Зло неподалеку

Тяжелая ладонь Эрвина опускается на мою макушку. Его рот приоткрыт и испускает тихий сдержанный стон. Глаза устремлены в потолок, закатываются. Даже так — он чертовски красив. В его пшеничных волосах путаются лучи ослепительного рассвета. Он весь светится, лежа на скомканном одеяле, сияющем белизной. Я обвожу языком его влажную головку, слизываю с нее капли и беру член в рот. Неглубоко, как могу, но Эрвин требовательно давит мне на голову. В уголках глаз выступают слезы, но я не останавливаюсь и все-таки насаживаюсь на член ртом глубже, хорошо ощущая его твердость и пульсацию. Я хочу доставить Эрвину удовольствие и слышать неровные стоны и надрывистый голос. Ощущаю, как мелко дрожат его ноги, и вижу, как вздымаются его грудь и живот. Он расслаблен и одновременно сосредоточен. Я громко причмокиваю влажными губами, по которым на подбородок стекает слюна, и стараюсь найти нужный темп, чутко прислушиваясь к рваному дыханию Эрвина. — Ты чудесный, Леви, — мягко хрипит он. За сегодня он говорит это уже второй раз. Первый — когда я стоял под горячим душем, окруженный паром, а он брился и откровенно пялился на меня. Мы специально проснулись в шесть, ведь дел у обоих невпроворот, но что-то пошло не по плану, когда Эрвин сдернул с моих бедер мокрое полотенце и потащил меня в спальню. Там мы набросились друг на друга с дикостью, словно не виделись Бог знает сколько лет. Порывистые ненасытные поцелуи, бездумный шепот, шлепки, обвивающиеся, как лозы, ноги — все пошло как по накатанной. Моя шея опять не давала Эрвину покоя. Мне стоило догадаться раньше, что она — главный его фетиш. Синяки почти никогда не сходят с нее, ведь Эрвин беспощаден в своей любви. Мне удалось повалить его на пышную гору подушек и занять положение между его ног. Эрвин слегка удивился, но не противился, когда я по-хозяйски растолкал его колени и опустил лицо на уровень его промежности. Трогал эти мелкие темноватые складки, лизал их, доводил Эрвина до сладкой раскатистой истомы, от которой у него усиленно стучало сердце. Его веки сомкнулись, и я принял это за знак, разрешающий мне делать с ним все, что вздумается. Я жаждал изучить его тело, то, как оно чувственно и подвластно мне. Дотрагиваясь холодными кончиками пальцев его распаленной кожи, я наблюдал за его лицом. Подрагивание темных ресниц и уголков мягких губ были для меня слаще всего. Я изучал его губами, языком, пальцами. Обводил, кусал, целовал, трогал, посасывал. Эрвин не останавливал меня. Выяснилось, что шрамы покрывают не только его руки. Несколько белесых полос я нашел на его животе у соблазнительно выступающих косых мышц. Я нежно провел по этим шрамам, спускаясь к паху Эрвина, прежде чем с силой сжать его бедра и раздвинуть ноги. — Ты чудесный, Леви, — вторит он после того, как достигает оргазма. Приходится плестись в ванную повторно. На дрожащих некрепких ногах, ощущая свинцовую тяжесть в голове из-за кошмарного недосыпа. Потом Эрвин возвращается в спальню, и я ложусь рядом с ним, прижимаясь к его обнаженному горячему телу, и утопаю в нежности этого солнечного раннего утра. — Хорошее начало дня, — сдавленно произносит Эрвин. — Тебе обязательно уходить? Ты не можешь остаться? — заведомо зная разочаровывающий ответ, спрашиваю я, поглаживая его впалый живот. — Ты же помнишь, я задолжал статью. — Да. А мне задолжал всего себя. Он приобнимает меня за плечо. — Я бы хотел остаться с тобой. Мы могли бы опять читать… — Или просто ничего не делать, — мечтательно заканчиваю я со вздохом и с тревогой оглядываю Эрвина. Под его глазами лежат серые пятна. Он опять плохо спал. В последнее время Эрвин стал совсем плох. Заметно осунулся, похудел, приобрел легкую рассеянность. Сильнее проступили кости и сделали его лицо острее. Кожа приобрела зеленоватый нездоровый оттенок. Что-то сжирает его изнутри. Ему бы полегчало, если бы он разделил со мной свои переживания, но Эрвин остается Эрвином. Внутри него бушуют грозы, а внешне он все так же неподвижен и неприступен. Меня не покидает ощущение, что втайне от меня он придерживается какого-то своего плана. Не мог же человек, помешанный на контроле, так запросто смириться с тем, что я действую наперекор его установкам? Он просил не лгать Ханджи — я наврал с три короба. Доверять ему? Ох, милый, я доверю тебе свою жизнь, но не доверю тебе тебя. — Ты угробишь себя, если продолжишь молчать, — я кладу подбородок на его грудь и вдыхаю специфический, но приятный запах стирального порошка, исходящий от белья. — Или мои советы не стоят твоего внимания? — Ты бы внимал советам того, кто поверил, что детектив развесил фотографии исчезнувших для своей наглядности? — не изменяя себе, язвит Эрвин. — Что опять за претензии? — вспыляю я. — Откуда мне знать, что в голове Ханджи? — Цель — вывести тебя на чистую воду. Вот, что у нее в голове. — Ладно. И что не так с фотографиями? — Ты бы видел себя со стороны, когда заметил их на стене, — бурчит Эрвин. — Ты поник, испугался. Ханджи этого и ждала. Но… — Но? Эрвин выдерживает паузу и затем негромко говорит: — Мне кажется, она понимает, что это ты убил Гилберта, но загвоздка в обстоятельствах. Учитывая связь Гилберта с прошлыми исчезновениями, она вполне могла предположить, что ты убил его в попытке самообороны. Не убил бы — стал бы пятым именем в списке исчезнувших. Не убил бы — стал бы пятым именем в списке исчезнувших. Слова Эрвина — удар под дых. Я все еще не помню момент убийства, не знаю до конца, почему я это сделал и точно ли я, а не мое альтер-эго или что-то иное. Но версия самообороны кажется реалистичной. Я ведь всегда чувствовал угрозу от Гилберта, а тот и не скрывал свои намерения. Однако, есть причина, по которой все могло быть совсем не так. — Ты хочешь что-то сказать? — угадывает Эрвин, заметив на моем лице тревогу. — Меня волнуют свидетели, — осторожно начинаю я. — Черри — пустяк, не стоящий твоего внимания. Если бы она хотела тебя шантажировать, она бы это уже сделала. Ты освободил ее от обузы. Ей не за что мстить. — Я говорю не о Черри. — Есть еще