Зло неподалеку

Это чувство — пробуждение — оно наделяет меня силами и надеждой. Мне хочется какой-то активной деятельности, сложно усидеть на месте. Внутри все кипит, бурлит, пытается вырваться наружу. Я будто выпорхнул из затяжного сна. Расправил плечи, услышал свой голос и понял, что не обязательно плыть по течению. Я пережил шторм. Теперь небо ясное, мирное, а спокойные волны омывают берег с останками корабля. Я чувствую себя не живым, а выжившим. У меня получилось. Я нашел точки опоры и поставил на карте метку, до которой мне надо дойти. Но… надолго ли это? Сколько еще будет длиться этот душевный подъем? Хоть бы вечность. Я не готов расставаться с такой версией себя: сосредоточенной, жаждущей, стойкой. Волнения не прекратились и их не стало меньше, но я понял, как их можно унять. Надо лишь приобрести преданного тебе человека и выдержать испытание временем. Прошло двенадцать дней ада. Двести восемьдесят восемь часов непрерывного самоистязания. На мне остались видимые и невидимые шрамы, и я начинаю понимать, почему их любит Эрвин. Они напоминают о том, что я пережил дни, когда казалось, что единственный выход из ситуации — это петля. И я говорю. Говорю. Говорю. Говорю. Много. Особенно с Ханджи. Разговоры с ней как будто выводят меня из транса. Я вдруг обнаруживаю, что мои слова не разбиваются о стены невидимого купола, а находят отклик. Это непривычно. Она не пропускает ни единого моего слова, и это должно меня настораживать, но получается ровно наоборот. — Я делаю что-то не то? — она удивляется. — Вы так отстраненно глядите в одну точку. — Нет, все в порядке. Я просто не привык к подобной внимательности. Отчасти она неприятна, с меня словно шкуру сдирают. Но в то же время, как бы мне этого ни хотелось не признавать, мне нравится, что меня так внимательно слушают и мое мнение значимо. По-моему, я дурак. — Не ожидала, что увижу вас так скоро. К тому же, вы пришли по своей воле, — Ханджи посмеивается, расслабленно расположившись на кресле. — В моих интересах сделать все, чтобы вы нашли убийцу поскорее и перестали подозревать меня, — я лениво разглядываю беспорядок на ее столе. — И вам есть, что мне рассказать? — Нет. Мне есть, что спросить. Черри. Почему вы сразу отбросили ее кандидатуру? — В дни исчезновений она была на людях. У нее железное алиби, — отвечает Ханджи. — Вы верите в ее невинность только поэтому? — я качаю головой. — Да это же бред. Она могла убить Гилберта чужими руками. Брови Ханджи приподнимаются. — Чтобы расхлебывать его долги? — ее голос поднимается на полтона выше. — Вы же знаете, что никто не заставит ее выплачивать их. Она не дура. — Леви, вы так рьяно набросились на нее. А ведь она защищала вас. Скрыть удивление у меня не получается. — Защищала? — заплетающимся языком переспрашиваю я. — Сказала, что вы последний, кому приспичило бы убить ее мужа, — правый угол губ Ханджи взмывает вверх. — Она оставила о вас довольно лестный отзыв. Но не перестаралась, так что я не могу утверждать, что вы ее подкупили. — Ох… Для чего Черри понадобилось выгораживать меня? Я собираюсь выяснить это напрямую, но пока вынужден сидеть напротив Ханджи и держать оборону. — Чем больше деталей, тем сложнее становится картина, — Ханджи стучит кончиком карандаша по кожаной обложке блокнота. — Я здесь надолго, судя по всему. — Почему вам так важно расследовать это дело? — вырывается у меня. Ханджи перестает стучать и откладывает карандаш в сторону, оттягивая время. — Мне за это платят. — Это не единственная причина. Есть другая, я уверен. — Ошибаетесь. — Нет. — Не буду спорить. Я никогда не пытаюсь никого ни в чем переубедить. Ханджи не скрывает, что она лжет, она намеренно показывает это, чтобы посмотреть на мою реакцию. На миг я теряюсь и не знаю, что ей сказать. И не приходится. Ни с того ни с сего она выдает мне детали расследования: — Мы просмотрели камеры, установленные на центральном перекрестке. По ним видно, как Гилберт выходит из пекарни, где работал Ник, и сворачивает за угол. Потом его засекла одна из камер у светофора, и на этом его след обрывается. Логично предположить, что место, куда он направлялся, находилось не далеко, раз он выбрал пеший путь. Также он не собирался отлучаться надолго, раз не взял с собой вещи. Он вышел налегке, будто собирался заскочить в магазин или банк и вернуться. Ее командный тон заставляет меня сжаться. Я точно боюсь занять слишком много пространства в этом кабинете. — Может, так оно и было? Он шел за сигаретами, но наткнулся на кого-то прямо на дороге. Произошла стычка, и… — Драка — заметное событие, — Ханджи резко обрывает меня. — Гилберта же никто не видел. Он будто растворился в