Зло неподалеку

Мой мир становится крайне дуальным. По одну сторону — самовнушение. По другую — трезвость. Одна часть меня хочет быть по-прежнему ослеплена Эрвином и все забыть, смириться, а другая, буйная, вовсю протестует, покрывается шипами и шепчет «беги без оглядки». Бежать? С этим вопросом я подхожу к окну, упираюсь глазами в сумрачный лес и, качая головой, возвращаюсь в гостиную, где заново обдумываю все произошедшее… Самое прискорбное во всех жизненных событиях — это их необратимость. Как же хочется все исправить, отыграться, победить там, где проиграл, и вновь полюбить, но крепче, ярче и правильно. Я часто думаю об этом. Мечтаю отмотать время назад и все переиначить. Я бы не стал никого убивать, зная, что меня ожидает после этого. Я бы не связался опять с Эрвином, понимая, что мы покалечим друг друга. Я бы все сделал по-другому, перекроил бы целую жизнь, лишь бы в финале оказаться где-нибудь подальше от этого проклятого места, надежно сокрытого лесами и туманами. Я не должен быть в этом городе, в этом доме и с этим человеком. Все это — ужасная ошибка. Вся моя чертова жизнь — это ошибка. И что мне делать? Я и так не говорю с ним, избегаю любого контакта, но что толку, если он не понимает меня, а мое молчание и вовсе принимает за малодушие: — Ты молчишь не потому, что тебе плохо. Ты просто знаешь, что если заговоришь со мной, то тебе придётся столкнуться с нелицеприятной правдой. Я прав. Все выпады в мою сторону я игнорирую. Отворачиваюсь, стараюсь не смотреть ему в глаза, словно он василиск, тишину заполняю посторонним шумом и музыкой. Ненадолго это помогает, но Эрвин всегда найдет пути, чтобы добиться своей цели… Он как бы невзначай касается моих рук и талии, когда проходит мимо, наверняка зная, какую лавину чувств и воспоминаний это вызывает во мне. Якобы случайно он оставляет возле меня конверты с неизвестными мне адресами, чтобы подогреть мое любопытство и заставить меня обратиться к нему. Он как змей-искуситель. Знает, на какие точки нужно давить, чтобы подчинить меня себе. Но я сопротивляюсь изо всех сил. Всплывает забытая гордыня. Я веду себя подчеркнуто холодно, чтобы показать ему, что на этот раз он не сможет так легко подцепить меня. Такая тактика кажется беспроигрышной ровно до того момента, пока Эрвин не перенимает правила моей игры и не начинает вести себя так же. Ему известно, в какое слабое безвольное существо меня может превратить его равнодушие. Он пользуется этим, мой любимый мучитель, и я иду у него на поводу. Опять жадно ловлю его взгляды, подмечаю, во сколько он возвращается с работы, не пахнет ли от него чужим парфюмом… В общем, я болен им. Меня не хватило надолго, я быстро сдался. Прошло всего три дня, а я уже маячу перед ним и выпрашиваю себе внимание, чтобы потом с паникой искать, где бы от него укрыться. Эрвина это забавляет. Он смягчается и надевает новую маску. Вместо равнодушия я получаю тепло, которое ранит меня еще больше. — Мне не нужны твои подачки, — я скидываю с дивана одеяло, которое он положил мне в ноги. — И не надо покупать мне сигареты, я сам их покупаю. — Я делаю это по привычке, — сурово отвечает он, поднимая одеяло с пола. — Не нужно все преподносить так, словно ты мой благодетель. Все эти красивые жесты… Слова о том, какой я очаровательный… В дом пустил… Ты свое эго тешишь. Самомнение подпитываешь. — Леви, отбрось этот пафос, он тебе не к лицу, — Эрвин присаживается на край дивана, вынуждая меня сжаться и покрыться мурашками. — И не