Зло неподалеку

Пробуждение от поглаживаний по бедру и щекочущих поцелуев в лопатки еще сутки назад было моей мечтой. Но сейчас эти касания не вызывают ничего, кроме желания исчезнуть. Каждая ворсинка души восстает и требует прекратить эту пытку. Но я лежу с закрытыми глазами и не двигаюсь, надеясь, что Эрвин поймет и отстанет от меня. Но нет. Его губы настойчиво исследуют мои плечи и шею, а руки сильнее и требовательнее сжимают бедра, подбираясь к промежности. Я подползаю к краю кровати, но он притягивает меня назад и, поймав мои губы, накрывает их своими. — Ты стал избалованным, — хмуро замечает он, проводя большим пальцем по моему подбородку. — Я хочу спать, а не обжиматься с тобой, — бурчу я и перекатываюсь на бок, натягивая одеяло до подбородка. Притворяюсь, что сплю и не слышу, как он вертится и вздыхает, не понимая, почему я злюсь. Томительно слежу за часами на комоде. Большая стрелка скачет по отметинам между двумя и тремя, а маленькая застряла на семерке. Обычно в это время Эрвин бреется и собирается на работу, и я не теряю надежды, что сегодня он не изменит своему графику. Однако, все идет не так, как предполагалось. Эрвин уходит в ванную лишь через час, долго возится там, а выходит, даже не переодевшись, и ложится обратно на кровать, прихватив нераспечатанные со дня его ареста книги и очки. Шелест страниц действует мне на нервы, как и все его присутствие. Не могу же я весь день притворяться спящим? А хотелось бы. В тот вечер я не смог набраться смелости и высказать ему все в лицо. И хоть меня разрывало от эмоций, я смог подавить их и отмахнуться от него усталостью. Сегодня же уйти от разговора у меня вряд ли получится. — Почему ты не уходишь? — я взбиваю подушку и приподнимаюсь. Не откладывая книги, Эрвин отвечает: — Я взял отгул, Уильям был не против. Мне надо восстановиться после всего, да и дел у нас с тобой невпроворот. — Каких дел? Его заявление настораживает меня. — Нужно собрать вещи. — Для чего? — Не можем же мы жить в мотеле вечно, — Эрвин приподнимает брови, вопросительно глядя на меня. — Здесь никакой приватности, это напрягает. Я успел найти нам временное жилье получше. — Хочешь сказать, после всех слухов и новостей кто-то в этой дыре еще хочет иметь с нами дело? — я складываю руки на груди. — Хозяин не местный, живет в Мичигане, так что ему все равно. Лишь бы платили вовремя. — Что за дом? — Обычный, на отшибе города. Одноэтажный, с высоким забором и погребом. Это важно? — Нет. Эрвин откладывает книгу и усаживается поближе ко мне. Футболка, которая раньше плотно обтягивала его плечи, теперь висит на нем свободно. Скулы стали острее, о них можно порезаться, как и о ключицы. Эрвин будто гора, которую обтесывает неуемное море. Становится тоньше и острее. Я засматриваюсь на него, изучая заново каждую черточку и родинку, выясняя, тот ли передо мной человек, которого я знал ранее, или обманщик. — С тобой что-то не то, — возмущенно выдает он. — Это давно известный факт, нет? — я с упреком смотрю ему в глаза, а те ясные и холоднее космоса. — Я зол на тебя. — Вижу, но потом поговорим. Пора собираться. Он быстро целует меня в лоб и призывает поскорее одеваться. Спешка его мне не понятна, но я не возражаю и под его указаниями складываю все наше скромное имущество в сумки и чемодан. Благо, мы еще не успели обзавестись новым хламом. В двенадцать мы сдаем ключи от номера на ресепшене, а в час уже находимся на другом конце города, в самой северной и глухой его части. Новый район мало чем отличается от предыдущего. Те же невысокие дома с покосившимися от времени лестницами, та же густая необлагороженная зелень, тот же лес, от которого нас отделяет не десяток рядов строений, как раньше, а всего лишь забор. Близость леса отчего-то вызывает у меня тревогу, скатывающуюся по позвоночнику холодным липким потом. Даже в разгар дня от леса веет влагой и морозом, пробирающим до мурашек. Высокие древние деревья стоят плотно друг к другу, их кроны переплетаются и не пропускают свет. Жутко. — Чего застыл? — рука Эрвина хлопает меня по плечу. — Надо разложить вещи. — Иду, — неохотно отвечаю я и смиренно захожу в новый дом с большой осторожностью, не прикрывая за собой дверь. — Где вторые ключи? — Вторые? Они тебе не понадобятся. — Что? А как я… — Леви, потом. Чтобы разбавить тревожную атмосферу, которую усугубляет начавшаяся гроза, я завожу другой разговор, разглядывая дом: — Древесный запах. — Мебель и пол из натурального дерева. Сосна и ясень, если не ошибаюсь, — Эрвин принюхивается. — Здесь давно никто не жил, но дом в порядке, все исправно. И еще… Он сгибает палец и подзывает им меня. — Что? — я остаюсь на месте, не выпуская сумки из рук. — Прислушайся. Кулак Эрвина стучит по стенам. Эрвин проходит по периметру чуть ли не весь дом, вызывая у меня сплошное недоумение. — И что это было? — Здесь нет ни мышей, ни насекомых, ни кого-то еще. Веришь мне? И я вроде осознаю, что он говорит и делает это из лучших побуждений, но все равно обидно и неприятно. Как будто грязью из ушата облили. — Да, — ставлю сумки на пол и робкими шагами измеряю наше новое жилище. — Плита подключена? — Все будет сделано, капитан, — с готовностью отзывается Эрвин и уходит на кухню. В принципе, в этом доме нет ничего примечательного, кроме его тесного соседства с лесом. Интерьер простой, скудный, с полинялыми розоватыми обоями и пустыми рамками на стенах и полках. В гостиной нет техники, даже телевизора. Спальня самая обыкновенная, с высокой кроватью. В ванной лежит оливковый кафель, а умывальник как будто остался тут с пятидесятых: бежевый, обшарпанный известью и с изогнутым краном. За счет тишины дом кажется дремлющим, как будто после того, как его покинули владельцы, он впал в спячку. У меня плохое предчувствие, которое не получается утихомирить ни уборкой, ни чашкой ромашкового чая. И Эрвин как назло гремит чем-то и часто мелькает у меня перед глазами, как бы следя за мной. Вне всякого сомнения, он чувствует, что я боюсь чего-то, но вот догадывается ли он, чего именно? — Ты не встречался с Ханджи, пока меня не было? Я вздрагиваю. Эрвин стоит, плечом подперев дверной проем, и излучает скользкое недоверие. — Нет. Я быстро понял, что твой арест был уготовлен для меня и не пошел к ней. Она наверняка надеялась, что я не выдержу и она сможет надавить на меня, чтобы получить всю нужную информацию или признание. А потом добавляю, копируя его едкую