воздухе. — Версию несчастного случая вы категорически отвергаете? — Да. Из-за Ника. Это не могло быть совпадением. Их что-то связывает. Ханджи громко вздыхает. Я понимаю ее чувства: тяжелое бессилие перед тем, что не имеет лица, формы и цвета, но по каким-то причинам сильнее и хитрее тебя. — Я хочу объединить это дело с исчезновениями семь лет назад, — тихо говорит она. — Вы же сказали, что между ними нет ничего общего, — напоминаю я. — Я изменила свое мнение. Чутье твердит мне обратное. Если честно, то я не понимаю, почему Ханджи так поступает. Зачем она усложняет и без того пропащее дело? Какую она обнаружила связь между настоящим и прошлым? Это даже мне кажется абсурдом. — Если бы мы нашли хотя бы два трупа, мы бы многое могли понять. Характер преступника, мотив. Но тела будто погребены в самом ядре планеты. Это невозможно. Хотя… Ханджи отводит от меня взгляд куда-то в сторону. — Хотя? — я мну брюки и весь напрягаюсь. — Если тело утоплено, то рано или поздно оно может всплыть из-за некоторых химических процессов внутри разлагающегося организма, — торопливо объясняет она. — Это может случиться через неделю, месяц, а то и через пять лет. Бывало, что мы находили утопленников через восемь лет. — Чем вам помогут гнилые кости? — Всем. Современная экспертиза способна установить время и причину смерти даже по костям. Не всегда, но все же. После этого мы могли бы направить запросы в институты психиатрии и… — Ханджи снимает очки. — В скором времени я заполучу профайлера, и он составит портрет преступника вплоть до его внешности и привычек. — А вы пробовали составить портрет? — Да, но мои выводы менее… — Расскажите? Ханджи задумывается. Наверное, она оценивает риски. Спровоцируют ли меня на что-то ее слова или они возымеют обратный эффект? Но ответ на этот вопрос не могу предугадать даже я. — Этот человек не прикован к рабочему месту. Командировочный, или его профессия не регламентирована строго. Что-то позволяет ему свободно перемещаться. Если он командировочный, то появлялся или появляется в этом городе часто. Он явно хорошо знает местность, а также успел стать в нем привычном лицом для жителей. Еще у него есть водительские права. Думаю, это мужчина старше двадцати пяти, но не пожилой. Ничто в его внешности не бросается людям в глаза. Он выглядит обычным, здоровым, как тот, к кому не страшно подойти. У него есть дом или рабочее место, предоставляющее ему возможность какое-то время прятать тела. Полагаю, он дотошный к деталям и хитрый, если у него, конечно, нет сообщников, которые помогали бы ему заметать следы, потому что в одиночку так безукоризненно совершать убийства — невероятно сложно. Однако, мотив его по-прежнему неизвестен. Мотив… Сложно предположить, каким был мотив у Гилберта. Но описание, составленное Ханджи, очень подходит ему… И мне. Частично. — И ещё, — Ханджи прокашливается в кулак. — У того убийцы есть или был рядом провокатор. — В каком смысле? — я хмурюсь. — Начну издалека… Выяснилось, что довольно часто у серийных маньяков есть рядом провокаторы, по признакам которых они выбирают себе жертв. Мужчина может похищать и убивать маленьких девочек, если у его сожительницы есть дочь. Вероятнее всего, он будет выбирать себе жертв примерно ее возраста, типажа или характера. Есть что-то общее между жертвами и провокаторами. Что-то, что вызывает в нем резонанс и агрессию. — Но речь идет о маньяках. А не каждый убийца — маньяк, — возражаю я, вспоминая свои рассуждения с Эрвином накануне. — Вы верно это подметили, — Ханджи, видя мой неподдельный интерес к теме, начинает сиять. — Маньяками называют тех, кто напал на более, чем двух людей, как правило, а также для этого звания они должны обладать определенным набором психических свойств. Есть еще один нюанс: мои слова про провокатора относятся к целенаправленным жертвам, а не к случайным или сопутствующим. — Иными словами, не все четверо исчезнувших могли иметь между собой что-то общее, указывающее на характер убийцы, потому что не все они могли быть целенаправленными жертвами? — от волнения мне становится жарко, и пот скатывается по моей спине. — Блестяще, Леви, — Ханджи поощрительно кивает. — Вам есть что еще добавить? Ощущая мощный прилив энергии, я раскрываю рот, готовый извергнуть ей все свои мысли, но вовремя останавливаюсь, увидев в ее глубоких темных глазах коварные огоньки. — Если честно, мне нравится вас слушать. — Интересуетесь криминалистикой? — Ханджи подвигается ближе к столу. — Нет. Я даже новости не смотрю, потому что там рассказывают про теракты. Мне просто интересно… Кто я? —… Интересно, почему люди это делают. — Почему люди убивают? — деловито уточняет