надо оскорблять меня. Почему-то я тщательно подбираю слова, а ты кидаешься в меня чем попало и еще возмущаешься, когда получаешь отпор. Это правильно, по-твоему? Что скривился? Не нравится, что тебя осаждают? Но ты сам вынуждаешь. Третий день спектакль отыгрываешь. Избегаешь меня, а я вижу, что ты плавишься, когда я продолжаю делать для тебя то, что всегда делал. — Я не отыгрываю. — Да? С каких пор тебя воротит от меня, милый? Ты ведешь себя так, будто я к чему-то тебя принудил или в чем-то перед тобой виноват, но ни одно мое действие не было направлено против тебя. Как я и сказал: я всегда буду за тебя. Пускай у нас будут недопонимания, мы будем их решать. — Эрвин, решаешь все ты, — огорченно выдаю я. — Ты хочешь контролировать меня и держать на привязи. Компромиссов у нас нет. Ты никогда не прислушивался ко мне. — А в чем и когда мне нужно было к тебе прислушиваться? — Эрвин приподнимает очки за дужки. — Любая нестандартная ситуация — и ты в панике, рвешь и мечешь. Я вру? — Нет, но… — Какое «но», Леви? Он произносит это так же приторно и отвратительно, как и «милый». Протягивает к моему лицу руку и гладит по щеке. — Не нужно исправлять то, что и без твоего вмешательства работает отлаженно, — мягко произносит он. — Я обо всем позабочусь. Просто слушай меня и не ищи подвох там, где его нет. — Ты сказал, что больше не доверяешь мне, — я пячусь и отталкиваю его руку. — От тебя можно ожидать всякое. — И как без доверия жить вместе? — Вот и выясним. Научимся, вернем. Я тяжело дышу, отвернувшись от него, а он душит и душит своими словами: — Ладно, Леви. Я сделал кое-что непоправимое и ужасное. Да, это так. Но это не исправить. Что ты мне предлагаешь? И озадаченно хмурится. — Молчишь? Я о том же. Ничего между нами не изменилось, я по-прежнему… — Ничего не изменилось? — от возмущения у меня внутри все бурлит. — Все изменилось. Ты бы видел себя со стороны. Послушал бы. Никто так… Это ненормально, Эрвин. Ты расчетливо убил людей. — Я не единственный, кто так делает, — с легкостью отвечает Эрвин. — Наш мир не для гуманизма, если ты не заметил. Военные тоже убивают. — Не надо подменять понятия. Это не одно и то же. — Потому что ты так считаешь? — Не мне судить тебя. Знаю. Но все же… — я зарываюсь рукой в свои волосы. — Это не укладывается в моей голове. — Леви, — Эрвин перехватывает мою руку за запястье и разворачивает меня к себе, — ты теряешь нить разговора. В чем дело? Я был груб тогда с тобой, но это было тебе же во благо. Понимаю, ты не привык к такому обращению, но это был единственный способ заставить тебя выслушать меня, не перебивая. — Это не меняет сути. Меня твоя грубость даже не задела. Ты рассказывал обо всем так, будто всего лишь сбил оленя на дороге. Но ты убил. Четыре человека, а то и больше. Тебя не обуяли эмоции и ты не кинулся порывисто на одного. Ты хладнокровно просчитал каждую смерть. Я не могу с этим смириться. Я многое тебе готов простить был, но не это. — Как к тебе относятся чужие жизни? — Никак, но… Ты манипулировал мной, чтобы привязать к себе. — С чего ты взял? — он непробиваем. — А как иначе? — тихо и ошарашенно спрашиваю я. — Я умом тронулся из-за тебя. Ты хитрый, изворотливый, беспринципный, это подтвердило твое признание. Ты подхватил меня, как рыбу на крючок. — Вот оно что, — он облегченно выдыхает. — Леви, умерь свой пыл. Я ничего не сделал, чтобы, как ты выразился, привязать тебя к себе. Ты сам вцепился в меня. Причем ревностно, как утопающий в шлюпку. И если