интонацию: — Веришь мне? — Нет, — внезапно отвечает Эрвин, помрачнев. — Но потом разберемся с этим. От утренней его нежности не остается и следа. Эрвин на взводе, часто дышит и сжимает кулаки. От греха подальше я перебираюсь из дома во двор и притворяюсь занятым, находя себе пустяковые дела вроде поливки кустов и ремонта забора с прогнившими досками. Но когда темнеет, я вынужденно возвращаюсь в дом и запираюсь в ванной. На всю включаю воду, но не раздеваюсь и не встаю под горячие струи воды, а кладу лоб на бортик и позволяю слезам бессилия скатиться по щекам. Я расклеиваюсь. Сдаю позиции и угасаю. Мне стыдно за это, ведь еще недавно я считал себя чуть ли не всесильным. А теперь что? Я даже не вернулся на исходную точку — я пал еще ниже. Всего пару месяцев назад я был обычным человеком, разбитым неудачами и невезением, а сейчас вместо сердца — обрубок, вместо гордого молчания — скулёж. Меня переполняет боль, я дурнею от нее и теряюсь. Вся проблема в том, что несмотря на страх и обиду, я хочу любить его. Я хочу, чтобы он был как в моих фантазиях: одурманенный мной, то ласковый, то страстный зверь. Но это невозможно, оттого и больно. Я могу представить, почему люди прощают измены. Я бы и сам так смог, потому что самоуважения нет давно, но простить Эрвину его поступки — бесчеловечно даже для меня. Это крайняя степень жестокости, с которой я никогда до него не сталкивался. Я видел насилие во всем его разнообразии. И меня избивали, и случайных прохожих. Колотили, насиловали, глумились, швыряли жалкие переломанные тела в грязь, рвали сухожилия, гнули кости, унижали, да на что люди только не способны? Я все видел и слышал. Но никто и никогда не проявлял такую расчетливую и высокомерную жестокость, как Эрвин. Он не просто убил четыре человека за год. Он сделал это без единой осечки, крайне продуманно и коварно, обманув целый город. Нельзя убить четверых случайно или в попытке самообороны. Это неслыханно. Нельзя убить всех четверых в состоянии аффекта. Нельзя убить четверых, а потом жить как ни в чем не бывало полноценным человеком, не утратив ни частички себя. Но… Я до последнего жду, что он сплетет какую-то правдоподобную ложь, к которой я не смогу придраться, предоставит мне простое логичное объяснение, и я смогу дальше вариться в котле своего безумия. Мне очень хочется ошибаться, хотя я уже понимаю, что это невозможно и отступать некуда. — Леви? — угрожающе и зловеще доносится издалека. — Ты скоро? — Сейчас! — хрипло кричу я и поднимаюсь с колен. От его голоса меня кроет дурнотой и в груди боль такая, словно мне вложили раскаленные угли. Как выйти к нему? Как смотреть в глаза? Что говорить? Что со мной будет, если я потребую у него рассказать мне правду? Или воспользоваться моментом и убежать? Выхода из этого лабиринта страданий нет. Какой бы выбор я ни сделал, он закончится поражением. Я в ловушке и обречен, как канарейка в клетке, которая живет для чужого любования и ровно до того момента, пока ее хозяину не надоест заботиться о ней. Потом ее либо выпускают на волю, либо морят голодом, чтобы избавиться наконец от бывшего любимца. Зависит от нрава хозяина. — Леви, ты скоро? — Эрвин уже стучит в дверь. — Ужин стынет. — Скоро. Я подхожу к двери и прислушиваюсь. Эрвин стоит в нескольких сантиметрах от меня и, слава Богу, не видит, как я собираю себя по кусочкам, чтобы выйти и посмотреть ему в глаза. Около пяти минут я настраиваюсь, бью себя по щекам, обливаю их холодной водой, усердно тру кожу полотенцем до красноты и лишь затем выхожу на кухню. Сажусь напротив Эрвина и отвожу взгляд в окно, за которым источаемая лесом тьма воет и шелестит. Обычно терпеливый Эрвин сегодня мое подавленное настроение не терпит. Для него оно — вызов. Он-то ждал, что я брошусь на него после того, как его выпустят, а вместо этого он получил лишь холод. Почти такой же, каким он часто ранил меня. — Меня раздражает твое жалобное лицо, — его пальцы неслышно стучат подушечками по столешнице. — Что не так? — Ничего. Мои глаза опускаются к чашке чая, а голос тих и подавлен. Я делаю все, лишь бы не напороться на гнев, но выходит наоборот. — Не оттягивай, — Эрвин громко и показательно отодвигает стул от стола. — Скажи наконец, что ты уже давно хочешь сказать. Тут только ты и я. И в этот момент я понимаю, что молчать больше нельзя. Я достаю из заднего кармана фотографию и кладу на середину стола. Эрвин смотрит на нее свысока и не шевелится. Его губы упрямо поджаты, глаза как у фурии, злобно сверкают, и я понимаю, что больше не услышу от него баллады о любви. Отныне все будет по-другому. — В тот день перед арестом я был счастлив, потому что у меня был ты, — сдержанно говорю я. — Ни разу не видел, что у тебя за душой, Эрвин, но это не мешало мне верить тебе. А сейчас я не знаю, кто ты. Эрвин молча проглатывает мое вступление и выжидает. Его локти на столе. Подбородок лежит на сцепленных в замок руках. — Вчера я чуть ли не выл по тебе, — горько жалуюсь я, — а потом зашел в церковь и встретил там мистера Купера. Мы немного поговорили. Он вспомнил об Элизабет и показал мне семейную фотографию с ней. И ты можешь снова обвинить меня в излишней драматизации, но в ту самую секунду, когда я увидел Элизабет, во мне что-то перевернулось, Эрвин. Я с вызовом поднимаю на него глаза. Веки отяжелевшие. Смотреть на него — пытка. — Она была в чертовом цветочном платье, которое я нашел в шкафу, мать твою. В день исчезновения, как было написано в старых листовках, Элизабет была именно в этом платье. На этот раз мы понимаем друг друга с полуслова. Эрвин медленно встает со стула и неслышно подходит к окну, чтобы слегка зашторить его, хотя в этом нет никакой надобности. Я не отстаю. Из нелогичных соображений безопасности я проверяю, закрыта ли входная дверь, затем прислушиваюсь к звукам с улицы, и лишь удостоверившись, что никому сейчас нет до нас дела, возвращаюсь на стул, выдерживая длительный строгий взгляд Эрвина. Пришло время расставить все по своим местам. Это то, к чему я стремился последние две недели. Я жаждал этого момента, ходил ради него по краю, но сейчас, когда он настал, я не могу испытать ни толики удовлетворения. Если бы не успокоительные, из-за которых я сильно торможу, я бы отреагировал на все более бурно. Не ушел бы от священника, а вылетел бы от него. И не молча сунул бы Эрвину фотографию, а швырнул бы в лицо, мол, получи — распишись. Сильнее таблеток меня