Ханджи, придерживая очки. — Да. В ответ мне читают лекцию. — Психиатры до сих пор выясняют это, — она поднимается со стула и начинает ходить по периметру кабинета, заложив руки за спину. — Мотивов — сотни. Нередко у преступников есть физические травмы, болезни и психические отклонения. Это не значит, что каждый ребенок, переболевший чем-то в детстве или воспитанный тиранами, станет преступником, но это существенно увеличивает его шансы на становление преступником. В каждом из нас посеяно зерно зла, Леви. Но прорастет ли оно — зависит от множества факторов. В моем горле образуется ком. Я киваю, молча прося продолжать рассказ. Ханджи довольна моим интересом и с явным удовольствием говорит дальше: — Джефри Дамер с детства интересовался расчленением, а его мать пыталась покончить с собой. Ричард Рамирес рос в нищете, а его дядя, когда-то воевавший во Вьетнаме, показывал ему фотографии изувеченных солдат. Деннис Нильсен пережил ранний развод родителей, а когда умер его дедушка, мать заставила его просидеть с трупом несколько часов. Все эти люди, ужасные и жестокие, сломались еще в детстве. Это не оправдывает их деяний, но лишний раз подтверждает, что детство — это фундамент человека. И даже не обязательно проживать настолько травматичный опыт, чтобы стать убийцей. Достаточно ощутить себя брошенным и утратить связь с реальностью. Достаточно родиться обладателем гена немотивированной агрессии. — Ген немотивированной агрессии? — я не спускаю с Ханджи глаз. Мне кажется, меня посвящают в какой-то важный секрет человечества, который все мне объяснит и мне полегчает или станет хуже. — Есть версия про мутацию гена, контролирующего серотонин. Если говорить на бытовом языке, то порой человек не может получать удовольствие от обычных вещей. Акт убийства — его способ получить удовольствие. Таким людям недостаточно обычных вещей, чтобы ощущить необходимые эмоции. Им нужно что-то очень сильное и острое, что обычный человек может и не выдержать. — Но, Ханджи, все сказанное вами впечатляет, но они относятся к маньякам и явно больным людям. А что насчет других причин? Почему убивают обычные люди? Не здоровые, но как минимум вменяемые. Видя мое негодование, Ханджи улыбается. — Месть. Отчаяние. Самооборона. Случайность. А какие варианты у вас? — Никаких, — я достаю сигареты и двигаю к себе пепельницу. — И это даже хорошо, — говорит она. — Мы живем заблуждениями, поэтому находимся в большой опасности. Кто-то верит, что убийца — это всегда с виду безобидный кроткий человек, который превращается в зверя. Кто-то клеймит преступником любого, кто выглядит угрюмо и подвержен пьянству. Парадокс в том, что убийца не выглядит определенным образом. Ни один стереотип не поможет его вычислить или догадаться о его мотиве. Мотив — это импульс, проскочивший из самых недр его души. А что в душе человека — едва ли кто понимает. В эту минуту меня озаряет. Ханджи не просто хочет раскрыть дело. Ее цель иная и личная: вникнуть в саму суть. Ее мучает тот же вопрос, что и меня — почему люди убивают? Что творится в их сердцах за мгновение до этого и что помогает им пережить инцидент, противоречащий человеческой природе? Поняв это, я ощущаю легкость, ведь вся правда погребена в самых глубинах моего разума. Ее нельзя изъять, выманить, выкорчевать. Это обеспечивает мне относительную неприкосновенность. Именно поэтому Ханджи играет со мной в доверие. Она хочет постичь это ужасающее явление — убийство. Мне в свою очередь хочется узнать, чем обусловлен ее ненормальный интерес к этой теме. Ведь есть же какая-то движущая сила, заставляющая ее терпеть нападки и работать напролом, чтобы достичь своего? — Ханджи, вы росли в благополучной семье? — мой вопрос ставит ее в тупик, ведь до этого я не проявлял к ней никакого личного интереса, как и ко всем остальным. — Почему вы это спрашиваете? — она немного отдаляется от меня и кладет перед собой толстую книгу, как бы ограждающую ее от меня. — Хочу вас понять. Или вы думаете, что я окоченевший эгоист? — Именно так я и думаю. — Но все же? Или ваше детство — тайна? — Нет. У меня была обычная семья и довольно типичное детство с пикниками после церкви, играми на заднем дворе и надоедливой школой. Когда она говорит о прошлом, ее лицо не меняется. В глазах — пустота, словно воспоминания не согревают ее и не причиняют боль. — Почему вы работаете в полиции? — перехватив инициативу, я чувствую безопасность. Так вот каков он — контроль. Залог спокойствия. — Верите в справедливость? — Ни в коем случае. Система правосудия имеет свои недостатки, но все же она не дает свершиться анархии, и поэтому я — часть ее. Она легонько стучит ногтями по твердой