассы и пению сверчков. Я только сейчас понимаю, что нет никакой таинственной темной вуали, отделяющей нас от всех. Я все понапридумывал. — Зачастую я ненавижу этот мир и всех, кто в нем живет, — проглотив ком в горле, произношу я. — Но сегодня я впервые думаю иначе. И так странно, что мне не пришлось даже никуда уезжать, чтобы посмотреть на все под другим углом. Эрвин вздыхает. — У «я ненавижу всех» есть эхо — «я ненавижу себя». Не так ли? — Верно, — я подношу ко рту бокал. — Я просто не могу простить себя и совладать со своими чувствами. А мир здесь ни при чём. Ты ведь понимаешь меня, да? — Да, — Эрвин делает глоток, не торопясь отвечать. — Я тоже временами ненавижу себя. — За что? Он заметно напрягается, но на этот раз не убегает от вопроса, а честно отвечает, затолкнув гордыню куда подальше: — За то, что не всегда давал отпор и не всегда был сильным. — Ты расскажешь мне? О своем прошлом? — вино постепенно исчезает из моего бокала и я подношу его к Эрвину, чтобы он вновь наполнил его. — Там нет ничего интересного. — Я все равно хочу знать, кем ты был раньше. Немного помолчав, Эрвин задирает правый рукав и на пару секунд показывает мне побелевший выпуклый шрам, которого я слегка касаюсь, ощущая жжение своего шрама. — Обычная мальчишеская драка, — рассказывает Эрвин. —Она произошла в мой первый день в приюте. Я не смог постоять за себя, и это было унизительно. Но дело не в ситуации, дело в ее необратимых последствиях. Суть в том, что за одной историей слабости всегда следует другая, и надо найти силы, чтобы разорвать эту цепочку. Я их нашел не так быстро, как хотелось бы. Я понимаю, на что он намекает, но не собираюсь довольствоваться этой жалкой крупицей его прошлого. Оно нужно мне целиком, чтобы заполнить мою пустоту. — Что именно тогда произошло? — я внимательно смотрю на него. — Да ничего особенного. — Пожалуйста, хоть раз впусти меня в свои воспоминания, — я беру его за руку, и он со вздохом сдается. Когда Эрвин погружается в мысли о прошлом, он выглядит чуждо. Сжимается, словно старается занимать меньше места, и смотрит в одну точку. Это не тот Эрвин, которого я знаю. Мой Эрвин другой, он насмешлив, смел, выделяется в толпе. А этот, отчаянный и горюющий, — его тень. — В удаленном уголке двора за старой ивой был колодец, зарытый в землю, — Эрвин прикрывает глаза и понижает голос. — Нам было запрещено приближаться к нему, но в тот день я и трое детей нарушили это правило. Между нами завязался спор, который перерос в драку. Я вдруг понял, что не могу справиться с троими, и побежал. А мои обидчики за мной. Мы добежали до ивы, и один мальчик, увидев, с какой опаской я смотрю на колодец, столкнул меня в него. Затем они бросили меня, а я остался один. Эрвин делает глоток вина, и история звучит с новой силой: — Мне повезло, что колодец был неглубоким и его дно было чем-то забито. Я слабо ударился, только руку распорол. И когда у меня что-то не получалось и я кому-то проигрывал, я всегда вспоминал этот случай. Я вспоминал белый дневной свет, который виден со дна колодца. Ненадолго воцаряется тишина, но мне не приходится трогать Эрвина, чтобы он продолжил рассказ. В этот раз он сам хочет, чтобы его услышали. — С того случая прошло много лет, я окреп и научился давать отпор, но где-то во мне до сих пор живет мальчик, сидящий на дне колодца. Мне жаль, что я долгое время позволял ему страдать… Как видишь, я не соврал. Это скучная история. Мне хочется стиснуть Эрвина в своих объятиях, но я подавляю этот порыв и отворачиваюсь. — Уверен, что