Карты, деньги, дробовик

      Парень напротив из тех, что ходят по опасному лезвию как по пилтоверскому проспекту. А зубочисткой на его поясе (я разглядел) можно без особых усилий вспарывать что брюшины змеям морским, что глотки речным гадам вроде меня. Он мощный, но не сосредоточенной злою силою Ноксуса — горит чем-то ярким, отчаянным, шалым из самого дна серо-синих глаз. Говорят, в Билджвотере таких на каждой посудине в среднем десятков по пять — но посреди шуримской пустыни билджвотерским кораблям совсем неоткуда браться.       Он что-то вроде меня. Так и хочется посмотреть на него, усмехнуться дружески и поддеть: "ну и далеко занесло тебя, братец".       Но у нас тут большая игра, так что пока нельзя.       Что происходит на этом конкретном постоялом дворе сегодняшним вечером, я откровенно не знаю: может быть, у местного императоришки тут сейчас на постое любовница, и он привёл сюда за компанию полдвора, или же на ночевку встал торгующий с Ноксусом караван, огромный и очень богатый; знаю я ровно одно — сокровища льются рекой. И игральный стол просто ломится от украшений, золотых, кристаллов, за которые пилтоверцы бешено платят, всё это на кону — и будто само вплывает в мои загребущие пальцы.       Парень напротив лыбится во весь рот и таращится — я лишь немного щурюсь и пытаюсь улыбаться как можно более располагающе.       Он верит: всё это безобразие уже принадлежит ему. Я, что понятно, категорически не согласен. И больше некому не соглашаться: за столом остались лишь только два отброса, два чужака, я — заваривший эту кашу и положивший в кучу первым лишь худой мешочек серебряных змей, да он, начинавший с ботинка в дверь да пары десятков кракенов.       Что было дальше?.. Если честно, не знаю. Я замечал, кого с кем сподручнее стравливать — он подначивал; я улыбался, юлил и каждый кон боялся что меня выкинут просто за то что я есть — он скалился охотником-крокодилом и всем видом своим говорил: цепляться идея плохая, карты игра на деньги, в которой главное честь, блаблабла, прочая лабуда, в общем проиграл — иди нахуй. Даже за свою зубочистку пару раз картинно хватался.       Так вот и вышло: напротив меня сидит. Но ещё не знает: карты сейчас не танцуют вокруг меня, но танцуют в моих руках, я каждую знаю лучше чем лицо матери, мне даже не надо смотреть на руку, которую я вскрываю — в ней точно четыре туза.       Я вежливо, сочувственно улыбаюсь, поднимаю глаза в его карты…       Там тоже четыре туза. И, чтоб его, так не бывает.       Во мне больше нет уверенной сытой неги — я резко поднимаю глаза чуть выше и сталкиваюсь с них взглядом. И в нём сплелось абсолютно всё то же самое: удивление, уважение, восхищение, возбуждённый азарт…       И где-то в глубине — робкая надежда.       Такой же, как я.       "Шулеры! Лови! Мочи!" — вдруг громыхает нестройным хором рядом с нашими головами. И не знаю, как он, а я к такому развитию событий с детства готов: уже приметил штуковин пять, которые выглядят дико богато. Так вот: я хватаю их — и драпаю со всей мочи. Он, как я ухватываю боковым зрением, тоже, только в другую сторону.       Я не могу объяснить, как именно мы останавливаемся отдышаться от гонки с самой тупой в моей жизни стражей у одного и того же камня.       — Ловко ты… это, — сплевывает он в песок, а потом припадает тяжело на колено. — Где карты держал?       Я прислоняюсь устало к камню и пожимаю плечами:       — В руках.       Что я с картами делаю я предпочитаю не объяснять заранее. Только если на практике.       — То есть ты это… был уверен… ну ты отбитый, — парень уважительно говорит.       И он, наверное, понимает по мордашке моей, что я из крыс Серпентина — но я не чувствую от него ни опасения, ни брезгливости. И это всё всё более странно.       — Грейвз, кстати. Я тут Малютку недалеко оставил… Составишь компанию?       И я сам не знаю, почему скольжу между дюн с ним рядом. И через полчаса узнаю, что Малюткой зовут не его девку, а его пушку — и с пушкой этой он сюсюкается не хуже, чем с дитятком носится любящая мать.       — Не знаю, в общем, как ты, солнышко, но я кончился. Покараулишь?       Я лишь киваю, пропуская мимо ушей то ли оскорбление, похожее на ласку, то ли ласку, звучащую как оскорбление.       Он что, конченный дурак — рядом с незнакомцем и проходимцем не то что спать, надолго глаза закрывать?       Но да, уже через три минуты я узнаю: он круглый дурак. Сопит, обнимая пушку, так, что гоняет песок — а из-за пояса с десяток золотых цепочек торчит. И штуки на них, конечно, поплоше моих, но пахнет от них не меньшим, а то и большим наваром. И если он рассчитывал, что я не попытаюсь их утащить, потому что он тоже выиграл…       Я вздыхаю и сажусь на колени. Спрашивать о том, что мне делать, карты.       И странное дело: обычно со мной говорит одна, ну две, ну три — но это только если на вытянутую руку от меня притаилась опасность, — а нынче в руки пробивается и полыхает магией почти вся колода разом.       "Беги".       "Это твой единственный шанс".       "Он лучшее, что может с тобой случится".       "Он слишком опасен".       "Он возвысит тебя до небес".       "Он станет для тебя жизнью".       "Он твоя смерть".       "Он хуже, чем смерть".       "Правда красивый?".       Так расшумелись, что вот-вот сожгут мне все пальцы — поэтому я их прячу. Кроме одной, которая всё решит, расставит всё по местам, и я её переворачиваю…       Из карты, синей как Серпентин, мне прямо в душу на мгновение вглядываются глаза госпожи Удачи.       "Это не просто череда совпадений, Тобиас — это моя рука. Всё ещё хочешь сбежать?".       Вот потому-то, когда он просыпается, я всё ещё здесь. И позволяю ему заступить в караул с настороженной неохотой, сам до конца не веря…       За это я буду благодарить госпожу ещё семь без малого лет.       А потом он сам себя загонит туда, откуда не возвращаются — и я наконец узнаю, что может быть хуже, чем смерть. Поэтому малодушно выберу (пусть не для себя самого, так хотя бы для мира) забвение.       Меня зовут Твистед Фэйт.