обложке книги, и во мне что-то екает от этого звука. Он напоминает мне тот тихий размеренный стук завернутого трупа в багажнике. Тук-тук. Тук-тук. Вероятно, в эту секунду мое лицо исказила гримаса отвращения или испуга, раз Ханджи опасливо глядит на меня: — Что с вами? — Ничего. И я спрашивал не о правосудии. А о вас. Ханджи хитро щурится. — Вы — натренированный собеседник, — она выставляет указательный палец и журит им. — Но в первые наши встречи вы показались мне робким и менее сообразительным. — Потому что вы вторглись в мою жизнь в не лучший ее период, — «менее сообразительный» задевает меня. — И я только недавно оправился после пожара. Так что насчет работы в полиции? — Я надеялась, что смогу глубже понять людей, — глаза Ханджи по-прежнему пусты, но по ее лицу пробегает нервная тень, словно ей физически больно раскрываться мне. — Увидеть их истинное наполнение, понять их логику, узнать, как так получается, что тот, кто казался безобиднее мухи, способен на зверство и расправу. Мною движет жажда знаний. Мир — это сложная хаотичная система, в которой я хочу все упорядочить. А что движет вами? — В каком смысле? — Я просыпаюсь, чтобы узнать мир. А вы? — Боюсь, я вас разочарую. Мне не интересны мир, люди, и, если быть до конца откровенным, даже вы. Я просто хотел удовлетворить один свой запрос. — Какой запрос? Запрос моего эго. Я хочу обожание, любовь, ревность, восхищение, влечение, свирепость, сочувствие, заботу, ненависть — что угодно, кроме отчуждения. Мне необходимо заполнить пустоту внутри меня. Наши беседы — один из способов справиться с этой бедой. Но вряд ли Ханджи, даже со своими изощренными мозгами, способна понять эту мою сторону. Она слегка оттягивает жалюзи, заглядывая в окно: — Уже стемнело. Вы не боитесь ходить один в такое время? Хоть вы и мужчина, но все же. Здесь правда небезопасно. — Кому суждено быть повешанным — не утонет, — мрачно отзываюсь я. — От судьбы не уйдешь, Ханджи. Но она как будто не слушает меня и тараторит свое: — Все волонтеры-поисковики жаловались на туман. Из-за местной сырости он здесь особенный, плотный. Его можно почувствовать кожей. Сначала я не придала значения вашим словам про него, но теперь… — Вы тоже начали ощущать его? Ощущать, как он проникает в плоть и мысли, внося холод и мрак. — Да, — тихо говорит Ханджи и отдергивает руку от жалюзи. — Город пронизан тоской и тревогой. А туман усиливает это впечатление. Днем солнечно, жарко, а вечером хочется отсюда бежать. — Учитывая все обстоятельства, у вас это не скоро получится, — поднимаясь со стула, бездумно бросаю я. — До свидания. Закрыв за собой дверь до щелчка, я выхожу из длинного узкого коридора в просторный шумный холл и глазами намечаю безопасную траекторию до выхода, чтобы не столкнуться с Майком, но мой план терпит поражение уже на первой стадии. Майк видит меня. Он провожает меня мучительным взглядом. Страшно представить, какой раздор у него в душе после осознания всей ситуации. Секунда его нерешительности спасла мне жизнь. Благодаря одной маленькой случайности я не в тюрьме и не в сырой земле. Я тут. Хожу и живу, пока вокруг бушует хаос, как в последний день Помпеи. И нужно отдать должное: он держится довольно неплохо для человека, совершившего непростительную ошибку. Внешне он все такой же бойкий, громкий, но уже видно, что по его фасаду пошли трещины. Когда он отворачивается от коллег, то тускнеет и теряется. А когда он замечает мое появление в участке, то его чуть ли не мандраж берет. Держу пари, если бы не люди вокруг — он бы кинулся на меня и избил до полусмерти. Его раздирает от невозможности как-либо наказать меня. Здесь и сейчас. Я отвечаю ему равнодушием и выхожу на улицу. Кругом тьма кромешная. Мигают фонари и где-то трещат цикады. Туман висит над землей низко, окутывая собой каждый уголок. И безлюдно. Я единственный, кто рискнул выйти в это время на улицу. Все остальные прячутся в своих домах и даже не решаются выглянуть из-за штор в окно. Я направляюсь к телефонной будке, светящейся унылым зеленым светом. Заходить в нее тревожно. Там, в тумане и темноте, я был невидимкой. А в стеклянной будке я мигом стал мишенью. Меня тут же охватывает чувство, словно за мной следят. Но, тем не менее, я не выбегаю из нее обратно во спасительную безопасную тьму, а остаюсь и набираю окоченевшими пальцами номер. — Да? — в трубке раздается шипение. — Эрвин, Ханджи хочет вызвать профайлера и объединить дела. Честно — я не знаю, что нам делать. Эрвин незамедлительно дает указание: — Пожалуйста, брось трубку и вернись в мотель. — Я не собираюсь ждать, пока… Воздух в легких резко заканчивается, и вместо слов я издаю лишь сипение. — Леви, выслушай