Зло неподалеку

В моменты отчаяния принято искать точку отсчета. День, час, минуту, секунду, когда все началось. Я — не исключение. Я тоже ищу эту точку, когда моя жизнь пошла по наклонной. Возможно, все началось после моего переезда в этот город, в котором я застрял, как в трясине. Или после того, как я стал сиротой, хотя не думаю, что если бы кто-то из моей семьи был жив, все бы сложилось иначе. А может, все началось еще до моего рождения. Сложно угадать. Я ковыряюсь в своих воспоминаниях не для того, чтобы найти выход, я просто хочу знать, был ли хоть раз у меня шанс? И если он был, почему я упустил его? Мне бы хотелось обсудить переживания с Эрвином, но мне кажется, что это оттолкнет его. После того вечера я убедился, что он терпеть не может жалобы и сам их избегает. Мне остается одно — монолог. Я веду его с раннего утра, до тех пор, пока не просыпается Эрвин. Он аккуратно привстает, не подозревая, что я не сплю и слышу его попытку побега. Кровать жалобно скрипит под нами, и где-то совсем рядом бегают мыши. — Какая дурная привычка — исчезать. Мы же не любовники, — я прижимаюсь к Эрвину, не позволяя ему уйти, и оставляю легкий поцелуй на его спине. — Ранняя пташка, — неокрепшим голосом хрипит он и поворачивается ко мне. — Я привык рано вставать. Люблю время до рассвета. Тогда весь мир замирает. Эрвин по-странному задумчив. — Что с тобой? — я накручиваю прядь его волос на палец, когда он роняет голову на мою грудь. — Выглядишь расстроенным. — Возможно, ты был прав. — В чем именно? — Что я трачу себя не на то дело и не в том месте, — Эрвин привстает, и мягкое одеяло соскальзывает с его плеч, позволяя разглядеть крепкое тело. — Рад, что ты задумался об этом, — зеваю я, рассматривая через окно серое стальное небо. — Но я не говорил о том, что ты занимаешься чушью. Твои статьи — не чушь, Эрвин, они правда хороши. Это признают даже твои недруги. Проблема в другом — ты готов работать на износ и получать взамен меньшее, чем заслуживаешь. Эрвин что-то мычит и переворачивается на спину, пялясь в потолок. На его бы месте я бы давно бросил все. Но когда знаешь о своем таланте, то, конечно, мыслишь иначе. Нельзя бросить дело, если влечение к нему даровано чем-то свыше. А я уверен, что у Эрвина есть дар, ведь именно из-за него он самый несчастный, но самый замечательный человек на свете. — Мне всегда хотелось узнать, каково это, когда ты наделен чем-то особенным, что отличает тебя от других и движет тобой, — я пускаюсь в откровения, вдруг ощутив острую надобность в этом. — Во мне изначально нет ничего особенного, — Эрвин облизывает сухие губы. — Как и в любом другом человеке. Мы становимся особенными только когда кем-то любимы. — Ну ты и выдумщик, очкарик, — я приподнимаюсь, хватаю с тумбочки его очки и надеваю их на себя, но Эрвин тут же забирает их и кладет обратно. — Но умный выдумщик и точно особенный, даже без моей любви. Просто… Я такой обычный, что порой сложно понять, зачем я тебе. Эрвин утешает меня: — Не всем положено светить. К кому-то тянутся, как к солнцу, а в ком-то ищут надежное темное укрытие. — Я — твое укрытие? — Моё. Я вновь целую его, с удовольствием вдыхая запах загорелой мягкой кожи, которую так и хочется укусить. — Ты такой собственник, Эрвин. — Не хуже тебя, — соблазнительно шепчет он, впиваясь пальцами в мою талию. — Ох, не оправдывайся. У меня есть повод для ревности. Эрвин резко отсраняется от меня. — Какой повод? — в его голосе слышится настороженность, которая только подогревает во