Зло неподалеку

Идеальное преступление — я часто слышал об этом. Неуловимые психопаты придумывают сложнейшие схемы сокрытия убийств и годами играют в кошки-мышки с полицией. Но для меня это так и осталось киношной фантазией, хотя я и не отрицаю, что в реальности такое тоже может быть. В реальности все проще, оттого и страшнее. Я никогда бы не подумал, что достаточно нескольких условий, чтобы убить и остаться безнаказанным. Во-первых, не оставлять никаких следов. Место, одежда, орудие, свидетели, все-все — должно быть очищено или уничтожено. Во-вторых, не забирать вещи погибшего. Подобная неосторожность может выдать в случайный момент. В-третьих, составить неопровержимое алиби. Самый сложный пункт, но самый важный. Отсутствие улик не переубедит детектива в невиновности, если ему неизвестно, где ты был в день преступления. В-четвертых, найди себе отдушину, чтобы не сойти с ума потом. Музыка, книги, сад, любовь — это пилюли для сохранения рассудка. Принимать ежедневно. Эти суждения невероятно циничны, но они полностью соответствуют реальному миру. Плата за совершение и сокрытие зла не так высока, как кажется. Миллионы людей знают об этом. Я — один из них. Я знаю, что человеку до безобразия дозволено многое, даже кража чьей-то жизни. Но почему так? Я думаю об этом постоянно. Виновата ли система правосудия? Наша природа? Где корень проблемы? День за днем я пытаюсь понять это. Я впервые оказался не напротив экрана, а в съемочном павильоне, где нет магии монтажа и звука. Полиция не ходит с фонариками по подвалам, а утопает в бумагах. Люди не вчитываются в развешанные объявления о пропаже. Семьи погибших не выступают в прямом эфире. Убийца не посылает письма и не оставляет знаки. Ничего этого не происходит. Возможно, потому что нет ажиотажа. Пропал не ребенок, а взрослый человек, к которому многие питали неприязнь. Но также допускаю, что я сделал поспешные выводы и все это ждет наш городок впереди. Хотя не сказать, что в нем ничего не изменилось. За эти дни, пока я сидел взаперти, изнывая от страха и тоски, атмосфера заметно накалилась. Появилась осторожность. Люди чаще озираются по сторонам и присматриваются друг к другу. Полицейские машины чаще проносятся по тихим улицам. Что-то назревает, пытается выбраться наружу. И люди боятся этого. Я иду по тротуару, впитывая атмосферу хаоса и перманентной тревоги. Надо мной безоблачное ясное небо. Кругом зелень, пестрые краски машин, велосипедов, садовых гномов, крашеных заборов. Но все это как будто ложное и имеет только одну цель: скрыть грядущую катастрофу. Если присмотреться, то становится понятно, что все не так радужно. Ставни окон закрыты, несмотря на приближающийся обед. Качели, у которых обычно кучковалась детвора, одиноко стоят без дела. На столбах наклеены объявления с ядовитой красной надписью «Пропал человек». Но это ничуть не смущает меня. Я направляюсь в редакцию, где работает Эрвин, чтобы найти там старые газеты со статьями про исчезновения. Я хочу понять, что пережили жители города семь лет назад, и что они ощущают сейчас, когда история повторяется. Эрвину я не буду рассказывать об этом. Он наверняка будет против, потому что считает, что мне нужно держаться подальше от всего, что входит в категорию «странное». Эта попытка уберечь меня отчасти льстит мне. Но, тем не менее, я не собираюсь играть по его правилам в этот раз. Итак — редакция. Ноги сами приносят меня сюда, в этот хаотичный лабиринт комнат, заставленных столами, шкафами и принтерами. Здесь тесно и шумно. Столы, шкафы, стулья, все поверхности завалены бумагами, словно по утрам здесь идет бумажный дождь. Всюду стоят чашки с недопитым остывшим кофе и валяются телефонные трубки. Когда я вхожу, никто не замечает меня, будто я лишь очередной реквизит писательской работы. В меня врезаются, об меня спотыкаются, на меня кричат — но не замечают. Поразительно. В