меня, — тон Эрвина становится мягче, но напряженнее. — Давай руководствоваться логикой. Ханджи могла заставить тебя пройти полиграф, заведомо сделать виновным, подбросить лжеулики и фальсифицировать так, как ей вздумается, чтобы быстрее закрыть это дело. Во многом это и есть правосудие. Но она этого не сделала. Почему? — Она хочет дойти до правды. Это ее главная мотивация, ради которой она готова на все, — обреченно понимаю я. — Что только подтверждает ее опасность, — заканчивает за меня Эрвин. — С обычным следователем легко справиться. Ему нужно лишь предоставить виновного, и не важно, настоящего или ложного. Ханджи — другой случай. Я ничего не говорю и уставше прислоняюсь затылком к холодной стенке будки. Ее яркий зеленый свет режет мне глаза. — Леви? — спустя две минуты тишины и взаимной злости в трубке слышится хрип. — Ты еще слушаешь меня? — Да. — Ты прошел через многое, чтобы просто сдаться? Глубоко вздыхаю и с трудом отрываюсь от стены. — Ни за что. — Напоминай себе об этом почаще. И, пожалуйста, вернись в мотель. Я без предупреждения вешаю трубку и на шатающихся ногах выхожу из будки. В мотель мне возвращаться не хочется. Если я послушаюсь Эрвина и вернусь, то для него это будет новой возможностью запереть меня. Я этого не позволю. Я не для того вырвался на свободу, чтобы так быстро ее лишиться. Он должен это понимать, как и то, что я хоть и не силен физически и не хитер, но умею добиваться своего. У меня есть импульс. Эрвину не стоит пытаться меня запереть. — Он громко кричал? — Ч-чего? Зажигалка выскальзывает из моих рук. Из темноты выплывает невысокая хрупкая фигура женщины. Черри. Ее томный и хитрый взгляд застывает на мне. Она выходит из машины, кутаясь в свое легкое бежевое пальто. Ее огненные волосы распадаются волнами по плечам. Губы капризно изогнуты. — Не помню, — невнятно лепечу я, быстро сунув сигарету между губ. — Не хочешь — не говори, — Черри по-своему растолковывает мой ответ. — Если бы я сразу поняла, что это ты, я бы не заявляла в полицию. — К чему такая снисходительность? — Он больше не был мне нужен. — А как ты поняла, что это я? — горький дымок тонкой струйкой выскользает из моего рта прямо на Черри, и она морщит нос. — У всякого терпения есть свой предел. Я знала, что это вопрос времени, когда закончится твое. Был бы он умнее, он бы тоже это знал и отстал бы от тебя. Вот как. Как все просто. — Как на это отреагировал Эрвин? Вовлеченность в это дело Черри почему-то доводит меня до мурашек. Ее голос проникает в мои уши и обволакивает разум, изымая из него картины прошлого. Крик. Алые брызги. Жгучий шрам на ладони. Я пропускаю сквозь себя дрожь и не знаю, куда бежать, а Черри все допытывается: — Он страшнее тебя, Леви. — Почему? — я отворачиваюсь, но мне не удается избавиться от мерзкого ощущения вторжения в мой мозг. — Ты убил из отчаяния и во имя освобождения, а он рассудил, что ты имеешь на это право, и оправдал тебя, — она щурится и делает два шага назад. — Я тебя не оправдываю, не подумай. Ты виновен, и тебе никуда от этого не деться. Я не сдам тебя полиции, и мне все равно, удастся ли тебе выбраться отсюда. Но я уверена, что возмездие настигло тебя уже в тот же день. — И тебе всего хорошего, — обрываю ее я и скрываюсь в тумане. Хотел того Эрвин или нет, но этой ночью между нами состоится серьезный разговор. Я не смогу заснуть, пока не изолью ему все свои переживания. Я должен рассказать ему обо всем, и о Черри, и о Майке… Круг свидетелей внезапно расширяется. Получается, не так уж и безукоризненно мы с ним все обставили. Есть недочёты, которые срочно нужно устранить, пока они не устранили нас. В редакцию я врываюсь впопыхах, на ходу стягивая свою тонкую куртку, и с порога вляпываюсь в неприятности. Кто-то бесцеремонно хватает меня за локоть и отводит в сторону. — Ты? — я вырываюсь из хватки Уильяма и пронизываю его предостерегающим взглядом. Не смей трогать меня. — Что тебе надо? — Позволь задать тебе пару вопросов, — Уильям засовывает руку в карман, из которого торчит старый диктофон. — Гилберт владел пекарней, автомойкой, магазином, был в доле с нашей строительной компанией, но правда ли, что помимо этого он занимался чем-то нелегальным? — Я похож на идиота? — моему удивлению нет предела. Что этот придурок о себе возомнил? — Отдай мне диктофон, или я разобью его. — Леви, Леви, тише, — Уильям омерзительно улыбается и отдает мне диктофон. — Это стандартный этап в интервью. Я не собирался лезть в твою личную жизнь. — Еще бы собирался… — Прости, я был слишком резок. Но мне очень нужно кое-что разузнать о Гилберте, и вся надежда только на тебя. Ты пришел очень вовремя. — Я не