тормозит непонимание, что мне делать дальше. Эрвин со своим даром провидца верно подметил: камо грядеши, Леви? Нет никакой точки Б, к которой я бы мог построить маршрут. Нет идей, что я буду делать с полученной информацией. Брошу Эрвина? В один миг разлюблю его? Едва ли. Наши узы не разорвать и не сломить, они нерушимы. Это то, о чем я примерно думал, когда сказал Уильяму, что не смогу забыть Эрвина. Окажись мы на разных полюсах планеты, ничего бы не изменилось. Нас связывает нечто большее, чем похоть, любовь или боль. — Что ты хочешь услышать? — едкий и низкий голос Эрвина вызывает у меня мурашки. — Правду, — облизываю сухие губы. — Досконально, с самого начала. — Ты дрожишь. — Ты меня пугаешь. — Я теперь монстр? — Рано судить, ты еще ничего не рассказал. Напряжение — колоссальное и электрическое. Я чувствую, как шевелятся волосы и сжимаются органы. Меня всего скручивает, и даже дышать тяжело, но я не выйду из этой комнаты, пока не получу все ответы на волнующие меня вопросы. — Когда ты понял, что я причастен к убийствам семилетней давности? — Эрвин слегка наклоняет голову набок. Как хищник. Целится, прикидывает, отмеряет момент, чтобы наброситься. — Когда Ханджи сказала, что объединит два дела, — говорю я, бороздя просторы памяти. — Она как будто дала мне этим подсказку. Мы с ней много говорили о психологии убийц, об их мотивах, о поведении. Я много думал об этом и в глубине души понимал, что во всем виновен ты, но сердцем принял это лишь сейчас. Пока я не увидел фотографию Элизабет, у меня словно было моральное право не признавать очевидное. Я до последнего надеялся, что я все неправильно понял. Знаешь, что самое паршивое? Если бы ты солгал мне сегодня, я бы был счастлив. — Ты бы поверил мне? Его ядовитый насмешливый тон режет мне слух. — Я бы заставил себя поверить. — Не сомневаюсь. — Так… Почему ты убил? Задавать этот вопрос не себе — странно. Я не узнаю собственный голос, он чужой, низкий, аномально спокойный. И объяснение этому элементарно простое — я принял свое поражение еще сегодня утром. Я принял все свои ошибки, которые повлекли за собой ужасные последствия не только для меня, но и для случайных людей, которым не повезло встретиться со мной. Все. Конец фата-моргане. — Леви, скажи-ка мне, что ты чувствовал перед тем, как убил Гилберта? — Не могу точно сказать. — А я могу. Ты чувствовал, что тебя переполняет разрушающая сила. Сосредоточие боли и запредельная концентрация гнева, — Эрвин вздыхает и поднимает свои стеклянные глаза на меня. — Я понимал, что нахожусь на грани, и если не опрокину ту силу на кого-то, то она поглотит меня. Если бы я не убил людей, хоть как-то причастных к моим чувствам, я бы убил себя. Тебе ведь знакомо это. — Эрвин, не надо… Мои мольбы ему не важны и не нужны. Он черство продолжает: — Я не буду рассказывать душещипательные истории об обидах и несправедливости. У меня нет никакого желания рыться в этом. Я расскажу лишь сухие факты, и на большее не расчитывай. Твоя жизнь тоже не сахар, но ты не поймешь меня, как и другие. Можешь не надеяться. Я просто расскажу о том, чем занимался семь лет назад. — Но… Мой протест бескомпромиссно отклонен: — Здесь я ставлю условия, — указательный палец Эрвина упирается в стол. — Если хочешь узнать, как все было, то слушай и не возражай. Я прерву рассказ и больше не возобновлю его, если ты нарушишь это правило. Я затыкаюсь. Готовлюсь к худшему и неизбежному. Сейчас на меня обрушится стихия, которую я обязан пережить. Эрвин поправляет очки и немедля приступает. С дикторской интонацией, будто репетировал этот монолог: — Элизабет я знал лет с двадцати, но мы не были близки. В дружбе ни с кем я не нуждался. Сколько себя помню, я всегда был сам по себе и люди не интересовали меня. Я контактировал с ними по большей части вынужденно. Как девушка Элизабет тоже меня не привлекала, хоть она и была красивой. И так сложилось, что она узнала о моей ориентации. Напомню, что это было семь лет назад и местное общество было более консервативным, чем сейчас. На нас с тобой смотрят сквозь пальцы, но приедь ты сюда раньше, нас бы затравили. Как понимаешь, я скрывал свои предпочтения, но не очень хорошо… Сейчас напротив меня сидит не Эрвин, а незнакомец. У него когда-то были близкие, совсем другие стремления, привычки и мечты. Он был моложе, скромнее, чуточку совестливее. Из другого мира. И у него нет ничего общего с Эрвином, которого я знаю. Это чертовски странное чувство. — Однажды она попросила подвезти ее, и я согласился, хотя был очень злым и уставшим, потому что в тот период я сдавал вступительные экзамены в университет, надеясь получить стипендию, и параллельно работал. Всю дорогу она без умолку болтала, а я вертелся в своих мыслях и не обращал внимания. Потом мы остановились, чтобы заправиться. Я вышел из машины, чтобы оплатить бензин, а когда вернулся, то увидел, что Элизабет залезла в бардачок и достала журналы. Как понимаешь, это были не обычные журналы. Гейская обнаженка. Ничего такого. Элизабет лишь улыбнулась, да и мне было все равно, как изменилось ее мнение обо мне после этого. — То есть, ты убил ее не потому, что узнала о том, что ты гей? — настороженно уточняю я. Эрвин вскидывает брови. — Это даже звучит нелепо, — обрывает он. — Дело не в том, что она узнала о моей ориентации, и даже не в том, что потом об этом узнали ее друзья. — Тогда в чем? — Ее глупые сплетни, которые она распустила обо мне, дошли до ректора университета. Перед последним экзаменом он вызвал меня к себе и дал понять, что проблематичные студенты ему не нужны. Даже с самыми высокими баллами за экзамены. Я прячу взгляд, обдумывая услышанное, а Эрвин мечет молнии глазами, будто перед ним сижу не я, а Элизабет. — В первый раз я хотел поступить в университет в восемнадцать, но у меня не было ни средств, ни понимания, чего я хочу от жизни, и я отложил этот этап до тех пор, пока не созрею. Четыре года я искал себя. Журналистика привлекала меня всегда, но всерьез я задумался о ней ближе к двадцати. Тогда я уже понимал, что без образования мне придется туго, и мне хотелось обрести то, чем я смог бы гордиться. У меня за спиной не было ни родителей, ни достойной профессии, ни полезных связей, и я очень нуждался хоть в каком-то признании. Университет был моим спасением. Днем я работал где придется, а ночами зубрил учебники, портя себе зрение. Я ужасно уставал, но мотивация была такой сильной, что