Зло неподалеку

Оглядываясь назад, понимаешь, что сигналы были, но ты предпочитал их не замечать, чтобы не рушить свои сладкие иллюзии. А когда не замечать становилось сложнее, то в ход шел самообман. Это сладкое и ложное неведение позволяло сохранять остатки своей психики и жить дальше. Но проблема в том, что у этого средства лишь временный эффект. Когда-то наступает момент, когда приходится брать ответственность за свое бегство от правды. Я до последнего старался верить в то, что Эрвин — самый обычный человек, пусть и со своими странностями. У кого их нет? Но шли месяцы, годы, и не замечать подозрительные совпадения и несостыковки в его поведении становилось сложнее. Однако, я уперто пытался сохранить свою веру в него. Мне не хотелось признавать, что человек, которого я люблю, совсем не тот, за кого он себя выдает. Но обо всем по порядку. Все началось два года назад, когда я хлопнул дверью и вылетел на дорогу, чуть не угодив под грузовик. Это был промозглый сентябрь, туманы были плотнее, а воздух тяжелее. Я весь продрог, но это было мелочью по сравнению с тем, что творилось тогда у меня в голове. — Ты ненормальный! Гилберт выбежал за мной и попытался затащить меня обратно в свой офис, но я вмазал ему кулаком по лицу и оттолкнул его. — Как так можно? — он тяжело дышал, рукой прикрывая горящую от удара щеку. — Эта фура неслась, а ты прям под нее. Да что с тобой не так? Я стоял у дороги и смотрел на проезжающие машины, с досадой думая, что ни одна из них не сможет меня убить. Максимум — сделать калекой. — Ты вообще слушаешь меня? — Гилберт щелкал пальцами перед моим лицом. — Ну, взгляни на меня. Что ты задумал? — Оставь меня, — я обошел его, но он вцепился в мою руку и развернул меня к себе. — Что тебе не понятно? — Это твоя вторая попытка. Не думаешь, что тебе просто суждено жить дальше? — Не дай Бог. Такие сцены часто возникали между нами. Я — бежал, он — догонял. Оба, чтобы выжить. Гилберт не мог без меня протянуть ни дня, а я уничтожал его истериками и побоями. Почему он так помешался на мне? Этим вопросом я задаюсь постоянно. Вероятно, он был из тех, кого паталогически тянуло к смерти. Возможно, он, как и Эрвин, вкусил мои эмоции и мгновенно стал от них зависим. Эмоции хуже наркотиков, это я еще давно понял. Я никогда не умел управлять ими, и они жили во мне во всем своем природном обилии. Если я злился, то злился громко, ругаясь, нещадно нанося удары, ломая все, что попадалось под руку, а если на меня находила грусть, то я проклинал весь мир и винил каждого в своих бедах. Я никогда не сдерживался и позволял чувствам бить гейзером, плохо понимая, как это пагубно влияет на меня и окружающих. И парадокс заключается в том, что их разрушающая сила — сила чувств — и притягивала ко мне людей. Они тянулись ко мне, как мотыльки к лампе, чтобы сгореть. Одним из этих самоубийц был Гилберт. Ему было около сорока, но выглядел он моложе и был откровенно симпатичен. Он жил в большом доме, не думал о деньгах, ни в чем себе не отказывал, но к своему возрасту, как и следовало того ожидать, разочаровался, пресытился и заскучал. Я стал для него глотком свежего воздуха. Испытав однажды на себе мой гнев, узрев, каким я бываю в приступе отчаяния, он намертво вцепился в меня и ни за что не желал отпускать. Он — якобы — любил меня. И требовал взаимности, выпрашивал, угрожал, шантажировал, но я не давал ему то, что он хотел. Пока другие лебезили перед ним, ныряли в его кровать и угождали ему, я делал все наперекор, наивно полагая, что вскоре Гилберту это надоест и он оставит меня. Но финал оказался непредсказуем. Моя непокорность только раззадорила его, и Гилберт окончательно помешался на мне. Он подлавливал меня в самых неожиданных местах, и мне негде было укрыться от него. Это действовало на нервы. И без того слабая психика начала сдавать. Я стал параноиком. Вздрагивал от звонков, запирался в комнате, боялся случайной тени, повсюду мне слышался его голос и мерещились его омерзительные прикосновения. Но даже когда я был на пике своей паранойи, мысль об убийстве еще не возникала в моем сознании. Я думал о суициде, о новом переезде, о многом, но даже в самых потаенных своих фантазиях я представить не мог, что возьмусь за нож. Эту идею преподнес мне Эрвин. Мягко, ненавязчиво, вскользь — на протяжении нескольких месяцев он подкидывал мне намеки и мотивы, и к пятнадцатому июля я все-таки созрел для убийства. А зачем он это сделал — я должен был понять в тот день, когда выбежал на дорогу и начал ругаться с Гилбертом. — Это твоя вторая попытка. Не думаешь, что тебе просто суждено жить дальше? — Не дай Бог. — У вас все в порядке? Эрвин вклинился в наш диалог очень гармонично. Ни я, ни Гилберт не видели, откуда он вышел, и восприняли его появление, как что-то… необходимое? — Да, — процедил Гилберт и опасливо попятился. Уже тогда я должен был понять, что взгляды, которыми обменялись Эрвин и Гилберт — это взгляды людей, которых уже что-то связывает. У них была общая тайна. Гилберт, что-то бессвязно пробормотав, ушел, а я остался с Эрвином. — Он странный тип, — сказал Эрвин, сжимая в руках кожаную сумку на короткой ручке. — Как и ты, — буркнул я и оглянулся. Машин уже не было, да и людей тоже. Настали сумерки, все закончили работу и разбрелись по домам. Я думал о