один? — Эрвин сбит с толку. — Да. Ты. Три секунды он пытается осознать, что я имею в виду. Я приподнимаюсь и прикрываюсь одеялом, взяв с тумбочки пачку сигарет. — Ты, Эрвин, самый главный свидетель, — холодно и категорически заявляю я, поджигая сигарету. — Черри знает лишь о факте убийства, а ты видел «до» и «после». И за все эти дни ничего мне не сказал. Ни одно твое слово не касалось напрямую того, что произошло в подвале пятнадцатого июля. — Что именно ты хочешь узнать от меня? — хмуро уточняет Эрвин и морщится от горьковатого дыма, который я пускаю ему в лицо. — Было ли предвестие? — Предвестие? — Что со мной было за несколько дней до этого? Что мы с тобой делали? О чем говорили? Пока я бездумно и часто затягиваюсь и стряхиваю пепел прямо на паркет, Эрвин что-то обдумывает. Что в этот момент происходит в его сознании — остается загадкой. Он не напуган, не разозлен, не опечален, но что-то словно тянет его вниз. Понимает ли он, что от его ответа зависит моя судьба? Это нисколько не преувеличение. У меня есть догадки, и если хоть одна из них окажется правдой, то я пойму, что для меня все закончилось. Потому что ни одна догадка не сулит мне хороший финал. Я получаю неутешительное и твердое «нет». — Что «нет»? Эрвин облизывает пересохшие губы и невозмутимо тянется за очками. — В лучших традициях всех романов, это был обычный солнечный день, и ничто не предвещало беды. Прости, Леви. Ни один эпитет не может передать мою степень бессилия в этот момент. Я ощущаю резкую и невыносимую тяжесть в теле и еле шевелю рукой, подносящей сигарету к моим губам. Такого не может быть. Я не верю, что не было сигналов, предупреждающих о катастрофе. Ничто не происходит просто так. К каждому судьбоносному событию ведет цепочка событий поменьше. Должны быть подземные толчки. Я не мог просто взять нож и убить Гилберта. Хотя бы потому, что за все годы, пока у меня при себе пистолет, я им ни разу не воспользовался. Была грань, которую я никогда не мог пересечь. Меня всегда что-то останавливало. Так почему пятнадцатого июля я взялся за нож? Что побудило меня? С каким наваждением и с чьей волей я столкнулся? Руки Эрвина опускаются на мои плечи. — Я знаю, о чем ты думаешь, — в его интонации простирается гнетущая опасливость, словно он отговаривает самоубийцу отойти от моста. — Ты хочешь знать конкрентную причину своего поступка, потому что боишься, что болен, как и твоя мать. Но тебе нужно кое-что понять. Ты совершаешь самую распространенную ошибку ищущего. — Какую? — вяло отзываюсь я, глядя в одну точку. Дымок от сигареты тянется ввысь к потолку. — Что ты будешь делать после того, как найдешь правду? — Я не… — Ты сделал это смыслом своей жизни в считанные дни, — Эрвин присаживается напротив меня и кладет руку на мое колено. — А что будет потом? — Ничего. Я оказываюсь в тупике, потрясении, и Эрвин это чувствует. — Все будет в порядке, — обещает он, и его глаза сверкают за линзами очков. — Я позабочусь о нашем будущем. И я вовсе не хотел тебя расстраивать, но мне нужно притормозить тебя, чтобы ты не сошел с рельсов, как чересчур разогнавшийся поезд. Излишним будет напоминать, что меня это нисколько не успокаивает? Все предостережения Эрвина годятся коту под хвост, и только. Правда нужна мне, как жаждущему вода. Мне надоело бродить в тумане, не понимая, где я и кто я. — Я хочу задать тебе вопросы. Ты ответишь честно? — вскользь прошу я, засовывая сигарету в пустую банку из-под газировки. — Они о расследовании? — собранно уточняет Эрвин, поправляя челку. — Ох, нет. На них гораздо сложнее ответить. Но Эрвина трудности не пугают. Они его искушают. — Я готов, — пылко произносит он. — Почему именно журналистика? — Я люблю писать. Люблю, когда мысли, которые хаотично летают в твоем черепе, становятся чем-то цельным и структурированным. Я чувствую облегчение, когда изымаю из головы мысли и перекладываю их на бумагу. Они как будто тяготят меня, если долго остаются неиспользованными. — Тяготят. — Да. Не могу не писать. Слова сами складываются в предложения, а руки сами тянутся к клавиатуре. Это неконтролируемый процесс и отчасти болезненный. Но без него мне никак. Иначе я лопну от всего, что наполняет мою голову. — А музыка? Почему ты любишь музыку? Она играла в твоем доме каждый день. Ты как будто не мог жить без нее, — я стараюсь не наседать на него, но мне так страстно хочется узнать, как так получилось, что из всех людей я привязался именно к нему, что долго оставаться спокойным у меня не выходит. Мой шепот становится громче, голос — сбивчивее. — Я особенно дорожу воспоминаниями о наших вечерах, когда мы слушали радио на веранде. Ты был так заворожен музыкой, что забывал про меня. — Я люблю ее по той же причине, что и журналистику, — Эрвин уклоняется от прямых ответов, словно я спрашиваю его не об увлечениях, а о чем-то непозволительно личном. — Она заглушает мысли и освобождает. — Но ты просто подавляешь себя. Это не свобода, — я поправляю одеяло и отдергиваю ногу, которую он гладит. — Ты вечно прячешься. В кабинете, в доме. — Так будет лучше для всех. — Что это значит? — На сегодня ты исчерпал свой лимит вопросов, — Эрвин быстро целует меня в лоб и поднимается с кровати. Отворив дверцы простого полотняного шкафа, он достает голубую рубашку и рассматривает себя в продолговатое зеркало. Пользуясь моментом, я быстро достаю из-под кровати большой сверток и кладу его на комод, на ходу раздирая коричневую бумагу в клочья. Эрвин мгновенно откликается на шуршание и подходит ко мне, но я нарочно загораживаю источник звука спиной и пытаюсь оттолкнуть его локтями. — Отойди. — Что ты делаешь? — Увидишь. Закончив с распаковкой, я опускаю иглу проигрывателя на пластинку и наслаждаюсь разливающейся по комнате робкой мелодией, которая не оставляет Эрвина равнодушным. Он с каким-то неверием смотрит то на приемник, то на меня. — Я получил аванс, — я спешу умерить его изумление и отхожу в сторону, — и нашел для тебя этот проигрыватель в винтажной лавке. — Спасибо, — сухо отпускает Эрвин, завороженно глядя на подарок. Он