тебе нужно простое объяснение, то я с легкостью могу его предоставить тебе. Во-первых, ты мало что обо мне знал. И твой мозг сам восполнял пробелы в моем облике. Ты видел во мне то, что хотел получить. Всего-то. Во-вторых, я правда тебя люблю. Не той любовью, которой любят остальные. Своей, особой. Я думаю о тебе всегда, не этого ли ты хотел? Я ни на чем не настаиваю. Все, что было у нас с тобой, было только по обоюдному согласию. Я ведь никогда не попрекал тебя тем, что мне приходится содержать тебя. Я в жизни так с тобой не поступлю. А сколько раз у нас был с тобой секс? По пальцем одной руки можно посчитать. Ты не хочешь — я не беру. Я никогда не позволю ни себе, ни другим распоряжаться твоим телом. А мое обещание про дом в любой точке мира? Оно до сих пор в силе, и я честно работаю над этим. Видел утреннюю почту? Риэлторы прислали мне по факсу нужные бумаги. Я уже рассматриваю варианты нового жилья. Все, как ты хочешь. У меня спирает дыхание. Я чувствую себя загнанным животным, которого готовят на убой. — Эрвин, я… — А если я принуждаю тебя к чему-то, то только во имя безопасности. —… Не готов. Эрвин осекается. — К чему? — его лицо резко меняется, глаза чернеют и пытливо впиваются в мое лицо. — К переезду и… — я осторожно подвигаюсь к нему, и сердце клокочет отчаянно и безнадежно. — Послушай меня. Внимательно. Я еще не созрел и не разобрался в себе. По общепринятым меркам я сильно отстаю в этой жизни. Я до сих пор не знаю кто я и зачем. Я погорячился, когда упрашивал о переезде. Не уверен, что я готов прожить с тобой следующую свою главу. — В каком смысле? — Мне нужно время для переосмысления. Запоздало, знаю, но… — Какое переосмысление? — Эрвин воспринимает все мои просьбы лишь как каприз, ни грамма не придавая им серьезности. — Леви, ты делаешь себе только хуже. Не ройся у себя в голове. У тебя там не архив, который надо сортировать. — Эрвин, ты можешь хоть раз просто выслушать меня, а не доказывать свою правоту? — пришибленно бормочу я. — Я не доказываю свою правоту, я показываю тебе твои заблуждения. Ты вдруг решил, что я обманывал тебя, хотя я ни в чем не лгал тебе. Еще и идея с переездом вдруг разонравилась тебе. Нельзя жать на тормоз перед взлетом. Мы скоро переедем, не спорь, и начнем все сначала. Я тебе обещаю, я обеспечу тебя всем, что ты попросишь. — И свободой? Мой вопрос мигом останавливает поток его фантазии. — Уточни, — он щурится. — Ты обеспечишь меня всем, что я попрошу, — в груди щемит. — Если я попрошу отпустить меня, ты выполнишь обещание? — Куда мне тебя отпускать? У тебя нет ни родственников, ни друзей, а сам с собой ты не справишься. — По-твоему, я недееспособный? У меня есть руки и ноги. Я справлялся и в одиночку. — Так хорошо справлялся, что потом месяц пролежал на кровати, убил человека и начал ловить галлюцинации. Я закрываю лицо руками и сокрушенно произношу: — Лучше бы ты опять выдрал мне волосы. Эрвин покровительственно сжимает мое колено. — Я не выдирал. — Переусердствовал, да? Ты всегда найдешь себе оправдание. — Это не оправдание, это факт. Мне очень жаль, что у меня получилось успокоить тебя тогда только грубой силой. Но это была необходимость. — Меня не надо ни успокаивать, ни дрессировать, Эрвин. — А как еще мне справиться с тобой? — он непоколебимо уверен в своей правоте. — Ты умеешь быть нежным, Леви, даже кротким, но тебя непросто застать в таком настроении. Чаще всего ты либо кричишь и сносишь все на своем пути, либо молчишь и закрываешься