заряженном пистолете, который хранил под кроватью, и о толстой веревке, висящей на спинке стула. Я еще не сделал выбор и не чувствовал, что его уже сделали за меня. — Я не мог пройти мимо, — оправдывался Эрвин. — Ты вырывался от него. — Ты ко всем такой участливый? — Нет. Но ты был с Гилбертом, а он… Он может навредить тебе. И прими во внимание, что у него есть связи, так что если вздумаешь обратиться в полицию, то это будет бесполезно. — Я уже выяснил это, — я шмыгнул носом и обдал горячим дыханием сложенные лодочкой холодные руки. — Он неприкосновенный. Эрвин без стеснения разглядывал меня, как экспонат, что-то обдумывая, решая в своей голове какое-то сложное уравнение, а я наивно принял его любопытство за обычный интерес к новому лицу в городе. Ох, знал бы я, что в тот момент ему было все равно, откуда я и зачем приехал. Он не разглядывал — он выбирал. — Ты его хорошо знаешь, — сказал я, чтобы прервать неловкое молчание. — Вовсе нет, — Эрвин наконец отвел взгляд от меня на дорогу. — Ни разу не общался с ним тет-а-тет. Но его не сложно разгадать. Типичный подонок, который получает все, что захочет. — Точно. — На перекрестке есть одно место, куда можно зайти. Не против? Долго я не думал и согласился пойти за Эрвином по инерции. Я был погружен в размышления и с математической точностью высчитывал область и градус выстрела, чтобы умереть как можно быстрее и без мучений, а он все говорил и говорил. Его речь обладала целебным эффектом. Эрвин был уверен в каждом своем слове, и, в отличие от меня, ему не надоела жизнь. Рядом с ним у меня возникло странное чувство, и мысль о самоубийстве начала казаться абсурдной. — Никто уже не возьмётся ее чинить, поэтому я решил откладывать деньги на новую машину, — закончив рассказ, Эрвин спрятал руки под стол. — Я утомил тебя? — Нет-нет, — я поправил челку и отвернулся к окну. — Все нормально. — Ты неразговорчив. — Да. И Эрвин не пытался это исправить, он принял меня со всеми изъянами. Его ничто не смогло оттолкнуть, ни один мой недостаток не внушил ему неприязни или отвращения ко мне. Истеричность, замкнутость, инфантильность и при этом невообразимо раздутое эго — его все устраивало. Я был вне себя от внезапно свалившегося на меня счастья в виде человека, который не пытался меня перекроить на свой лад, и окрестил его «единственным нормальным человеком в этом смраде». В то время мне катастрофически не хватало хороших людей и общения, я изнывал от скуки и серости и позволил Эрвину стать моим светилом. Его слова были истиной в последней инстанции и не подлежали критике. Желания — закон. Я — его. Все пошло по известному алгоритму зависимости: восхищение, аддикция, слияние. Такое бывает, когда ты не избалован вниманием умных, вежливых и красивых людей. Вокруг меня в основном терлись такие же неудачники, как и я. Их жизнь была такой же бессмысленной, грязной, гадкой, и я все время бежал от них. Из города в город, из штата в штат, из дома в дом. Бежал, лишь бы выбраться из застоя и найти хоть что-то, отдаленно напоминающее мне счастье из телевизора. Бежал-бежал и прибежал — прямиком в объятия Эрвина. Его заинтересованность льстила мне. Я думал, что раз такой человек не прошел мимо, а связался со мной, то я чего-то стою и вовсе я не такой бездарный и простой, как мне когда-то твердили. Во мне, возможно, что-то есть, и Эрвину под силу раскрыть мой внутренний светоч. Мы долго притирались друг к другу, хоть и жили вместе целый год, а впервые мы смогли поговорить по душам лишь после моего увольнения, которое произошло за три месяца до убийства Гилберта. Я бросил работу, потому что понял, что у меня рвет крышу. У меня ни на что не осталось сил, меня выжгли дотла, иссушили, и это было вполне закономерно. Повседневные раздражающие мелочи превращаются в стервятников, раздирающих твою плоть. Все начинается с холодного колючего утра, с грязных лапающих рук, с отвратительных похотливых взглядов, от которых в горле встревает ком, и заканчивается вечной необходимостью доказывать, что ты человек, а не бесчувственная вещь. Ты устаешь и сходишь с ума. Выгораешь и тонешь в апатии. Целыми днями я слонялся по дому Эрвина, предаваясь безделью. Изредка хлопотал по хозяйству. Некоторые дни проводил, не вставая с кровати и пялясь в одну точку. Конечности порой затекали из-за того, что я почти не двигался. Я начал слышать, как в стенах скребутся мыши, и немедленно начал с ними борьбу. Купил отраву, расставил ловушки, но все было без толку. Грызуны никак не могли угомониться и продолжали надоедать мне. И мне невдомек было, что жили они лишь в моем больном воображении. Вполне естественно и логично, что в таком состоянии я не мог сразу разглядеть в поведении Эрвина странностей, а если и замечал что-то, то закрывал на это глаза. Я плыл по течению, был заперт в самом себе, его доме и не думал выбираться из этой колыбели ужаса, в которую угодил по своей воле. Я не замечал, как он играл со мной в «горячо-холодно», чтобы привязать к себе. Не придавал значения мраку, что окружает его личность. Его ночные кошмары не вызывали у меня подозрений. Я был слеп, глух и погружен в себя, и это позволило ему осуществить свой план без особых проблем. Это факт: убийство Гилберта было выгодно Эрвину, и ему не было важно, чьими руками его можно осуществить. Все