сейчас никто не осмелился бы столкнуть тебя в колодец. — Я знаю, — Эрвин прибавляет звук у радио. — Но мне бы хоть ненадолго забыть все, и я был бы счастлив. — Забыть? — Да. Чем вместительнее и крепче память, тем медленнее ты идешь. Это называется груз прошлого, и я думаю, что тот, кто наделил людей длительной памятью, очень жесток. — Наверное, — вздыхаю я и больше не требую продолжения. Пока мне хватит одной истории, которую я заботливо спрячу в своем сундуке. Однако есть то, что меня беспокоит даже сильнее, чем совершенные мною убийства и рассказ Эрвина. Наши разговоры всегда касаются только прошлого и настоящего. Мы не говорим о будущем, и причина проста: мы разучились мечтать. Наши тайные желания, когда-то заставлявшие нас подниматься после каждого падения без устали вновь и вновь, сгорели во времени. Так происходит, если твои усилия долго не окупаются и ты устал разочаровываться. Мечтать уже не получается — душонка обветшала. Я давно не думаю об этом с печалью. Время научило меня смирению и тому, что всякую боль можно перетерпеть, особенно если она позади. Но боль от мысли о будущем — это что-то новое для меня, и потому я теряюсь. — Что стряслось? — Эрвин опускает подбородок на кулак, поставив локти на стол. — Я подумал о нас, — с трудом признаю я, ощущая, как что-то сдавливает виски. — И что же? — Почему, как только мне покажется, что мы вот-вот будем вместе и счастливы по-настоящему, ты ускользаешь от меня? Попытка любить тебя — это попытка ухватиться за ветер, Эрвин. Я пытаюсь представить наше будущее, но ничего не получается. Как будто у нас его не может быть. Я боюсь увидеть его гнев, но нахожу в себе смелость взглянуть на него и с удивлением обнаруживаю, что Эрвин даже не хмурится. — Потому что мы его еще не построили, — терпеливо отвечает он. — Но мы обязательно это сделаем. А пока давай наслаждаться настоящим. — Легко сказать. Я постоянно прокручиваю в голове моменты, которые не хотел бы пережить вновь. — Убей его, — неожиданно приказывает Эрвин. — Что? — мои глаза округляются. — Кого убить? — Свое слабое и никчемное прошлое «я» нужно сломать, залить формалином и вспоминать о нем лишь в те моменты, когда захочется сдаться, — сурово говорит Эрвин. — Больше оно ни на что не сгодится. Хочешь ты того или нет, ты должен быть сильным и жестким. И если для этого тебе нужно сломать себя сотню раз, ты должен это сделать. Поэтому не сожалей ни о чем, Леви. Даже о дурных поступках и унизительных ситуациях, которые надломили тебя. Ты теперь знаешь, что с этим нужно делать, — Эрвин хмыкает, глядя на меня сквозь мутные стекла очков. — Действуй, а я помогу тебе. Я сделаю тебя сильным. Я протащу тебя через ад, чтобы ты оставил позади свою слабость. — Через ад? Да пожалуйста. Только дай мне сигареты. Эрвин достает мне пачку, и я с удовольствием делаю затяжку. Мне становится хорошо. Чувства притупляются, тревоги отступают, вино зажигает во мне огонь, от которого мое лицо пылает. Я трогаю свои щеки и обжигаюсь о них. Мы выпиваем неприлично много. Бокал за бокалом. В глазах Эрвина загораются лихорадочные звезды, а сам он словно видение. Мягкий, уставший, взирающий на меня с любопытством и желанием. Не помню, видел ли его когда-нибудь таким. — Не будет с тебя? — я пытаюсь отодвинуть от него бутылку, но он выхватывает ее и ставит рядом с собой на пол. — Раньше ты был сдержанее. — Раньше все было другим, — незамедлительно отвечает Эрвин. — Не мешай мне. Хочу немного унять себя. Что-то внутри меня щелкает, и я отбираю у