я как окрыленный забегал в университет на экзамены. Это было, наверное, самое счастливое мое время. В аудиториях я чувствовал себя как дома. Профессора — отдельная история. Ни один человек из моего окружения и в подметки им не годился. Это были по-настоящему интересные люди с широкими взглядами, и я мечтал говорить с ними. Сначала как студент, а потом как равный. Эта мечта была моим топливом. Я мало спал, мало ел и выкладывался на экзаменах на полную. И когда все мои усилия оказались потрачены впустую из-за недалекой девчонки, я взбесился. Долгий рассказ Эрвина приклеил меня к стулу. Уже ноги затекли, но я не смею подняться и прервать его. В этом всем есть какой-то элемент моего наказания. — Что было потом? Ты выследил ее и убил? — Не совсем. Сразу после разговора с ректором я сел в машину и отправился в мастерскую. Мой путь пролегал через улицу, на которой располагалось ателье, где работала Элизабет. И по стечению обстоятельств в тот день она освободилась рано и, увидев мою машину, остановила меня и попросила подвезти. Я чувствую, как мы приближаемся к чему-то знаменательному и необратимому, и вдавливаюсь в спинку стула до боли в лопатках. А Эрвин все говорит, непривычно много и пылко, будто внутри него зажегся огонь. Огонь ненависти. — Все было как обычно, — он проводит рукой по волосам, убирая кончики с глаз. — Она тараторила о своих друзьях, о вечеринках, а я молча крутил руль, направляясь к ее дому. А потом во мне что-то перемкнуло. Я переосмысливал все свои провалы. Как будто водоворотом затянуло. Знаешь, такие моменты, когда кажется, что ты на самом дне и вряд ли сможешь всплыть. И тут она… Она трещала и трещала, смеялась, а я чувствовал, что в кулаках скапливается тяжесть. И я просто сорвался. Сказал, что пока светло, мы можем куда-то съездить, отдохнуть. Она поддержала идею, и мы поехали в сторону леса. Там вышли к реке. Она скинула с себя платье, оставила вещи на берегу и бросилась в воду. Было прохладно, но ее это не волновало. Она звала меня к себе, но я остался на берегу и все гадал, что со мной происходило. Во мне что-то взрывалось, потухало, и так по кругу. Накатило какое-то странное желание сделать что-то, чтобы наконец избавиться от тяжести и почувствовать хоть что-то освобождающее. Я будто был в плену у самого себя. И решение пришло ко мне в голову неожиданно. У меня в багажнике лежали инструменты. Я пошел за ними, взял молоток и убил им Элизабет. Все как будто произошло за секунду. Я не помню подробностей. Помню лишь кровь на мокром песке и как я укладывал тело в багажник. Потом отвез его на другой берег, где стоит заброшенная фабрика, и утопил. Он прерывается и вновь приходит в ярость: — Не прикидывайся, Леви. — Что? — я растерянно хлопаю глазами. — Не притворяйся, что ты в ужасе. Это и твоя обыденность. Не надо изображать на лице невинность и испуг. — Ты с ума сошел? Ты правда думаешь, что я не напуган? Хватит ублюдничать! Эрвин роняет кулак на стол, и тот подскакивает. — Заткнись, — командует он. — Я предупреждаю тебя в последний раз. Не перебивай и не повышай на меня голос. Я поджимаю губы. Эрвин продолжает. — Потом я вернулся домой. Вещи закинул в стиральную машинку, а когда они высохли, спрятал в шкафу. До вечера я был в каком-то коматозе, не понимая, что я делаю. Мне стало вдруг очень легко, но в голове все путалось. Это было похоже на опьянение. А через день я услышал по радио объявление о пропаже Элизабет. — Тебе было страшно? — Да. Я не ожидал, что смогу решиться на такое и что мне понравится. Не знаю, как описать. Это будто освобождение из заточения. Все плохое, что годами пластами наслаивалось во мне, разом исчезло, и мне стало легко. Но я боялся. Шарахался от каждой полицейской машины, все время думал, что оставил какую-то вещь на берегу и скоро меня раскроют. Это были очень странные дни. Я был как будто оглушен и потерян. — И не раскаивался? — без всякой надежды спрашиваю я. — Не раскаивался, — безжалостно отвечает Эрвин, распространяя вокруг себя мрачные флюиды. — Я никогда не чувствовал к людям ничего положительного. Смерть — всего лишь часть нашего пути. А смерть глупого человека — и вовсе не потеря. Теперь ты хочешь услышать историю Джорджа? Хочу, но это требует сил, которых у меня не осталось. Я не могу выкинуть из головы мысль, что судьбы решают случайности. Не сядь в тот злополучный день Элизабет в машину, она бы осталась жива и, возможно, остались бы живы и остальные. Мне хочется верить, что не вкуси Эрвин тех эмоций после первого убийства, он бы не убил никого повторно. Так и жил бы себе, болтыхался в своих переживаниях и неудачах, как в котле с кислотой. Но эта надежда — надежда на его возможную человечность — пуста и глупа. И я по-прежнему не понимаю, как в эту запутанную кровавую историю вписался Гилберт. — В своих кошмарах я иногда вижу трупы убитых мной, — весьма странное вступление. — Их нарывы, струпья, торчащие сломанные кости и выпавшие глазные яблоки. На коже пророс мох. Они все в тине, и тина не дает им вынырнуть из реки. Даже сквозь сон я чувствую запах их гнили и запекшейся крови. Ты же знаешь, что это очень специфические запахи, их не спутать с другими. И порой эта вонь преследует меня наяву. Когда я готовлю, одеваюсь или печатаю — я чувствую ее. Но в моих кошмарах не только трупы. На лбу Эрвина прорезываются тонкие линии морщинок. — Иногда я вижу себя на дне колодца и не могу выкарабкаться из него. По моему виску стекает кровь, голова гудит от удара, а наверху ослепительный белый свет и детский смех. Бессмысленный сон, но страшный. Этот колодец — чистилище для меня. В нем я мертв, и чтобы ожить, мне нужно подняться наверх, и у меня ни разу не получилось это. Этот сон вымотал меня, а Джордж был его катализатором. Я надеялся, что избавлюсь от этого навязчивого кошмара, если убью его. Но не вышло. Джордж мертв, а кошмар по-прежнему со мной. — Так как все произошло? — я вжимаюсь руками в края стула, лишь смутно понимая, кем был Джордж. — Не так гладко, как с Элизабет, — с каким-то отвращением произносит Эрвин. — У меня не было предлога, чтобы затащить Джорджа в свою машину. После того, как мы покинули приют, мы не общались и нигде не пересекались. Но мне удалось выяснить, что после какого-то скандала в юридической конторе, где он был обычным помощником, он уволился и временно подрабатывал, где только мог. Он был мозговитым и не брезгливым, брался за все, что