это с трудом укладывается в моей голове. Мне не с кем обсудить свои переживания и домыслы и не к кому обратиться за помощью. Тотальное одиночество гложет меня и подталкивает не к самым лучшим решениям. Зачем-то я опять согласился встретиться с Уильямом. Он не стал моим союзником, но я больше не отношу его к врагам, как всех остальных. Он расслаблен и пассивен, от него не исходит угроза, и это нас немного сближает. Я договорился увидеться с ним в баре после того, как закончу работу в саду вдовы Говард, которая после новости об аресте Эрвина смотрит на меня коршуном, но не прогоняет. Ближе к шести часам, когда уже грянули сумерки, я заканчиваю возню с грядками. Весь потный, изнеможденный, с огрубевшими руками и мозолями на ладонях. Но мне настолько все равно на свою внешность, что я не переодеваюсь и иду в бар прямо так, в рубашке не первой свежести и в старых кроссовках с прилипшей к подошве грязью. — Почему-то я думал, что ты не придешь, — говорит Уильям, встречая меня у стойки. Перед ним уже стоит ряд опустошенных шотов. Его глаза блестят, будто они влажные. — Добрый вечер, — Пиксис, проходя мимо, хлопает меня по плечу. — И тебе, — отвечаю я и сажусь справа от Уильяма, стянув с полки теплую банку газировки. Без Эрвина я не рискую пить алкоголь. Вдруг я начну нести чушь или, еще хуже, поведаю правду? — Ты все еще напряжен, — критически осматривая меня, произносит Уильям. — Я же говорил, что арест — это лишь кратковременное задержание. Да и у допроса есть ограничения. Эрвин скоро вернется, вот увидишь. — Какой в этом смысл? — с досадой спрашиваю я, слушая шипение газировки. — Смею предполагать, что Ханджи хочет узнать у не… — Бред. Она не настолько наивна, чтобы считать, что Эрвин расколется на каком-то допросе. Даже те, кто видят его впервые, понимают, что пробить его скорлупу очень сложно. — То есть, цель ареста Эрвина — не допрос? — Уильям разворачивается ко мне. — Ну разумеется. И по наитию уточняю: — Тебя ко мне, случаем, не Ханджи подослала? — мои глаза остро впиваются в Уильяма. — Нет, — он уверенно мотает головой. — Я ни с кем ни в какие альянсы не объединялся. Но должен тебе сказать, что Майк недавно говорил со мной. — Насчет Эрвина? — Да. — И что ты ему рассказал? — Все то, что знают об Эрвине другие. Он часто засиживается допоздна, а его настроение стабильно мрачное. Ведет уединенный образ жизни. Предпочитает одиночество и, похоже, даже имена своих коллег за все годы работы не запомнил. И все. Я верю, что Уильям говорит правду, но мое и без того хлипкое доверие к нему тает на глазах. Одно пересечение с Майком уже делает его потенциально опасным. Должна быть какая-то причина, по которой он рассказал полиции об Эрвине так поверхностно. Причина, по которой он ищет со мной встреч и что-то скрывает. — Никто из пропавших не был тебе близким? Мой вопрос приводит Уильяма в растерянность. — Нет. А что? — Ты ведь можешь рассказать полиции то, что может сдвинуть дело с мертвой точки, — не знаю, откуда во мне такая уверенность. Даже сам поражаюсь своему обвиняющему тону. — Но не делаешь этого. Почему? — Это то же самое, что с разбега прыгнуть в пропасть, — отвечает Уильям, пальцем почесывая щеку. — Когда все прояснится, я стану рассказчиком и напишу статью. А пока — я зритель в этом театре на костях. В его словах — насмешка и намек. — Это кое-что проясняет. — Ты ведь не думал, что у меня к тебе какой-то личный интерес? — глаза Уильяма косятся на меня, а сам он пьет вторую партию шотов, которые ему ловко подсовывает Пиксис. — Без обид. Ты красивый, притягивающий, и я понимаю, почему твой скверный характер не помешал Гилберту и Эрвину тащиться от тебя, но я лишь журналист с профессиональной чуйкой. Я выполняю свою работу, и только. — Не боишься, что когда ты выпустишь статью, тебя загнобят за утаивание важной информации, которая ускорила бы поимку преступника? — Я верю, что правда стоит жертв. — Хм. И как же будет называться твоя статья? — «Кто вонзает нож». — Эффектно. Как и Ханджи, хочешь понять, почему люди убивают? — Именно. Это заявление мгновенно приводит меня в ярость. Я громко ставлю банку на стойку и цежу: — Ты идиот, если думаешь, что докопаешься до правды. Ты, конечно, опишешь все эти детские травмы, приплетешь семейные драмы, упомянешь кризис общества, а то и политику, припишешь симптомы депрессии и морального разложения, вспомнишь сраного Джека Потрошителя, в общем, пойдешь классическим путем. Но только это — десятая часть правды. Уильям — сама невозмутимость. Он только пожимает плечами и преспокойно спрашивает: — А в чем заключены девять из десяти? Я отворачиваюсь к окну и вспоминаю тот роковой час, когда сидел на кухне, наслаждаясь солнечным теплом, и вдруг за минуту до стука в дверь ощутил непонятную тревогу, словно предостережение. — Когда я увидел на горизонте фигуру Гилберта, то понял, что произойдет что-то необратимое. Как будто весь мой путь вел к этому решающему моменту. Это признание — шепотом — высасывает из меня все силы. Я мало что могу сказать губами. Гораздо проще вести беззвучный монолог у себя в голове. Там-то все гораздо честнее и ужаснее. Я убил Гилберта, потому что он мне надоел? Нет-нет. Эта фраза подходит только в качестве ответа репортерам и дознателям. Истинная причина всегда будет покоиться