него бокал с вином и выпиваю его залпом. — Что это? — Эрвин пытается схватить меня, но я ловко ускользаю от него. — Проворный, — смеется он, поправляя очки. — Ты нарушаешь свои принципы, Леви. — К черту принципы. Я просто хочу, чтобы мне стало легче. От напряжения у меня уже челюсть сводит, и не сплю я очень давно. Что мне терять? За первым бокалом следует второй, третий. После третьего счет начинается сначала. Я морщусь, давлюсь, но пью, а Эрвин посмеивается. — Сделай музыку громче! — требую я и ищу, чем бы запустить в него, чтобы моя просьба точно была исполнена. Но едва я успеваю взять в руки пепельницу, как женский голос, заточенный в приемнике, начинает петь громче. Боже, почему мне это нравится? Такой бред. Я танцую. Наверное, неуклюже, раз Эрвин лыбится, но мне плевать. Я впервые за долгое время ощущаю легкость. Ничто меня не беспокоит. В моей голове пусто, и лишь песня напоминает мне, что я до сих пор жив, что по моим венам течет кровь и мне все еще может быть больно. Последнее даже обнадеживает. — У тебя неплохо получается, — говорит Эрвин, приближаясь ко мне. — Ты пластичный. — Как ты странно заговорил, — я пытаюсь оттолкнуть Эрвина, но он резко прижимает меня к себе, и мы танцуем уже вдвоем, рисуя на полу круги. — Что странного? Всего лишь правда, — он сильнее сжимает мою талию, двигаясь со мной в такт. — Ты красивый. — И только? — Обольстительный, — он слегка касается губами моей шеи, поднимаясь выше и выше, отчего меня пробирает озноб. Я начинаю дрожать, сгорая и леденея одновременно, а он продолжает осыпать словами, которые пронзают меня, как кинжалы. — Чарующий. Недоступный. Чуткий. Это все о тебе. Я четко понимаю, что что бы он сейчас ни сказал, я всему поверю и все сделаю, лишь бы вновь чувствовать крылья за спиной и невесомые поцелуи. — Никак не могу понять, знаешь ли ты, что можешь сделать со мной? — от этих слов мои кости трещат, но Эрвин неумолим. — Ты нужен мне, чертовски нужен. Я инстинктивно приподнимаюсь на пальцах и запрокидываю голову, позволяя его губам блуждать по моей коже. А он как бы в шутку прикусывает ее, подбираясь к лицу, и прижимает меня к себе сильнее. — Говори мне об этом чаще. А лучше каждый день, — прошу я. Его горячие и влажные губы оставляют на моей шее сладкие обжигающие следы. Томный аромат вина смешивается с резким запахом сигарет и лишает нас рассудка. Мы забываем кто мы и наконец ощущаем долгожданную легкость. Наш танец не прекращается. В нем загорается страсть и плавится нежность. Я смотрю в глаза Эрвина и разлетаюсь по частицам от одной мысли, что он мой и только мой. Мой грех, который слаще меда и разрушительнее урагана. — Постараюсь, — низко произносит Эрвин, пока я впиваюсь пальцами в его крепкие плечи. — Лишь встретив тебя, я понял, чего мне не хватало. — Кошмара? Он перестает осыпать меня поцелуями, но не отдаляется. Его блеклое лицо в сантиметре от моего. Нам жарко, словно нас подожгли изнутри. Наши лица горят румянцем от алкоголя. В глазах искры. Мы смотрим друг на друга и не можем оторваться. Мне кажется, что сейчас мы одни в целом мире. Я существую для него, а он для меня, а вместе мы единое целое. Притяжение между нами невообразимо сильное. — Нет. Этого тихого голоса с издевкой. И этих серых глаз. И этих тонких рук на моих плечах, — Эрвин берет одну мою руку в свою и нежно целует пальцы с избитыми костяшками. — Вот, чего я ждал. А мой дом ждал твоего сада. Я оборачиваюсь, смотрю на спящие розы под лунным светом и верю ему. Мои розы должны принадлежать его дому, а я