эту же секунду меня озаряет пугающая мысль: в такой обстановке никто и никогда не вычислит убийцу. И в начале мне становится спокойнее, что здесь я вне подозрений, а затем тревожнее, потому что вне подозрений и другие. Но не время стоять истуканом и думать. Надо найти газеты. Понятия не имею, где можно отыскать выпуски почти десятилетней давности. В моем представлении они хранятся в какой-нибудь темной тесной кладовке вместе со швабрами и сломанными зонтами. Я отправляюсь искать такую комнату, и вполне успешно — спустя пять минут бродяжничества я натыкаюсь на узкую дверь и, отперев ее, вижу полки, заставленные картонными коробками и нерабочими печатными машинками. Надо же, раритет. — Заблудился? — Господи! Незнакомый мужской голос заставляет меня вытянуться стрункой и резко развернуться. — Напугал? — Нет. — Ну хорошо. Голос принадлежит мужчине, на вид моему ровеснику. Он небрежно одет, глупо и ехидно улыбается и крутит на указательном пальце брелок. — Вы храните старые выпуски? — спрашиваю я, ощущая неловкость из-за того, в каком положении меня застал незнакомец. — Может, какие-то и найдутся, — довольно хмыкает тот и проходит в кладовую. — Что именно тебя интересует? — Мне нужны статьи о пропаже людей семь лет назад. Это мгновенно настораживает моего новоиспеченного знакомого. — Зачем? — Если я не скажу причину, ты не дашь мне их? — Нет, мне не жалко. Просто интересно, зачем тебе это. — Хочу кое-что понять. — Весьма расплывчатый ответ. Но ладно, держи. Я и не заметил, как скоро он нашел нужные мне выпуски в этих бесконечных бумажных рядах. — Спасибо. Не подскажешь, где кабинет Смита? Придурковатая улыбка тут же слетает с лица мужчины. — Самая крайняя дверь справа, — он загораживает мне путь и, видя мое раздражение, оправдывается: — Извини. Ты уверен, что он — тот человек, который может тебе помочь? — Да. Он делает это с первой нашей встречи, — сердито отвечаю я, прижимая к груди полученные газеты. — Как вы встретились? — Он помог мне справиться с придурками, на которых я наткнулся по пути домой. Еще вопросы? Хамство — последнее, что он ожидал от меня. В глубине души я благодарен ему за содействие, но череда глупых вопросов свела на ноль все мое дружелюбие. Не прощаясь, я выхожу в коридор и быстро добираюсь до кабинета Эрвина, находясь в странном приподнятом настроении. Это прямое следствие вчерашнего разговора с Ханджи, который поселил во мне веру в свои силы. Впервые за долгое время я увидел проблеск надежды, как луч света, просочившийся сквозь грозные тучи. Где-то у меня есть будущее и на что-то я все-таки способен. Это главное. Я стараюсь отпустить всю злость и всю горечь предыдущих дней. К Эрвину я вхожу без стука. Он с легким удивлением смотрит на меня исподлобья, не зная, как реагировать на мое наглое вторжение. — Не рано? — я беру со шкафа откупоренную бутылку вина, отложив газеты, и вчитываюсь в этикетку. — Сухое. Давно ты пьешь на работе? — Громко сказано, — вяло отпирается Эрвин, не переставая печатать. — Я не выпил и бокала. — Ну и что? Ты же открыл ее. Значит, нуждался в чем-то, с чем не можешь справиться сам. — Всего лишь хотел снять напряжение. — Тогда вино тебе не понадобится. С этой задачей могу справиться я, — я встаю позади него и крепко сжимаю его твердые, как асфальт, плечи. — Позволь себе немного отдохнуть. — Ты что-то задумал? — Эрвин все никак не угомонится. Я мну его мышцы сильнее, но они по-прежнему тугие. — Нет. Просто не хочу, чтобы ты приобрел пагубную привычку. Я ценю твой трезвый ум, Эрвин, и всю твою помощь. Прости, что редко благодарю. Я эгоистично замкнулся в себе и только требовал от тебя, а сам ничего не давал взамен. Теперь я осознал это и готов исправиться. И не только. Я готов спасти нас. Отныне это не просто желание, которое вертится в черепной коробке, это моя цель, ради которой я буду стараться. — Твой