на дне моего разума, как затонувшее судно после катастрофы. Я убил его, потому что он стал последней каплей в чаше моего терпения. Я убил его, потому что больше не мог превозмогать самого себя. Я убил его, потому что считал его олицетворением всего плохого, что случилось со мной. Я убил его, потому что в один миг воедино сложилось множество обстоятельств. Я убил его, чтобы не убить себя или Эрвина. Его смерть была обязательным условием моего выживания. — Кхм, — Уильям кашляет в сжатый кулак и толкает мою ногу кончиком ботинка. — На нас смотрят. — Да плевать, — фыркаю я, но все же оборачиваюсь к толпе за нашими спинами. Чужие взгляды меня раздражают, они либо жалостливы, либо полны презрения. По какой-то причине все люди считают себя лучше меня, добрее, чище, справедливее, умнее, но вряд ли кто-то из них прошел хотя бы половину того, через что прошел я. — В углу сидят Майк и Найл, — Уильям втягивает голову в плечи и взглядом призывает меня отвернуться. — Они следят за тобой или оказались тут по случайности? — Хотел бы я знать. Я апатично и задумчиво смотрю в одну точку, срывая с губ сухую корочку кожи. Какие-то фрагменты прошлого всплывают в моей памяти и затрагивают то, что я надеялся схоронить в себе навсегда. Но я всячески отодвигаю эти навязчивые думы и переживания, чтобы они не сбили меня с намеченного пути. Я должен разобраться в себе и дождаться Эрвина, и последнее — самое сложное. Его арест до сих пор кажется мне ночным кошмаром, а не реальностью. Безусловно, я отдаю себе отчет в том, что Ханджи на уровень выше меня. Она тонко чувствует, зорко смотрит, чутко слышит, и она не из тех, кто ревностно соблюдает правила. Правила ее тормозят. Поэтому она не стала устраивать мне формальные допросы, понимала, что ими не добьется своего, а обычные разговоры будут куда эффективнее. Но арест Эрвина — это ва-банк. У нее в запасе должен быть веский повод, чтобы обратить его из подозреваемого в обвиняемого. Даже если бы она обнаружила в нашем доме чудом уцелевшую вещь, которая бы принадлежала кому-то из пропавших, эта вещь считалась бы косвенной уликой, а не прямой. Да и что могло уцелеть после огня? Я склоняюсь к газете, которую Эрвин всунул ей, когда мы впервые переступили порог ее кабинета. Допускаю, что он всего лишь хотел занять ее время и отвлечь от нас, но также вероятно, что в статье был намек. И понять бы какой… — Что будет с ней, когда она отпустит Эрвина из-за срока ареста? Уильям круговыми движениями пальца потирает левый висок. — Ей придётся тяжко, — судейским тоном произносит он. — От нее не ждут многого, ведь все понимают, что такие дела едва ли можно распутать в одиночку за пару месяцев, но нужен хоть какой-то результат, чтобы угомонить общественность, а Ханджи… — Нацелена на другое. Она не мыслит краткосрочными перспективами и готова терпеливо выжидать, — завершаю я. — Эрвин сразу угадал, что она не будет спешить, ведь ей важно докопаться до истины. Она могла бы быстро прикрыть это расследование, заявив, что «нет тела — нет дела», или посадив за решетку ложного виновного, но она не сделала ничего, чтобы облегчить свою участь… После того, как Эрвина отпустят, они могут переквалифицировать дело об убийстве обратно в дело о пропаже? — Не могу точно утверждать, я не подкован в таких вопросах, Леви. — Как Ханджи вообще смогла открыть дело именно об убийствах? — недоумеваю я. Уильям устремляет взгляд на Пиксиса, который вертится рядом, но не представляет опасности, ведь из-за музыки и гомона вокруг нас сложно услышать. — Когда в одной местности в один небольшой срок пропадают люди в одинаковых обстоятельствах, то тут и вещественных доказательств не нужно, — чуть погодя, отвечает он. — У них есть какой-то особый алгоритм, с помощью которого они выявляют наличие серийного убийцы, наверное, они воспользовались им. — То есть, они могут искать убийцу, не найдя труп? — Конечно, ведь ничто этому не препятствует. — Но разве серийные убийства расследует не ФБР? Ханджи — всего лишь детектив полицейского департамента. — ФБР, — кивает Уильям, медленно соловея от выпивки. — Но все не так просто. Пока Ханджи имеет полное право заниматься этим делом, а если вскоре в ее руки попадет хоть одна улика или, того лучше, труп, то тогда дело перейдет к ребятам в крутой форме. Я делаю последний глоток и выкидываю банку в мусорку, стараясь не встречаться со взглядами Найла и Майка. — Мне нужно уходить. — Не так быстро, — пользуясь моим уязвимым положением, Уильям хватает меня за руку и усаживает обратно на высокий стул. — Нам еще есть о чем поговорить. Мы ведь почти друзья, Леви? — Ничего подобного. — Я тоже рад тебе, — он поднимает стопку. — За встречу. Проходит немного времени, и главный редактор Уильям по мановению текилы превращается в обычного парня, который много и бессвязно болтает. И весь вечер, видимо, мне придётся сторожить его, потому что есть риск, что в таком состоянии он растрепет кому-нибудь про меня и Эрвина, а этого уж никак нельзя допустить. Но до утра сидеть с ним в баре — так себе перспектива. — Где ты живешь? — я трясу Уильяма за плечо. — М? — он наваливается на меня. — Хочешь проверить мое гостеприимство? — Дурак. Адрес скажи, я вызову тебе такси. Тебя ждут дома вообще-то, — наобум ляпаю я. — Кто ждет? — Адрес, Уильям, адрес, — отмахиваюсь