на сто замков. Если тебя не вытаскивать из раковины или не отрезвлять… разными методами, то ты просто уничтожишь все, как ураган. И теперь ты заладил «я не готов, я не уверен», но кто, как не я, сможет ужиться с тобой? Я принимаю тебя со всеми слабостями. Просто перестань все усложнять и плыви по течению. Ну, глянь на меня. Он приподнимает мое лицо за подбородок. — Ты прекрасный, но это мало кто видит. А я вижу. Я хочу уберечь тебя от тех, кто может специально или ненароком погубить тебя. И он приобнимает меня за плечи, прижимает к часто бьющемуся сердцу, и стискивает, уткнувшись носом в шею. А я чувствую, как органы плавятся от жара его тела. — Со мной у тебя все будет, не забывай, — в мои уши льются сладкие и зыбкие обещания. — И дом будет, где тепло. Будешь выращивать цветы, делать все, что захочешь. Большинство не может позволить себе такую роскошь, как жизнь своими желаниями. А у тебя она будет. Я скоро сменю место работы, перейду в новый штат. Я всем обеспечу, ты только не сопротивляйся. Прекращай эту тупую борьбу с совестью. Никто не оценит твои старания. Ты уже ничего не исправишь и никого не вернешь. И я не отпущу тебя. Он оставляет легкие поцелуи на щеках и лбу, пробираясь под футболку горячими ладонями. Жалит, кусает, а я лишь запрокидываю голову и протестующе мычу, но слабо. Руки упираются в его грудь, слегка отталкивают, а потом их сжимают за запястья и кладут на стан. — Я посмотрел, — сбивчиво и рьяно шепчет он мне в губы. — Ты весь для меня. От знакомых слов у меня голова идет кругом. — Весь, — потрясенно повторяю я. Эрвин, усадив меня к себе, сжимает мои ягодицы, поглаживает бедра, забирается языком в рот и лишает воли к сопротивлению. В его руках я мягче масла и легче пуха. Я еложу на его коленях, трусь о его живот пахом, чувствуя, как член твердеет, и целую в ненавистнолюбимые губы. Впиваюсь в них, будто его отнимают у меня. Безумие полное, но необходимое. Мне нужен он, и это апофеоз трагедии. Я извиваюсь, сидя на нем. Все эмоции и мысли смешались в непонятную массу. Пальцы уже расправились с пуговицами на его брюках и вытащили член с влажной головкой. Эрвин сминает мои губы, языком проходится по линиям шеи и изгибам ключиц. Когда я обвожу большим пальцем по его головке, смахивая предэякулят, Эрвин с издевкой ухмыляется. — Вот как ты хочешь уйти от меня. Он сгребает меня в охапку, несет в спальню и кладет на кровать. Одежда летит на пол, что-то даже сбивает стакан с тумбочки, и тот звонко разлетается осколками. — Ты не даешь моим синякам зажить, — рвано шепчу я, когда зубы и язык Эрвина принимаются вновь терзать мою шею. — Чтобы другим неповадно было, — он опускается рядом со мной на кровать и позволяет припасть к его твердому торсу. — Отыграться решил? Эрвин дергается, когда я перестаю лизать его соски и дерзко прикусываю их, нарочно, чтоб позлить. — Это меньшее, что ты заслуживаешь, — я сжимаю его возбужденный член, вызволяя из него приглушенный стон. — А большее? — Я бы приковал тебя к кровати и поиграл с тобой ножом, как ты со мной. — Наверное, я бы разочаровал тебя. — Почему? — Меня не испугал бы нож. И мне не страшно лежать перед тобой обездвиженным. Поверь, у тебя гораздо больше надо мной власти, когда ты просто смотришь мне в глаза. Я замираю и убираю от него руки. — Ты сердишься на меня за то, что я не готов отпустить тебя. Но ты не подумал, что ты не единственный пленник, — его руки спускаются на мою поясницу. — Я тоже несвободен, Леви. Все из-за тебя. Я