Зло неподалеку

Люди бьются головой о стену, режутся, пьют и совершают с собой сотни ужасных вещей, чтобы придать внутренней боли форму. Им нужно увидеть и пощупать ее. Она может быть бутылочными осколками, синяками под глазами, выдернутыми клоками волос или разрушительной любовью. Последнее относится ко мне. Я отдаю себе отчет, что надо остановиться, пока не стало слишком поздно, но страсть сильнее. Я добровольно позволяю Эрвину сыграть со мной в игру, правила которой мне неизвестны. Урок доверия — всего лишь предлог, мы оба это понимаем. Эта ночь — не просто ночь. Сегодня мы узнаем о себе что-то важное. Эрвин продолжает какие-то свои поиски, а я пытаюсь выяснить, почему разрешил ему связать мои руки. Никто и никогда не относился ко мне так. Желанно. Страстно. Гневно. От Эрвина исходит безумие, и я падаю в него вместе с ним. Он целует меня, резко притянув к себе, а я поддаюсь. Губы терзают, волосы сжимают, сердце рвут — и все до боли. Я тону, задыхаюсь и хочу, чтобы это чувство захлестнуло меня вновь. Эрвин. Эрвин. Эрвин. Я шепчу его имя снова и снова, пока он не затыкает мой рот. Он целует мою шею, пока я пытаюсь не потерять равновесие. Его губы мокрые и мягкие, но прикосновения дикие, грубые и жадные. Эрвин рывками срывает с меня рубашку, оцарапав мои ребра, и тащит на кровать. Я даже не успеваю ничего сказать, как оказываюсь под ним. Ужасно хочется сжать его плечи, прижать к себе и душить, что есть мочи, но связанные запястья мешают мне осуществить это безрассудное желание. Я лишь могу целовать его, пока не почувствую, что ему становится трудно дышать. Кровать скрипит под нами. Эрвин вдруг отрывается от меня, берет мои запястья и каким-то образом подвязывает их к изголовью кровати, а потом спускается ко мне и возвращает эту минуту сполна — его язык грубо проникает в мой рот, а руки больно сжимают бедра, на что я тихо стону. Поцелуев ему мало. Он подбирается к ключицам и оставляет на них засосы и укусы. Это — его любимое. Он как будто помечает меня, как собственность, к которой никому нельзя приближаться. Каждый укус болезненный, но я люблю эту боль, потому что так могу принадлежать ему. — Ты невыносимый, — мой хрип застывает в воздухе. — Ненавижу тебя. — Ненавидишь так сильно, что уже извиваешься подо мной, как уж? — насмешливым тоном спрашивает Эрвин, положив руку на мой пах и слегка его сжав. В ответ я лишь тихо мычу и ерзаю, когда он добирается до моей ширинки и начинает спускать брюки. Меня распирает от невозможности как-либо его коснуться и увидеть так сильно, что я проклинаю его. — Подонок. Ты просто подонок. — Я не буду тебя останавливать, Леви. — Конечно, ты ведь чертов мазохист. Ты любишь это. — Какие еще факты обо мне у тебя есть? Брюки с шорохом приземляются на паркет. Эрвин накрывает мой возбужденный член рукой и медленно, но сильно поглаживает его. Я подаюсь бедрами вперед, стараясь дышать глубже и спокойнее, но он распаляет меня. Не только действиями, но и словами. — Ну, продолжай, — коварно говорит он. — Подонок, мазохист, кто еще? — Поганый собственник, — мой голос звучит неровно и с надрывом. — И просто чертов Эрвин Смит, которого я люблю и которого хочу ударить. — За что? — Эрвин спускает белье и обхватывает мой член. Тот уже твердый, пульсирующий, и я жмурюсь, когда его касаются. — За то, что собираюсь доставить тебе удовольствие? — Развяжи меня, — разъяренно требую я. — Я хочу видеть тебя и… Его язык обводит головку моего члена. Я пыхчу и пытаюсь сосредоточиться лишь на приятных физических ощущениях. Эрвин заигрывает со мной. Он берет в рот и, не стесняясь, позволяет мне слышать эти интимные влажные звуки и причмокивания. Он старается доставить мне удовольствие и вместе с тем не собирается мне поддаваться. Типичный Эрвин. Он берет член немного глубже, и я упираюсь затылком в подушку, сжимаю пальцы на ногах и рефлекторно хочу стянуть в кулаке его волосы или вцепиться в его плечи, но стоит мне слегка приподняться, как лопатки прорезает острая боль. — Да сними ты эти сраные ремни, — яростно шиплю я. Эрвин достает член изо рта и опять находит способ взбесить меня еще больше: — Признай, ты просто боишься, — заявляет он. — Чего? — я продолжаю трепыхаться в попытке освободить руки. — Тебе непривычно, так ведь? Ты полностью зависишь от другого человека. — Да заткнись и просто развяжи мне руки, — я дергаю ногой и попадаю коленом Эрвину в челюсть. — Ну. Эрвин резко отводит мою ногу в сторону, прижимает меня к кровати всем своим весом. — Так ответь мне честно. Я