поддаюсь на такие манипуляции, — я медленно отхожу от него. — Никаких манипуляций. Это правда, — Уильям вдруг выдвигает из-за стола стул и пихает меня на него. — Я помог тебе с газетами, а ты поможешь мне с вопросами. Это займет не больше десяти минут. Я даже не успеваю опомниться от его наглости. Сижу, уронив челюсть чуть ли не до пола, не понимая, почему я вечно притягиваю к себе дураков. — Так что насчет нелегальной деятельности Гилберта? — упрямо повторяет Уильям. — Ни разу не слышал о ней, — вынужденно отвечаю я. — А какие у него были отношения с конкурентами? — Его бизнес — меньшее, что интересовало его. Если ты не в курсе, он был очень близок к разорению и последний год жил в долгах. Вряд ли он для кого-то был конкурентом. — Пожалуй, я присоединюсь к вашей беседе, — из ниоткуда появляется Эрвин и встает напротив своего нового начальника. — Зачем тебе это? Его появление заставляет Уильяма несколько успокоиться. Противная скалистая улыбка сползает с его лица. — Я распрашивал Леви насчет Гилберта. — Я спросил «зачем», — давит Эрвин, заслонив меня собой. — Для статьи, разумеется, — Уильям чему-то усмехается. — Ты милостиво решил мне помочь? Я не просил. — Нет. Я решил не ждать тебя и взяться за нее самому. Это признание в одинаковой степени ошарашивает и меня, и Эрвина. Мы синхронно вздрагиваем, и наши взгляды пересекаются. — Время поджимает, Эрвин, — мурлычет Уильям. — Я устал ждать от тебя эксклюзив. Мы и так переносим публикацию второй раз по твоей просьбе, но так продолжаться не может. Исчезновения — это животрепещущая тема. Писать о них — это честь. А ты, по всей видимости, не ощущаешь всей ответственности, раз так халатно относишься к статье. Эрвин чуть ли не дымится. Его кулаки сжаты. Он словно врос в пол и не может сделать ни шагу. Я смотрю на его затылок и ощущаю, как внутри него опасно вскипает кровь. — Я напрямую сотрудничаю с детективом, — громко заявляет он. — Моя статья — это не склейка поверхностных выводов, а действительно что-то стоящее и исключительное. И для такого нужно время. Что толку, если я напишу общую сводку и так всем известных фактов? Это не по мне. Я работаю над ней, Уильям, и в скором времени я получу от детектива Ханджи интересные подробности, которые зададут тон всей статье. Не лезь не в свое дело. Или тебе мало гонорара главного редактора? Уильям почесывает свой острый подбородок и насмешливо смотрит на меня. — Деньги не помогут, если у тебя нет имени. В этом вся причина, Эрвин. Эта статья должна обеспечить нам хороший охват аудитории. Ее будут обсуждать на радио и по местному телевидению. Доход — это самое меньшее, что она принесет. — Так ты хочешь славы, — разочарованно тянет Эрвин. — Я — да. А чего хочешь ты? Признания? Или есть что-то другое, Эрвин? — Верно. Я хочу, чтобы мы выпускали не дерьмо, а что-то качественное, поэтому и взялся за нее. И смею тебя заверить, она почти готова. — Раз так… Уильям убирает диктофон в карман и отходит от нас. — Если в течение трех дней я не увижу на своем столе твой распечатанный черновик, я беру статью на себя и в скором времени пересматриваю необходимость в таком количестве сотрудников. Эрвин молча все проглатывает, и мы вместе закрываемся в его кабинете, где царит уже привычная мне атмосфера сосредоточенности. Ряды книг, справочников и папок стройно стоят на многочисленных полках. Горит уютный и располагающий оранжевый свет. Я начинаю понимать, почему Эрвин обычно не торопился домой. — Он соврал, как думаешь? — спрашиваю я, взяв из шкафа первую попавшуюся книгу. — Навряд ли, — Эрвин достает из футляра тряпочку для очков и протирает линзы. — Он давно ждал этого момента. Вначале надеялся, что краткая сводка об исчезновениях на передовой обеспечит ему пропуск наверх, но потерпел поражение и теперь хочет взять реванш. Ожидаемо. — Тебе придётся постараться. — Как и всегда. — У тебя правда есть эксклюзивные факты? — Конечно. Но если я вставлю их в статью, то нас повяжут через день после ее публикации. Однако, Эрвин хоть и напряжен, в нем нет ни намека на страх. Я чувствую, что дух борьбы еще силен в нем и разгорается с новой силой. Он решительно садится за компьютер, щелкает мышкой и взглядом сверлит в мониторе дыру. — Ты говорил, что Ханджи хочет объединить два дела? Что ее подтолкнуло к этой мысли? — Она не уточняла, — я встаю за его спиной и кладу руки на его плечи. — Она хочет обдурить нас. Не верю, что она сказала это просто так, без умысла… Именно. Она не просто так сказала это мне. Меня словно огрели чем-то тяжелым по голове. Я сильнее впиваюсь в плечи Эрвина ногтями, пытаясь удержать равновесие. — Леви? — Эрвин рывком вытаскивает меня из мысленной