Зло неподалеку

— Ты хорошо гребешь. Эрвин, мастерски управляясь с тяжелыми веслами, дарит мне лисью улыбку. — И огребаю. У меня получается беззаботно рассмеяться. Услышав мой смех, Эрвин облегченно выдыхает и расслабляется. — Прости за вчерашнее, — я опускаю руку в холодную воду, припав к бортику лодки. — Самоконтроль никогда не был моей сильной стороной. — Это не открытие для меня, — говорит Эрвин, разворачивая лодку на середине озера. — Я большой поклонник твоей вспыльчивости. Если ты кричишь, то значит, жизнь еще протекает в тебе и твои чувства не угасли. Это обнадеживает. Мой взгляд упирается в высокий лес, окаймляющий берег. Он поет, шепчет, щебечет, гордо тянется ввысь и лишний раз напоминает, что так просто из города не выбраться. Мы окружены им, как гигантскими непробиваемыми стенами, и даже не уверены, что за его пределами есть другая жизнь. Спустя два года мне самому не верится, что мир гораздо больше, чем один захудалый городок. Кажется, что в тот день, когда я приехал сюда, мой путь таинственным образом оборвался. Если бы не Эрвин, я бы счел свое решение переехать величайшей ошибкой, лишь приближающей мою кончину. — Ни на секунду не забывай, как ярко я сияю рядом с тобой, — тихо произношу я, не вынимая руки из холодной воды. — Не забуду, — твердо обещает Эрвин, и я ему верю. Мы кружим по озеру примерно час, совершая остановки. Мышцы рук быстро устают от тяжести деревянных весел. Мы гребем с Эрвином поочередно и неспешно, чтобы вдоволь насладиться долгожданным выходным и видом на лес. Кроны высоченных сосен похожи на острые шпили на башнях. Если подключить фантазию, то можно вообразить европейский средневековый город. В последние дни я частенько это делаю — пускаюсь в фантазии. Это занятие позволяет мне ненадолго забыть про беспощадную реальность. — Отец учил меня плавать здесь, — делится Эрвин, жмурясь от яркого солнца. — А на том пирсе, где мы сидели с тобой, раньше была устроена беседка. С белыми шторами, похожими на парусники, и фонарями вокруг крыши. Там мы собирались на семейные пикники. Во время рассказа Эрвин не улыбается и не вздыхает, как обычно это делают, когда затягивают приятные воспоминания. Ему словно не хочется, чтобы в его голове всплывало прошлое, будь то светлые фрагменты раннего беззаботного детства или рассветной юности. — А я не умею плавать, — мое признание вызывает у Эрвина сомневающуюся ухмылку. — Я не шучу. — Тебе через пару лет будет тридцать, — в глазах Эрвина отражается недоверие. — Не может быть. — И что? Я никогда не жил у воды и меня некому было учить. — Ни одна твоя выходка не идет в сравнение с этим фактом. Я правда удивлен, Леви. — Я тоже. Тем, что твой язык не отсох и не отвалился после того, как ты поведал мне часть своего детства. — Насмехаешься? — Копирую тебя. Эрвин передает мне весла и потирает затекшие запястья. — Будь осмотрительнее. Я могу скинуть тебя в воду, — подшучивает он. — Кого ты обманываешь? Ты кинешься следом. И чтобы подтвердить правдивость своих слов, я резко поднимаюсь и спрыгиваю в глубину. Без каких-либо мыслей, просто прыгаю. Холодная вода быстро поглощает меня и скрывает по самую макушку. Я не обманул Эрвина, я правда не умею плавать, но я не испытываю ни малейшего страха, ведь знаю, что через несколько секунд меня обхватят крепкие руки и вытащат на берег. Так все и происходит. Эрвин прыгает за мной, выталкивает из воды на воздух, и мы вместе благополучно добираемся до пирса, промокшие насквозь, но счастливые. — Интересно, к пятидесяти твои замашки смягчатся, или ты так и будешь испытывать мою выносливость? — смеется Эрвин. — К пятидесяти? Ты переоцениваешь наше жизнелюбие. Мы садимся на край пирса, свесив ноги в воду, и устало прислоняемся к деревянным округлым столбикам. — Мне начинает казаться, что все не так тривиально и бессмысленно, — Эрвин, достав из кармана чудом уцелевшие очки, протирает их мокрым рукавом. — Я по-прежнему считаю жизнь мукой, но с тобой многое становится