сдаюсь. В конце концов, мне нужно сбросить этот груз. — Ты прав. Меня страшно полностью от тебя зависеть. Раньше это было только эмоционально, но теперь и физически. Я боюсь несвободы. Я правда хочу полностью доверять тебе, но вряд ли это получится у меня сегодня, Эрвин. Я много о чем думаю. Эти мысли страшные, неправильные и… Эрвин обрывает меня, раздвинув мои ноги. — Я тебя трахну, и вся эта чушь вылетит из твоей головы. После этих слов я вздрагиваю от ощущения кожей холодной смазки на его пальцах, которые он поочерёдно и не слишком осторожно вводит в меня. Я стараюсь расслабиться и очистить разум от лишнего. Мое тело не слушает меня, оно полностью подчинено Эрвину. Я изгибаюсь, подрагиваю и сжимаю одеяло, а он наблюдает за мной молча, не прекращая растягивать меня. Один палец за другим. Немного быстрее. Он знает, что делать, чтобы мне было приятно. Когда он вставляет в меня свой член, надев презерватив, я слегка отталкиваюсь ногами и приподнимаюсь выше, стиснув зубы. Ремень царапает запястья, но эта боль уже привычная и не способна затмить другие ощущения. Прижав ногами Эрвина к себе, я не думаю ни о чем. Я прислушиваюсь к нашему сбитому дыханию и влажным бесстыдным шлепкам, к трению кожи и тихому скрипу пружин. Эрвин держит свое обещание — он трахает так, что все переживания выпорхнули у меня из головы. Я думаю только о нем. Я пытаюсь представить его ухмылку, россыпь веснушек на плечах и дорожку темноватых волос, ведущих к паху. С его стороны, оставить меня без зрения — издевательство. Но он полностью его компенсирует этими быстрыми громкими толчками. Его бедра сильно бьются о мои. Я дышу через рот, запрокинув голову, и крепче давлю на его спину ногами. Его спина — мускулистая, твердая, идеальна, чтобы исполосовать ее ногтями. Эрвин дышит мне в лицо, часто и громко, с несдержанными томными вздохами. Я очень хочу увидеть его лицо в этот момент, и он наконец позволяет мне это. Он срывает с моих глаз повязку, и я жадно впиваюсь в него взглядом. В этот момент он кажется мне еще прекраснее, чем обычно. Он больше не холодная мраморная статуя, а живой человек. Капельки пота на висках, прилипшие ко лбу мокрые волосы, приоткрытые припухшие губы, светящиеся каким-то чарующим внутренним светом глаза — я бы умер за каждую черту в нем. Толчки становятся глубже и сильнее. Я уже не сдерживаюсь и тихо постанываю. Внутри раздаются вибрации от предвкушения скорого оргазма. Желание хоть как-то коснуться Эрвина никуда не исчезло. Но, наверное, оно и к лучшему, что он связал мои руки. Были бы они сейчас свободны, я бы задушил его от переизбытка чувств. Дело не только в том, что он яростно втрахивает меня в кровать. Он напирает своей полоумной любовью. Он остервенело целует, сжимает, кусает, как будто не зная, как еще выразить все то, что он чувствует ко мне. Ему мало синяков и укусов на моем теле, мало и того, что я трепыхаюсь под ним, закатывая глаза от удовольствия. Ему нужен взрыв, чтобы в его голове слетели все предохранители и он бы смог отдаться мне с такой же силой, с какой я бросаюсь на него каждый раз, когда ревную. И взрыв происходит. Он внезапно отстраняется от меня, возвращает повязку на глаза и чем-то шуршит. — Куда ты? — спрашиваю я, недовольный тем, что он так запросто все оборвал. — Хочу кое-что попробовать, — голос Эрвина витает где-то в стороне. — Надеюсь, ты не насмотрелся дешевого порно и не предложишь какую-то тупость. — Грубиян. — Я и не отпираюсь. Попытка вести себя непринужденно, словно я не напуган посторонними звуками и неизвестностью, с треском проваливается, когда моей груди касается нож. — Ты спятил?! — вырывается у меня. Все инстинкты говорят мне вырваться, убежать, но я понимаю, что любое неосторожное движение приведет к тому, что лезвие ножа вопьется в меня сильнее. Эрвин поправляет мои волосы, убрав их со лба и заправив растрепанные влажные пряди за уши. — Дай мне шанс, Леви. Но это не просьба. Это приказ. — Какой шанс? Шанс проткнуть меня ножом? — я уже обливаюсь холодным потом и вжимаюсь в матрас. — Убери его. Сейчас же. Я напуган до спазмов в груди. Какая-то часть меня хочет сыграть с ним в русскую рулетку и получить свою дозу адреналина. Другая же часть бьется в припадке, вопя, что нам нужно остановиться. Почему именно нож? На что он рассчитывает? Разве он не понимает, каково мне сейчас? Я втягиваю живот до такой степени, что едва могу сделать вдох, но лезвие ножа все еще касается меня. Оно гипнотизирует. Я думаю только о нем. О его рукоятке, обхваченной