мне азарт. Я таинственно улыбаюсь ему и опускаю ноги на пол. — Ты куда? — Жди. Я быстро выхожу из спальни и возвращаюсь в нее спустя пару минут, воплощая в реальность план, который давно зрел у меня в голове. Плавно повиливая бедрами и стараясь двигаться плавно и естественно, я показываюсь Эрвину в полупрозрачной белой сорочке на тонких бретелях, обвивающих мои плечи. Эрвин застывает в удивлении и одаряет меня восхищенным взглядом. В его глазах горят страстные дьявольские огоньки. Даже на расстоянии я чувствую его жар, и это распаляет меня еще больше. Я не спешу подходить к нему, искренне наслаждаясь подаренным мне вниманием. Нарочно задирая края сорочки кончиками пальцев и обнажая бедра, я мягко ступаю по ковру и строго гляжу на Эрвина, изображая неприступность. Все это представление имеет только одну цель — завоевать его. Задрав подбородок и надменно глядя ему в глаза, я останавливаюсь у края кровати. — Что это? — спрашивает Эрвин, откинув одеяло и поднявшись с подушек. — Тебе нравится? — Очень. Он резко усаживает меня к себе на колени и обхватывает руками мою талию. Я же слегка сжимаю его шею, обжигаясь о нее холодными бледными пальцами, и шепчу: — Если хоть раз ты подумаешь о ней, то вспомни меня и то, что ты чувствуешь сейчас. Понял? Я лучше ее. — О ком подумаю? — руки Эрвина пробираются под сорочку и сжимают мои ягодицы. — Хватит притворяться, — я провожу пальцем по его нижней губе, ощущая приятное покалывания в низу живота. — Я знаю, что ты хранишь ее вещи. Например, платье. Если бы отпустил прошлое, то не прятал бы его. Я все знаю. И если ты хочешь, чтобы я был с тобой, — я сжимаю твердый член Эрвина сквозь ткань штанов, — то ты должен принадлежать мне. Я хочу, чтобы в твоих мыслях был только я. Чтобы ты заснуть не мог, если меня нет рядом. Только я, Эрвин. На другое я не соглашусь. Вместо клятвы Эрвин втягивает меня в глубокий дикий поцелуй, и я поддаюсь ему. Он пальцами поддевает бретели сорочки, обнажает мою грудь и обводит языком розоватые ареолы сосков. Они быстро затвердевают из-за горячих влажных прикосновений. Я вздыхаю сквозь плотно сжатые зубы и, толкнув Эрвина спиной на кровать, нависаю над ним. — В ревности есть свои плюсы, — тихо говорит Эрвин, лукаво и совершенно очаровательно глядя мне в глаза. Его растрепанные волосы небрежно лежат на простыне, и мне хочется резко стянуть их в кулаке, чтобы он простонал от боли. — Не думаю, что что-то другое заставило бы тебя надеть кружевную сорочку. — Думаешь, я надел ее, потому что ревную? — я целую его выпирающие ключицы и ощущаю предел возбуждения, когда его руки грубо сжимают мои ягодицы, наверняка оставляя красные следы. — А есть другая причина? — Эрвин слегка щурится. — Мне было любопытно, как ты на это отреагируешь. — Как видишь, крайне положительно, — Эрвин резко переворачивает меня, устроившись между моих ног. Его губы оставляют легкие поцелуи на моих бедрах, постепенно поднимаясь выше и выше. — Никогда не представлял тебя в белом кружеве. Ты непредсказуем. — А ты любишь тянуть время, — вздыхаю я, медленно смыкая отяжелевшие веки. — Нет. Люблю доводить до крайностей и… Нас прерывает телефонный звонок. Эрвин раздраженно фыркает и уходит, а я остаюсь с прежними сомнениями, лежа на кровати. — Кто звонил? — спрашиваю я, когда он возвращается. — Мне надо идти, — отмахивается Эрвин, переодеваясь на ходу. — Мне иногда кажется, что ты не хочешь слышать меня. Эрвин цокает языком. — Я слышу тебя, Леви. Но сейчас у меня нет времени на пустую