терпимее. — Ты когда-нибудь пытался покончить с собой? Я боюсь, что мой вопрос очернит Эрвину радость этого утра, но все обходится. — Никогда. — Но ты склонен к самоповреждению. — Возможно, — Эрвин пожимает плечами. — Не думал об этом, честно говоря. — Ты всецело отдаешь себя всему, за что примешься. До боли в глазах, до шрамов. Это называется сэлфхармом, — уверенно заявляю я. — Я предпочитаю избегать диагнозов. Если узнаю, начну копаться в себе и стану ипохондриком, а мне и так непросто. — Извини. К нам подходит Мартин и оглушает возмущениями: — А где лодка? Эрвин, если ты оставил залог, это еще не значит, что ты можешь бросать лодку посреди озера! — Мы вернем ее тебе, не суетись, — не поворачиваясь, отвечает Эрвин, морщась от его неуместных криков. — Возьмем вторую, а эту подтолкнем к берегу. Делов-то. — Вечно с вами одни неприятности, ребята, — ворчит Мартин и уходит, потирая свои огрубевшие мозолистые руки. Мы приехали к озеру не только чтобы отдохнуть, но и чтобы сделать наше прошлое посещение менее подозрительным. Эрвин вложил смятые купюры в нагрудный карман Мартина и таким образом продлил нам свободу на неопределённый срок. — Давай поскорее вернем лодку, а то он изведет нас своим ворчанием, — предлагаю я. Эрвин соглашается, и через полчаса мы вдвоем выталкиваем брошенную лодку к берегу, не успев обсохнуть. — Кинь веревку, — Эрвин протягивает руку и привязывает обе лодки к толстому столбу, вкопанному в землю. — Отлично. — Вернемся на пирс? — от холода у меня стучат зубы. — Надо высохнуть. — Как хочешь. Сегодня Эрвин податлив, что не может не радовать. Наконец-то он меньше язвит и спорит, чем я непременно пользуюсь. — А потом купим тебе новые очки, — я заглядываю ему в лицо. — На этих трещина. — Зайдем в книжный, — добавляет Эрвин. — И нужно снотворное, — вовремя вспоминаю я, — иначе мы превратимся в ходячих мертвецов. Мы как будто только что вспомнили, что жизнь не сосредоточена в тесном номере мотеля, редакции и полицейском участке. Что помимо сна, пищи и работы мы нуждаемся в чем-то еще. — Начнем с очков, — Эрвин критически смотрит на свои, вертя их в руках. — Тебе придётся вести меня до аптеки, как поводырю. — Настоятельно советую в таком случае не выпускать свой сарказм наружу, чтобы не оказаться в канаве, — язвлю я. — Убедительно. Простояв под солнцем около сорока минут, мы уходим по песочной дорожке к широкому шоссе, пересекаем его и оказываемся у длинного ряда двухэтажных узких строений, подпирающих друг друга. Первые этажи заняты дешевыми магазинчиками, закусочными с незамысловатыми названиями «У старины Джека» или «Блинчики твоей бабушки» и мелкими службами быта. Мы заходим в каждое второе заведение и подолгу изучаем ассортимент, обмениваясь колкостями и простыми деталями о наших предпочтениях. Эрвин, например, мечтал когда-то об игровой приставке. — Это все влияние настойчивой рекламы, — он топчется у витрины с техникой. — Вообще-то меня берегли от подобных развлечений и подсовывали книги и буклеты о музыкальной школе и теннисном клубе. — Ты откликнулся хоть на что-то? — Нет. Это означало тесное сотрудничество, а у меня отношения ни с кем особо не складывались. А ты? — Я целыми днями бродил по улицам и влипал в неприятности. Никому и в голову не приходило, что меня нужно к чему-то привлечь, — я подхожу к большой корзине со старыми пленочными фотоаппаратами и подношу один к лицу. — Справедливости ради стоит сказать, что вряд ли я бы согласился вступить куда-то. У меня тоже были проблемы с общением. Я нахожу полароид, и, о чудо, в нем остались картриджи, чему я рад, словно в лотерею выиграл. — Эрвин, повернись. Эрвин оборачивается и жмурится после того, как его ослепляет яркая вспышка. Я мельком показываю ему маленькую фотографию и спешно прячу ее в карман. Затем мы заходим в оптику, обедаем блинчиками, выносим несколько тяжеленных томов из книжного и не думаем о наших проблемах вплоть до вечера. Не могу вспомнить, когда мы в последний