настрой воодушевляет. Это так Ханджи влияет на тебя? — Нет. Мне лишь довелось понять, что нас ждет, если я не приложу усилий и не возьму ситуацию под контроль. — Что же ты намерен делать? И хоть ранее я не хотел говорить ему правду, она непроизвольно сорвалась у меня с языка: — Для начала — узнать об исчезновении четверых человек семь лет назад. — Что это даст тебе? — Почву для дальнейших размышлений. Ханджи знает, что я не причастен к тем событиям, и, к тому же, сомневается в том, какую роль я сыграл в деле Гилберта и Ника. Возможно, мне удастся убедить ее, что Гилберта и Ника убил кто-то из мести или какой-то последователь убийцы из прошлого. — Ты и впрямь решил серьёзно взяться за дело. Похвально, — Эрвин тарабанит пальцами по столу. — Без твоей помощи мне не обойтись. Но я хочу кое-что узнать. — Спрашивай. — Почему ты помогаешь мне? — Разве это не очевидно? — Нет. Если бы ты хотел спасти нас, то мы бы в ту же ночь покинули это захолустье. Но мы остались здесь и ввязались в игру, поставив на кон наши судьбы. Это не случайность. Это твой умысел, Эрвин. Я сажусь на край стола, всматриваясь в его сосредоточенное красивое лицо. Частые кошмары оставили на нем синяки под глазами, которые не могут спрятать даже линзы очков. Губы сухие, потрескавшиеся. Он прекрасен как дьявол, хитер как лис, и невозможен как человек, с которым надо договориться. Но я умею рисковать. — Я не хотел убегать от проблем. Это удел слабых, — отвечает Эрвин, выдержав томительную паузу. — То есть, мы участвуем в расследовании из принципа? — Да. — Это сумасшествие. — Заметь, я никогда не отпирался, когда ты называл меня безумным. — А если… А если мы проиграем? — проскакивает в моей голове робкая мысль. Эрвин со вздохом поднимается со стула. — Я верю, что каким бы ни был исход, мы ничего страшнее и хуже уже не переживем. Где-то есть другая жизнь, я знаю. Она как обнадеживающее шипение моря, которое скрывается за горами. Понимаешь? Не все потеряно. — Да. И через секунду добавляю: — Ханджи это явно понравится. — О, она тот еще игрок, — Эрвин сощуривает глаза. — У нее на лбу написано, что она лучше удавится, чем сдастся без боя. — По-моему, вы с ней чем-то похожи. — Умеешь же ты оскорбить, Леви. Его рука оказывается у меня на колене и слегка сжимает его. — Тебе и впрямь стало лучше, я рад, — наши взгляды пересекаются. Мой: затравленный, но уверенный. И его: внимательный и требовательный. — Ты хочешь сказать что-то еще? Хочу ли? В последнее время я много говорю, словно компенсирую предыдущие годы постоянного молчания. Тогда я так отупел и иссяк от бестолковой жизни, что и двух слов связать не мог. Жизнь с Эрвином постепенно вернула мне умение говорить, и я даже злоупотребляю им. — Ты говорил с полицией, пока я в соседней комнате волок труп. Ты первым шел к детективу, зная, что мы у нее на прицеле и нас спасает только отсутствие улик. Ты — невообразимый, Эрвин. Да, именно так. Невообразимый. Не могу представить, чтобы ты нанес кому-то вред, не обдумав это. Твой самоконтроль поражает. Я боюсь его. Потому что никогда не был на него способен и никогда не знал людей с таким даром. Эрвин наклоняется ко мне, и его дыхание обжигает мои губы. — Я — жестокий? — Да. — Тебя привлекает это, — он опускает глаза куда-то вниз, и я чувствую, как по телу растекается тепло, смешиваясь с приятной дрожью. — Я знаю. Тебе нравится, что другие опасаются меня, в то время как ты можешь сделать со мной, что угодно, и тебе ничего за это не будет. — Я никогда не сомневался в твоей проницательности, но все же… — я приподнимаю его подбородок двумя пальцами, заставляя его держать зрительный контакт. — Почему ты такой? — Жестокость — это необходимость, Леви. Без жестокости ты обрекаешь себя на вечные страдания. Мне пришлось уяснить, что единственный способ уберечь себя от них — это отгородиться от людей. Нужно