болтовню. — Пустая болтовня? — я подлетаю к нему и тычу пальцем в его грудь. — Ты бросаешь меня как по щелчку пальцев, стоит кому-то обратиться к тебе. — Заткнись, — Эрвин обхватывает мое запястье и опускает руку. — Я пытаюсь спасти тебя, Леви. Не было ни дня, когда я бы не думал, как убрать тебя из списка подозреваемых. Ты ругаешься, что я задерживаюсь в редакции допоздна, но не думаешь, что я все делаю ради нас. Что тебе еще надо? — Это сложно объяснить. Я лишь хочу… — Леви, — Эрвин задерживается на пороге, бросив на меня взыскательный взгляд через плечо. — По-моему, я говорил тебе, что нужно делать, если тебя одолевает безнадёга. — Я должен стать сильным и жестким и сломать себя, — шепотом повторяю я, ощущая острое жжение в груди, словно эти слова высекли на моей коже. — Именно. — Прости, — я отхожу от него и падаю на скомканное одеяло, ощущая крайнюю степень изнуренности. — Мне крышу сносит в последнее время. Наверное, я правда болен. — Чем? — Эрвин резкими движениями повязывает галстук под воротником. — Не выдумывай. — Есть смысл ставить точный диагноз, когда я уверен, что схожу с ума? Убить можно ножом, пулей и молчанием. Эрвин предпочитает третье. Он оставляяет меня наедине со своей паранойей, которая стремительно завладевает моим разумом и коварно шепчет, что скоро меня покинут и я сгорю в агонии одиночества. У меня не получается удержать Эрвина. Спустя столько времени, уверований в любви, вместе пережитого ужаса и совместных ночей мы все еще далеки друг от друга. Обвинять его в холодности глупо, конечно. Я верю, что он в самом деле хочет помочь мне, но вот могу ли я помочь ему? Вряд ли. Мне ни разу не удалось никого спасти, даже себя. И в таком случае, чего я должен ожидать? Мой взгляд останавливается на маленькой стрелочке настенных часов, застывшей на тройке. Я быстро выкуриваю сигарету, бросаю окурок в пепельницу и выхожу из комнаты с твердым намерением просто прожить этот день. В коридоре я вновь замечаю черные пятна, робко бегающие по углам, и поеживаюсь. Здесь жутко. Дом перестал быть нашим укрытием. Еще немного, и он превратится в склеп сумасшествия и неозвученных чувств. Надо бежать, пока не поздно, но один я не смогу это сделать, а Эрвина мне ни за что не уговорить. Проще сдвинуть горы, чем его убеждения. Ему все равно на то, что тут происходит. Он не замечает ползущие тени, затхлый воздух и нависшую над нами опасность окончательно обезуметь здесь. Он живет только собой. Весь его мир заключен в каких-то скрытых ото всех стремлениях и бесконечном запасе слов, которыми он исписывает бумагу. И сколько бы раз я ни пытался пробраться в его разум, взять его неприступную крепость штурмом, у меня ни разу не получилось хоть одним глазком увидеть его мир, который Эрвин тщательно оберегает. Это доводит меня до отчаяния, которое я переживаю молча. Обычно я не жалуюсь кому-то на свои проблемы. Это не имеет никакого смысла, когда мир уничтожает тебя систематически с самого начала. Я давно понял, что в моем случае глупо надеяться на хороший исход. Я просто живу, не ожидая чуда и лишь надеясь, что хуже не будет. Однако каждый день доказывает мне, что даже эта надежда совершенно наивная и неоправданная. Хуже всегда может быть, в какой бы яме ты ни сидел — такой вывод я делаю, когда ощущаю пронизывающий холод, исходящий от подвальной двери. Еще не вечер, но небо тёмное, гранитовое, точно в предверии грозы. Я включил свет и заставил себя отойти от подвала, но это не помогло избавиться от гнетущего