раз чувствовали такую легкость и так много разговаривали. Этот день — словно наша награда за все старания и страдания. — Так Ханджи не соврала? Ты не поступил в университет? — держа увесистый пакет с книгами, спрашиваю я. — Не поступил, — Эрвин идет справа от меня. — И как тебя занесло в эту газету? — Дело в настойчивости. Я чуть ли не каждый день отправлял свои статьи на почту нашему старому главному редактору. В конце концов он сдался и пригласил меня на собеседование. Если бы я услышал это от кого-то другого, то не поверил бы. — Поначалу он относился ко мне предвзято, — с энтузиазмом рассказывает Эрвин, смотря куда-то за горизонт. — Долго не давал мне интересных тем и критикой не обделял. Он еще темпераментным был, мог даже швырять черновики под ноги. Бранных слов не стеснялся. Его многие боялись. Работать с ним было тем еще испытанием, но он хорошо понимал наше дело, чувствовал, как надо писать, чтобы людей до мурашек пробирало. Я не мог его упустить. Не буду лгать, мне от него сильно доставалось. И порой я думал, что не выдержу и уйду из журналистики, но все же желание работать с ним было сильнее. Что мне в нем нравилось — он был избирателен и скуп на похвалу. После того, как он нещадно разносил меня в пух и прах и вытворял из кабинета, я закипал и писал лучшие свои статьи. Все это он говорит с пылом и блеском в глазах. Воспоминания о родителях не озаряют его лицо так ярко, как воспоминание о каком-то своенравном редакторе. — Тебя манят сложности. Я это давно понял. Мое замечание он покорно проглатывает. — Только они исцеляют нас. Не время и не люди. И стыдно признаться, что я ревную его даже к такому простому обстоятельству. Мне невыносимо от одной мысли, что он может думать о ком-то еще с такой ностальгией. — Ты говорил про дом на юге, чтобы успокоить меня, или у тебя серьезные намерения? — я задираю голову и смотрю на то, как тучи заволакивают еще недавно голубое небо. Мир тускнеет в считанные секунды, и в воздухе появляется запах дождя и сырой земли. — Я хочу, чтобы мы уехали, даже сильнее, чем этого хочешь ты, — Эрвин слегка касается моей руки. — Меня ничего здесь не держит. Надо лишь усыпить бдительность полиции, и мы свободны. Но он что-то недоговаривает, я вижу это по его глазам. Они становятся пустыми и холодными, когда он лжет. — Я хочу, чтобы ты однажды привел меня в какое-то далекое место и сказал, что все закончилось, — горько произношу я. — Насколько далекое? — Насколько это возможно. Начинается дождь. Асфальт и кирпичные стены строений темнеют, а водосточные трубы мигом наполняются журчанием и треском. — Все закончится. Очень скоро, Леви. Обхватив мое лицо руками, Эрвин разворачивает меня к себе и накрывает мои губы своими. Его руки слабы и подрагивают. Запястья стали тоньше, словно источились, зеленый узор вен проступает на белой коже сильнее. Я целую его и не могу им насытиться. Меня раздирает ужасный голод по нему даже когда он рядом. Капли дождя разбиваются о наши макушки. Одежда быстро намокает и тяжелеет, из-за чего кожа покрывается мурашками. А мы все стоим и не можем оторваться друг от друга. Я еще никогда так не любил. До умопомрачения. Никогда не чувствовал себя таким особенным. Никто в мире не испытывает того, что испытываю я, и все из-за Эрвина. Благодаря ему я чувствую себя особенным. Фон стирается, превращается в серо-черную мазню. Ветер яростно гнет деревья и толкает нас в спины, и мы еле стоим, вне себя от счастья и горя. От холода губы синие, дрожат, и говорить сложно, но у Эрвина и меня слишком много невысказанных слов для друг друга. — Просто ткни пальцем в любой город на карте, и я отвезу тебя туда, чего бы мне это ни стоило, — клятвенно произносит Эрвин. Я отстраняюсь от него, и руки падают вдоль тела, словно отнялись. — Эрвин… — ошеломленно шепчу я. — У меня только ты и есть. И мне кажется, что в последнее время ты пытаешься… — Что? — Отдалиться от меня. — Это не так. Эрвин заправляет мои волосы за уши. — Не