предлагали. Я раздобыл его номер и срочно вызвал к себе, якобы у меня что-то с краном в ванной происходит. План был прост. Так как вызов срочный — вряд ли кого-то он предупредит о том, что собирается ко мне. Это был разгар рабочего дня, обед. Улицы в это время пустынны. Джордж пришел ко мне. Он, конечно, был недоволен, потому что узнал меня, но я сунул ему пачку купюр, и он безропотно прошел в ванную. А дальше… Схема была отработанной. Я ударил его тем же молотком, что и Элизабет. Но вышла накладка. — Свидетели? — Нет, но у меня не получалось вывезти тело Джорджа целых четыре дня. То соседи часто возились во дворе даже глубокой ночью, то патруль разъезжал. Можешь себе представить, какая вонь стояла в подвале и в каком состоянии был труп? Меня дважды стошнило. Сначала от запаха и вида, а потом от страха из-за того, что я поранился, когда тащил тело к реке. Не знаю, как так получилось. Обычно я аккуратен и внимательно слежу за деталями, но тогда, видимо, на меня подействовал адреналин. Через день я заметил на руке взбухший порез, а вокруг него кожа была странной, как будто рыхлой и гнившей. Меня рвало, трясло, знобило. Эрвин выставляет локоть на спинку стула. — Я знатно тогда перепугался и подорвался в больницу. У Джорджа был ВИЧ, я мог заразиться. Врачам сказал, что нашел на дороге сбитого енота, а перед этим чинил машину и порезался. Они все поняли и срезали мне рану. Потом были уколы от бешенства и переливание крови. — Так вот почему ты надел перчатки, когда тащил Гилберта, — догадываюсь я. — Не хотел, чтобы история повторилась. А Гилберт… — Я не могу понять, как он связан с Элизабет и остальными, Эрвин, но меня не покидает ощущение, что ты очень хотел устранить его. Меня награждают оценивающим взглядом. — Гилберт был связан только со мной, — отвечает Эрвин. — В тот день, когда я сдавал анализы на ВИЧ после инцидента с Джорджем, он был со мной на консультации. Не знаю зачем. Возможно, он был там в профилактических целях, а может, он не использовал резинки, вот и настал час расплаты. Это не важно. Я не обратил внимание на его присутствие. Я сидел, трясся, разглядывал плакаты на стенах с информацией о болезни. А Гилберт заметил на моей руке порез и вспомнил, что на прошлые консультации ходил Джордж. Он еще пошутил неудачно. Что я убил Джорджа, чтобы занять его место в больнице. Это была дурацкая шутка. Я и так нервным был. Полиция активно искала Джорджа, его фотографии висели повсюду, еще и риск заражения ВИЧем — я был на пределе. Когда Гилберт пошутил об убийстве, меня как будто током коротнуло. Я сначала не понял, что это шутка. Взглянул на него серьезно, дыхание перехватило. Гилберт улыбался-улыбался, а потом понял, что попал пальцем в небо. Интуицию невозможно обмануть. Доказательств у него не было, но он все понял. И тогда… — Ты понял, что нужно его убить, — уверенно завершаю я, леденея от ужаса. — Верно. Очень рискованно было оставлять его живым, но убить — еще рискованнее. Все-таки Гилберт был не обычным парнем, а известным в городе лицом. К нему нельзя было просто приблизиться. И… Между нами пробежала черная кошка. Он, наверное, уже сам корил себя за ту шутку. Ты ведь понимаешь, что Гилберт не из жалостливых, ратующих за справедливость? Ему было все равно на исчезнувших, он лишь опасался за свою шкуру и боялся, что после нашей встречи в консультации я возьмусь за него. — Не понимаю… — бормочу я. — Гилберт мог… — Ничего он не мог, Леви, — Эрвин раздраженно перебивает меня и заставляет заткнуться своим высокомерным взглядом. — Даже с его связями посадить человека в тюрьму за убийства без доказательств — сложно. И тогда речь не шла об убийствах. Все спихивали на несчастные случаи, потому что трупы не находили. — Погоди, — я прикладываю пальцы к вискам, ощущая, как скачет давление. — Вся проблема была в том, что он интуитивно понял, что ты как-то связан с пропажей Джорджа? — Повторю: он опасался за свою жизнь после того, как понял, что я убил Джорджа. Да, у него не было улик. Это было всего лишь чувство, но оно могло сподвигнуть его на что угодно. Гилберт был опасен для меня в тот момент так же, как и я для него. Он не мог настучать на меня в полицию, но мог превратить мою жизнь в ад лишь из-за того, что стал невольным свидетелем. — Так почему ты не убил его? Что могло помешать ему, человеку, который не ведает страха, жалости и совести? — Попросту не смог, — Эрвин признает это с большой неохотой. — Подобраться к Элизабет и Джорджу было проще простого, а с ним так не вышло. Он часто уезжал из города, постоянно был в центре внимания, почти никогда не оставался один. У меня даже закралась такая мысль, что он намеренно окружал себя людьми, потому что понимал всю опасность своего положения. Но давай на время поставим на паузу историю с ним и поговорим о Джейкобе. Тебе наверняка интересно, зачем я убил своего почти друга. Почти друга. У меня мороз по коже от того, как буднично он рассказывает о своих преступлениях, словно зачитывает мне страницы из любимой книги. На его лице ни тени беспокойства. Абсолютная уверенность в правильности и необходимости своих действий. Вот оно — зло во плоти. Нарцисс во всем его великолепии. Ему ни капли не стыдно и не противно от самого себя, такого неумолимо жестокого и безобразно равнодушного. Эрвин как будто дает интервью, о котором мечтал еще давно. Ни на миг он не задумывается о том, что я чувствую, когда он рассказывает мне о том, как утилизировал неугодных ему людей. Может, они и были в чем-то повинны перед ним, но это можно было пережить. Суть не в его страданиях. Он убил их не потому, что они причинили ему боль. Они были лишь поводом, чтобы выпустить наружу свое обезображенное и свирепое «я». — Джейкоб, — Эрвин снимает очки и трет переносицу, — был моим коллегой. Он попал в редакцию в качестве ассистента из-за университетской практики, и мы с ним быстро поладили. Я не питал к нему теплых чувств, но и неприязни тоже. Он был один из немногих, с кем мне иногда было интересно говорить. У него были острый ум, хватка, потенциал, амбиции. Все, как у меня. На мгновение мне даже показалось, что я наконец-то нашел человека, которому смогу раскрыться. И я догадываюсь, что последняя фраза подразумевает под собой не что иное, как симпатию. Первую любовь или ее жалкое подобие в ненормальной жизни Эрвина. — Он был младше тебя? — осторожно, точно боясь обжечься или невзначай получить пулю в