тебя ненавижу за это. И целует, агрессивно, толкаясь языком, сжимая волосы на затылке до боли. Я чувствую, как его колотит от меня, и понимаю, что он не врет. Он правда ненавидит меня, едва ли не сильнее, чем я его, потому что из-за меня он вынужден мириться с сотней неудобных вещей и испытывать настоящие мучения зависимого человека. Зависимость — коварная болезнь. Протекает долго и незаметно, и лишь перед самым финалом, когда человек лежит уже на смертном одре, закатываясь чахоточным кашлем, проявляет себя во всем цвете. Наступает ломка, до трясучки и пота, приходит осознание, из-за какой именно заразы ты слег, и последний штрих — сожаление. Сожалеешь о том, что не лечился, когда почувствовал первые симптомы. Но уже поздно. Очень поздно. У меня от него и болит, и расцветает. И сладко, и мучительно от его губ, блуждающих по бедрам и животу. Смазанные пальцы неторопливо и нежно входят, я жмурюсь, в глазах рябь, а Эрвин пускает по моим венам разрядами свою псевдолюбовь и кормит лестью. — Я за тобой хоть по пустыне, хоть по гвоздям пойду, — пылко обещает он. Мне жарко. Я дергаюсь, сжимаюсь, пыхчу от тесноты внутри меня. — Это всего лишь твоя блажь. — Пусть будет так. Это не отменяет того факта, что я всегда буду рядом. Я уже говорил тебе, что ты… — Чарующий, недоступный, чуткий. — Ты запомнил, — Эрвин счастливо улыбается и касается моих губ. — Я из ночи в ночь напоминал себе об этом, — я хватаюсь за его плечи и с открытым ртом вдыхаю, ощущая, как он входит в меня и начинает медленно толкаться. — Обычно мне такое не говорили. — Значит, у меня меньше поводов для ревности. Расслабься, Леви. Но я и так расслаблен. В голове гуляет ветер. В ушах только шепот и стоны, да скрип пружин матраса. Тело обмякшее, сыпучее, меня можно вывернуть как хочется, и я не пискну. Сейчас я как никогда податлив и отзывчив, открыт. Весь нараспашку лишь для него одного — и это беда. Толчки размашистые, твердые. Ногти царапают кожу. Я бесконечно тычусь губами в его лицо и грудь, они жаркие, шелковые, о них хочется ластиться. Этот секс напоминает какой-то ритуал. Мы оба зачарованы и не понимаем, что делаем друг другу этими одолжениями только хуже, но порознь мы тоже не можем. Нам нужны эти касания, бархатистые стоны, раскатистые и ничего не стоящие слова, нужны объятия, смазанные поцелуи и легкость. Мне нужен Эрвин, нависающий надо мной, а ему нужен я, извивающийся под ним, разморенный, с горящими щеками и опухшими от мокрых и голодных поцелуев губами. — Господи, — шепчу я, терпя очередные укусы на шее. — Ты когда-нибудь оставишь меня в покое? — Ни за что, — Эрвин обводит языком только что поставленную болючую метку и смыкает веки, ощущая приближение оргазма. — Я ведь не соврал тебе, я правда без тебя не могу, хотя ты не раз делал мне больно. Порой я понимаю, что наша связь вредоносна, но… Ты слышал, что римские императоры принимали дозированно яд, чтобы выработать к нему иммунитет? Так и с тобой. — Императоры, — я не сдерживаю улыбку. — Интересно, на ложе со своими любовниками они тоже так умело пудрили тем мозги? — Нет, в этом искусстве первенство принадлежит мне. Что правда, то правда. С Эрвином любой умом тронется. Это только со стороны кажется, что таким людям, как он, можно дать отпор. На деле — от их чар не укрыться. Они профессионально плетут сети, осыпают лаской и льнут к тебе. Кладут в твои ноги целый мир, чтобы потом сломать тебя, как тростинку. Просто и беззвучно. Даже понять не успеешь, что тебя больше