тонкими цепкими пальцами, и о холодной глади опасного железа. — Что ты делаешь? — Приучаю тебя к доверию, — голос Эрвина становится ниже и глубже. В нем появляются саркастичные нотки, вводящие меня в абсолютное непонимание происходящего. — Мы же не идем легкими путями, Леви. У нас все из крайности в крайность. — Это чертов нож, — цежу я сквозь стиснутые зубы. — Это не чертов нож, — невозмутимо отвечает Эрвин. — Это нож, который находится в моей руке, Леви. Понимаешь? — Что? Нет. От паники мои мысли сбиваются в кучу, и я ничего не соображаю. Я думаю только о том, что одно неверное движение — и меня вскроют и вывернут наизнанку. Я думаю только об этом сраном ноже. О том, какие острые у него грани и какие тонкие полоски он оставляет на моей коже. Эрвин продолжает водить ножом. Он упирает его кончик в середину моих ключиц и ведет его ниже, медленно, едва касаясь, чтобы возбудить как можно больше нервных окончаний. — Его прикосновение может доставить тебе удовольствие, а не страх, если ты доверишься мне. — Ты словно хочешь меня прикончить. Я чувствую, как со лба по вискам скатываются капли пота. Мне жарко, душно и невыносимо страшно. Кожа под ремнем горит. Я не могу побороть инстинкты и дергаюсь, что приводит к боли и заставляет сердце биться чаще и сильнее. Эта пытка кажется невыносимой. Меня знобит. Давление лезвия становится сильнее и ощутимо царапает кожу. Почему именно нож? Почему из всего возможного Эрвин выбрал именно нож? Я хочу засадить его ему в спину. Хочу причинить ему боль за то, что он заставляет меня испытывать такое колоссальное давление. Я ненавижу его так сильно, как только способен на это до беспамятства влюбленный человек. Он внушает мне дикий страх, вместе с которым просачивается что-то новое и незнакомое. Кровь кипит. Вены взбухают. Меня бросает то в жар, то в холод, и я как будто нахожусь в агонии. Кажется, сердце просто остановится. Однако, страх уступает место наслаждению. Одна мысль, что вся власть надо мной в руках того, кто держит нож — доводит до края. — Помнишь? Тебе надо довериться, — повторяет Эрвин. Довериться. Мне надо ему довериться. Почему это так сложно? Разве я не хочу превратить страх во что-то иное? — Да, — я сипло вздыхаю. — Я доверяю тебе, Эрвин. Словно перед прыжком в ледяную воду, я затаиваю дыхание и смыкаю тяжелеющие веки, которые натирает повязка. Острие ножа скользит по моей коже, обостряя все мои чувства. Линия проходит от кадыка по ключицам, между ребер и к низу напряженного живота. По мне бегают мурашки. Я весь потный и обессилевший, как будто пробежал самый длинный марафон в своей жизни. Эрвин делает все аккуратно и точно, искусно. Он четко знает, где провести и как, словно художник рисует кистью. И с каждым сантиметром недоверие между нами сокращается. Я чувствую Эрвина, как самого себя. Каждый оставленный поцелуй на моих бедрах и каждое поглаживание раскрывают мне его. Он тверд и нежен, ему важны мои ощущения, как свои собственные. С поразительной чуткостью он улавливает на моем лице каждую морщинку и чувствует мое тело, и знает, какая ласка и какая грубость мне нужны, чтобы испытывать лавину приятных эмоций. Эрвин находит во всем баланс. Нож в его руке перестает пугать. Он будто делает надрез и освобождает зарытое мною где-то глубоко чувство освобождения. — Боже, — я слегка выгибаюсь в спине, подставляя живот для поцелуев. Эрвин касается его губами, убрав нож, и сжимает мои ляжки, раздвинув их. — Вот. Ниже. Он снова входит в меня и дает насытиться им в самом конце. Развязывает мне руки и глаза, не догадываясь, кого он спустил с цепи. Я жадно глажу его, сжимаю, осязаю. Провожу по плавным изгибам его спины, нащупываю блядские ямочки на пояснице и одуревше вцепляюсь в его мягкие волосы. Могут ли ямочки быть блядскими? Я сам усмехаюсь этой чуши. Да, могут. Сейчас он весь такой. Во мне просыпается агрессия, которая граничит с нежностью. Я хочу погрузить Эрвина в свою любовь и причинить ему боль до искр в глазах, чтобы они наконец перестали быть мутными, прояснились и показали мне его настоящего. И это удается мне. Я втягиваю его в поцелуй, проведя ладонями по выпирающим лопаткам, а потом сжимаю его шею и напираю. Проникаю языком в его рот, сталкиваюсь с его языком, и между нами как будто происходит борьба с полной самоотдачей. Мои руки сжимают его шею с такой силой, что из его горла вырывается хрип, а на коже выступают красноватые пятна. Не знаю, почему именно удушье. Мне нравится, как он слегка закатывает глаза и как они