от него. — Тебя попросили не опаздывать. Всеми правдами и неправдами я узнаю, где находится его дом, и ловлю такси. А затолкав этого горемыку в машину, начинаю волноваться, что он пустится в откровения с водителем, и сажусь с ним рядом, чтобы точно убедиться, что до дома он ни с кем не заговорит. Сейчас моя главная задача — обезвредить его. По пути меня тошнит от запаха перегара и дребезжащей музыки. Уильям посмеивается, мямлит, бредит, но он не смешон — он предельно опасен. — Когда они узнают про ваши делишки… — зевает он, потягиваясь. Я грубо затыкаю ему рот рукой, глядя в отражение водителя в переднем зеркале, и больно наступаю на ногу, но Уильям не замолкает. Он резко сбрасывает мою руку и начинает трындеть еще громче: — А вдруг они нашли скелет? То-то его загребли. Потому что он тебя прикры… — Совсем мозги поплыли, — бесцеремонно обрываю его я и выталкиваю из машины наружу, обращаясь к водителю. — Спасибо. Дальше мы сами, его дом в ста метрах. Водитель, старик лет пятидесяти с щетиной и лысиной, пропускает мои слова мимо ушей и резво жмет на газ, когда дверь захлопывается. Я с облегчением вздыхаю и благополучно провожаю Уильяма до его дома, но на этом наша встреча с ним не заканчивается. Уильям устало усаживается на ступени, включив уличный фонарь у двери, и возобновляет болтовню, от которой у меня гудит голова. — Ты остался тут из-за него? Не отвечаю. — Это ошибка, Леви. Ты можешь уехать, пока не поздно. — Чего это ты так печешься обо мне? — фырчу я. — У тебя еще есть шанс начать все сначала. — Про шансы любят говорить те, кто видел жизнь в лучших ее проявлениях. Так что заткнись и не раздражай меня. — Ты не успел расцвести, как уже погас. Вот как, — настырничает Уильям и, как всякий дурак, который думает, что раз ты однажды пустил перед ним скупую слезу, то он вошел в круг доверенных и теперь ему дозволено говорить все, что вздумается, принимается отчитывать меня: — Тебя просто устраивает твое положение. Оно удобно, конечно — жить за чужой счет и не нести ни за что ответственность, но это удобство дорого тебе обойдётся. Эрвину ты когда-нибудь наскучишь или он не выдержит твоей сварливости, и что будет потом? Этот разговор почти доводит меня до нервного тика. Я прикрываю горящее лицо руками и громко вздыхаю, надавливая пальцами на опухшие от недосыпа глаза. — Тебе не понять меня. Отвали. — Да, мышление дураков всегда оставалось за пределами моего понимания. — Замолкни, пока я прошу по-хорошему. — Правда так любишь его? — ехидствует Уильям. — Кошмар. Мне даже жаль тебя. Впервые я согласен с ним. Придумали «любовь», придумали ее семь видов, пихнули ее куда только можно, написали о ней книги, сняли о ней фильмы, сочинили о ней музыку, все — о ней, о любви. Но никто и ничто так и не смогли объяснить мне, что это, когда ты идешь за человеком по мосту над пропастью, зная, что мост оборвется. Болезнь? Я не вижу Эрвина уже три дня, которые длятся вечность, и почти не сплю. Я привык засыпать только с ним. Мои глаза сами закрываются, а разум заволакивает мутный сон, когда я слышу его размеренное дыхание и ощущаю своей спиной тепло его груди. Без него сна нет. Я катастрофически не высыпаюсь, хотя свободного времени у меня полно. Залегли синяки под глазами, прям как у него, и развился тремор вопреки тому, что по сравнению с началом июля я стал спокойнее. Но это спокойствие, и то — хрупкое, я постиг не мудростью и тренировками, а истощением и таблетками, беспрерывно стеная об Эрвине. Без него все не то, и во мне как будто образовалась бездна. Я жду его возвращения так сильно, что порой вижу его в других людях, а потом сильно расстраиваюсь, когда эта фантасмагория испаряется. Работа не помогает мне отвлечься. Я думаю лишь о нем, жду его, наверное, преданнее псины, и, естественно, умолчу об этом, когда он вернется, хотя он и так все поймет по моему взгляду. Но я не хочу падать еще ниже в его глазах. Стисну зубы, промолчу и ни за что не подойду близко, пока он во всем не сознается и не даст мне разумное объяснение своим действиям. Жду его и в то же время мучаюсь, понимая, что между нами уже не будет все так, как прежде. Я не могу взять и простить его за то, чему он подверг меня, всунув в мой разум мысль, что расправа с Гилбертом — единственное верное решение проблемы. Эрвин мог сам избавить меня от него, увезти куда-то или придумать что-то еще, но ничего из этого он не сделал. Он включил громко музыку, чтобы моими руками убить Гилберта. А я? Я часто бежал за ним, но все равно не удержал. Как дурак мчался стремглав по улицам со свистом в ушах и с колотящимся сердцем, чтобы потом увидеть его целым и невредимым, а себя — полным идиотом. Я воображал, что покорил его, раз он уделяет мне много времени и обещает исполнить любое мое желание, и как же горько осознавать, что все, что было между нами — было выдумкой. — Хотя нет, — разрывает повисшую тишину Уильям. — Ты обыкновенный эгоист. Если кого-то и жалеть, то точно не тебя. Вспомни Ника. Он был чистым открытым парнем, у него впереди была целая жизнь. За что ты так с ним? — А за что они так со мной? — встречный вопрос. — Это не оправдание. Ты убил не только насильника, но и невинного человека, Леви. Что он такого сделал? — Он… Понял, что это я избавился от Гилберта, и предложил помощь. Ком