должен принадлежать Эрвину. — Пообещай, что не оставишь меня, — Эрвин приподнимает мой подбородок. Но я горько улыбаюсь и опускаю голову. — Это я должен просить тебя об этом. Ты убегаешь, и я боюсь, что когда-нибудь отстану от тебя и навсегда потеряю. Эрвин отпускает меня и отдаляется. — От кого убегаю? — Откуда мне знать? Ты бежишь от людей, от меня, от вопросов. Все время куда-то уходишь. Прячешься в своем доме, как в крепости. Ты будто стал его пленником. — Я не пленник, — Эрвин настораживается и будто покрывается шипами. — Я всего лишь не хочу никого впускать в свой дом, потому что это единственное место, где мне не нужно ни с кем бороться. — Ошибаешься. — Разве? Я киваю, не собираясь ему уступать. Ему необходимо столкнуться с правдой. Пусть он увидит себя и перестанет нас прятать. Я хочу, чтобы мы оставили этот город в омуте воспоминаний и оказались в тысячах километрах отсюда, а для этого мне нужно развеять иллюзии Эрвина, будто его дом — наша цитадель. — В доме ты борешься с собой. Я не слепой, Эрвин, что-то я все-таки вижу. Вечно себя ломаешь. Истязаешь. Мучаешь работой, которая давно не приносит тебе счастья, отношениями с людьми, с которыми ты на самом деле не хочешь быть близок. Эрвин каменеет и сжимает кулаки, наполняясь гневом, но я не отступаю и стойко готовлюсь к ударной волне. — Думаешь, я прячусь? — Даже от самого себя. В своих книгах и блокнотах. — И я запер тебя вместе со мной? — Именно так. — Я ублюдок? — Не то слово. — Тогда зачем я тебе? Оплеуха получается громкой. Эрвин изумленно таращится на меня, накрыв щеку ладонью, а меня разрывают на клочки самые противоречивые чувства. Я хочу задушить его и броситься к нему, но вместо этого я стою на месте. Алкоголь давит мне на мозги. Мне кажется, что я сейчас воспламенюсь, как перегревшийся механизм, если не скажу ему то, о чем долго умалчивал. — Я устал доказывать тебе, что хочу быть с тобой. Просто пойми, что я не могу без тебя. Это… — я вскидываю руки и ударяю себя по бедрам. — Мы ходим по кругу, черт возьми. Я все время показываю тебе, как хочу быть рядом, а ты то признаешься в любви, то терроризируешь меня холодом. Это жестоко, Эрвин. Я не уверен, что смогу… Эрвин затыкает меня поцелуем, который проходит сквозь меня электрическим разрядом. Чтобы не упасть, я вцепляюсь в его рубашку и позволяю ему сжать меня своими руками и поджечь, как спичку. Примерно так я и хотел умереть. С легкостью на сердце и его губами на моих. Мы касаемся друг друга хаотично и трепетно, стискиваем рубашки, пряди волос, теряем точку опоры и чуть ли не падаем, но вовремя хватаемся за ограждение и продолжаем целоваться, бесконечно разрывая и возобновляя поцелуй, пока губы не опухают, а воздух не заканчивается. Очки Эрвина падают на пол, но он не замечает этого и продолжает терзать мои губы, прикусывая их, и играть с моим языком, а я ни на секунду не отпускаю его от себя, набросившись на него жадно, как оголодавшее животное. — Я не оставлю тебя, ни за что, — выдыхает Эрвин. — Клянусь. — Даже если я попрошу? — я обхватываю его лицо руками. — Даже если попросишь. Я никогда не отпущу тебя, — обещает он, и я верю ему. На этом мы завершаем наше внеплановое торжество и уходим в спальню. Эрвин закрывает глаза и засыпает мгновенно, а я лежу головой на его груди и не хочу, чтобы этот день кончался, потому что боюсь, что наутро он все забудет и мы останемся тут навсегда. Это мой главный кошмар. Я бьюсь о стены дома, как раненая птица в клетке. Мне страшно умереть тут, так и не ощутив свободы.