скован и абсолютно потерян, в чем я чувствую вину, ведь никогда ничего не дарил ему, лишь принимал. Налет суровой неприступности на миг слетает с него, и передо мной оказывается не надменный мужчина с открытой неприязнью к миру, а самый обычный, которому ничто человеческое не чуждо. Эрвин осторожно проводит пальцем по лакированному деревянному корпусу проигрывателя, точно чего-то опасаясь. — Откуда аванс? — Я решил заниматься тем, что получается у меня лучше всего, — нехотя отвечаю я. — Будешь работать в саду? — А что остается? Людей я не переношу. С газоном и цветами проще. Ему все еще неловко, и мне тоже. Мы не приближаемся друг к другу и усиленно отводим взгляды. Что поделать, если для нас гораздо привычнее страстно бросаться друг на друга и кричать, нежели принимать обычную ласку? Комната наполняется музыкой, исполненной флером приятной тоски, навевающей самые разные воспоминания об упущенном и невозвратном. Как колыбельная. Волей-неволей она согревает что-то в нас, и я чувствую важность признаться в том, за что никогда не благодарил Эрвина. — Мы познакомились через пару недель после моего приезда в этот город, и через год я переехал к тебе. Мы жили под одной крышей год, целый год, и ты ни разу не намекнул, что чего-то хочешь от меня. Ты первый человек в моей жизни, Эрвин, кто ни на чем не настаивал. Я до сих пор не могу этого понять, — на выдохе произношу я. — А что странного? — Эрвин мнется и, похоже, в самом деле не понимает, что его поступок — верх бескорыстия, что не очень вписывается в его продуманный расчетливый характер. — Мне было одиноко. Тебе было одиноко. Почему двум одиноким людям не жить вместе, чтобы скрасить дни? — Это настолько просто для тебя, что я растерян. — Если для тебя это важно: я не воспринимал тебя как… — Эрвин, — я подхожу к нему и приобнимаю за шею. — Кто я для тебя? Он погружается в задумчивость и смыкает губы в тонкую линию. Обычно ему не требуется много времени, чтобы найти спасительную ложь, вытащить из своего разума удивительно верное решение или выдумать колкий саркастичный ответ, чтобы отпугнуть от себя оппонента. Эрвин думает быстро и точно, но в этот раз я поставил его в затруднительное положение, которое привело его самого в еще большую растерянность, чем меня. Наконец, после гнетущего молчания, он дает мне честный ответ: — Язык не поворачивается назвать тебя другом, партнером, сожителем или любовью всей моей жизни. Ты нечто большее. Необъятное и невписывающееся в рамки типичных отношений. — Но все же? — допытываюсь я. На лице Эрвина читается сущее мучение. Еще немного, и он упадет в обморок от столь изнурительного мыслительного процесса: — Ты не друг, не враг и не любовь. Ты — мое послание. Послание? — Как это понимать? — моя рука слегка сжимает его шею, чувствуя ладонью частый пульс. — Я не верю в совпадения, Леви, — Эрвин кладет руки на мою талию. — Ничто не происходит просто так. Всему есть причина, всему предопределен финал. Ты неспроста заявился в этот город и попался мне на пути. Мне было суждено узнать кое-что через тебя. — Что узнать? — Это я тебе не скажу. — За хранение секретов грехи не отпускают. Можешь не стараться. — Не уговаривай. Я не поддамся. Слегка склонив голову и бросив на меня хитрый взгляд, Эрвин впивается в мои губы, а я мигом подхватываю его желание и целую ответно, с благодарностью за то, что однажды, когда мне было нестерпимо одиноко и я думал повеситься, он заговорил со мной. В тот день Эрвин впервые спас меня. От Гилберта и от самого себя. И знал бы я тогда, что тот вечер полностью предопределил мою судьбу… — Пора на работу, — шепчет Эрвин и вопреки словам не выпускает меня из объятий. А я и не пытаюсь высвободиться. Вдыхаю до боли любимый запах его кожи, щупаю на его руках шрамы и млею. — Я заранее предпрежу тебя, что мои решения тебе не понравятся, но ты должен их принять. — Какие решения? — я задираю голову. Но Эрвин вновь затыкает меня поцелуем и отходит к шкафу. Он покидает мотель первым. Я допиваю чай, наблюдая за его уменьшающимся силуэтом из окна, и морально настраиваюсь на новый день, предвещающий что-то важное. Солнечный свет падает на мое лицо полосками и слепит. Я спешу укрыться от него и задергиваю шторку. Через полчаса я выхожу из мотеля и быстрым шагом добираюсь до дома, застрявшего в узком переулке таких же двухэтажных домов, скрытых высокими заборами и колючими кустами. Я беспрепятственно вхожу во двор, для чего-то подметив, как тонко и жалобно скрипит деревянная калитка, и настойчиво жму на кнопку дверного звонка до тех пор, пока по обратную сторону не раздается топот. На пять секунд топот исчезает. Затем раздается скрежет как минимум троих замков и звон цепочек. И только после множества проделанных операций дверь отворяется, и на пороге показывается женщина средних лет. Не пожилая, но как будто состарившаяся раньше времени. Она чем-то опечалена и напугана, но не моим появлением. Причина куда менее очевидна. — Простите за ожидание, — она извиняюще улыбается и вытирает руки о бордовый фартук. — Но сами понимаете, времена неспокойные. Стараюсь быть осторожной с людьми и не пускаю кого попало в дом. — Ох… Я еле сдерживаю улыбку. Узнай о такой безалаберной бдительности Эрвин, он бы лопнул от смеха и поймал инфаркт. — Пройдемте во двор, я покажу вам все. Если что, у меня есть садовые ножницы для левшей. — Спасибо, не нужно. Она нерасторопно и немного неуклюже спускается по лестнице на дорожку, усыпанную хрустящим гравием, и с горечью обводит взглядом запущенный газон и опавшие перезрелые плоды яблони. — Когда-то этим садом занимался мой муж, а потом сын. Но они оба покинули меня, а сил и знаний у меня нет. Поэтому я очень признательна вам за помощь, Леви, — взглянув на меня, она останавливается напротив пестрых клумб. — Спасибо. — Покинули? — я неосознанно пячусь к забору. — Муж умер от рака. А сын пропал. Она произносит это стойко и смиренно. На ее глазах не наворачиваются слезы — она уже выплакала их. Ее горе живет лишь глубоко у нее в груди, под сердцем. На меня обрушивается