чувства, будто я придавлен этим домом. Я чертовски устал от него. Он изводит меня, и мыши… Мыши надоедают мне ежедневно, а сегодня в особенности. — Да заткнитесь вы наконец, — яростно шиплю я, долбя стены ногой. Шорох становится тише, а затем и вовсе исчезает. Но мыши — не единственная проблема. Хуже мышей наши новые обитатели — тени. По-моему, я начал видеть их после убийства Гилберта, и первое время мне казалось, что это бродит его неупокоенная душа. Но, наверное, я ошибся. Это нечто другое, но не менее настораживающее. От этих фантомов веет могильным холодом, они плачут и что-то шепчут. Мне не удается разобрать их слова. Так же, как и не удается скрыться от них. Куда бы я ни пошел — я не один. Это присутствие в доме чего-то потустороннего вынуждает меня чаще поглядывать на столовые ножи. Но я не думаю о том, чтобы убить кого-то, я думаю о себе, представляя кровавое ожерелье на шее, которое могу вырезать на своей коже и закончить таким образом все страдания. От последнего шага в небытие меня останавливает только Эрвин. Я никуда не уйду без него и ни за что не позволю дому погубить нас. У меня есть план и… Из мыслей меня вытаскивает, точно за шкирку, звонок. Я подхожу к телефону и затылком ощущаю, как кто-то стоит за мной, приглушенно рыдая и скуля. Моя рука замирает в пяти сантиметрах от телефонной трубки. Я смотрю себе под ноги и вижу чужую тень. Более того, мыши, недавно расшумевшиеся, опять резко замолкают, словно тоже испугавшись. Я убеждаюсь, что мне не показалось. Клянусь, я отчетливо слышу плач. Так плачут, когда в церквях отпевают покойного. Скорбя, громко, не стыдясь своего горя. Я не могу обернуться. Внутри меня все леденеет. Я не могу заставить себя посмотреть в глаза тому, что вызывает во мне такой животный страх. Сразу вспоминаю белое мертвое лицо матери и ее холодный гладкий лоб. Но моя рука еще способна двигаться. Она снимает трубку и прижимает ее к уху. — Леви? — в трубке раздается шипение. — Да, Эрвин. Что стряслось? — мой голос предательски дрожит. — Ничего, просто хотел узнать, в порядке ли ты. Прости, я был резок. — Я в порядке, но… Боковым зрением замечаю какое-то движение. Узкая дверь подвала приоткрывается и демонстрирует тьму, из которой на меня кто-то смотрит. — Но? — беспокойно переспрашивает Эрвин. — Ты уверен? Леви! Ответь! Ты меня слышишь? Меня охватывает паника, и я кладу трубку. Очевидно, я не в порядке, как и этот проклятый дом. Я не могу пошевелиться. Такое ощущение, что если я разорву этот зрительный контакт, то на меня набросятся. Но что делать? Я направляюсь к двери, чтобы запереть ее, и каждый шаг дается мне тяжело. Ноги словно увязают в бетонной смеси. Но я упрямо иду, не отрывая взгляд от темноты, смотрящей на меня враждебно и пристально. — Боже, — мой шепот кажется мне запредельно громким. Мне всего лишь нужно закрыть дверь и уйти. Просто закрыть и уйти. Главное — не оглядываться и не останавливаться, как по дороге в ад. Я резко захлопываю дверь ногой и в ту же секунду роняю тяжелый комод на пол. На минуту меня оглушают грохот и треск стекла — с комода летят вазы, тарелки и пепельницы и блестящими осколками рассыпаются на длинном ковре. Н-да. Эрвину это явно не понравится и он уж точно не поймет меня. Пожалуй, он только пожалееет, что когда-то пригласил меня к себе. Интересно, что он скажет, когда вернется? Наверняка хмуро осмотрит гостиную и с немым укором взглянет на меня, а потом предложит поговорить. И я заранее пытаюсь придумать оправдания, мол, мышь