лги. Ты же знаешь, что это бесполезно, — почему-то он не злится, а как будто даже доволен, что я попытался ему соврать. — Я вижу, что что-то в тебе изменилось, и чувствую, что ты о чем-то умалчиваешь. У меня мороз по коже от того, насколько близок он к разгадке. С хирургической точностью Эрвин как будто делает надрез и изучает меня изнутри. — Нет, — я отталкиваю его. — Или да… Не могу сконцентрироваться. Язык становится липким, чужеродным, и в сознании все смешивается, склеивается, путается. — Дело в другом. Я не… — Ты пытаешься от чего-то отгородиться, и это связано со мной, — Эрвин уперто буравит мой лоб взглядом. — Да, это так… Он не слышит меня. Какая-то мысль всецело завладела им и запустила монструозный гениальный механизм, заточенный в его голове. Перед пустыми глазами словно пролетают с безумной скоростью картины нашей повседневности, как будто кадры на старой кинопленке с черной каемкой. — Поговорим об этом в другом месте, — я одергиваю его и ударяю по ногам пакетом с книгами. — Мне правда нужно многое обсудить с тобой, но позже. Но моим планам не суждено сбыться. Я его теряю. Мимо проносится полицейская машина и останавливается у бордюра. Поначалу я не придаю ей особого значения, ведь после исчезновения Ника патруль можно видеть по десять раз на дню. Но потом приезжает машина Ханджи, и все становится на свои места. Ее появление не ждешь примерно так же, как и появление катафалка под своими окнами. — Леви, — Эрвин дергает меня за руку и быстро бормочет: — Ни в чем не признавайся. Без признания и улик ты невиновен. Запомнил? Не поддавайся им. У меня не получается ничего сказать. Я застываю в полном безмолвии и шоке, пока в моей голове складывается пазл. — Скажут, что у них есть улики или что твое признание спасет меня — не верь, — от наставлений Эрвина мне становится плохо. — Скажут, что тебе не отвертеться — не верь. Никому и ничему не верь, ты понял? За его спиной стоят люди и не спешат к нам приближаться. Эрвин в этот миг — иной. Живой, живой как никогда. Каждая морщинка на его лице, каждый волосок, трещины на губах, сбивчивый голос, все-все — с налетом чего-то трагического. Он старается не оглядываться, будто знает, что я не выдержу, если он разорвет зрительный контакт. — Эрвин Смит, вы подозреваетесь в убийстве, — к нам подходит Майк. Из его уст суровое обращение «Эрвин Смит» звучит крайне непривычно и сурово. — Вы имеете право хранить молчание. Все, что вы скажете, может и будет использовано против вас в суде. Ваш адвокат может присутствовать при допросе. Вам это понятно? — Да, — Эрвин разворачивается к нему. — В таком случае, пройдите в машину. Дверь машины открывает Найл. Наручники никто не достает. В глазах Эрвина — извинение. Отнюдь не страх и не смущение. Он что-то говорит мне и идет за Майком, а тот, задрав подбородок, смеряет меня победоносным взглядом. В этот момент я отчетливо понимаю, что теряю его. Это не ложная тревога. Мне даже не нужно бежать за ним, его просто уводят от меня, и мы оба не можем ничего поделать с этим. Беспомощность почти что младенческая… В моей жизни было много ситуаций, когда я так же стоял, опустив руки и прикусив язык, и бездействовал. Мой мозг отключался, и все, что я мог, это лишь вопить внутри себя, а внешне оставаться исступленным и немым. Такое бывает часто. Я часто скулю и рыдаю, но никто и никогда этого не слышит. Я часто ругаюсь, но мою ругань не воспринимают всерьез. Я не в порядке, и все игнорируют это. Поэтому в толпе я чувствую безотчетный ужас, потому что знаю, что никто не поможет мне, если я попрошу. Мой голос недосягаем для чужих ушей, но сегодня у меня получается это изменить. Я бросаюсь за Эрвином, и из горла вырывается сдавленный крик: — Постойте! Меня тут же останавливают. Найл сдавливает меня и пытается отвести в сторону, но я брыкаюсь и встречаюсь с испуганными и невероятно красивыми глазами Эрвина. Он молча просит меня одуматься, но я не слушаю его и не прекращаю