осознание, перед кем я стою — вдова Говард, мать Джейкоба. Я впиваюсь в нее взглядом, словно какая-то деталь в ее внешности даст мне подсказку, но тщетно. Она обычная худощавая женщина в платье до щиколоток и с седыми волосами, которые убраны в строгую прическу. Я бы принял ее за учительницу младших классов из-за ее мягкого снисходительного взгляда. — Вы знаете, при каких обстоятельствах пропал ваш сын? — нахожу в себе смелость затронуть эту тему. Миссис Говард горько усмехается. — В то утро Джейкоб вышел из дома в легкой куртке, он опаздывал на свою стажировку у Уильяма. Было прохладно, и я попросила его одеться потеплее, но он быстро поцеловал меня в щеку и убежал, пообещав вернуться к ужину, — с нежной трагической улыбкой говорит она, трогая розовые георгины, и вдруг хмурится. — Ужинала я в тот день одна. А через сутки давала показания в полиции и опрашивала соседей. Мне говорили, что он связался с неблагополучной компанией в университете, и те убили его якобы за то, что он хотел выдать их полиции. Говорили, что он просто заблудился и утонул в болоте. Твердили, что ему надоела наша дыра и он уехал в другой город, чтобы начать новую полноценную жизнь. Мне много чего говорили, но достоверного — ни разу. Она вдруг осекается. — Вас подослал Эрвин? На пару секунд у меня пропадает дар речи. Стажировка? Уильям? Причем тут Эрвин? — С чего бы? — Он журналист, — в глазах миссис Говард застывает недоверие. — И я уверена, что он готов раздобыть информацию даже таким гнусным способом, как шпионство. Если это так, Леви, пожалуйста, оставьте меня. У меня и так сердце надрывается, а тут еще вы с вопросами… — Простите, — вяло протягиваю я. — Я не исполняю волю Эрвина. Это моя инициатива. Еще раз простите. На мою удачу миссис Говард отходчива и быстро сменяет гнев на милость. Она с удовольствием и гордостью показывает мне свои владения, проводит в небольшую постройку в углу двора и вручает инструменты: — Я пыталась привести сад в приличный вид своими силами, но признаю поражение, — весело щебечет она, пока я натягиваю фартук и перчатки. — До вас мне помогал один студент, но от него проку было не больше, чем от меня. Я рада, что вы согласились помочь мне. — Мне это не в тягость, — отвечаю я, ощущая фатальную неловкость перед этой милой и ничего не подозревающей женщиной. — И по секрету, — миссис Говард наклоняется ко мне и спускается на шепот, — моя соседка хотела помешать мне. Ее не обрадовала новость, что моим садовником будете вы. И я прошу вас не обижаться на нее, она всего лишь наивная женщина. От ее ошеломляющей честности у меня ноги подкашиваются. Я хватаюсь за край деревянного грубого стола и спрашиваю: — Почему она была против? — Я же говорю: она наивная. Ей легко внушить любую глупость. Она верит в слухи. И, видя несменяемое недоумение на моем лице, миссис Говард снисходит до подробностей: — После пожара в вашем доме по городу прокатилась молва, якобы ваш дом был проклят. Наверное, она бы сильно удивилась, если бы узнала, что я не стал бы отрицать эти слухи. — Ну а дальше сами все понимаете. Но спешу вас заверить, я не суеверная и от сплетен держусь подальше. После пропажи моего сына я поняла, что слова людей зачастую идут врозь с истиной. И я помню, какие изумительные розы росли у вас во дворе. Никогда не видела таких больших насыщенных бутонов. Если вы не возражаете, осенью вы посадите мне их? Ах, — она ударяет себя по бедрам и бодрым шагом выходит из пристройки в сад, — не буду вас отвлекать. Все, что вам понадобится, лежит здесь. Только будьте аккуратны, внизу есть погреб. Я его лет десять не открывала. — Понял. Ровно в одиннадцать, если старые запылившиеся часы на столе не врут, я приступаю к работе. Возни много. Надо управиться с дряхлой газонокосилкой, подстричь огромные неухоженные кусты, подобрать сгнившие перезрелые яблоки и полить ряд цветов, от георгинов до пионов, которые не смогли до конца приспособиться к местному тяжелому климату с его резкими перепадами температур и зачахли. Понятное дело, управиться с таким количеством работы за день сложновато. В особенности для того, кто давно долго не утруждал себя физическими нагрузками. Часа через два я выдыхаюсь и плескаю на лицо холодную воду из шланга. Мысли о Джейкобе не покидали меня ни на секунду, даже когда я обливался потом под палящим солнцем, кося траву. Мне не терпится найти им применение и выяснить, какую роль в его исчезновении сыграл Уильям. Связь же Джейкоба с Гилбертом вообще для меня немыслима. Ну, если только Джейкоб не был его очередной пассией, которую Гилберту пришлось прикончить, чтобы она не разболтала его мерзкие секреты… — Можно позвонить с вашего телефона? — разогнув ноющую спину, я подхожу к дому. Миссис Говард, сидя на кресле-качалке на террасе, благосклонно улыбается мне: — Конечно, проходите. Ее доверие вызывает во мне смутные тяжелые ощущения, словно это я убил ее сына и виноват перед ней. Но ведь это не так, в чем же дело? Почему-то ее доброта угнетает меня. А когда я думаю о Джейкобе, то в голове машинально проносится «он совсем как Ник». С поглощающим чувством неловкости я прохожу в дом и набираю номер на старом красном телефоне, прокручивая циферблат пальцами. — Вы можете позвать Уильяма? — я зажимаю трубку между плечом и ухом, вытирая руки о фартук. — Спасибо. Спустя минуту ожидания Уильям здоровается со мной: — Добрый день, Леви, — звучит с издевкой. — Джейкоб Говард пропал первого августа. Он был третьим. Стажировался у вас. — Какое креативное у тебя приветствие, — смеется Уильям. — Да, все верно. Джейкобу было двадцать два. Я его помню. — Тебя допрашивали, когда он исчез? — Всех допрашивали. Но обвинения быстро сняли, у каждого нашлось алиби. Кусаю спекшиеся губы. — Леви? — Уильям шумно дышит, отчего в трубке раздаются шипящие вибрации. — Зачем ты влез в это? — Предчувствие, — неопределённо отвечаю я. — Мы можем поговорить вживую. — Нет. — Это был не вопрос. Назойливость Уильяма приводит меня в бешенство. Я завожусь в одну секунду и обрушиваюсь на него также неумолимо, как