пробежала или комар пролетел, но разбитые вещи слишком красноречивы. Наверное, мне стоит промолчать. Или… Я делаю два шага назад и вновь ощущаю, как нечто, поскуливая, обдает меня холодом. И я не выдерживаю. Во мне вспыхивает желание уничтожить этот дом до основания, чтобы он больше никому не приносил страданий. Каждая вещь в нем полна несчастий. Здесь никто и никогда не был свободен. Этот дом — могила, и я собираюсь выбраться из нее, пока не поздно. Я бросаюсь на кухню, хватаю со стола коробок со спичками и бегу в подвал. Едва я отворяю дверь, как в нос ударяет запах гнилья и сырости. Около минуты я решаюсь спуститься по лестнице. Внизу меня ждет недавнее прошлое, из-за которого мне нет покоя. В памяти все слишком свежо, и потому мне больно опять видеть эту бетонную коробку, уставленную хламом. Кто бы мог подумать, что столько бед может принести одна комната? Я стараюсь не рассматривать все в подробностях, чтобы не вызвать приступ воспоминаний, но это едва ли удается. Достаточно секунды, чтобы водоворот прошлого затянул меня и я потерял равновесие. Комнату заполоняют призраки. Мои бледные видения. На полу появляется еще не остывшее тело Гилберта с открытыми глазами. У его ног валяется окровавленный нож. По полу плывут алые струйки крови, рисуя причудливый узор. Всё как в тот день. Моя ладонь тянется ко рту. Я тихо всхлипываю и сильнее сжимаю коробок в кулаке. От этого надо избавиться. Немедленно. Спичкой провожу по ребру коробка, и на ее кончике вспыхивает огонек. Я подношу его к коробкам и с удовольствием наблюдаю, как вспыхивает и чернеет картон. Не уверен, что из-за сырости подвал быстро сгорит, но я не собираюсь останавливаться. Не в этот раз. Я больше не могу терпеть. Подчиняясь зову, который слышен только мне, я принимаю решение уничтожить место, приближающее мою смерть. Я разрушу его до основания, так же беспощадно, как оно разрушало меня. Оно будет гореть адским пламенем, а вместе с ним будут тлеть горе и иллюзии. Окинув напоследок прощальным взглядом подвал, я поднимаюсь на первый этаж и бросаю горящие спички налево и направо. Шторы, диван, ковры, всё-всё — загораются немедля ярким огнем, и тот распространяется с поразительной скоростью. Оранжевые язычки пламени разрастаются и кусают мою кожу, но я не боюсь и не спешу. Я чувствую себя пассажиром на тонущем корабле, который не спешит занимать место в шлюпке, предпочитая видеть полное крушение судна. Безжалостный огонь охватил каждый метр ненавистного мною жилища. Дом горит, горю и я. Все вокруг трещит, пылает и наполняет меня первородным ликованием избавления. Дым тянется к потолку и заполняет мои легкие, обжигая горло и ноздри. Я кашляю и, скрючившись, бреду к выходу, смотря на все замутненными глазами. Что я делаю? Уничтожаю обитель зла. Уничтожаю само зло и обретаю волю. Оказавшись у двери, я дергаю ее ручку, но она не поддается мне. — Эй! Эй! — я судорожно дергаю застрявший замок мокрыми от жара руками, но все тщетно. Дверь по-прежнему заперта. — Черт! Мне становится нехорошо. Я колочу по двери кулаками, разбивая костяшки в кровь, пинаю ее ногами, разбиваю себе нос, но все безрезультатно. Дверь не выпускает меня из мною же устронного адского котла. — Эй! Я не помру здесь! Ни за что! Дышать уже сложно, дым раздирает мне горло. Кашель разрывает изнутри мои легкие. Огонь охватил практически все комнаты и тянется ко мне. Может, это мой конец? Логичный, закономерный и справедливый. Я прижимаюсь к двери, пытаясь будто бы просочиться сквозь нее, и