вызывать в них страх. И чтобы его вызывать, достаточно двух вещей: самообладания и силы. А они складываются в жестокость из принципа. Эрвин отстраняется от меня и поправляет галстук. Он похож на идеальную фарфоровую статуэтку: кожа матовая, гладкая, угловатые черты лица четко очерчены, очки красиво сидят на горбинке носа и дугами задевают выразительные брови. Скулы острее бритвы. Волосы аккуратно уложены. Весь он — мой. Он прав. Меня манит именно его недоступность и его жестокость. Я знаю, что мне позволено делать с ним то, что не позволено никому больше. Например — внезапный порывистый поцелуй. Я напираю. Эрвин отвечает взаимностью. Сложно сказать, что властвует сейчас над нами: страсть или эгоистичное желание обладать и принадлежать. Я сжимаю волосы на его затылке, рушя идеальный образ. Эрвин блуждает руками по моей спине и мнет рубашку. Легкий пряный аромат вина на его губах добавляет поцелую что-то необычное. Мне нравится, что он немного пьян. Немного. Так, чтобы позволить мне нагло сидеть на столе в его кабинете и приставать к нему, но в то же время чтобы контролировать ситуацию. Это будоражит. Наши языки сталкиваются. Губы становятся мокрыми и слегка опухают. Я вдыхаю до боли любимый запах его кожи и свежевыглаженной рубашки и утыкаюсь в его шею. — Мне не хватает тебя, — судорожно шепчу я, стискивая его волосы на затылке, и губы Эрвина грубо затыкают меня. Кое в чем Эрвин солгал мне. Мне не все позволено. Есть грань, которую он все никак не дает мне пересечь. Каким бы настырным я ни был, мне ни за что не заполучить его тело и разум целиком. Даже сейчас, когда мы не можем оторваться друг от друга и мелко дрожим от накатившей похоти, мы не можем переступить черту, потому что понимаем, что она станет точкой невозврата. Мы и так почти слились друг с другом, образовав нечто странное и всепоглощающее. Еще шаг — и мы упадем в бездну, а что на ее дне — неизвестно. Пока что мы оба не хотим этого знать, поэтому наслаждаемся друг другом урывками, оттягивая неизбежное падение в пропасть. — Эрвин, я хочу внести правки и… В кабинет влетает тот мужчина, что помог мне найти газеты. Громко хлопнув дверью, он замирает, но ничуть не смущается, когда мы резко отворачиваемся друг от друга, впрочем, не скрывая своего возмущения, что нам помешали. — Извините, — притворно раскаиваясь, говорит он, и кладет на стол листы. — Я бы хотел обсудить с тобой будущий номер, Эрвин. У меня есть пара замечаний. Эрвин испепеляет его взглядом. — Конечно, я зайду к тебе после часа. — Благодарю. После того, как мы вновь остаемся одни, я спрашиваю: — Кто он? — Уильям, — нижняя губа Эрвина презрительно кривится. — Тот еще придурок и наш новый главный редактор. — Почему ты уступил ему? Эрвин не может проиграть. Он может лишь тактически уступить сопернику. Что-что, а в этом я уверен. — Не хотел шумихи и давления. Сейчас неспокойное время, мне лучше не высовываться, — он надавливает пальцами на внутренние уголки глаз и трет веки. — До того, как пропал Ник, у меня были готовы две статьи. Я думал, что дело закончится на этом, но… Теперь мне нужно придумать что-то новое, что удовлетворит общество, редакцию и поможет тебе. — Ты торчишь здесь из-за меня, — вздыхаю я. — Не жалей меня, — говорит Эрвин. — Я ничем не жертвую. Это мой выбор. — Ты мог бы стать главным редактором и реализовать себя в полной мере. — Я мог бы писать скучные статьи, а в итоге втянут в интереснейшее расследование, находясь по обе стороны. Я и мечтать не мог о таком. — Только не говори, что ты со мной из-за того, что я — хороший материал для твоих увлечений, — руки крепко сжимают край стола. Эрвин уклоняется не сразу: — Не говори ерунды. Ты правда интересен, и с тобой я чувствую, что открываю что-то новое в себе и выбираюсь из застоя, но я не использую тебя. — Надеюсь. Я не хочу думать об этом, но опасения уже вцепились крючком