в горле. — Заткнись! — мой кулак врезается в скулу Уильяма с такой силой, что его голова, как голова болванчика, невольно поворачивается в другую сторону. — Я не буду слушать твои наставления! Можно подумать, ты святой! У меня не было выбора! И никогда его не было! Знаешь, сколько раз я обивал пороги нашей доблестной полиции, чтобы найти защиту от Гилберта? Знаешь, что я получал в ответ? Ничего! Когда я уходил, я видел, как они выкидывали мои заявления в мусорку! Майк сейчас изображает жертву, якобы ему стыдно, что он… А, не важно! Он мог все предотвратить гораздо раньше, если бы откликнулся на мою просьбу о помощи! Но что он сделал? Ничего, черт возьми! Из носа Уильяма течет кровь, и он, посмеиваясь, вытирает ее указательным пальцем. — А Ник тут причем? И я зверею. Мной завладевает такой праведный гнев, что из глаз сыпятся искры. Я с легкостью хватаю Уильяма за шкирку, словно щенка, и швыряю его в дом. Его пьяное тело не в силах оказать мне сопротивления. Лишь его язык работает безотказно и режет по живому все так же остро: — Тоже так его швырял? — он привстаёт, опираясь на трясущиеся руки. Я пинаю его в живот, и он падает обратно, сипя и глотая воздух ртом. — Хочешь повторить его судьбу? — рука хватает его за волосы. — Не проблема. Наглое выражение лица сменяется на растерянное. Спустя пять секунд до Уильяма доходит, в какой ситуации он оказался, и он начинает вырываться от меня, но я опять пинаю его и тащу в ванную. — Леви! — он цепляется руками за стены и мебель на нашем пути. — Прекрати! Стой! Остановись! — Он так же умолял, — с усмешкой произношу я, заталкивая Уильяма в ванную. — Что? Уже не нравится вспоминать Ника? Дверь закрывается на щеколду. Уильям в панике мечется по полу, как рыба, выброшенная на сушу, а я вставляю в слив ванны пробку и набираю воду. — Что ты делаешь? — в его глазах чуть ли не предсмертная агония. Он весь трясется, словно его бросает то в жар, то в холод, обливается потом и безуспешно пытается справиться с замком на двери. От перенапряжения и страха на его лбу выступает вена. — Леви, подожди. Мы все исправим. Я не хотел, чтобы … — Ты сделал и сказал ровно то, что хотел, — я опускаюсь перед ним на корточки, блокируя доступ к двери. — А твоя помощь мне больше не нужна. — Зачем ты включил воду? — дрожа, спрашивает он. — Не убивать же тебя ножом. Следы останутся. А так — несчастный случай. Пьяный решил принять ванну и захлебнулся. Не редкость. — Ты не убьешь меня. Тогда тебя сразу повяжут. Они поймут, что это ты убийца. — Им это сложновато будет доказать, видишь ли, а мне не составит труда обставить все как несчастный случай и уехать. Ну как? Думал, я у тебя на крючке, раз ты правду знаешь? Нет. Такого со мной больше не повторится. Паника терзает Уильяма, но он еще сохраняет самообладание и верит в возможность конструктивного диалога. Несмотря на страх и дрожь, он может толково говорить и соображать, чему мне остаётся только завидовать. — Леви, — сквозь зубы выдыхает он, вжимаясь в бортик ванной, которая уже наполовину наполнена кипятком, — я мог тебя выдать, но не выдал. — Ты мог дать показания, но у тебя нет ни прямых, ни косвенных улик, — незамедлительно отвечаю я. — Это пустяки. — Вижу, Эрвин кое-чему тебя научил. Хорошо. Давай с другой стороны: я искренне считаю, что полиция должна оказывать помощь, когда о ней просят, и смерть Гилберта, несмотря ни на что, кажется мне справедливой, но она не должна была превратить тебя в это. «Это» — сказано едко, колюче и презрительно. — Думаешь, мне слабо окунуть тебя головой в воду, чтобы ты захлебнулся? — вскидываю брови. — Не думаю, — от Уильяма сквозит отчаянием. — Ты жестокий и безжалостный, — но через пять секунд паника отступает, и он вдруг находит нужный рычаг давления. — Но также ты достаточно умный, чтобы понять, что мое место при первой возможности займёт Эрвин. Хоть он и притворяется равнодушным, я вижу огонь в его глазах, когда ему дозволяется властвовать. Зная его, он не упустит возможности стать главным в редакции, и тогда можешь и не надеяться о том, чтобы покинуть этот город вместе с ним. Как тебе такое? Гад. Поднявшись, я перекрываю кран и разглядываю следы от моих грязных подошв на бежевой плитке. — Я бы не убил тебя, как бы сильно мне этого ни хотелось, ведь нас вдвоем видели не менее десяти человек. Уильям, весь взмокший, обессиленно откидывает голову и проводит ладонью по лбу. — Проваливай отсюда, — приказным тоном говорит он. — Я уже не такой интересный собеседник, как час назад? — щелкнув замком, я открываю дверь и застываю. — Уже не жаль меня? — Жаль, но этого не отменяет того факта, что ты полный социопат. — Когда я слезы лил перед тобой, ты так же думал? — Да. Я покидаю его дом со странным щемящим чувством, ощущая опустошение и дезориентацию. Не могу точно сказать, смог бы я в этот момент довести начатое до конца или нет. В сущности, мне не сложно его убить, и свидетели бы меня не остановили. Остановило кое-что другое. В груди будто что-то кольнуло, воспротивившись моему желанию. Наверное, во мне еще жива та светлая часть личности, которая помнит, что сделали с ней люди, и она не хочет иметь с ними ничего общего. А может, я просто струсил. Оказавшись на улице, я озираюсь по сторонам и бесцельно сворачиваю за угол. Низкие клубы тумана