ударяю по ней кулаками еще раз, заранее зная, что это не приблизит меня к воле, от которой меня отделяет всего лишь пара сантиметров. Может, мне закрыть глаза и позволить себе истлеть дотла? Эта мысль ненадолго успокаивает меня, но дверь резко распахивается. Кто-то хватает меня за руку, швыряет на землю, и мной вновь овладевает инстинкт выживания. Я отползаю подальше и падаю навзничь, глядя на огненное зарево, отражающееся на небе. Рот рефлекторно открывается и делает жадный глоток холодного воздуха. Кашель вырывается из груди наружу, и я выгибаюсь, не прекращая смотреть на небо, затянутое дымом и бликами. На долгую минуту я оглушен, будто меня погрузили под толщу воды. Но потом звуки пробираются до меня, и я слышу истошный душераздирающий крик: — Леви! Хрустальная тишина распадается осколками от громких вздохов. Взахлёб и полных боли и облегчения. Эрвин рывком усаживает меня на траву, и я вцепляюсь в его запястья, сипя и закатываясь кашлем. Он трогает мои руки, ноги, проводит по волосам, убирая пряди со лба, смотрит мне в глаза, не веря, что я нахожусь перед ним. Эрвин пытается что-то сказать, но его сил хватает лишь на тихий горький рык. И неясно, что испугало его больше: горящий дом или что-то другое. Наконец ему удается произнести два заветных слова: — Ты здесь. Я подбираюсь к нему ближе, не вставая с колен, и падаю в его цепкие объятия, как в колыбель. — Я с тобой, — причитает он. — Все хорошо. У нас все хорошо. У нас… Я ощущаю полную опустошенность и желание заснуть с ним здесь и сейчас, лелея мысль, что мы наконец-то свободны. — Эрвин, — я кладу подбородок на его плечо, чувствуя, как колотится его сердце. Кажется, оно сейчас прорвется сквозь плоть, кости и кожу и ударит меня. — Я тоже хотел спасти нас. Рядом с нами суетятся люди и гудят сирены, сопровождаемые красно-синими вспышками. Но мы не обращаем ни на кого и ни на что внимания. Мы сидим на траве, задыхаясь от счастья быть живыми и вместе, а позади нас пожар озаряет всю округу, словно на дом упал кусок солнца. Я не вижу лица Эрвина, но знаю, какое отчаяние искажает его. Он сжимает меня так крепко, а я его, что рёбра вот-вот превратятся в пыль. Кровь стекает с моего носа на его плечо и мгновенно впитывается в белую ткань рубашки. Я вытираю ее рукавом и ощущаю колкий взгляд. Рядом с пожарной машиной стоит Ханджи, скрестив руки на груди. Пока все паникуют и беспокойно бегают, она неподвижна и холодна, как скала. Ее глаза ничего не выражают и упираются в меня с безразличием. Я же смотрю на нее настороженно, ревностно прижимая Эрвина к себе. Ты не отнимешь его у меня. Она, будто услышав мои мысли, вдруг вздрагивает и опускает руки. На секунду маска слетает с нее и показывает ее истинный облик: запутавшийся, озадаченный, не понимающий, с чем она столкнулась, с каким незримым кошмаром она имеет дело. К ней подходит Майк и что-то докладывает, указывая на дом. Точнее, на его останки. Пожар потушен. Но люди не спешат расходиться. Они глупо таращатся на нас и шепчутся, охая и качая головой. — Это знак, — голосят они. — Это знак. Господь сам указал на этот дом. — Не слушай их, — Эрвин слегка отталкивает меня и поднимается, протягивая мне руку. — Никого не слушай. Он старается принять прежний невозмутимый вид, но получается плохо. Тело не поддается ему и дрожит. Я вижу, как трясутся его ноги, когда он встает, и как растерянно он озирается, словно не зная, на что опереться. Эрвин абсолютно один. Его окружает толпа, в которой он чужак. Мне хочется