вырываться. — Леви, успокойся! — орет мне в ухо Найл. — Ничего противозаконного не происходит! — Мне насрать! Пустите меня к нему! Меня обступают со всех сторон. Куртку сжимают до треска швов, держат руки. Что-то кричат, уговаривают, но я не слышу их. Мой взгляд прикован к затылку Эрвина, которого ведут к полицейской машине. — Он ничего не сделал! — кричу я до боли в горле. — Эрвин ни в чем не виновен! Это… «Я» застревает в глотке. Я давлюсь своим криком и захожусь в приступе сухого раздирающего кашля. Меня выворачивает от страха и безумия. Неужели все закончилось… так? — Я же просила… — Ханджи, оказавшись в метре от меня, неодобрительно смотрит на Найла. Тот кивает и обращается ко мне: — Пожалуйста, прекрати, — собрав остатки терпения, просит он. — Ему будет хуже, если ты не возьмешь себя в руки. Эти слова отрезвляют меня. Я прекращаю дергаться, и полицейские отпускают мою куртку, но никуда не уходят, лишая меня последней возможности приблизиться к Эрвину. — Куда они его везут? — я стискиваю форменную рубашку Найла. — Что с ним будет? — Всего лишь допрос, — подчеркнуто холодно отвечает тот и отодвигается от меня. Моих сил не хватает ни на ругань, ни на еще одну попытку вырваться из круга людей. Я отупело стою на месте, провожая взглядом полицейскую машину, в которой увозят Эрвина. Земля уходит из-под ног. Я чувствую, как теряю самое важное, что у меня есть. Я остаюсь один на один со своей пустотой, и это худшее мое наказание. — Леви? — Ханджи осторожно приближается ко мне, словно боится, что я накинусь на нее. — Вы можете добраться до мотеля? Какой к черту мотель? Это я убил Гилберта и Ника. Я. Не Эрвин. Это все я, все из-за меня. Вы меня ищете. — Леви, — Ханджи говорит на полтона громче. — Идите за мной. Я подвезу вас. Не знаю, зачем я иду у нее на поводу. Ее голос гипнотизирующий, его сложно ослушаться. — Ладно. В машине тепло, пахнет мятой, и я начинаю дрожать. Только сейчас понимаю, что все это время стоял под ливнем. В обуви хлюпает вода, волосы мокрые, зубы стучат. Ханджи достает с заднего сидения полотенце, но я просто комкаю его и кладу на колени на пакет с книгами. Половину пути мы едем молча, но ближе к мотелю Ханджи смелеет и заводит со мной разговор: — Во многом это формальность. Эрвин всего лишь пройдет допрос, и если ничто не вызовет новых подозрений и не укажет на его виновность, то он выйдет на свободу. Это не занимает много времени, поверьте моему опыту. — Его обвинили в убийствах, которые он не совершал, — цежу я, расфокусированно глядя на мутные окна, по которым тарабанит дождь. — Уверены? — Да. — Почему? Мой вымученный взгляд затыкает Ханджи. Она ничего больше не спрашивает и довозит меня до мотеля в полной тишине. У нее наверняка был план, когда она решила подвезти меня, но что-то помешало ей осуществить его. Я добираюсь до номера в полубреду и попадаю ключами в замок лишь с четвертой попытки. Тело не слушается меня, оно трясется так, словно у меня приступ эпилепсии. Куртку не получается снять — пальцы не сгибаются. Доползти до торшера у меня нет сил, и я просто сажусь на пол и в полной темноте бьюсь головой о стену. Хочется скулить, выть, вопить, но вместо этого из груди пробивается гортанный сдавленный рык бессилия. Я хотел бы сжимать сейчас Эрвина, как самое ценное, что у меня есть. Но вместо него — пустота. А между легких застряло что-то громоздкое, больное, и я жалею, что не могу выдавить из себя ни слезинки. Вместо плача — скупой приглушенный скулеж. Немного легчает, но ненадолго. Трясучка дикая. Не могу взять даже стакан с водой. Ложусь на кровать, но холод простыней невыносим. Включаю телевизор — одолевает белый шум. Сажусь на пол и раскачиваюсь из стороны в сторону, зажав ладонями уши, но внутренний вопль безжалостен. Однако, во мне еще жива рациональность. Я закидываюсь таблетками, умываюсь ледяной водой и глубоко дышу, чтобы осмыслить ситуацию и принять как факт, что во многом судьба Эрвина зависит от меня. Я вспоминаю про