река прорывает плотину: — Я не буду тратить на тебя время. Ты опять будешь пытаться узнать через меня что-то о Гилберте, как будто тебе это позарез нужно. Ей-богу, не понимаю, чего ты добиваешься. Не знаю, что ты замышляешь, но… — Полегче, — миролюбиво останавливает меня Уильям. — Чего ты так разозлился? Я всего лишь предложил встречу, которая будет выгодна нам обоим. Ты сможешь расспросить о чем угодно меня, а я тебя. — Ну… Немного унизительно признаваться в том, что от встречи с ним меня отделяет не опасение, а ревность Эрвина. Стерпеть Уильяма я могу, каким бы придурком тот ни был, а чтобы играть на собственнических чувствах Эрвина, нужно быть факиром. Уильям как будто слышит мои мысли. — Эрвин не узнает о нашей встрече, — его тон подкупающий. Легкий, уверенный, как будто обмануть Эрвина все равно, что обмануть ребенка. — Я гарантирую. — Сомневаюсь, — вздыхаю я. — Это не сложно. Я дам ему срочное задание, а сам отправлюсь к тебе. Недолго колеблясь, я в конце концов соглашаюсь. — Я распрошу тебя о Джейкобе. — О чем угодно, я сдерживаю свои обещания, — заверяет меня Уильям. — А почему ты не в полицейском участке? — Зачем? — не понимаю я. — Я думал, ты ходишь туда вместе с Эрвином. Минуточку. Я прислоняю ладонь ко лбу и ощущаю его жар. Голова раскалывается, как от мигрени, от внезапно вспыхнувшей необъяснимой тревоги. — Эрвин сейчас в полицейском участке? — руки дрожат, пальцы скрючиваются от судороги. — Да, — подтверждает тот. — Он недавно отпросился. Сказал, его срочно вызывает Ханджи. Брошенная телефонная трубка раскачивается вдоль стены, как маятник часов. Я выбегаю из дома, на ходу стягивая фартук, и врезаюсь в испуганную миссис Говард. — Что с вами? — она прижимает к себе горшок с декоративными розами. — Мне нужно… — в приступе волнения придумать правдободное оправдание крайне сложно, — в больницу. У моего друга неприятности. Простите. Я приду к вам завтра. До полицейского участка я не бегу. Я лечу. Не чувствуя ног и слыша в ушах свист. В районе солнечного сплетения жуткая режущая боль, от которой я задыхаюсь, преодолевая километры до полицейского участка. В этот миг мне вспоминается все самое худшее. Настоящее переплетается с прошлым, из памяти выплывают тревожными огоньками недавние слова Эрвина, которые потрясли меня до глубины души. «Я возьму всю вину на себя». Голова кружится от разрывающих меня на кусочки переживаний. Теперь я жалею о многом и с особой ненавистью вспоминаю сегодняшнее ласковое утро. Знай я тогда, о каком решении он говорил, я бы не выпустил его из спальни. Я бы замуровал нас там, лишь бы спасти его. Я бегу, думая только о нем. Все вокруг как в замедленной съемке. Всполошенные люди. Старые машины у светофора. Виднеющийся за зданиями лес, скрывающий реку, на дне которой покоятся тела… Я молюсь. Неумеючи, но неистово искренее. «Господи, пожалуйста, оставь его мне». Я готов пообещать что угодно, лишь бы Эрвин смог вернуться из полицейского участка вместе со мной. Многого я не прошу, всего лишь не отбирать мою причину жить. «Даже если попросишь, я никогда не отпущу тебя». Знал бы он, что ему и просить не нужно. Всего лишь за несколько сотен дней я перестал считать себя отдельным от него человеком. Без него давно уже ничего невозможно. Без Эрвина для меня не будут гореть звезды и выситься горы. Ничего без него не будет. Можно ли после такого считать себя вменяемым? В участке я налетаю на Найла, и он вынужденно хватает меня за плечи, чтобы я не свалился на него. — Я к Ханджи, — торопливо объясняю я и грубо скидываю его руки. — С ней сейчас Эрвин, — Найл опускает брови. — Подожди немного в коридоре… Боже правый, за тобой гнались, что ли? Сердце уже летит в пятки. Ох, Эрвин… Большого труда мне стоит сдерживаться и идти до кабинета Ханджи спокойным шагом, а не мчаться на всех парах, чтобы в конце вырвать проклятую дверь вместе с петлями и вытащить Эрвина из ее логова. Коридор кажется невыносимо длинным и узким. Путь до кабинета Ханджи мучителен. Еле поднимая ноги, с ужасной одышкой, я иду вдоль стены, опираясь о нее одной рукой, чтобы не рухнуть замертво. Прямо сейчас я как никогда ощущаю важность каждой секунды. Время, все решает время. Многое ли успел Эрвин наболтать Ханджи? У меня еще есть шанс вызволить его из ямы, которую он начал копать, заявившись в участок? «Я возьму всю вину на себя». Идущие мне навстречу полицейские недоверчиво косятся на меня, но мне нет до них дела. Добравшись до хорошо изученной вплоть до малейших трещинок и царапин двери, я делаю глубокий вдох и подношу кулак к деревянной панели, но не стучу. — Я не нуждаюсь в помощи, — гулким эхом взлетает голос Эрвина, от которого у меня судорожно сжимается сердце. — Разве? — Нет ни одной проблемы, которую я не могу решить сам. — Пахнет слепой самонадеянностью. — Вам так сложно принять тот факт, что не всем необходима поддержка? Ханджи не остается в долгу: — Вам так сложно согласиться? Преломить свою гордость? — Простите, Ханджи, но наш разговор заходит в тупик. Вы пытаетесь навязать мне свою волю, а я не хочу быть вашей марионеткой. Я предложил равное сотрудничество и на другое не согласен. — Эрвин, я бы согласилась на ваши условия, если бы не ваша связь с подозреваемым. — Вы такая проницательная и умная женщина, разве вам не хватило всех встреч, чтобы понять, что Леви скорее убьет себя, чем кого-то? — Именно это наблюдение не позволяет мне задержать его, согласно регламенту. Заметьте, даже не алиби и отсутствие доказательств. Чтобы убить — нужен импульс. Веский, серьезный. Наступает пронзительная тишина. Я прижимаюсь к стене, не дыша и не моргая. Медленно, но неизбежно до меня доходит тайный смысл всех услышанных слов. Ханджи избегает прямолинейности, но дает намек, который я воспринимаю как спасительный свет маяка в тумане. Я начинаю вспоминать, что было незадолго до убийства. Воспоминания врезаются осколками в мой разум и причиняют нестерпимую боль… Череда будней, заполненных рутиной и бездельем. Дни до убийства были блеклыми и ничем не примечательными. Их можно