закричать что есть мочи, какие все бездушные ублюдки и как я все ненавижу, но мой порыв сдерживает физическая слабость. — Посмотри на меня, — прошу я его. Пропуская мимо ушей грохот упавшей крыши, Эрвин поднимает на меня глаза. Его лоб испачкан в саже. Губы в моей крови. Но он все так же прекрасен и силен. Тьма вокруг не может его сломить. Если другие вылеплены из теста, то он высечен из камня. Но даже камень может треснуть, и какие-то трещины оставил я. — Наверное, я очень плохой человек, Эрвин. Но если во мне и есть что-то светлое, то это желание уберечь тебя. Я должен был это сделать. — Ты поджег дом, — тихо роняет Эрвин. — Ты поджег меня. Мы квиты, — не медля отвечаю я. Эрвин косится на пожарных и приближающегося Майка. — Я думал, что ты уже задохнулся, — обвиняющим тоном произносит он, размазывая по щеке кровь. — Когда я выбивал дверь, я боялся, что мне на руки упадет мертвое тело и я увижу безжизненные глаза. — Господи, я не думал, что… Но Эрвин меня не слушает. — Я очень боюсь терять. Если бы ты погиб, я бы… — он задирает голову и судорожно вздыхает, пытаясь собраться с мыслями. Его лицо искажает отчаяние. — Ты ужасно злишь меня, Леви, но я ужасно зависим от тебя. В один миг мне хочется придушить тебя, а в другой пронести на руках прямо к солнцу. Я не знаю, что с этим делать. Я запутался. — А я не знаю, как тебе помочь, — вытащив из кармана сигарету, я зажимаю ее между пальцев. — Прости, Эрвин. — За что? — За дом. — Даже животное, попав в капкан, борется за свободу. Чего уж ждать от человека, — бросает Эрвин. — Все образуется, Леви. — Я просто хочу, чтобы ты знал, что я раскаиваюсь. Но не из-за дома. А из-за того, что… — Мы много раз извинялись друг перед другом, но простили ли мы хоть раз? — Эрвин обрывает меня. — Что скажешь? Что я скажу? Мы не приняли ни одно извинение друг друга. Мы говорим на разных языках, обманываясь надеждой однажды быть понятыми и услышанными. Между нами пропасть, которую мы предпочитаем не замечать. Что я скажу? — Я не знаю, Эрвин. Он отворачивается. Майк подходит к нам и тараторит: — Вам крупно повезло, — он хлопает Эрвина по плечу и протягивает мне полотенце. — Леви, отменно выглядишь. Как ты? Тебе нужна помощь? — Нет. Эрвин спешит мне на помощь и уводит Майка, пока я курю, весь в копоти и крови. — Наверное, загорелась проводка, — трещит он. — Дом был старым, ветхим, я и раньше замечал проблемы, но не думал, что когда-нибудь… Ханджи к этому моменту уже уехала и люди разошлись. Стало тихо и спокойно. Я ощущаю невероятную легкость, когда гляжу на разбитые окна и черную внутренность моей клетки. Эрвин, уже умытый, но такой же изнуренный и сосредоточенный, подзывает меня к себе жестом. — Что? — я бросаю окурок на землю и вытираю лицо полотенцем. — Майк любезно предложил подбросить нас до мотеля. — Эрвин, дружба с копами хороша только в фильмах. Он наверняка пронюхивает нас по просьбе Ханджи. — Думаешь, я этого не знаю? Я сознательно иду им на уступки, — говорит он. — Но зачем? — Это явно не то, что они ожидают от меня. Ханджи считает меня отпетым самовлюбленным эгоистом, который не будет играть по их правилам. Но она не учла кое-что важное. — Что ты заранее знаешь их шаги, — заканчиваю за него я, ошеломленный этим открытием. Интеллект Эрвина никогда не был для меня тайной, но то, на какие выверты он способен, способно удивлять меня до сих пор. Я восхищен им и даже не пытаюсь это скрыть. Обернувшись к Эрвину, я задумчиво произношу: — Дьяволу нечего делать, пока ты здесь.