окутывают ноги, и становится морозно, а на душе крайне гадко. Стуча от холода зубами, я дохожу до церкви и долго вглядываюсь в нее. Над арочными дверями расположена витражная роза, подсвечиваемая изнутри лампами. Судя по тишине, там не проходит служение, но двери приоткрыты, а значит, внутри есть люди. Я захожу внутрь и несмело оглядываю помещение. Убранство церкви скромное. Ряды тяжелых деревянных скамеек тянутся до алтаря. Между ними красный пыльный ковер, над которым витает сквозняк и подлетает к белым сводам потолка. Эхо здесь потрясающее. Оно подхватывает звук моих шагов и наполняет им все пространство. Из прихожан тут две женщины, шепчущиеся у окна. Они не обращают на меня никакого внимания. Священник подходит ко мне не сразу. Сначала он изучающе и дотошно приглядывается ко мне. Его взгляд окидывает меня с головы до пят несколько раз, прежде чем он приветствует меня и садится рядом на скамью. — Вы ни разу не заходили к нам. Сегодня особый день? — Нет. Просто… Как-то забрел сюда. Подступиться сложно. Не знаю, с чего начать и как вытерпеть это выжидающее выражение лица. — Я чуть не совершил плохой поступок, — зачем-то признаюсь я. — Сегодня? — деловито и сурово осведомляется священник, чье имя я так и не узнал. — Примерно полчаса назад. — Что вас остановило? — Не знаю. — Вам бы стало легче, если бы вы совершили задуманное? В точку, даже не прицеливаясь. — Нет, — дыхание становится тяжелым. — Не думаю, что мне что-то поможет. — Вы потеряли надежду? — А вы почуяли предлог поговорить о вере? Священник по-доброму, кротко смеется и мотает головой. — Я вовсе не собирался обсуждать с вами религию. Мы черпаем надежду не только из нее. Иногда мы находим надежду в обычных повседневных вещах. У вас есть что-то такое? Руки складываются в замок между расставленными коленями. Я долго думаю над ответом, но священник не поторапливает меня и спокойно ждет. — Цветы, — уверенно говорю я. — Люблю цветы. Чай, без разницы какой. Недавно я катался на лодке, и мне понравилось. — Вот видите, все не так плохо, раз есть вещи, которые вас радуют, — священник старается не смотреть на меня прямо, чтобы не смутить, но я чувствую, как он разглядывает мое лицо и заостряет внимание на ссадинах и синяках на шее. — Вы еще можете продолжать, Леви. — Вы тоже не понимаете. — Чего именно? — Это не рецепт счастья. От того, что я вожусь с цветами, пью чай и целуюсь с любимым человеком, я не становлюсь счастливее. Мне всего лишь становится терпимее. — Я нередко слышу подобное от прихожан. — И что вы им обычно говорите на это? — Прошу их чаще вспоминать, ради чего они терпят. — Понятно. Отвернувшись, я рассматриваю незатейливые витражи, чтобы оттянуть время ухода. Возвращение в номер не входит в мои планы. Туман пугает, тьма пугает, да и все равно я еще долго не смогу заснуть, а заняться мне нечем. — Я не католик, — без какой-либо причины делюсь я. — Верю только в два таинства. — Мне не важно, кто вы, — отвечают мне. — Я говорю с вами не как служитель. — Вы слышали об Эрвине? — Утром, от жены. — И вы верите в его виновность? Священник поникает и сереет. Морщины на его лице становится глубже, глаза темнеют, и в них плещется неясное сожаление. — Воздержусь от ответа. Я еще не понял это, — отпирается он, впрочем, не слишком усердно. Не проходит и секунды, как он выдает мне истинную причину, по которой он предпочитает отмалчиваться. — Поймите, я виноват перед ним. Когда он и его мать остались без кормильца, я пообещал помочь им, но не смог. С тех пор я корю себя за это, а Эрвин не может переступить через себя и побороть свои детские чувства. Я знаю, что он может быть прекрасным человеком, старательным, трудолюбивым и даже заботливым, но заявлять, что Эрвин никогда бы не тронул человека, я не могу, уж простите. Потому что это не так. — Вы следите за новостями? — я поворачиваюсь к нему. Вместо слов священник достает из кармана коричневый бумажник и вытаскивает из маленького кармашка с визитками и скидочными картами сложенную вдвое старую фотографию. Его лицо озаряет искренняя радость, когда он смотрит на стоящую под цветущей яблоней семью, состояющую из его пухлой и на вид добродушной жены с химической завивкой на волосах, двух сорванцов лет пяти в одинаковых матросских костюмчиках и… Меня точно прошибает током. Забыв про все на свете, я сжимаюсь в комок и перестаю дышать, будто в глотку засунули камень. — Элизабет, — с моих губ срывается шепот. — Здесь ей двадцать два, — потухнув, говорит священник, большим пальцем поглаживая край фотографии. — Эта фотография была сделана в марте. А в начале апреля она пропала. Но я не слушаю его. Я прожигаю глазами цветастое платье Элизабет, которое месяцем ранее я держал в своих руках, приняв его за платье бывшей девушки Эрвина. Поверить не могу, что все это время я находил кучу отговорок и игнорировал столько знаков, лишь бы пронести к нему свою любовь как можно дольше… — Леви? — священник словно чувствует, какой ураган бушует внутри меня, и даже отодвигается, чтобы его ненароком не задело. — Все хорошо? — Красивое на ней платье, — бормочу я. — Сама шила? Она вроде бы была швеей. — Сама. Она могла ночами не спать, чтобы сшить вещь, которая была бы только у нее. Элизабет всегда стремилась отличаться от всех. Он еще долго рассказывает про свою