в разум. Быть объектом его исследования не кажется мне завидной перспективой. Я боюсь, что как только он получит ответы на свои вопросы и удовлетворит свои потребности, он бросит меня, как израсходованный материал. Эрвин денно и нощно выжимает из меня максимум, я сам это позволяю, но что будет, когда я закончусь? — Не буду отвлекать тебя от работы, — я спускаюсь на пол. — Увидимся вечером? Моя спешка вызывает у Эрвина заметный невроз: — Конечно, если ты только не думаешь бежать, — сердито бросает он мне в спину. — Глупости. Я ухожу, поникнув, но не растеряв решительность. Благо, мне есть о ком думать, помимо Эрвина. Элизабет, Джейкоб, Оливер, Джордж — что у них общего? Их связывает тайна? Какой-то случай? Человек? Причем тут Гилберт? Как он оказался подозреваемым? Я не солгал Ханджи, когда сказал, что не могу придумать причины, по которой Гилберт мог бы убить. Он не был похож на продуманного убийцу, но на психа — вполне. В приступах ярости он был страшен. Его глаза сверкали, он мог броситься и придушить. Я дважды испытал на себе силу его гнева, но смог отбиться. Возможно, те люди просто не смогли? Но если убить Гилберт все-таки мог, и причиной был его характер, то как он избавлялся от тел? Я по себе знаю, как это непросто… но быстро. Если сохранить рассудок холодным, то хватит несколько часов, чтобы спрятать труп. Нужны мешки, много моющих средств, транспорт, подходящее место и удача. Бывает, что убийце недостаточно трупа. Он расчленяет, растворяет в кислоте останки, поглощает органы, а из костей вырезает предметы интерьера. Но это для особо изощренных и изобретательных, которых немного. Гилберт — обычный идиот. Вряд ли его желания заходили так далеко. Если верить Эрвину и его книжкам, которыми он снабдил меня, то большинство прячет трупы довольно примитивными способами. Закапывают их во дворе, вывозят в лес, топят в водоемах, отдают на корм свиньям. А потом ходят кругами возле импровизированных захоронений, переживая те ощущения после убийства вновь и вновь, пока кровь не вскипит от воспоминаний. Злая насмешка состоит в том, что я думаю об этом, стоя напротив места, где я убил двоих. Я не заметил, как оказался здесь, и меня по-странному радует вид обгоревшего дома, бесстыдно выпятившего все свое уродство. Разбитые стекла покрыты черной копотью. Ощущение, словно кто-то разлил на дом чернила, прежде чем проломить крышу. Мой взгляд цепляется за высокие кусты роз, и радость эта тут же испаряется. Кто-то выдернул невинные цветы, помял и истоптал их. Земля вскопана. Я догадываюсь, кто и зачем это сделал, и по сердцу стекает глухая ненависть. Они нас за идиотов держат? За тех самых придурков, которые засаживают тайные могилы цветами для отвода глаз? Наивно. Я обхожу дом и с обратной стороны встречаю пастыря. Он смотрит на обугленные доски с каким-то разочарованием и непониманием и не слышит моих шагов. — Боже, — он вздрагивает и извиняюще улыбается, — я вас не заметил. Я ничего не говорю. Дом напоминает мне кладбище, а на кладбище не принято шуметь или шутить. — Мне очень жаль, правда, — говорит пастырь. — Но главное, что вы не пострадали. Слышал, вы, Леви, чуть не задохнулись. — Я застрял в комнате, — честно отвечаю я. — Но Эрвин помог мне. — Эрвин… — пастырь отводит взгляд. — Он может быть добрым. — В каком смысле? — Никто не лишен добра, Леви. В каждом оно есть, хотя бы крупица. — Вы пытаетесь убедить в этом меня или себя? В глазах пастыря отражается недоверие. Я кожей чувствую, как ему неприятно, что я застал его здесь. Но почему — не понимаю. — Зачем вы так ведете себя? — спрашивает он тоном учителя, обращающегося к проказливому ученику. — Как? — Резко. Надменно. Ложно. Зачем? Я оступаюсь, а он словно издевается надо мной. Его смешливые глаза бегают то по мне, то по развалинам. — Что заставляет вас все время защищаться? Почему вы думаете, что все