лоб, спрашиваю я. — Ненамного, — Эрвин зависает и тускнеет. Мыслями переносится на семь лет назад, когда дал волю своему внутреннему монстру. — Мы с ним были на одном уровне. Любили Оскара Уайльда, Шекспира, Лавкрафта, слушали немецких композиторов, на моей машине бороздили окрестности. Я помогал ему с подготовкой к экзаменам, он переходил на третий курс, а он в благодарность стал моим помощником и помогал редактировать черновики. А потом что-то случилось. Эрвин возвращает очки на нос и опускает брови. Радужку его глаз затягивает черная дымка. — Он начал что-то подозревать и следить за мной. До сих пор не могу понять, что заставило его усомниться во мне. Как думаешь, душевные болезни оставляют след на внешности? Может, он разглядел настоящего меня? — эти вопросы он задает мне без надежды, словно швыряет их в пустоту. — Все равно. В любом случае, наши отношения испортились. Мы отдалились. Джейкоб начал избегать меня и заинтересовался исчезновениями. В то лето телевидение разрывалось от новостных сюжетов про расследование, хотя оно продвигалось крайне слабо. Полиция была в тупике и всячески отрицала версии про серийных убийц. Спихивали все на несчастные случаи. Элизабет и Джордж были молоды, и полиция взяла это на вооружение. Говорили об алкоголе, кислоте, о повальном увлечении молодежи сатанистами и другими субкультурами, которые предполагали опасные ритуалы. В общем, они действовали на нервы их родителям в угоду себе. И Джейкоба это очень напрягало. — Ты не думал, что ему было страшно? Он ведь тоже был молод, тоже был в группе риска. — Ты сейчас в точности повторил его слова, — Эрвин не прячет глаза. Он вообще никак не увиливает от контакта, но говорить про Джейкоба ему гораздо сложнее, чем про остальных. В его голосе появляется какой-то надрыв. Тон осторожный, оберегающий. — Так и было. Как-то раз он сказал мне, что боится стать следующим, а я ответил, что вряд ли исчезнет кто-то еще. — Ты дал ему обещание? — Обещание? — Эрвин искренне удивляется и смотрит на меня так, словно я сморозил несуразную глупость. — Меня просто отпустило. Я выплеснул свой гнев, успокоился, да и случай с Джорджем наложил свой отпечаток. Меня еще долго от запаха крови воротило, я даже от мяса на время отказался. Не могло тебя отпустить, Эрвин. Не тому ты врешь. — Успокоился? Всего лишь? — не выдерживаю я и позволяю себе возмутиться, что приводит Эрвина в ярость. — Ни за что не поверю. — Не забывайся, Леви, — скалясь по-волчьи, предупреждает он. — Здесь действуют мои условия. Я — говорю. Ты — слушаешь. Не надо меня одергивать, тебе не понравится, что будет потом. Это мгновенно заставляет меня опомниться и сжаться. Я зажимаю холодные руки между колен и опускаю глаза на свои ботинки. — Продолжу, — Эрвин вновь натягивает на себя человеческое обличье. — Джейкоб… Я был крайне осторожен с ним, учтив, но не старался войти в роль святого. По моим подсчетам, он должен был засомневаться в своих мыслях и охладеть к расследованию. Я не терял надежды, что между нами все наладится. Все шло к этому. Но однажды я застал его читающим мой черновик с заметками про исчезновения для нового выпуска… Повисает долгая пауза. Эрвин тяжело дышит, я задыхаюсь. Каждое его признание душит меня, жгутом обвивая шею. Сложно и одновременно так просто поверить, что он говорит не о постороннем, а о себе. — Я не помешал ему, — собравшись с мыслями и силами, Эрвин возобновляет историю. — Стоял в темном коридоре и из-за приоткрытой двери смотрел, как Джейкоб сидит на моем месте и читает черновик. Он дочитал до конца, затрясся, побледнел, и я вошел к нему. — Что было в том черновике? — Ошибка, которая могла стоить мне свободы. Как я говорил, Джейкоб был смышленым и внимательным. Он нашел в статье детали, о которых мог знать только причастный к исчезновениям. Мне не сложно представить состояние Джейкоба на тот момент. Мы оба испытали это чувство — крах. Когда все, во что ты верил, оказалось ложным. Когда нет путей назад. Когда, невзирая на былые чувства, тебе нужно отказаться от того, что секунду назад делало тебя счастливым. Это даже не страх. Разочарование. В себе и во всем, что ты до этого любил. А в том, что между Джейкобом и Эрвином было что-то, я уверен. Это могло быть чистое платоническое чувство, потому что Эрвин упомянул ум Джейкоба и другие его качества, но ни слова не сказал про его внешность, как будто у него не было к нему физического влечения. И внезапно и неуместно это отзывается во мне игольчатой ревностью, потому что Эрвин всегда описывал меня лишь как куклу, чье безжизненное фарфоровое личико красиво и пригодно для любования и похоти. Никогда он не говорил про мои другие качества. А если раз и упоминал, то чтобы усыпить мою бдительность и подчинить себе. Боже, почему я думаю об этом? Почему я ревную его в ту минуту, когда он говорит об убийствах? Мне противно от самого себя. Я чувствую себя использованным и одураченным. Глупым, наивным, смешным. Противно и мерзко, от себя и от него. Но Эрвину все равно. Сейчас он не со мной, а с Джейкобом в своем кабинете. — Я писал ту статью на вдохновении и не уследил за фактами, — говорит он. — Полиция знала лишь примерное время исчезновений Элизабет и Джорджа и то, во что была одета Элизабет. Никто не знал, как и где они исчезли и во что был одет Джордж, потому что в тот день он не пересекался ни с кем из знакомых. Я же расписал все в подробностях, даже родимое пятно на правой лопатке Элизабет не забыл. Это была громадная ошибка, которую я бы обязательно обнаружил и исправил, когда принялся бы за редакцию. У меня всегда так было. Я писал под натиском вдохновения, а потом включал критика и исправлял недочеты. Но Джейкоб прочел статью до ее редакции и все понял. Он сложил все факты, чувства и догадался. Отнеси он этот черновик в полицию, мне бы устроили допрос похуже, чем тот, который устроила мне Ханджи. Эрвин опять замолкает и куда-то проваливается. Похоже, что вытаскивает из памяти минувшие дни и проживает их заново. Мне не жаль его. Нисколько. Он не заслуживает жалости, как и я, но во мне что-то ёкает, когда я смотрю на то, как он рассеянно и напряженно пытается вытащить из себя новые слова. Он абсолютно вменяем и прекрасно контролирует себя. И это страшно. Он был в состоянии аффекта лишь раз, потому что впервые пересек черту человечности, когда убил Элизабет, а все последующие убийства он совершал с холодным рассудком. Эрвин