нет. — Будь ты проклят, Эрвин, — бессильно говорю я, ерзая под тяжестью его мощного тела. — Ты прекрасен, — жестоко звучит от него. Он — моя беда и моя же панацея. Мягкие губы его острее лезвия. Сжимает бедра — режет по живому. Клянется о любви — читает панихиду. Он всевозможно нежит меня в постели, вбиваясь мне между ног. Кончиком языка рисует линии на ребрах, кусает и лижет мочки ушей, обжигая кожу горячим дыханием, и покорно терпит мои ногти, которые оставляют белесые полоски на его плечах и спине. Член внутри пульсирует, я чувствую, что Эрвин хочет кончить, но старается оттянуть этот момент. Это в его правилах. Ему нужно, чтоб все было крышесносно, насыщенно, чтобы торкнуло по полной, иначе в нашей связи нет никакого смысла. Он жаден до меня, но умеет выжидать, чтобы не пресытиться. Даже тут у него холодный расчет. Поэтому секс у нас с ним редкий и он не торопится получить разрядку. Нужно чтоб накрыло. — Ты сжался, — выдыхает он мне в лицо, двигая бедрами. — Ага… Очень часто я чувствую себя беззащитным перед ним. Когда я нагой, это чувство усиливается. Я словно антилопа, которая видит вблизи свирепого льва и понимает, что ее кончина свершится совсем скоро. Сейчас, когда я лежу под ним, ощущая трение кожи о кожу, я беззащитен, как никогда ранее. Каждый оставленный им поцелуй — ожог, гематома, выстрел в сердце. Колени сводит судорогой, и внутри все распыляется на мельчайшие частицы. Как же я ненавижу тебя, Эрвин, так сильно, что без тебя — никак… Он прижимается ко мне пахом, волосы на лобке щекочут мой живот. Я скрещиваю за его спиной ноги, обнимаю за шею, слепо тычусь губами в лицо и плечи, как чокнутый. — У тебя глаза шальные, — сипло произносит Эрвин и кончает внутрь. — Еще что скажешь? — Отпусти шею. Я так и делаю. Он, выбравшись из моих тисков, выходит из меня и кулаком обхватывает мой член, нагло разглядывая меня с весьма интересного ракурса. — Что? — с нахальством спрашиваю я, чувствуя, как внизу живота концентрируются щекочущиеся ошущения. — Как ни посмотри, ты везде хорош. — А если не посмотреть, а послушать? — Тоже, — он наклоняется к моему животу и оставляет на нем зудящие поцелуи. — Люблю тебя. Сильно. Моя сперма оказывается на его руке. Эрвин ложится рядом и невесомо гладит мои ноги, яро целуя икры, колени, бедра. Я слышу его сорванное сердцебиение, которое заглушает мое собственное. Интересно, что он чувствует, когда я перебираю пальцами его мягкие гладкие волосы и мысленно проклинаю? Живет ли в нем тот же страх, что и во мне? — Ты слишком громко думаешь, — Эрвин приподнимается и кладет голову на мой живот. — Я не простил тебя. — Не за что прощать. — Я боюсь тебя. — Я тебя тоже. Это неудивительно. Привязанность разрушает нас обоих в равной мере. — Эрвин, — я отталкиваю его и двигаюсь к краю кровати, притягивая к себе одеяло. — Я не знаю, кто ты и что на самом деле хочешь от меня. Но я все еще люблю тебя и кошмарно чувствую себя из-за этого. Надо совладать с собой. Держаться за гордость, как за соломинку. Надо принять все как данность и составить план действий. Проявить благоразумие хотя бы раз в жизни. Но это путь для сильных. А я всего лишь пытаюсь быть им и вновь опровергаю своим опытом расхожее мнение, что трудности делают человека сильнее. Это самая наглая ложь в мире. Люди не фениксы, они не воскресают после каждой своей маленькой смерти. Ярость из-за невозможности все исправить и тоска по несбыточному наваливаются на меня разом и в троекратном размере. Колени