люди опасны для вас? — Потому… — я прикусываю язык. Потому что я знаю, на что способен человек от безысходности. Я есть — безысходность. Безысходность помогает обрести свободу. Никаких мук выбора, упрека совести и разочарований. Тебе не придется ни о чем беспокоиться, если ты ни на что не надеешься. Безысходность развязывает руки. Ты начинаешь позволять себе то, что раньше было под строжайшим запретом. Люди с этим недугом по-настоящему страшны и непредсказуемы. Я все это знаю и потому вечно обороняюсь. Жду, что однажды встречу в толпе такого же и пострадаю от него. Но я не решаюсь сказать об этом и молча ухожу, зная, что мне смотрят вслед с осуждением, которое ничто не вызывает во мне. Пастырь — не единственный, кого я встречаю у дома. У забора соседнего дома стоит Мартин и лениво курит. — Эй, Леви! — он рассекает воздух рукой. — Что вы сделали с моей машиной? Эрвин обещал, что вернет ее в целости! Вы попали в аварию? Ездили на красный? — Какого черта? — удивляюсь я и подхожу к нему, пряча кулаки в карманах. — Тебе пришел штраф? — Найл и Майк спрашивали о тачке. С ними был еще кто-то. Мерзкий холодок пробегает по моим плечам. — Что они хотели от тебя? — строго осведомляюсь я. — Спрашивали, когда я последний раз ездил на машине и одалживал ли ее кому-то, — Мартин рассерженно фыркает. — Заставили открыть багажник… Да они ее всю выпотрошили! С ультрафиолетом! Почву с колес на экспертизу взяли, представляешь? Во что вы вляпались, признавайся! — Не морочь мне голову. Я не знаю, зачем им это. — Я тоже не знаю. Но они серьезно беспокоятся насчет вас. — Что ты им расстрепал? — я подхожу к забору вплотную. — Тише. Ничего, — Мартин сразу тушуется, стоило мне оказаться вблизи него. — Нет-нет, выкладывай. Они спрашивали тебя о конкретных днях? — Это сделали еще волонтеры, когда пропал Гилберт. Но мне нечего было им рассказать. — А теперь? Есть что рассказать? Моя наглость надоедает Мартину. — Леви, угомонись, — на его лбу появляются ниточки морщин. — Не знаю, в чем вы замешаны, но просто держитесь от меня подальше. Я не хочу проблем. И мой тебе совет: подумай, кто ты на самом деле. — В каком смысле? Мартин машет рукой и кривится, будто я пропащий и ему больше нечего мне сказать. От этого разговора остается неприятный осадок. Никто не рвется мне помочь, никто не кричит мне в лицо, какой я подонок, но каждый осуждает — молча и с непоколебимой уверенностью, что у них есть на это право. Я возвращаюсь в мотель в глубокой задумчивости и не медля приступаю к изучению газет, разместившись у стола под желтой лампой. Время до вечера пролетает незаметно. Лишь услышав звон ключей в замочной скважине, я отрываюсь от чтения и быстро запихиваю газеты в комод, хотя это лишено всякого смысла. — Что заставило тебя вернуться пораньше? Эрвин, не изменяя привычкам, игнорирует мой вопрос, аккуратно кладет кожаную сумку на стул и уходит в ванную. Через пять секунд оттуда раздается шум воды. Он торчит там минут десять или больше, что страшно нервирует меня. Отчего-то я уверен, что он боится оставлять меня одного надолго и не хочет в этом никому признаваться. Неужели он думает, что я могу бросить его? — Как прошел твой день? — спрашиваю его, когда он появляется в комнате, и хмурюсь, когда вижу, что он не сменил одежду и его волосы сухие. — Скучно, — кратко отвечает он, не спеша присесть. — М-м. От него ничто не ускользает, даже не до конца задвинутый ящик комода. Эрвин открывает его и достает газеты, которые я даже не пытался спрятать под полотенца. — Я же в курсе, что ты хочешь разузнать про старые исчезновения, зачем шифроваться? — он трясет ими в воздухе. — Ты не доверяешь мне? Почему ты стал скрытничать? — Это рефлекторно. Я дергаюсь за пачкой сигарет, достаю одну и быстро затягиваюсь, чтобы отсрочить свой черед говорить. Эрвин все это время стоит надо мной, заслоняя мягкий свет