пучины. — Очнись. Почему тебя напрягла новость о том, что Ханджи хочет связать два дело в единое? Она выбрала дорогу, параллельную твоей, а значит, вы не пересечетесь и ты можешь быть спокоен. Слышу усиленный стук сердца. — Так. Просто… Эрвин подозрительно хмыкает, но не давит на меня, не выбивает признание, которое точно бы ему не понравилось. Оно и мне не нравится. Дурная мысль, очень дурная. — Помимо Ханджи тебя взволновал кто-то еще? — он накрывает мои руки своими и откидывает голову, упираясь в меня макушкой. — Черри. Она знает, что это я убил. Сказала, что не собирается меня сдавать. — А тут какой повод для волнения? — Ты оправдал меня. Она сказала, что поэтому ты худший человек. — Я как-нибудь это переживу, — не скрывая иронии, весело говорит Эрвин. — Дело не в том, что это ее мнение может тебя оскорбить… — проталкиваю ком в горле и больно сглатываю. — А в том, что я сам думаю о разнице между тем, кто убил, и тем, кто это оправдал, зная всю подноготную. Эрвин внезапно разворачивается ко мне, не поднимаясь со стула. Не существует одного емкого слова, чтобы описать выражение его лица в данный момент. Оно встревоженное, задумчивое, надменное. Его губы сжимаются в тонкую кривую линию. Глаза становятся мутными. Весь его облик пропитан чем-то трагичным. — Ты пресек издевательства. Неважно, каким способом. Я лучше защищу того, кто что-то предпринимает, чтобы выбраться из ситуации, чем того, кто глупо надеется на справедливость и ничего не делает. — Почему? Эрвин отворачивается, и я вновь сжимаю его плечи. — Я был по обе стороны. Знаю, что такое беспомощность, и знаю, как меняется жизнь, когда ты отказываешься быть жертвой и отстаиваешь себя. — Когда же ты перестал быть жертвой? — Очень давно. Когда не просто оттолкнул обидчика, а ответил ему таким способом, что потом он и думать не смел обо мне… — его смешок легкий, но по-странному опечаленный. — Досталось мне тогда от воспитателей. Но я был горд собой и просидел в чулане без всякого страха. — Вот как, — я наклоняюсь к его уху. — Я постиг эту мудрость гораздо позднее тебя. Это все потому, что меня не сажали в чулан. — На твое счастье. Там водились мыши. А как припомню, ты их ненавидишь. — Потому что постоянно скреблись и шуршали. Это было невыносимо. — Где? — В твоем доме. В день пожара они так надоели мне, что я начал пинать стены со злости. Эрвин скидывает мои руки. — У меня не было никаких мышей, — уверенно заявляет он. — Что? Перестань. — Да какие мыши? — Обычные мыши, мать твою. Они все время бегали за стенами. — Леви… Боже. — Хватит, Эрвин! Хватит! Не надо играть на моих эмоциях! Забудь про мышей! — я зажимаю уши руками. — Все, я все понял! Но Эрвин не готов так быстро забыть этих гребаных мышей. Он застывает в искреннем изумлении. Никогда не видел, чтобы он был так напуган. Даже когда он вытаскивал меня из горящего дома, он не находился в таком шоке. — Ладно, — бормочет он. — Наверное, я не слышал их из-за постоянно включенного радио… Даже ночью? Ну-ну. Был ли мышиный шорох сигналом, предупреждающим меня о трагедии? Или этот шорох и спровоцировал ее, методично сводя меня с ума в том доме? Хотелось бы знать, и, кажись, я знаю, но… — Что еще стряслось с тобой? — Эрвин заглядывает мне в глаза. — Я вижу, что тебе не становится легче по ходу нашего разговора. Его привычный спокойный тембр голоса немного усмиряет меня. — Элизабет была швеёй, Джордж простым разнорабочим, Джейкоб студентом и только Оливер был более-менее видной фигурой — работал где-то в ратуше и пытался… Между ними нет ничего общего. Разная внешность. Разные профессии. Я не могу найти общее даже между двумя, рандомно тасуя пары. — Почему тебе это так важно? — Хочу понять, зачем они были нужны Гилберту. Я ведь тоже был ему нужен, ну и… Наверное, мне станет еще легче, если я пойму, зачем он это сделал. — Так отталкивайся от этого, — подсказывает Эрвин. — Не думай о том, кем были эти люди. Ты не сможешь ими проникнуться. Они для тебя лишь напечатанные имена в газетах. Думай о том, зачем Гилберту понадобилось устранять их. — Месть. Отчаяние. Самооборона… Что мне делать? — чувствую, как ноша становится тяжелее и придавливает меня к земле. — Вырезать на лбу третий глаз, — со всей серьёзностью предлагает Эрвин. — Или оставить мертвых в покое. Ты напрасно надеешься, что если поймешь, почему Гилберт убил их, то поймешь и то, почему он выбрал тебя. Ты ведь пытаешься найти что-то общее не между ними, а между ними и тобой, так ведь? — Я говорил тебе, что твоя прозорливость пугает? — Да. — Повторюсь. Она пугает, Эрвин. Перестань. Порой у меня складывается ощущение, что он видит меня изнутри, как будто ранее проживал