Уильяма, плетусь до телефона и звоню ему. Тот поднимает трубку через три протяжных гудка. — Мне нужно поговорить. — Леви, тебе когда нибудь говорили, что если по-нормальному здороваться с людьми, то шанс, что они захотят помочь тебе, будет выше? — спрашивает Уильям. Я даже не могу злиться на него. Хлюпаю носом, провожу под ним ребром ладони и уточняю: — Так мы можем встретиться? Мой голос как будто принадлежит не мне — железный, приглушенный, безжизненный. Видимо, подействовали таблетки, потому что я чувствую слабость и ломоту во всем теле. — Сейчас? — Уильям озадаченно хмыкает. — Как можно скорее, — вздыхаю я. Вероятно, даже находясь на другом конце провода, Уильям чувствует, что со мной что-то не то, и это его настораживает. — Можешь прийти в редакцию, я еще тут. Но как же дождь? — Ничего, я дойду. Тон у меня безразличный. Эмоции притупились. Это состояние — новое для меня, неизведанное и дискомфортное. Словно меня выпотрошили, оставив мне оболочку и базовые умения говорить, дышать, слышать и двигаться. Из-за этого все кажется нереальным. Дома и деревья как пластмассовые, небо — потолок, выкрашенный в глубокий черный. Все искусственное, ненастоящее. Дорога до редакции, которая обычно занимает у меня не больше пятнадцати минут, на этот раз обходится мне в полчаса. Все из-за сильнейшего чувства дереализации. Я сомневаюсь, что вообще существую и что этот город не вымер, ведь на улице я не встретил ни одной души. Лишь позднее до меня доходит, что из-за мощного ливня все сидят по домам. — Ты промок насквозь, — Уильям встречает меня у порога редакции и ведет в свой кабинет, который отличается от кабинета Эрвина лишь беспорядком. — Чай? — Не надо. — Не надо? — он останавливается и растерянно озирается. — Ну хорошо. Мы располагаемся на жестких стульях под широким окном, которое выходит на улицу с различными заведениями. Сквозь жалюзи на стол падает кривыми полосками плотный оранжевый свет. Тихо и темно. Уильям включает лишь настольную лампу, что делает нашу встречу похожей на тайное собрание. Я решаю ничего не утаивать от него и рассказать все, как есть. Все равно к утру слухи расползутся по городу, как паутина. — Эрвина обвинили в убийствах и задержали. — Когда? — Уильям потрясенно застывает. — Часа два назад. — Они не смогут причинить ему вред, — заявляет он с непоколебимой уверенностью. — Что бы он ни сказал или о нем ни сказали, пока он не признается или не будут найдены неопровержимые доказательства — он неприкасаем. — Естественно, доказательств нет, — тихо и твердо произношу я, буравя Уильяма глазами. — Потому что он ни в чем не виноват. — Конечно, — легко соглашается он. — Но я пришел сюда поговорить о другом. — Припоминаю Джейкоба и всю эту заварушку семь лет назад. Что ты хочешь узнать об этом? — Всё. — Исчерпывающе. Уильям достает из ящичка, скрытого под столом, старую листовку и кладет ее передо мной. — Через два дня после пропажи Джейкоба весь город знал, что убийца возобновил свою охоту. От слова «охота» у меня мурашки по коже. — Мне тоже не по себе, — Уильям смотрит мне в лоб, будто сверлит в нем дыру. — Я впервые оказался в эпицентре жутких событий. Это не то же самое, что смотреть новости о жертвах Дамера или читать истории про маньяков. Самое страшное в этой истории — это то, что она очень понятна и осязаема. Это происходит рядом с нами. Незаметно, неуловимо и крайне пугающе. Убийца как тень. Постоянно рядом. Мы все прекрасно понимаем, что проходим мимо него, говорим с ним и ничего не можем сделать. Именно это бессилие перед неизвестной опасностью не дает мне спать по ночам. Я все время думаю, что однажды я выйду из редакции на улицу, пойду вдоль дороги домой, но до дома так и не дойду. Потому что, по моим ощущениям, так было у всех исчезнувших. Они сами шли навстречу своей смерти, ничего не подозревая. — Загвоздка в том, что со стороны убийцы не было принуждения, — подтверждаю я, разглядывая руки Уильяма, запятнанные чернилами, и достаю сигареты. — Я