настенных бра. — Мне нужно во всем разобраться, и твоя помощь не обязательна, — выпуская терпкий дым, отвечаю я. — Тебе пришлось через многое пройти из-за меня. Не хочу опять ввязывать тебя в это дерьмо. — Это самая глупая отговорка, которую я слышал, — скептично произносит Эрвин, поправляя узел галстука. — Ты лжешь. Не только мне, но и себе. Ты ни с кем не бываешь до конца честным. Сущая правда. Но я упрямо молчу, отрицательно мотаю головой и делаю затяжку за затяжкой, пока Эрвин вдруг не вырывает у меня сигарету и не швыряет ее на поднос со стаканами. — Какого черта? — от возмущения мой голос срывается на хрип. Как и всегда, ответ прилетает с опозданием. Сначала Эрвин одаряет меня предупреждающим взглядом, куда-то удаляется, а потом возвращается, зажимая что-то в кулаке. — Что ты делаешь? — я нервно сглатываю ком в горле. Он раскрывает ладонь и демонстрирует мне широкую черную ленту. — Любить глазами — просто. Попробуй что-то новое. — Новое? Ты о чем? — я прижимаюсь спиной к стене, но остаюсь для него по-прежнему доступным. Он становится напротив меня и наклоняется к моему лицу. Его ровное разгоряченное дыхание щекочет мою кожу. — Хоть раз я бросил тебя на произвол? — Нет. — Когда-нибудь я отказывал тебе в помощи? — Нет. — Ты доверяешь мне? Секундная пауза вызывает у него тихий гнев. — Да, — говорю я, чувствуя, как шкалит напряжение, что кажется, что вот-вот треснут зеркала и окна. — Нет. Снова ложь, — Эрвин проводит согнутым пальцем по моей щеке, лишая меня возможности свободно дышать. — Я устал терпеть твой обман. Я рискую собой ради тебя, думаю только о тебе, но тебе этого мало. — Это не так. — Мне придётся научить тебя доверию, Леви. Не дождавшись ответа, он завязывает мне глаза лентой, лишая всякой опоры. Я быстро теряю ощущение времени и пространства. Мне приходится полагаться только на звуки и хрупкую надежду, что не случится ничего непоправимого. — Что это? — я слышу какой-то подозрительный скрип и железный лязг. По лбу стекает капля пота. В висках отбивает сумасшедший ритм сердце. Но я подавляю панику и не срываю с глаз повязку. — Что ты делаешь? — Какой ты любопытный, — шелестящий смех Эрвина будоражит меня. Мне одновременно и жарко, и холодно. Обстановка заметно накаляется. Я ощущаю себя уязвимым, но не могу отказаться от предложенного. — Дай мне свои запястья. Я не понимаю, что происходит. Меня накрывает бешеная тревога, от которой голова начинает кружиться. Глаза застилает мутная пелена. Я всегда полагался только на Эрвина. Он спасал меня сотни раз, но сейчас он внушает мне опасение. Точнее — доверие. Довериться кому-то полностью — безумство. Моя жизнь никогда не зависела от меня и кого-то конкрентного. Мне никогда не приходилось доверять кому-то свои тайны и переживания. Я привык к тому, что никто, в принципе, и не нуждается в моих сокровениях. Но с Эрвином все по-другому. К нему я испытываю очень противоречивые чувства. Я знаю, что он бросится за мной в огонь и в воду, но что на самом деле движет им в такие моменты? О чем он думает сейчас, когда прямо просит разрешить ему связать мои руки и лишить меня всякой свободы? И насколько ему хватит меня, а мне его? Но чтобы это понять — нужно довериться. Я собираюсь это сделать. Узнать, каково это, когда между вами не остается никаких преград. Я собираюсь упасть вместе с ним в бездну. Я покорно протягиваю руки, и Эрвин обматывает их своим ремешком. — Не слишком туго? — Сойдет. — У тебя еще остались вопросы? — Что ты собираешься делать со мной? — Хочу подарить тебе новые ощущения и научить доверию, — я чувствую горячее дыхание Эрвина на своем лице. — Позволь себе расслабиться, Леви. — Это сложно. — Я и не обещал, что будет просто, — Эрвин проводит пальцем по нижней губе, слегка царапая ногтем чувствительную кожу. — Это урок, который тебе нужно выучить. Ты должен доверять мне, даже если это тяжело.