дрожат. Во лбу болезненно пульсирует. Веки опухшие, белки красные. Давно я не был в таком состоянии. Даже после первого убийства я не испытывал такого, и после похорон матери так не сокрушался. Это что-то новое, еще неизведанное, о чем я даже не читал и не смотрел… Возможно ли скучать по тому, что было лишь в твоих тайных фантазиях? Эрвин, по которому я стенал, которого я обожал и превозносил, был лишь в моей голове. В реальности он другой человек. Я совсем его не знаю и не могу быть ни в чем уверен. Зачем ему все-таки понадобился я? Он настаивает, что заговорил со мной в нашу первую встречу из жалости, но он и жалость несовместимы по природе. Тогда какова была его изначальная цель? Зачем в один осенний дрянной вечер он проделал длинный путь к офису Гилберта? Почему, увидев, что тот с другим человеком, он не ушел, а заявил о себе? Буквально вторгся и оттолкнул Гилберта от меня. Зачем? Узнать это можно лишь спросив у него лично, но вряд ли он будет честен со мной. Доверия между нами больше нет. Ни крупицы. Я во всем ищу подвох, он тоже. Мы держим друг друга на прицеле, хотя совсем недавно наши губы клятвенно шептали признания в верности и любви. — Мне очень жаль, что мы оба однажды сделали неверный выбор, — Эрвин достает пачку сигарет и взглядом просит у меня зажигалку. — Но если именно этот неверный выбор привел меня к тебе, то даже если бы я вернулся в прошлое, я бы вновь сделал его. Он томно закуривает и надевает очки, которые ему вовсе не нужны сейчас, а просто выполняют роль брони его души. — Догадываюсь, что это не взаимная мысль. Ты бы не выбрал меня вновь. Я этого не скрываю, молча соглашаюсь и поджигаю сигарету. Обожание сменяется чем-то другим, новым и еще не изученным мной. Потомок ненависти. Особое чувство отторжения, брезгливости, страха и очарования смешались в одной пробирке. — Эрвин, я не… Не знаю, что со мной. Прости, я… — Ты попытаешься сбежать, — смиренно константирует он. — Ты попытаешься меня поймать, — удрученно понимаю я. Ловушка на двоих. — До меня все не доходит, зачем тебе убегать. Со мной ты всегда можешь договориться. — Даже животное, попав в капкан, борется за свободу. Чего уж ждать от человека. Твои слова. — Запомнил, — Эрвин мельком улыбается, выпуская мятный дым изо рта. — Не понимаю, что ты зовешь свободой. Хочешь опять бесцельно шататься по районам с плохой репутацией? Терпеть нападки извращенцев? Таскаться с одной дешевой работы на другую? Это свобода? — Ты не прав. Нет. — Нет? У тебя какой-то другой план? — У меня нет плана. Я просто хочу перестать чувствовать себя ничтожеством. — Иди-ка сюда. Он хлопает рядом с собой. — Зачем? — я не спешу к нему приближаться, хотя минуту назад тонул в его объятиях и стонал под ним. — Иди, — Эрвин двигается ко мне. — Убери сигарету от лица. — Ладно. Я сажусь напротив и заинтересованно наблюдаю за тем, как он делает глубокую затяжку. Секунда — и наши губы слились, и сигаретный дым проникает из его легких в мое горло, осушая его. Эрвин при этом и целует, держась за плечи, с напором, доводя меня до головокружения. Я сжимаю кончики пальцев, покрываюсь мурашками, но не разрываю поцелуй, который отзывается тяжестью в груди и легкостью в черепной коробке, словно дым растворил все ее содержимое. Боже, что я творю? Зачем поддаюсь? — Я люблю тебя, — шепчет Эрвин, оторвавшись от меня. — Ошибаешься, — я резко поднимаюсь с кровати и закрываю за собой дверь. Не может любви быть там, где двое пытаются заткнуть свою пустоту друг другом.