пролистнуть, как скучное описание природы в книге, но именно в них кроется ответ на вопрос, который устроил раздор в моем сердце. Именно там, в один обычный день, когда я трясся от ненависти к Гилберту после его звонка, я неосознанно и не без посторонней помощи принял самое важное решение, уничтожившее меня в ту же секунду, как я произнес его вслух. — Это был опять он? Мы с Эрвином расположились на кухне. Он перебирал почту, отсеивая конверты со счетами и рекламой, а я нарезал яблоки. Их аромат просачивается ко мне сквозь пространство и время: сладкий, сочный, аппетитный. Кончиком ножа я выковыривал косточки из сердцевины, и мои руки сильно тряслись, как в судорогах. — Да, — ответил я. — Так и будешь его терпеть? — буднично спросил Эрвин. — А что мне остается? Я практически не выхожу из дома, чтобы не встретиться с ним, я стараюсь забыть о его существовании, но он все равно напоминает о себе. И что мне делать? Убить его? Нож выскользает из моей руки в мойку. Звонкий удар железа отрывает Эрвина от чтения почты. — Если можешь, то почему нет? Если можешь. Я не пытаюсь спихнуть вину на Эрвина. Мне незачем оправдываться. Но почему-то я уверен, что если бы он не ответил так серьёзно на мой вопрос, заданный на эмоциях, я бы не осуществил задуманное. Это воспоминание взрывает мне мозг. Дело не в том, что я убил, потому что ненароком нашел поддержку своего замысла. Дело в Эрвине. Эрвин никогда не скажет ничего необдуманного и незапланированного. Значит ли это, что в тот день он тоже желал смерти Гилберта? И если да, то что мешало ему самому устроить расправу? — Что ты здесь делаешь? — Эрвин осторожно захлопывает дверь. Язык прилипает к небу. Я напрягаюсь, силясь сказать что-то вразумительное, но ничего не получается. Я лишь обессиленно мычу. — Пойдем скорее, — Эрвин подхватывает меня за локоть и выталкивает из участка на улицу. — Зачем ты пришел сюда? — Эрвин… — на мгновение я прикрываю глаза и сглатываю. — Я пришел за тобой. Боже мой, я думал, что все кончено. — О чем ты? — Что ты делал у Ханджи? Что она предлагала тебе? — Леви, — Эрвин сильнее сжимает мою руку. — Я пришел к ней из-за статьи, а она… — он оглядывается на участок и замечает тень Ханджи. — Ничего такого. Я всего лишь хочу защитить тебя. — Каким способом? — Поговорим об этом в другом месте. Выпьем кофе. Он неспешно бредет по тротуару, прислушиваясь к шороху листвы, а я за ним, как тень, преследующая его без устали. — Ты хочешь пожертвовать собой, я знаю, — свирепо цежу я. — Возможно, — безразлично произносит Эрвин. Это не храбрость. Я знаю. Это его искупление прошлой слабости. Он хочет, чтобы люди остерегались его. Ему нравится испытывать себя. Все трудности он принимает с благодарностью, какую испытывают верующие, когда молятся, искренне веря, что таким образом они приблизятся к раю. Вот почему он рискует собой. По пути в забегаловку в нас впиваются десятки презрительных и робких взглядов. Похоже, слухи про проклятый дом и впрямь проползли по городу. Меня эти взгляды заставляют ссутулиться и опустить глаза, но не Эрвина. С годами он выработал приличный иммунитет ко всяким идиотам. Ему абсолютно все равно на то, кто и как на него глазеет и что о нем говорят. Обычно его не задевают обвинения и колкости, летящие в его адрес. Только Ханджи почетно занимает место исключения из всех его правил. Она попросту бесит его. Эрвин не может примириться с ее самоуверенностью, аналогичной его, с ее наглым пронизывающим взглядом, и самое главное, за что он хочет ее испепелить — он ненавидит ее за то, что она смеет посягать на меня. Мы занимаем столик у окна, заказав кофе и пирог, и принимаемся разглядывать друг друга, словно впервые видимся. Эрвин, откинувшись на спинку дивана, прищуривает свои близорукие глаза и скрещивает руки на груди. Он недоволен и уязвлен тем, что я встретил его в полицейском участке. Но мне все равно. Я грустно обвожу взглядом его крепкие руки, обнаженные до локтя, и вздрагиваю, когда молоденькая официантка громко ставит чашки с кофе и пирог на стол. Загадочный, подчеркнуто гордый и одинокий, аккуратный, с плавными движениями, будто он воспитывался не в приюте, а в поместье какой-нибудь богатой тетушки — ровно такое впечатление Эрвин произвел на меня в нашу первую встречу. И по прошествии времени оно не изменилось. В этом особого рода причудливость Эрвина. Он совершенно не подходит к внешней обстановке с этими старыми выцветевшими пикапами, невежественными людьми и неоновыми безвкусными вывесками. Окружающие это тоже чувствуют. Какой-то мужчина, взглянув на Эрвина, стыдливо поправляет воротник своей клетчатой изношенной рубашки. Официантка кокетливо улыбается и накручивает рыжий локон на указательный палец, когда равнодушный взгляд Эрвина вскользь касается ее. Я же закатываю на это глаза. — Сегодня я ощутил, что теряю тебя. Эрвин помешивает ароматный кофе ложечкой. — Не говори ерунды, Леви. Все хорошо. Мне хочется выть. — Куда ты смотришь? — я толкаю его ногу, заметив, что он отвернулся, но Эрвин даже не поворачивается ко мне. Его взгляд прикован к Черри. Та вставляет пистолет в бачок машины и вскоре замечает, что за ней неотрывно наблюдают. Ее узкие плечи дергаются, словно по ним пробежал холодок. Черри не удается скрыть ощущения, которые вызывает у нее осуждающий и вопросительный взгляд Эрвина. Ощущение, словно с тебя сдирают шкуру, беспардонно обнажая нутро. Заправив машину, она подходит к нашему столику и с вызовом глядит на Эрвина, полностью игнорируя мое присутствие. — Что это было? — она скрещивает руки на груди. — У меня на лбу что-то написано? — Я думал, вы уже все поняли и уехали из города, — с наигранным удивлением отвечает Эрвин и подносит ко рту чашечку кофе. Черри — смышленная и смелая, но эти качества не способны уберечь ее от сетей Эрвина. Она попала в них мгновенно, как только вступила с ним в диалог. — Поняла что? — она старается казаться собранной, но в ее голосе сквозит сомнение. — Я думал, вы поняли, какие у Ханджи на вас планы, — Эрвин продолжает плести паутину, сохраняя поразительную