все это осознает. И осознает опять, пока сидит передо мной, ковыряясь у себя в голове. — Можешь не верить, но я не хотел убивать Джейкоба, — отрешенно произносит он, повернув голову к окну, через которое на нас зрит лес. — Я пытался уладить эту проблему мирным путем, но Джейкоб был так же упрям, как и я. Он и слышать ничего не хотел про переговоры. Он сказал, что обязан отнести этот черновик в полицию… Эрвин прерывается и сипло откашливается. — Естественно, я убил его. Но не сразу. И это тоже было ошибкой, потому что ему удалось узнать что-то от Гилберта. Я вздрагиваю. Это рефлекс. От имени Гилберта, от того, как Эрвин вплетает его в свои истории, у меня и позвоночник крошится, и душа. Имя, которое я так и не смог стереть из своей жизни… Я сижу согнувшись, спина дугой, напряжена, и ломаюсь Бог знает в какой раз. Эрвин же точно обелиск. — Я так и не выяснил, как Джейкоб наткнулся на Гилберта или тот на него, — не отрывая взгляда от окна, рассказывает он. — Черновик, конечно, я уничтожил. Потом уничтожил Джейкоба. Но прогадал со временем. — Его ты тоже молотком забил? — я не могу скрыть отвращение. Забить молотком… Будто неодушевленный предмет, чтобы выпустить пар. — Да. Дождался подходящего случая. Это было первое августа. Шел ливень, гремела гроза… Как сейчас. Слышишь? — Эрвин поднимает палец, и точно по его велению в небе раздается грохот. — Во время обеденного перерыва Джейкоб вышел из редакции и направился к телефонной будке, и я почуял, что он что-то замышляет. Целую неделю он вел себя странно. Что-то планировал. Пытался убедить меня, что поверил мне и не собирается идти в полицию, приторно улыбался, но я чувствовал ложь. Когда он вышел из редакции, я сел в машину и тихо подъехал к будке. Из-за непогоды видимость и слышимость были плохими, и Джейкоб не заметил меня. — Ты убил его прямо во время звонка? Эрвин переводит взгляд на меня. — Он повесил трубку и вышел на улицу. Потом упал рядом с машиной, и я затащил его на заднее сидение и прикрыл. Вернулся в редакцию. Принес сигареты Уильяму, чтобы он подумал, что я выходил в магазин. Насчёт улик я не переживал, дождь все смыл, и кровь, и запах. И опять — равнодушие. Он описывает убийство как чисто механический процесс и не делает исключения даже Джейкобу. А хотя, стоит ли ожидать от него другого? — Ханджи говорила про последний звонок Джейкобу, — вставляю я. — Он был адресован Гилберту. Но если Джейкоб воспользовался общественным телефоном и Гилберт не взял трубку, то как они установили этот звонок? — Насколько я понимаю, — Эрвин чешет подбородок, — он звонил не лично Гилберту, а его секретарю. Не думаю, что… Он выдыхается. Даже его утомляет, если не этот диалог, то мой измученный взгляд, который он обозвал жалобным. Но закончить на этом мы не можем, и Эрвин, промолчав с минуту, принимается за Оливера: — Я не знал об Оливере ничего, кроме того, что он был приятелем Гилберта. Большего мне и не было нужно. И вспомни, пожалуйста, что ты сказал однажды про него. — Что именно? — я разгибаюсь, прижавшись к спинке стула. — Ты спросил, почему все закончилось на Оливере. — И? Я не понимаю. — Леви, однажды ты очень точно угадал, в чем дело. Напрягись и вспомни. Ненавижу эту поучительно-снисходительную интонацию. Но смелости, чтобы дать отпор, у меня нет, и я покорно выслушиваю все, что он говорит мне. Делаю то, что он скажет. Так, как он скажет. Вспоминаю свои реплики, потому что он приказал. — Джейкоб… — я морщу лоб и прижимаю к нему кулак. — Его звонок Гилберту показался мне выбивающимся фактом. Но потом с именем Гилберта оказался связан Оливер и… «Джейкоб звонил Гилберту в последний момент. Оливер был тесно связан с Гилбертом. Все ниточки тянутся к Гилберту, и это очень странно». На лице Эрвина мелькает краткое довольство. — Я хотел перекинуть подозрения на Гилберта. Я и раньше пытался это сделать, пуская о нем в разных кругах слухи таким образом, чтобы он не мог установить их источник. Мне не нужно было его подставлять, потому что это могло сказаться и на мне, но бросить на него тень казалось мне хорошей идеей. И, в принципе, мне это удалось. Люди косо на него смотрели, шептались, подхватывали слухи и раздували их до невообразимых размеров. Это было просто, потому что люди ненавидят успешных и не упускают возможность опорочить их имена. Когда в инфополе просочилась информация о звонке Джейкоба Гилберту, я понял, что это мой шанс укрепить слухи о нем. Оливер был подходящей кандидатурой. Близкие друзья, которые рассорились из-за бизнеса. Мне даже не пришлось напрягаться, чтобы люди придумали причину, по которой Гилберту понадобилось бы избавляться от него. — Стоп. Но ведь про Оливера и Джейкоба я говорил не тебе, а Уильяму, — меня озаряет. — Ты ведь не думаешь, что я оставил тебя без присмотра? Эрвин — подонок. Я убеждаюсь в этом лишний раз. — После ареста я позвонил ему, и мы побеседовали, — процеживает он с ехидством и потом, словно копьем, пронзает меня своими осколками-глазами. — Ты даже не представляешь, Леви, сколько ошибок ты наделал. — Угрожаешь мне? — я с яростью вскакиваю на ноги. — Предупреждаю, — Эрвин остается статичным. — Но это мы обсудим после. Сегодня с тебя хватит. Боже, этот день когда-нибудь закончится? Я падаю обратно на стул, чувствуя, как конечности деревенеют. — Тебе было двадцать четыре, когда ты убивал. — Да. — Двадцать четыре, — завороженно повторяю я. Уже не юный, но и не растративший впечатлительность и ранимость. — Меня не особо удивило, что ты со знанием дела подошел к плану по избавлению от трупов Гилберта и Ника. Я списал это на журналистский опыт. Наверняка ты выяснял вещи и похуже. — К чему ты клонишь? — Эрвин смотрит исподлобья. — Ты был в таком возрасте… Как ты до всего додумался? Справился со всем? Это не то, чему можно научиться по книгам и что можно легко пережить и… — воздух кончается. Я перегорел. — Зачем ты позвал меня с собой? В тот вечер, когда мы впервые встретились. — У тебя были глаза, как у забитой собаки. — Вот ты и подобрал меня, как дворняжку? — Нелестное сравнение, прости. — Это меньшее, что может обидеть меня. Клубок лжи распутывается. Факт вскрывается за фактом и тычет мне в лицо мою слепоту. Как я был наивен, Господи, и этим пользовались. Даже Эрвин. Даже он. — Не накручивай, — не просит, а требует Эрвин. — И не надо изображать здесь шок. Ты все знал, Леви. И ты, как никто другой, понимаешь меня. — Я? — мой голос