мою жизнь за меня. — А что касается идеи Ханджи… — Эрвин трет кончик носа сгибом пальца. — Не знаю, что подтолкнуло ее объединить старые и новые исчезновения. Но для тебя это к лучшему. Ты явно не причастен к тому, что было семь лет назад. — Но она не спешит снимать меня со счета. — У нее на тебя особые планы. — Какие? Но далее прозорливость Эрвина дает сбой. — Если бы я знал — это многое упростило бы, — он глубоко вздыхает и на секунду прикрывает покрасневшие от усталости глаза. — Но одно я знаю точно. Она не посадит тебя за решетку. — Почему? — Я этого не допущу. — Это, конечно, великодушно и мило с твоей стороны, но каким образом? Продолжишь прятать меня в тесных комнатах? Подставишь кого-то с помощью статьи? Что, Эрвин? Почему-то я в бешенстве. Внутри все вскипает и горит. Лишь наличие свидетелей через тонкие стены спасают кабинет Эрвина от грандиозного разгрома. — Я возьму всю вину на себя. Как гром среди ясного неба. — Ты не посмеешь, — яростно хриплю я, схватив Эрвина за воротник. — Даже не пытайся. Ты понял? Эрвин сжимает мои запястья и отпихивает меня. — Из-за меня ты здесь, — процеживает сквозь зубы он. — Ты мог собрать вещи и уехать в ту же ночь, но ты остался из-за меня. Это я вынудил тебя ввязаться в это безумие, хотя твои силы почти иссякли и ты был на грани. Я заставил тебя рисковать. Господи, что это с ним? Проблеск нормальности? Небывалое ранее чувство вины? — И я не злюсь на тебя за это, — с упоением шепчу я, обхватив его лицо руками. — Если бы ты не сломал меня тогда, я бы так и остался зажатым умерщвленным человеком. А теперь я жив, Эрвин. Я свечусь, потому что ты показал мне, что после каждой темной ночи наступает рассвет. Я никогда в жизни не был таким живым. Я наклоняюсь к нему и прижимаюсь к его губам, сухим и холодным, своими, горячими и слегка влажными. Его руки обхватывают мою талию, и он усаживает меня к себе на колени, не прекращая целовать. Языки сталкиваются. Я приобнимаю его за шею и напираю, чувствую, как внутри нарастает желание быть с ним каждую секунду своей жизни. Не представляю, как я раньше мог жить без него. Того времени без Эрвина как будто не существовало. — О чем опять задумался? — неровным шепотом спрашивает он, не выпуская меня из своей цепкой хватки. Я сильнее сжимаю его шею и прислоняюсь своим лбом ко лбу Эрвина, глядя на выглядывающие острые ключицы, виднеющиеся из-под его рубашки. — Ты нарочно такой? — Какой? — Недоступный и соблазнительный. А в глазах черти пляшут, — я ощущаю его дыхание на своем лице и приятное покалывание в животе. — Ты всегда одет с иголочки. Опрятно, строго. Всегда идеальные рубашки, брюки, туфли блестят. Но я тащусь, когда ты хоть немного приоткрываешь свое тело. Расстегнутые верхние пуговицы, засученные рукава. Ты как монашка, которая случайно обнажила щиколотки. — Значит, тебя тянет к недоступному? — Он накрывает мои губы своими и целует долго, дразняще, сладко. А потом слегка отодвигается, тяжело дыша. — А знаешь, что меня привлекает? — Укусы, засосы, любые следы на моем теле, — предполагаю я. — Не только. — А что же еще? Он проводит рукой по моей пояснице, спускаясь по ягодицам на бедра, и я чувствую, как подступает приятное томление из-за его медленных легких прикосновений. — Упорство. Поэтому не останавливайся и продолжай искать ответы на свои вопросы. — То есть, ты не против, что я роюсь в этих мутных историях про исчезновения? — я подхватываю прядь его челки и заправляю ему ее за ухо. — Нет. Изыскания идут тебе на пользу. Ты увлечен, — говорит Эрвин. — Знаешь, что меня смутило? Оливер. Он был последним пропавшим. Почему все закончилось именно на нем? Я долго думал об этом. Оливер правда учился вместе с Гилбертом и состоял с ним в одном спортивном клубе. Вроде как они дружили, потому что после выпуска договорились строить совместный бизнес. — Но именно бизнес рассорил их, — подхватывает Эрвин мое повествование. — Гилберт вынудил Оливера продать ему свою долю и выйти из общего дела. А когда Оливер исчез спустя год после их конфликта, многие подумали о причастности к этому Гилберта. — Эта неосторожность дорого ему обошлась, — продолжаю я. — Многие тогда возненавидели его. Инвесторы не хотели сотрудничать с ним. А потом все утихло. Говорят, Гилберт откупился от полиции и только так спас себя от тюрьмы. Я вздыхаю и устало роняю голову на плечо Эрвина. Как же все запутанно и неочевидно, черт возьми. Успею ли я добраться до правды прежде, чем окончательно сойду с ума? Эрвин тоже не понимает, чем обернутся мои поиски. — Ты выбрал тернистый путь. Это самоотверженно. Но камо грядеши, Леви? Я отвечаю своей излюбленной и крайне правдивой фразой: — Не знаю.