невинность, почти святость во внешнем виде. Его глаза просто ангельские, искренние. Тон ровный, внушающий уважение и вызывающий доверие. И лишь я вижу его настоящего. — Поэтому удивился, когда увидел, что вы все еще здесь. Эмоции Черри не передать. Ее глаза испуганно расширяются. Дыхание становится прерывистым. Но она изо всех сил держит свою статную осанку и говорит с прежней бойкостью: — Какие же у нее планы на меня, Эрвин? И почему вы знаете о них? — Не сложно догадаться, — Эрвин аккуратно отпивает кофе. — Время поджимает, а расследование едва ли продвинулось хоть на йоту. Вы — удобный персонаж, на кого проще простого скинуть всю вину. К тому же, до меня дошли слухи, что она готовится обыскать ваш дом второй раз. — Это меня не волнует, — Черри поправляет свои пышные волосы, откидывая их за плечи. — Пусть хоть трижды переворачивают мой дом. Моей вины нет. Вам ли этого не знать? Ее губы изгибаются в ехидной улыбке, от которой у меня мурашки. — Третьего раза не будет, — обрывает ее Эрвин и глядит на нее с неким сочувствием. — Уверены? — Она будет обыскивать ваш дом не ради формальности и не ради поиска улик. Черри путается. — Ей нужен виновный. Если она его не нашла, она его создаст, — намекает Эрвин. — А вы — идеальная кандидатура. Жена погибшего, в руки которой перешел его бизнес, пусть и убыточный. Вы быстро разделаетесь со всеми финансовыми неурядицами и окажетесь в плюсе. Это более, чем очевидно. — Как бы не так, — Черри кидает на меня уверенный взгляд и приподнимает свои тонкие брови. — Я могу дать показания против настоящих виновных. — Пользы от ваших показаний не будет. Их может дать любой. Они не являются доказательствами. — Я могу рассказать ей о взаимоотношениях Леви и Гилберта, — нараспев произносит Черри. — Даже не утаив пикантные подробности. Внутри меня бурлит страх. Я поднимаю взгляд на Эрвина, боясь встретиться с отвращением или ненавистью, но он по-прежнему невозмутим и убедителен. Слова Черри про меня и Гилберта ни на что не провоцируют его. Он сохраняет рассудок холодным и чистым и избегает ловушки Черри. — Можете не утруждать себя. Леви сам ей все рассказал и даже запротоколировал это. Ваши показания против него — ничто. Да и зря вы пытаетесь запугать нас, ведь ваш враг не мы, а Ханджи, которая уже готовится навестить вас. Черри лишена всякой опоры. Она смотрит то на меня, то на Эрвина, что-то бегло обдумывая. — Не тратьте время, — добивает ее Эрвин, задрав подбородок. — Уезжайте как можно скорее, если не хотите стать частью этой странной истории. И никому не говорите куда. Это я вам советую просто из сочувствия. Можете не верить, но мне правда вас жаль, что вы провели свою молодость в глуши с нелюбимым человеком. — Я не нуждаюсь в сочувствии, — отрезает Черри, царапая ногтями свои локти. — Я не искала в Гилберте любви и ни о чем не жалею. А вот вас мне жаль. Вы угробите друг друга. После этого громкого заявления она уходит, и мы через окно видим, как она садится в машину и резко выезжает с парковки. — Вот увидишь, через сутки ее не будет здесь, — Эрвин накрывает мою руку своей и проводит большим пальцем по моему шраму на ладони. — Ты избавился от очевидца, не убив его, — ошарашенно шепчу я. — Кто ты, черт возьми? — Просто Эрвин. — Просто Эрвин расширит мой лимит на вопросы? Он отдергивает руку. — Да. — Джейкоб стажировался в вашей редакции, он был ассистентом редактора на полтора месяца, — металлическим голосом сообщаю я. — Это так? На Эрвина эта информация не производит никакого впечатления. — Он был младше меня всего лишь на пару лет. Мы неплохо общались, — охотно отзывается он. — Общались? — удивленно вырывается у меня. Эрвин и дружба? Несовместимые вещи. — Джейкоб поступил на факультет, куда не взяли меня. Мне захотелось узнать, что я упустил, и я начал общаться с ним о его студенческой жизни. Вечеринки, братства, смешные профессоры… Он был смышленым, даже мои старшие коллеги относились к нему хорошо. А потом Джейкоб пропал. Внутри меня что-то содрогается. Я смотрю в окно, пытаясь вообразить, как в такой же солнечный пригожий день кто-то выходит из своего дома, не осознавая, что видел своих родных в последний раз. — Был переполох, — Эрвин не прерывает свой рассказ. — Осматривали редакцию, допрашивали нас, все как обычно. Но это не принесло никаких результатов. В итоге полиции все надоело, и они свалили все на несчастный случай, мол, молодый парень, попробовал наркотики или напился, свалился куда-то. Но мы понимали, что не в этом дело. До него исчезли два человека, тут не могло быть случайностей. — Его мать наняла меня для ухода за садом, — я кладу руку на шею, чувствую, как в горле что-то встряло. — Она была так добра ко мне, а я не знал, как себя вести. Мне хотелось исчезнуть от стыда. Почему так? — Я мучаюсь таким же недугом, Леви. Я не знаю. В глазах Эрвина отрешенность. Я знаю, он не лжет. Ему недоступна и непонятна эта сторона человека. Чуждо сочувствие, добро — он не может найти им применение в своей жизни. — Только этот факт зацепил тебя? — с каким-то предвкушением спрашивает он. — Есть что-то еще? — Разумеется. — Не тяни кота за хвост. Выкладывай, — я легонько пинаю его ногу под столом. — Давай, очкарик. Эрвин сжимает двумя пальцами переносицу, словно ему силой приходится выталкивать из себя информацию. — Накануне исчезновения он звонил Гилберту. Но тот не ответил. Распечатки его последних звонков вшиты в папку с делом про всех пропавших. — Что за чертовщина творится? — шепчу я, вцепившись в волосы. — Почему все указывает на Гилберта, но ничто не объясняет его мотив? — Ты не допускаешь такую мысль, что мотив настолько простой, что ты не замечаешь очевидного? — Эрвин вскидывает брови. — Простой? — Леви, — он опускает голос на полтона ниже. — Ты знаешь, что подталкивает людей к убийству. Это не одна причина. Это спектр условностей. Подумай об этом хорошенько на досуге. Наступает выразительная пауза. Я вяло разглядываю окружающих нас людей, которые и не подозревают, что проходят мимо тех, кому ничего не стоит оборвать их