любимую дочь и не забывает упомянуть, что в нем еще живет надежда, что когда-то дверь его дома распахнется и Элизабет вернется в его семью, а я сижу на скамье, померкнув и отупев в один миг. Сердце ноет и колет. Кажется, что я не смогу встать и уйти. Я вообще ничего не могу. На меня обрушиваются кадры недавней ночи, когда Эрвин заваривал чай, включив музыку, а я лежал на кровати и разглядывал мелкий узор на обоях. Тогда меня осенило, почему никто из соседей не услышал криков Гилберта и грохота, когда я убивал его. Эрвин что-то бубнил, гремя чашками и стуча ложечками. Эти звуки были умиротворяющими и действовали на меня, как колыбельная. Мои глаза слипались, и я решил не сопротивляться сну и приобнял подушку. И засыпая, я почувствовал, как в сон витками вторгаются воспоминания. Ветка дерева, упирающаяся в окно. Солнечные лучи на теплом полу. Стук в дверь. Тень. Пульсация в висках. Крики и нож, зажатый в кулаке. Лестница в подвал. И завершающий элемент — музыка. Музыка, которая играла в то время, когда Эрвин разливал чай по чашкам, была той, что играла в момент убийства Гилберта. Эрвин быстро спохватился и выключил ее, но мыслительный процесс был уже запущен. Я понял, что на момент убийства Эрвин был в доме, а немного позднее, что частично он его и спланировал… Прямо сейчас мой разум поразительно точно воссоздает картину того дня и подчиняет себе не только поток моих мыслей, но и мое тело. Прямо как в тот день меня разрывает от судорог. Грудная клетка то расширяется, то сжимается. Ноги слабеют. Фантомный нож, зажатый намертво в разбитом кулаке, кажется тяжелее глыбы и тянет вниз. Первое, о чем я подумал, когда понял, что только что убил человека — вот как я могу. Второе, о чем я подумал — теперь я точно долго не протяну. Сейчас я думаю — все-таки мы, а не я. Кое-как отвязавшись от священника, я ухожу в мотель и запираюсь в номере, включив одинокую лампу на тумбочке. Ощущение, будто время обратили вспять. Я напрочь теряю чувство настоящего и заново проживаю прошлое в ускоренном режиме. Наверное, то же самое ощущают люди перед смерью. Барабанные перепонки вновь рвут крики и вопли. Горло опять сдавливают, царапая ногтями кожу. Все повторяется, придавливает меня и уничтожает по второму кругу, но я уже не вырываюсь и позволяю всему этому просто случиться, зная, что это всего лишь призраки прошедших дней и скоро меня отпустит. Я вспоминаю не только фрагмент с платьем. До меня доходят и другие вещи. «Никто уже не возьмётся ее чинить, поэтому я решил откладывать деньги на новую машину.» — голосом Эрвина. «Командировочный, или его профессия не регламентирована строго. Что-то позволяет ему свободно перемещаться» — голосом Ханджи. Все сходится, думаю я, вытаскивая сигарету из пачки. У Эрвина был транспорт, который он дальновидно потом продал на запчасти, тем самым отгородив себя от подозрений. Но это еще не все. «Он явно хорошо знает местность, а также успел стать в нем привычным лицом для жителей» — так описывала убийцу Ханджи, а я почему-то не задумался, почему Эрвин так быстро нашел место, куда можно скинуть труп Гилберта. «Мы все прекрасно понимаем, что проходим мимо него, говорим с ним и ничего не можем сделать» — говорил Уильям, а я вспоминаю, что когда впервые попал в редакцию, то сразу подумал, что «в такой обстановке никто и никогда не вычислит убийцу». «Загвоздка в том, что со стороны убийцы не было принуждения». «Полагаю, он дотошный к деталям и хитрый». «И не похоже, что он был сумасшедшим. Он смог остановиться». «У него есть дом или рабочее место, предоставляющее ему возможность какое-то время прятать тела». И, как вишенка на торте, пророческие слова Ханджи: «Если говорить на бытовом языке, то порой человек не может получать удовольствие от обычных вещей. Акт убийства — его способ получить удовольствие. Таким людям недостаточно обычных вещей, чтобы ощутить необходимые эмоции. Им нужно что-то очень сильное и острое, что обычный человек может и не выдержать». И подумать только — Эрвин признался в этом открыто: «Если быть откровенным, то мне сложно что-то чувствовать в привычном понимании. Лишь когда я нахожусь на грани, я воспринимаю себя человеком, а не бездушной машиной, обтянутой кожей. Когда я истощен после бессонной ночи работы над текстом, когда я говорю с полицейским, зная, что в любой момент меня могут повязать — лишь тогда я живу и чувствую». Меня вот-вот разорвет на части, но не от злости или страха, а от болезненного чувства предательства. Я всадил нож в Гилберта и Ника, а Эрвин в меня. И самое обидное, что я сам это допустил. Мне нравилась та иллюзия любви, которую он воссоздавал для меня, чтобы удержать с собой. Он обманывал, а я и рад был. Я ведь правда понимал, что с ним что-то не то, порой это было крайне очевидным, вопиюще очевидным, но я не хотел признавать это до последнего. И если бы я не увидел этим вечером фотографию Элизабет, честно, я бы продолжал находить отговорки и оправдания для Эрвина. Мол, да, он хотел избавиться от Гилберта, но к исчезнувшим семилетней давности он непричастен, у него нет мотива… Сидя на стуле с зажженной сигаретой, я слышу, как неподалеку скрипят половицы. А чуть позднее ручка двери со скрежетом опускается вниз и в комнату входит тот, при виде кого меня пробирает холодом. — Я скучал, Леви.