обалдело блестят. В этот миг в Эрвине кипит жизнь. Из него словно валит пар. Его кожа раскаленная, дыхание обжигает. Он не останавливает меня. Он не сбрасывает руки, которые могут лишить его сознания. Удивительно. Толчки тоже не останавливаются. Перед самым финишем я убираю руки с его шеи, и он кончает, трепыхнувшись и что-то простонав. Мне приятно слышать его отдышку и видеть его таким растрепанным и сияющим. Настоящим. Он вновь обхватывает мой член и на этот раз доводит меня до оргазма. Я кончаю прямо ему в руку и выпускаю тихий кроткий стон, ударив пяткой по одеялу. Поочередно жаля и пленя друг друга, мы преодолеваем недоверие, которое не может разрушить даже упирающийся в тело нож. Мы лежим на кровати молча, восстанавливая сбитое дыхание, и смотрим на зыбкий фонарный свет на потолке. Интересно, о чем он сейчас думает? Я поворачиваю к нему голову и натыкаюсь на встречный немой вопрос в его красивых бездонных глазах. Господи, Эрвин. Покинет ли когда-нибудь мою голову неубиваемая мысль о тебе? — Я не могу любить, как остальные, но я все же люблю тебя. Просто по-своему. Возможно, моя любовь жестока и скудна, но я отдаю ее тебе всю без остатка, Леви. Верь мне, — говорит он, перевернувшись на бок. Мой язык отказывается хоть как-то шевелиться, и я лишь киваю ему и тяну за собой в ванную комнату. Я еще долго переосмысливаю все, что было между нами, и до полуночи кошусь на лежащий на комоде нож поверх моих раздобых газет. Да что, черт возьми, это было? Мне не спится. Я тормошу Эрвина, дергая край одеяла. — Эрвин? — Да? — Спасибо. — За что? Я утыкаюсь носом в его спину, обняв за талию. — Твои слова помогают мне. Я почти примирился с тем, что было. — Ты сильный, Леви, — сонно шепчет Эрвин, сжав мою руку. — И намного храбрее, чем ты думаешь. Не у каждого хватает духу продолжать жить после всех кошмаров. Не хочу повторяться и просто молчу. Мою благодарность не могут передать обычные слова. Эрвин сделал то, что не мог сделать никто другой — вернул мне утраченную веру в себя. Он сделал это рывками, толчками, криками, шепотом, объятиями, обещаниями и угрозами. Я отпирался, огрызался, бился и в конце концов обрел желаемое. Как это все можно уместить в одном «спасибо»? Я вспоминаю Ханджи и вновь повторяю: ты не отнимешь его у меня. Никто его не отнимет. Я останусь с ним до конца, и не важно, каким тот будет. Эрвин переворачивается ко мне и, спрятав руки под подушку, мягко глядит на меня. Я чему-то усмехаюсь, фырчу и тяну руку к его золотистым, как рожь, волосам. — Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, — внезапно заявляет он. — Неужели? — Я не отдам ей тебя, Леви. Если будет нужно, я избавлюсь от всех, кто будет пытаться навредить тебе. — Верю. Он засыпает первым, легко и крепко, а я долго ворочаюсь, пока на улице не светлеет, боясь напороться на кошмары. Голова тяжелеет от непрерывно вращающихся в ней разных дум. Что нас ждет? Смогу ли я спасти нас? На меня давит мысль о том, что такие, как мы, не заслуживают счастья. Уж тем более я. Но с другой стороны, должен же я хоть когда-то принять себя? Я совершил как минимум тысячу ошибок. Обман — самое безобидное, что я кому-то причинил. Мои представления о добре и зле потерпели удивительные метаморфозы. Я стал не тем и полюбил не того, но все же — я человек. Я человек во всей красе. Я не пытаюсь ничем прикрыть свое моральное уродство, но и не выпячиваю его с гордостью. Я принимаю себя и приму то, что заслужу за все содеянное. Я больше не буду бояться быть собой, не буду бороться со своей тьмой и не буду подавлять свой свет, ведь только так я смогу достичь себя. Я продолжу искать ответы на свои вопросы, как жаждущий воду в пустыне, но отныне я не буду жалеть обо всем, что произошло. Отныне я буду действовать без оглядки. Так надо. Решено. Успокоившись на том, я погружаюсь в сон, а затем и в новую жизнь, где мне уже не хочется убежать от самого себя. Мои дни заполняются новыми заботами. У нас пока нет возможности снять новый дом. Мы вынуждены остаться в мотеле на неопределенный срок, но я не унываю и думаю, как обернуть это обстоятельство в нашу пользу. Я пытаюсь устроить новый быт. Скупаю на барахолке старые книги, всякие мелочи и расставляю их по поверхностям, переставляю мебель и всячески вношу разнообразие в нашу монотонную жизнь. Но этого мне недостаточно. Не люблю пустые неживые помещения, где нет ни единого растения и не живут животные. Они больше похожи на клетки или бетонные коробки. Поэтому я немедленно отправляюсь в супермаркет