вынес это из разговоров с Ханджи. Думаю, тебе нечего бояться, если ты не будешь соглашаться с кем-то куда-то пойти. — Это не прибавляет мне ни грамма смелости. Я пускаю облако терпкого дыма прямо ему в лицо. — Правда? — Не ожидал от меня, да? — на лице Уильяма расползается оправдывающаяся улыбка. — Я боюсь, как и все, уже семь лет. Правда, после того, как прошел год после исчезновения Оливера, я расслабился, но как пропал Гилберт, то все вернулось на круги своя. — Исчезновение Гилберта не кажется тебе логичным завершением? — Что ты имеешь в виду? — Ну, — я прикрываю половину лица ладонью и со вздохом закрываю глаза. — Джейкоб звонил Гилберту в последний момент. Оливер был тесно связан с Гилбертом. Все ниточки тянутся к Гилберту, и это очень странно. — А Элизабет? Джордж? — Уильям усиленно трет виски. — Где их ниточки? Зачем они могли понадобится Гилберту? — Будто ты не знаешь, — хмыкаю я, разглядываю тлеющий кончик сигареты, который приближается к фильтру. — Думаешь, их все-таки убил Гилберт? На лице Уильяма — полное отрицание. — Нет. Я не об этом… Или… — Леви, я не понимаю, что ты хочешь донести до меня. — Я тоже. Уильям не знает, что делать со мной, и молчит, почесывая затылок и бегая глазами по комнате. — Давай упростим нам задачу, — в конце концов говорит он. — Ты здесь для того, чтобы разобраться со своими мыслями или получить нужную информацию? Подозреваю, что второе было лишь предлогом. — Ты прав, — сдаюсь я. — Все, что мог, я выяснил, осталось лишь принять это сердцем. Думаю, Уильям понимает, о чем я говорю. Его мысли как будто сходятся с моими, но мы оба понимаем, что их нельзя озвучивать. — Если ты сейчас вернешься в мотель, соберешь вещи и уедешь, то все закончится. — Что ты такое несешь? — моя рука с сигаретой замирает у лица. — Леви, — взгляд Уильяма тяжело вынести. Он мучителен, строг, тосклив и глубок, как бездна. — Прямо сейчас ты можешь уехать и никогда больше сюда не возвращаться. Ты можешь забыть все, что было, и никто тебя не тронет. На свете есть такие уголки, где невозможно никого отыскать. Ты понимаешь меня? У тебя есть шанс выбраться отсюда. Но воспользоваться им ты можешь только сейчас и ты знаешь почему. — Не говори о таком. Не надо. Его слова — пытка. Они попали четко в сердце, и боль от них вырвала меня из оцепенения и вернула эмоции. Я вновь чувствую и начинаю метаться. Первым пробуждается страх. Угроза остаться в этом городе до конца своих дней как никогда реальна. Я задыхаюсь от одной мысли, что ждет меня здесь. Та же бессмыслица и увядание, а я ведь так давно мечтаю уехать и забыть весь пережитый кошмар. Я постоянно думаю о новой жизни. Перед сном, проснувшись, шагая по улице, моя кружку, чистя ботинки — я думаю о том, как мне выбраться из тлена ужасающей повседневности. Мне почему-то кажется, что у меня есть шанс на нормальную жизнь. Где-то мне может быть легче. Хотя бы на самую малость, но и этого мне будет достаточно. Но как же Эрвин? Я не могу его бросить, это будет предательством. И даже если я уеду, я не забуду его — он навсегда останется во мне. Куда бы я ни пошёл, с кем я ни был, я всегда буду думать о нем, как о шраме, который никогда не заживет и все время кровоточит. Уильям вздыхает и тускнеет, словно мой выбор важен для него. — Это ошибка, Леви. — Я не могу поступить иначе, — моя рука тянется к лицу, когда я чувствую, что по щекам стекают мокрые дорожки. — Не могу. Ливень не прекращается. За окном стоит темень, которую не могут рассеять уличные фонари. — Я завидую Эрвину, — Уильям глядит на меня, как на обреченного. — Правда? Место главного редактора занял ты, а не он. — По другой причине. Пальцы неосторожно ломают сигарету. Я смотрю на свои грязные ботинки, а фотография Эрвина в кармане обжигает мое бедро. Кто-то выпивает пачку снотворных или сует голову в духовку, а я добровольно отказываюсь от спасения во имя того, кто громко включил музыку, чтобы соседи не услышали криков, когда я убивал Гилберта.