жизни. Странное чувство, очень. Как так получается, что они в упор не видят, что зло неподалеку? Я ведь не скрываюсь. Я на виду. Я беззащитен. Эрвин мягко касается моего колена. — Я думаю, ты знаешь ответы на все свои вопросы, но не хочешь признавать их. Я не возражаю, но и не соглашаюсь. Эрвин не настаивает. Он со скукой озирается на людей вокруг, вынужденно кивая знакомым. Между ним и миром как будто есть незримый непреодолимый барьер. Сложно описать это ощущение. Эрвин словно пришелец, замаскированный под обычного человека. Для него нет ничего родного и близкого, поэтому он так одинок, чем не тяготится, но что никак не может понять. — Я должен успеть все выяснить до того… Мой голос пропадает. — До того? — переспрашивает Эрвин. Глаза у него отрешенные. Он опять погрузился в себя, как в единственное безопасное место. — Нет, ничего. — Ну и славно. Допивай быстрее кофе, он уже остыл. Наскоро проглотив кусок пирога и переживания, я киваю в сторону выхода, и мы уходим домой. Солнце тем временем близится к горизонту и пылает алым. Небо розовое, с желтыми разводами, веющее нежностью. Мир вокруг красив и мягок, а я чувствую огромную тяжесть, будто ношу в себе глыбы. Что затеял Эрвин? В шутку или серьезно он предложил мне убить Гилберта? Знает ли Уильям, почему за пару мгновений до гибели Джейсон звонил Гилберту? Есть ли выход у этого лабиринта страданий? Не уверен. У мотеля Эрвин выпрашивает у меня сигарету, закуривает и вопрошающе смотрит на черный шелестящий лес, простирающийся за шоссе. Я присаживаюсь на низкие ступеньки у входа и жду, пока он разрешит у себя в голове какой-то конфликт. Ему тяжело, мне тоже. Недавно обретенное нами доверие трещит по швам. Но мы одни в этом враждебном мире. Кроме друг друга у нас ничего нет. Зло притягивает зло. Возможно, в ночь нашего знакомства Эрвин почувствовал, что я такой же, как и он. С первых минут между нами образовалась прочная связь, какую я не мог сплести ни с каким другим человек на этой планете. И оттого мне в сто раз больнее думать о причастности Эрвина ко всем душевным мукам, которые я испытывал после убийства. Зачем он заставил меня пройти через это? — Замерз? — он подходит ко мне, обдавая запахом никотина. — Идем внутрь. Мы поднимаемся в номер и расползаемся по разным углам. Эрвин запирается в ванной, а я перечитываю выпрошенные старые газеты, стоя у комода под оранжевым светом бра. Все попытки найти ответы в посеревших от времени напечатанных словах оборачиваются провалами. Словно что-то уберегает меня от правды. Внезапно комнату наполняет тихая неторопливая музыка со звучной плачущей скрипкой. Эрвин отходит от проигрывателя, сжимает меня и утыкается носом в чувствительное местечко у моего уха. — Я скучал, — его кожа влажная и пахнет обычным мылом. — Ты пятнадцать минут проторчал без меня в ванной, — тихо отвечаю я, не отзываясь на его касания. — Это были самые ужасные пятнадцать минут моей жизни, — Эрвин целует мой затылок и шумно дышит. — Без тебя каждая секунда невыносима. Я говорил тебе, что ты мой? — Постоянно. — Ты что-то не в духе. — Разумеется. У меня проблемы. — Не так давно мы с тобой нашли весьма действенный способ решения проблем, — Эрвин похотливо улыбается и, прижавшись ко мне бедрами, по-хозяйски трогает мою промежность. — Не будем забывать о нем. И, вдавив меня в комод, он добавляет: — Ты всегда будешь только моим. — Попробуй удержи меня. Еще никто не удержал, — я выдыхаю через рот, когда он принимается за мою ширинку. Похоть надо мной безвластна. Стоит мне представить, как Эрвин нависает надо мной, целуя мои ключицы, как в сознании всплывает совершенно другой ненавистный образ, и меня словно окатывает ледяной водой. Я резво пихаю Эрвина и хмурюсь, ощущая тошноту. — Перестань. — Меня не волнует, кто был с тобой раньше, — Эрвин накрывает мой член рукой, забравшись под белье. — Я могу дать тебе все, что ты захочешь. — Я понял, — я отворачиваю лицо, когда его губы оказываются у моего подбородка. — Прекрати. — Хватит болтать попусту, — нетерпеливо прерывает Эрвин, начиная тереться о меня пахом и прижиматься губами к моим плечам. — Не знаю, как тебе удается выглядеть невинным и развратным одновременно. — О чем ты? — я прикрываю отяжелевшие веки. — То ты так и льнешь ко мне, то вдруг становишься недотрогой. — Кстати, об этом, — распахнув глаза, я резко вырываюсь из его объятий. — Тебе надо работать, а мне надо привести себя в порядок. Эрвин упрямо тянет меня к себе, но я уворачиваюсь и направляюсь в ванную. — В самом деле? — на его лице читается неподдельное недоумение. — Ты только что терся о меня своей задницей. — И свое я получил. — Не сполна, — Эрвин в считанные секунды настигает меня, подхватывает и опрокидывает на кровать, навалившись сверху. — Я исправлю это недоразумение и отдам все, что тебе причитается. Он яростно впивается в мои губы и вдавливает меня в матрас, но я лежу с каменным лицом и пустыми глазами. Его руки блуждают по моему телу, забираются под рубашку, мокрые губы касаются груди, а я не могу и не хочу шевелиться. Я опустошен и вымотан. — Ладно, — Эрвин выпускает меня и поникает. — Прости. Я хотел отвлечь тебя от мыслей. Сегодня ты особо угрюм. Хочешь поговорить? — Нет. — Хорошо. Я заварю нам чай. Понизив громкость на проигрывателе, Эрвин достает жестяную баночку с травянистым чаем и что-то бубнит себе под нос. Я отворачиваюсь к противоположной стене и прячу руки под подушку. Я всерьез начинаю верить в нечто мистическое и иррациональное. Смотреть трезво через призму сухой логики становится все труднее. Что мог означать звонок Джейкоба Гилберту? Почему все четверо не оказывали сопротивления, а если и оказывали, то оно было незаметно для окружающих? Как так получилось, что когда я убивал Гилберта, никто из соседей не услышал его криков? Есть ли хоть какое-то прагматичное и понятное объяснение всему этому? Загадка на загадке. Но… «Под любой загадочной историей зачастую скрывается самое обыкновенное преступление». Суть всех событий гораздо проще, чем я думаю. Но от этого мне не лучше. Я устал.