и беру там два горшка с розами, набор инструментов и иду с этим добром на кассу. Пока девушка пробивает мои вещи, я нервно нащупываю в кармане смятые купюры и монеты. Это мои последние деньги. — Тридцать три восемьдесят. — Хорошо. Я кладу деньги, забираю шелестящий пакет и иду обратно в номер, думая, что придется бросать вредные привычки или стрелять сигареты у прохожих. Такое положение дел полностью устраивает Эрвина. Он не возражает, когда видит очередные изменения в интерьере. Но с чем он не может смириться, так это с моей навязчивой идеей устроиться на работу. — Ты думаешь, я не справлюсь? — я лежу с раскрытой книжкой на кровати. Голова Эрвина покоится на моих ногах. Он тоже читает, но, видимо, сюжет не столь захватывает его, как вопрос о моем трудоустройстве. — Ты ошибаешься. — Вдруг ты потеряешь самоконтроль? Меня больше злят не его вопросы, а то, что он отвлекает меня. Я ревностно вцепляюсь в книгу и прикрываю ей лицо. До Эрвина я не особо любил чтение. Я и сейчас не испытываю к этому занятию никакого рвения, но книги — способ заглянуть в его мир немного глубже. В доме у него была собрана целая библиотека. В книгах он находил отраду, а я ищу в них его самого. Бегу по страницам, хватаюсь за образы и пытаюсь понять, где тут он, а где я. Хоть бы не Отелло, прости Господи. А еще книги — удобный предлог, чтобы избежать колких вопросов. Но сегодня удача не на моей стороне. — Ох, опять ты за свое! Ты хочешь опять запереть меня? Ну уж нет. — Это риск, — ворчит Эрвин. — С каких пор ты стал осторожничать? — У меня есть все основания остерегаться твоих задумок. После них, как правило, население нашего города непроизвольно сокращается. — Очкарик, опять твои шутки. Они неуместны. — Зато очень правдивы. — О Боже, я не хочу днями напролет сидеть в тесной комнате. Пойми наконец, что ты не можешь спрятать меня в сундук. Мне нужны свет и воздух. — Я не прячу тебя, — Эрвин садится рядом, оперевшись на подушку. — Я пытаюсь сберечь. Не уверен, что ты выдержишь напряженную обстановку в городе. Все только и делают, что сплетничают об убийствах. Для них это новый вид спорта: кто больше наплетет чепухи. — Ерунда, — зеваю я. — Меня это не заденет. — С чего ты так решил? Я бросаю на него тяжелый озлобленный взгляд и прикусываю язык, чтобы не наговорить обидных вещей. Его симпатичная физиономия так и просит вмазать по ней. — Я не буду слушать сплетни. Я буду занят другим. Помнишь те случаи семь лет назад? Я хочу их понять. Почему-то мне кажется, что это как-то поможет мне. И я не дам тебе помешать мне. Как хочешь, Эрвин, но я не отступлюсь. А если будешь усиленно препятствовать и отговаривать, то моя реакция тебе не понравится. Мне тяжело даются эти слова, но они необходимы. Сдерживать чувства и потребности — значит поместить в себя бомбу замедленного действия. Если мы что-то долго не получаем или долго терпим, то рано или поздно ступаем на путь к саморазрушению. Разлагаться будут тело, душа, мораль, желания, цели. Этот процесс необратим. Я не хочу подавлять свои стремления и скрывать от Эрвина, что его забота напоминает мне совершенно противоположное. И, к счастью, он воспринимает это нормально. — Я понял тебя, — он пожимает плечами, подбирается ко мне ближе и опускает свой острый подбородок на мой живот. — Элизабет, Джейкоб, Джордж и Оливер исчезли примерно в обед. Никто из них не покидал город в те дни. — Почему ты выделил именно эти два факта? — спрашиваю я, перебирая волосы на его макушке. — Если мы говорим не о череде случайных исчезновений, а об убийствах, то эти детали важны. — Хм… Убийца был обычным жителем этого города? — Скорее всего. — И не похоже, что он был сумасшедшим. Он смог остановиться, — мало-помалу цепочка событий в моей голове приобретает конкретику. Я уже не думаю об исчезновениях, как о чем-то отдаленном и неважном. Они забирают все мое внимание. — Но я не могу понять, как он избирал своих жертв. Эрвин снимает очки. — Мог выслеживать, а мог выбирать их спонтанно, — предполагает он. — Что-то из этого похоже на Гилберта? — Выслеживать, — тут же отвечаю я. — Но я не понимаю, почему он стал подозреваемым. Это так странно. Люди думали, что он причастен к убийствам, а потом он сам исчез… Мне даже жаль Ханджи. — Мне тоже. — Наверное, она уже слабо верит в то, что в новых исчезновениях виноваты мы. Не очень логично убивать тех, после чьей смерти ты будешь единственным прямым подозреваемым. Зачем бы нам такое внимание к себе? — Скажи ей, что иногда убийцы специально наводят