срывается. — Понимаю? Я не выслеживал людей, чтобы убить их! Я не планировал ничью смерть! Ты со своим дерьмовым характером просто в авантюризм пустился, вот и все! Не ввязывай меня в это! Эрвин медленно закипает, и на его матовой белой коже проступают красные пятна. — Хочешь сказать, что ты святой? — подначивает он. — Нет, но я не хотел никого убивать! Они вынудили меня это сделать! Если бы Гилберт не изводил меня, если бы он услышал меня и оставил в покое, он был бы жив! — я проигрываю и срываюсь на крик, забыв про предупреждение. — Мне пришлось его убить, чтобы выжить самому! И Ник, никто не просил лезть его ко мне, он сам пришел и нарвался на смерть! Неужели ты этого не понимаешь?! — Но ты убил, — упрямо твердит Эрвин. — Не важно, по какой причине. Твои руки в крови так же, как и мои. И ты так же, как и я, посчитал себя правым, чтобы решать чужие судьбы. Можешь сколько угодно искать между нами различия, отпираться, но суть убийства всегда одна — кто-то позволил себе побыть Богом. Это был твой выбор, почему ты до сих пор не принял его? — Ты невыносим! Я подскакиваю со стула и через секунду падаю обратно. Физически я полный ноль. Морально — ниже плинтуса. — Сколько бы ты еще скрывал это? — град бесконтрольных вопросов. — Тебе нравилось играть со мной? Из-за чего ты иногда был таким разбитым, Эрвин? Кто ты, скажи наконец? Я не поверю, если ты скажешь, что моментами жалел о том, что сделал. — Не жалел. Ни разу, — ожидаемо. — Тогда что с тобой происходило? Это все было представление? К чему были эти траурные вздохи по вечерам? Речь Эрвина неизменно тихая и размеренная: — Я думал, неужели я буду до конца своих дней все ломать, чтобы хоть ненадолго что-то ощутить? Эта погоня за чувствами, за огнем — такая изнуряющая. — Так вот оно что! — злорадно восклицаю я. — Я сжег твой дом, и тебе даже этого мало? Недостаточно сильно? Не ширнуло по вене? И его это бесит. Эрвин сдирает с кожи маску бесстрастного манипулятора и на пару минут показывается мне обычным разгневанным человеком. — Ох, узнаю этот тон, — он встает из-за стола. — Знаешь, почему я избегал твоих вопросов и часто умалчивал? Потому что стоит начать объяснять кому-то свои поступки, так тебя сразу принимаются судить. Не притворяйся. Я знаю, что ты пытаешься сделать. Ты хочешь отбелить себя, найти между нами различия, чтобы показаться в выгодном свете. Но не трать силы. Мы идем с тобой одной дорогой. Нами движет одна сила. Но только ты пытаешься еще казаться нормальным человеком, а я давно принял себя и не испытываю угрызений совести. Ты, Леви, подлец. Ты обвиняешь меня том, в чем повинен сам. Ты так же манипулируешь, скрываешься, лжешь. Ты делаешь ровно то же самое, что делаю я, но почему-то сейчас ты хочешь убедить самого себя, что ты другой. Но это не так. Ты и я — одна сатана. — Да пошел ты! — Не смей кричать на меня, — приказывает он. — Я скрывался от кого угодно, но не от тебя. Ты лишь не задавал вопросов. Солгал ли я хоть раз тебе, когда ты спрашивал меня, знаком ли я с кем-то из пропавших? — Хочешь сказать, спроси я прямо, убил ли ты их, ты бы ответил мне честно? — я ударяю руками себя по бедрам. — Да. — Не верю. Ты хочешь выставить меня виноватым сейчас. — Я тоже тебе не верю. Больше ни в чем. Ты ведь догадывался обо всем, а я это видел и всего лишь ждал. И, — гнусный смешок, — ты был забавным. Серьезно искал ответы, которые все это время были у тебя в голове. — Эрвин, не увиливай. Ты бы не ответил мне честно. — Уверен? — ломаная ухмылка. — Вот, смотри. Я признался тебе в том, что собственноручно убил четверых людей, и что дальше? Побежишь рассказывать обо всем полиции? Разлюбишь меня, как по щелчку пальцев? — Да ты больной! — я хватаюсь за голову, и мой голос срывается. — Как так можно? Почему виноват ты, а чувствую себя отвратительно только я? Тебе все равно на это? — Нет, но ты мне не поверишь. — Не поверю. Я уже понял, что тебе не важно, в каком я состоянии. Ты просто хочешь играть со мной. Резко подскочив ко мне, Эрвин хватает меня за волосы и, наклонив мою голову, куда-то тащит. Мой вопль его не останавливает. Он сметает все препятствия на нашем пути. — Эрвин! — мой крик царапает горло. — Отпусти! Что ты делаешь?! Но он не отвечает, и его хватка не слабеет. Он толкает меня к дубовому трюмо с зеркалом с такой силой, что я ударяюсь о него коленями, и, не выпуская моих волос из кулака, заставляет меня поднять голову и посмотреть на свое отражение. Оно безобразно. Мерзко, уродливо. Лицо грязное, мокрое, кровь, текущая из носа, смешалась со слезами и размазалась по щекам и подбородку. А глаза больше не узкие щелочки — они огромные, напуганные, выразительные. В них чума, ярость, безутешность. — Спокойно. Стой. Эрвин звучит мягко, почти нежно, что пугает больше, чем его крик. — Ты выслушаешь меня, успокоишься и умоешься. Понял? — левой рукой Эрвин пробует стереть кровавое соленое месиво с моего лица, но лишь размазывает его. — Хватит себя жалеть и оправдывать, Леви. Хватит винить меня во всех бедах и демонизировать. Мы оба — не хорошие люди, так уж вышло и ничего с этим не поделать. Перестань страдать ерундой. Какая разница, скольких я убил, когда гораздо важнее, что я любого убью ради тебя? Поверь, моя рука ни перед чем не дрогнет, если дело касается тебя. Ты и только ты. Что бы ты ни сделал — я буду за тебя. И пускай я буду моментами ненавидеть, злиться, не понимать — я все равно сделаю все, чтобы быть рядом с тобой. — Эрвин, — всхлипываю я, стыдливо зажмурив глаза. — Отпусти. У меня голова кружится. Эрвин вдруг вспоминает, что держит меня за волосы, и выпускает. Качнувшись на месте, я сползаю и прислоняюсь лбом к полу, прикрыв уши руками, чтобы прийти в себя. Это непросто, когда минуту назад тебя разнесли в щепки. — Я не могу без тебя, сам же видишь, — Эрвин, присев рядом, поглаживает меня по спине. — И я не хотел так напугать тебя, прости. — Напугать? — я дрожу, ощущая, как накатывает истерика. — Господи, что ты несешь? Оставь меня. — Не оставлю. Я же сказал. Из меня вырывается скулеж, когтями царапающий грудь. Хочется разорвать себя на кусочки, выдавить глаза, выдрать сердце, легкие, проткнуть вены и не существовать. Выть, вопить, отрицать, но от правды никуда не деться. Я не могу осуждать Эрвина, потому что прошел по его тропе. Точь-в-точь, вольно-невольно, навзрыд и в агонии я повторил все его деяния. Я тоже монстр. Как и те люди, которые сломали меня.