шумиху и устраивают показательные происшествия, чтобы скрыть нечто еще более ужасное. Тогда она точно свихнется, — с сарказмом отзывается Эрвин, сохраняя спокойное надменное выражение лица. Я цокаю языком. — Господи! Ханджи явно воюет не в ту сторону. Зачем ей я, когда есть ты с такими изощренными мозгами? Эрвин, как ты вообще до такого додумался? — Иногда я читаю книги и цепляю идеи. — Надо бы изъять Шекспира из местной библиотеки, что-то ты меня настораживаешь. — Думаешь, я задушу тебя? — Это уже мои предпочтения. Я бы хотел отравиться ядом. Но не бери это на вооружение. — Хорошо. — Черт, Эрвин. Пообещай, что не убьешь меня. — Не буду. — Спасибо. Ты чудо, какой сговорчивый человек. — Я укажу это в своем резюме. — Добавь, что ты кошмарно самонадеянный придурок. Закончив с перепалкой, мы сходимся на том, что Ханджи крупно не повезло, и все-таки найти мне новую работу — не плохая идея. Но меня больше поглощает история с исчезновениями, в которую я впутался. Эрвин, слава Богу, в самом деле не препятствует моему личному расследованию, но и содействия он не оказывает. Он предпочитает ломать голову отдельно, заперевшись у себя в редакции, пока я брожу по городу, как умалишенный, в поисках вакансий и зацепок. Я не знаю, с чего мне начать. Краткой сводки из досье оказалось недостаточно, чтобы понять, кем были исчезнувшие люди. Но выбора у меня нет. Скудный материал все же материал, и с ним тоже можно работать. Во второй половине дня я сижу за барной стойкой у Пиксиса в ожидании Эрвина и перебираю имена и даты. Элизабет, Джордж, Джейкоб, Оливер. Что решило их судьбу, случайность или они кому-то перешли дорогу? По статьям в газетах этого не понять. Там даются описания их внешности и сказано, что они точно не планировали сбежать, ведь не прихватили с собой даже самых необходимых вещей на первое время. Еще я помню, что Оливер был в том же футбольном клубе при университете, что и Гилберт, но это не подталкивает меня ни к какому выводу. Как будто Ханджи специально дала мне этот факт, чтобы сбить с верного пути. Вдруг она вообще намеренно втянула меня в это, чтобы отвлечь или как-то заставить меня самого сдаться ей? Почему бы и нет? Она достаточно умна и хитра, чтобы провернуть такой трюк. Сбросила сети и ждет, когда я запутаюсь в них. Но, скорее всего, если я проиграю в этой игре, то не по ее вине, а по своей, потому что по глупости ввязался в это, не имея никаких четких оснований. У меня есть только чутье, подсказывающее мне, что в этой истории я откопаю нечто важное, что раскроет мне глаза. Вероятно, дело не в том, кем были пропавшие. Мне интересно, кто и зачем их убил. Как будто это объяснит часть меня… — Давно ты не заходил, — Пиксис ставит передо мной бокал. Он почему-то рад меня видеть и находится в хорошем настроении. — Слышал про пожар. Ну и дела. А это точно проводка? Не поджог? Соседи? — Нет. — Ну ладно. Что это у тебя? Он тычет в мою тетрадь, в которую я впихнул вырезки из газет. — Так. Ерунда, — я прикрываю ее рукой. — Бреши лучше, — Пиксис наполняет мой бокал янтарным виски. — Над ерундой с такими умными рожами не сидят. Я бы промолчал, но Пиксис один из немногих, с кем я могу говорить. Было бы глупо упустить шанс выжать из него информацию. — Мне нужно понять, почему семь лет назад исчезали люди. По какой-то причине это беспокоит Ханджи. — Помочь ей хочешь? — Пиксис недоверчиво косится на меня. — Много чести. Мне самому интересно, что тут происходит. А заодно было бы неплохо узнать, как не попасть в эту печальную статистику. Разумеется, я не говорю о том, что надеюсь спасти свое положение полученной информацией, а также просто погрузиться в дело, чтобы ненадолго забыть о том, почему я не могу с равнодушием смотреть на свои руки. — Ты наивный, раз думаешь, что сможешь найти то, что не удалось найти полиции, — насмехается Пиксис. — Брось. Лучше выпей и расслабься. — Не люблю алкоголь. — Зачем тогда заказал его? — Эта дрянь — единственный способ быстро заснуть, — я делаю глоток и морщусь от терпкого вкуса. — Ужасно. — Кошмары снятся? — догадывается Пиксис. — Бывает. — Если увлечешься этой дрянью, то будешь видеть их наяву. Будь осторожнее, — Эрвин возникает рядом с нами словно из воздуха. — Здравствуй, Пиксис. Белое сухое. Пиксис отходит к шкафу и откупоривает матовую бутылку. Эрвин наблюдает за ним предельно внимательно, и лишь убедившись, что тот нас не слышит и занят, обращается ко мне: — Неплохо выглядишь. — Ты тоже. — Чудесное воздействие восьмичасового сна. — Или бокала виски, — шучу я, смотря на него, будто сквозь мутное стекло. — Я быстро пьянею. Эрвин садится рядом. Оранжевый свет мягко падает на его лицо, подчеркивая гордый точеный профиль. Я полюбовно обвожу глазами его выступающие скулы и линии губ и утомленно роняю голову на кулак, локтем опираясь на стойку. — Что? — Эрвин поворачивает ко мне голову. — Я счастлив, потому что ты рядом, — невнятно бурчу я, чувствуя, как тяжелеют веки и по телу растекается лавина тепла. — Тогда я счастлив, потому что ты счастлив. Но это счастье — вымученное, и мы оба это понимаем. Мы просто устали от стресса и скандалов. Они загнали нас в ловушку. Мы истощены от непрекращающейся борьбы с миром и с внутренними демонами. Но нет худа без добра. Усталость приводит к гневу. Гнев к бессилию. Бессилие к принятию. С принятием можно двигаться дальше. Это очень простая формула для обретения некого подобия спокойствия, которой я отныне не пренебрегаю. Я больше не виню себя за то, что сделал. Это бессмысленно. Ничего от этого не изменится. Никто не оживет, никто не исправится, никому не полегчает. Мне не жаль всех, кто пострадал от меня, как и им не было жаль меня. Это вечный цикл людского безразличия и немилости. Но я понимаю, что они не заслужили того, что я им причинил. Те, кто остались, теперь несчастны. Но я бывал на их месте и знаю, что все можно пережить, хотя бы вопреки. — Ты серьёзно настроен, — Эрвин берет мою тетрадь и раскрывает ее. — Но зачем тебе это? — Долго объяснять, да и ты не поверишь. — Я верю каждому твоему слову. — Нет. Ты заставляешь себя верить каждому моему слову, чтобы продолжать жить в иллюзиях. — Возможно, так оно и есть, — Эрвин сегодня избегает острых споров. Они надоели ему. Но все же его природу не сломить, и характер в конце концов берет свое: — Даже когда я догадываюсь, что ты лжешь мне, я стараюсь переубедить себя в этом. — Зачем? Эрвин отвечает не сразу. Он долго собирается с мыслями, опустошая бокал с вином, а я терпеливо жду раскрытия еще одной маленькой тайны. — Я слышал, как ты истошно кричишь во сне. Видел, как ты бился о стены и с ужасом отскакивал от отражения в зеркале. Боюсь представить, что ты скрываешь под всеми слоями лжи. Я не готов ко встрече с тем, кого ты видишь в зеркале. Честность, с которой он выдает это, обезоруживает меня. Мне нечем ему ответить. Я напрягаю рот, выдавливаю какой-то звук и опускаю голову. — Каждый раз с трудом верю, что ты можешь чего-то бояться. — Много чего. Но интерес сильнее страха. Поэтому я с тобой, — просто объясняет он, постукивая ногтем по тонкой ножке бокала. — Не могу этого понять, — мои брови сдвигаются к переносице. — И не хочу. Я погряз в каком-то дерьме. Эрвин выпрямляет спину и обводит пристальным цепким взглядом помещение, битком набитое людьми. Некоторые из них косо поглядывают на нас. Их столы ломятся от стаканов и бокалов. Играет музыка. Шум обеспечивает нашему разговору относительную приватность. При всем желании нас невозможно услышать. — Я не хочу жить, как они. Оглянись вокруг. Тебе нравится это? — кивает он на людей кругом. — Что «это»? — я оборачиваюсь. — В их жизни ничего не происходит. Их проблемы — это договориться, какое шоу они будут смотреть вечером, и стоит ли подлизать новому начальнику. — Это плохо? — А хорошо ли? Я оказываюсь в мысленном тупике. Эрвин доливает себе остатки белого и говорит: — У тебя есть шанс познать эту жизнь глубже. Увидеть то, что незримо для большинства. Решить дилеммы, о которых остальные даже не задумываются. Да, ты прошел через тяжелые испытания, но вместе с тем ты получил возможность узнать мир и себя в другом свете. Это — привилегия. — Которая обходится мне слишком дорого. — Неудивительно, что в доме нам было так тесно вдвоем, — заключает он. — Две разные планеты пытались ужиться на пятидесяти квадратных метрах. — А теперь им предоставлено целых пятнадцать, — я кривлю губы. — Отойду ненадолго. Спустившись с барного стула, я отхожу в уборную и запираюсь в кабинке. Через пару секунд раздаются знакомые голоса, и я пытаюсь разглядеть вошедших через узкую щелочку двери. — Остынь. Чего ты так взъелся? Мы пришли сюда отдохнуть, а ты снова о работе. — Мне бы твою невозмутимость. В двух высоких фигурах я узнаю Майка и Найла и хмурюсь. — Меня одурачили, — Майк включает воду и плескает ее себе в лицо. — Ты уверен? — Найл встревоженно топчится возле него. — Господи, Найл, отстань с дебильными вопросами! Ты придушишь меня ими. — Я не понимаю, с чего ты завелся? — Не зли меня, — Майк включает воду на полную, чтобы шум практически полностью перекрыл его голос, но мне удается все расслышать. — Что происходило в соседней комнате, когда Эрвин открыл нам дверь? На какой шум жаловались соседи? — Это еще ничего не значит, — Найл отрицательно мотает головой, но в его голосе проскальзывает роковое сомнение. — Найл, перестань. Ты ведь тоже думал о том, что… — Хватит. О таком не стоит говорить здесь. — Просто скажи, могли ли они… — Могли, — перебивает его Найл. — Но зачем — ума не приложу. Это такая темная история, дружище, что лучше в нее не соваться. — Меня гложет совесть, — раскаивается в полупьяном бреду Майк. — Ведь еще в то утро мы могли узнать правду и наказать их. Достаточно было заглянуть в багажник, чтобы предотвратить второе убийство. Всего одна минута, и Ник бы остался в живых. — Ты уверен, что тем утром они перевозили тело? Если это так, то дело застрянет на мертвой точке. — Почему? — Проверка той машины ничего не дала. Даже исследование почвы с колес не дало результатов, они их помыли. — И? — Кем нужно быть, чтобы убить и не оставить ни единой зацепки? Майк замирает. Он выглядит как человек, чьи худшие опасения только что подтвердились. Замираю и я, прикрыв глаза. Только этого мне не хватало. Врага в лице Майка. Как далеко он зайдет, чтобы поймать нас? Он будет играть подло или честно? Я совсем не знаю его, чтобы утверждать однозначно, но смутно понимаю, что ничего хорошего мне ждать не стоит. Дождавшись, когда Майк и Найл уйдут, я выхожу из кабинки и возвращаюсь к Эрвину. — Давай выйдем, — говорю я ему и чуть ли не бросаюсь к выходу. Мне нужно на свежий воздух. Охладиться и отдохнуть от шума. Я опираюсь на высокое ограждение и поджигаю сигарету, вставив ее между губ. Позади я различаю шаги Эрвина и тороплюсь объясниться: — Там душно. Он встает рядом, поправив и без того идеальный воротник, и устремляет взгляд куда-то вдаль, на чернеющий неподалеку лес. Он все понимает и не трогает меня до тех пор, пока я не бросаю сигарету в урну. — Что случилось? — Встретил Майка и Найла. Но давай поговорим об этом завтра. — Как хочешь. Сейчас мне абсолютно все равно на то, что над нами сгущаются тучи. Пока я рядом с Эрвином, я чувствую в себе силы продолжать бороться. И я стараюсь мысленно передать и ему частичку своей храбрости, хотя вряд ли ему недостает своей, чтобы он знал, что я не балласт, что я могу идти с ним вровень и мы вместе мы дойдем до самого конца. Лишь о том, каким будет наш конец, я думать не хочу. Однако мысль вместе состариться где-то вдалеке отсюда заманчива и навещает меня, как мираж. Я живо рисую в своей фантазии скромный дом с живописным садом и беседкой. Это, наверное, недостойно звания цели жизни. Даже глупо как-то. Но я так хочу пожить обычно и тихо, что для меня эта монотонная семейная жизнь — предел мечтаний. Эрвин как будто слышит мои мысли: — Я думаю, наш новый дом ждет нас где-то на юге, — рисует он красивую картину. — Небольшой, но уютный. В нем не будет ничего, что напоминало бы нам о прошлой жизни. Я помогу тебе с садом. Знаю, ты мечтаешь о нем. — Так странно, — я чувствую давящую в затылке боль и тру виски. — Я как будто не соответствую своим мечтам. Ну какой сад, какой дом после всей этой грязи? На мой вопрос Эрвин быстро находит ответ: — Тебе просто нужно место, где ты можешь перерасти свои травмы. Травмы не лечат ни время, ни люди. Только ты можешь залатать их, и для этого тебе нужно место, где ты можешь почувствовать себя в безопасности и набраться сил. Я опускаю глаза и замечаю шрамы на его руках, простирающиеся по локоть. Давно зажившие и новые, только начинающие белеть. Эрвин ловит мой изучающий мрачный взгляд, но не опускает рукава. — Я люблю каждый из них, — с легкостью произносит он, как будто речь идет не о шрамах, за которыми скрыты непростые истории, а о каком-то пустяке. — Особенно те, которые ты оставил. — Пришла моя очередь говорить «ты странный». — Пожалуйста. — Ты подозрительно смирный, Эрвин. Что-то задумал? На его лице мелькает тень тревоги. Эрвин отворачивается, прячет глаза и облизывает обсохшие губы, искусанные мною. В его голове решается какая-то непосильно сложная задача. Он очень сосредоточен, мрачен, но легок и слегка пьян. — Я не могу запереть тебя. Потерять тоже не могу, — огорченно говорит он. Я жду каких-то пояснений, но напрасно. Эрвин оставляет за собой право на тайну и вытаскивает у меня из кармана пачку сигарет. В нем зреет что-то тяжелое и печальное, пуще предыдущего, но я опять ничем не могу ему помочь.