Карты, деньги, дробовик

      Ночи в пустыне тёмные, хоть глаз выколи. И холодные. Я, конечно, мотыляюсь здесь безвылазно уже года три, многое видел и ко всему привык — но, с другой стороны, знаю, как много вокруг всего, что убить готово. Особенно пока ещё есть бабло. Мне неспокойно, в общем: потею, ворочаюсь...        — Чо, бессонница? — спрашивает он.       Я, честно, чуть не подскакиваю, — глаза бешеные, карта в руках, намеренно дикий оскал, — но мозг быстрее тела понимает, что со спины ко мне бесшумно не подобраться. А как проходит первый импульс, вспоминается: я ж не в одиночку ночую, со мною этот. Как оно называется?.. Точно.       Билджвотерец.       Вызвался следить за костром.       Я к нему, из хламиды пустынника выпутываясь, поворачиваюсь. Сидит, чистит пушку, курит свою вонючую дрянь, от которой, если близко стоять, болит голова. Ухмыляется, на меня глядя. Я бы сказал, что так и просит мордою моей карты, если бы это хорошая идея была.       Я уже готов огрызнуться, мол, пялишься чо, но слышу лай совсем рядом. Этот не отвлекается от своих занятий, — ещё бы, звучит, небось, для чужака, будто ветер песок гоняет, — а вот я подскакиваю. Сразу в боевую стойку, карты в ладони, напряжённо всматриваюсь в тени вокруг костра…       — Ты чего это? — спрашивает он, даже не вынимая херни своей из зубов.       — Песчаные волки, — поясняю я мрачно.       Умные твари: большими косяками не чешут и стараются людей уважать, но если подходят — значит, совсем отчаявшиеся, будут насмерть драться. И если они отбитые, спать — это последнее, что мне, да и ему сейчас надо…       — Ну, это я понял. А вскочил-то ты чо? Я сегодня первый дежурю, сказал же. Я смотрю на него как на ёбнутого, не скрываясь даже. Он, небось, выражение моего лица в свете костра разглядывает, потому что скалится:       — Давай так. Эти твари ж ходят не стаями, а штуки по три за раз?       Я киваю.       — Да при этом ещё и не дюже тупые?       Немного подумав, киваю.       — Ну вот, — продолжает он. — А у меня под рукою моя красотка, — и пушку ласково гладит по тяжёлому боку. — Не хватит, думаешь, трёх вшивых волков запугать?       Я смотрю на него внимательно. Я, конечно, родился в том, что оседлые, так-то, цивилизованным не считают, и охотников болтать со мной долго немного — но даже я понимаю примерно, что такое Билджвотер. И как мало для людей, которые его считают домом, стоят чужие жизни и головы.       Да: на самом деле, не так уж сильно я боюсь песчаных волков.       Кажется, это он сейчас считывает тоже, потому что перестаёт на меня пялиться так настойчиво. И, когда говорит наконец, звучит как-то… мягче и надёжнее, что ли?       — В общем, ты ложись, солнышко. А я это. Поберегу твой сон.       Я на него смотрю. Проще, конечно, сейчас зарядить карту ему в горло и так и скитаться до скончания лет в одиночестве, вздрагивая от каждого шороха…       ...или я могу попробовать спокойно уснуть хотя бы рядом с человеком, который вчера назвался моим партнёром.       Выбор простой; не нужно больше никакой магии. Нет ощущения, будто я держу в руках карты, мира судьбу или ещё что-то важное. Я просто закапываюсь обратно в пустынничьи тряпки, бросаю:       — Пошёл ты.       И, не давая себе подумать как следует, отворачиваюсь.       Я засыпаю мгновенно, но этого следовало ожидать.       Куда удивительней то, что я просыпаюсь.       ***       Карты уверенно говорят: у меня опять на хвосте охотники. Правда, молчат как крысы на тему кто, в каком количестве и насколько пока далеко.       Сначала я думаю: пусть его, я в любом состоянии способен от угрозы проснуться и вообще круглосуточно во всеоружии. Поэтому вместо забот я снимаю приличную комнату и хорошо ужинаю. Только почти не пью. Ну, мало ли что.       Сегодня место на редкость приятное; единственное что слишком пристойное — даже нигде в закутке не играют. Впрочем, мне только в плюс: нет лишнего соблазна — нет дополнительных шансов, что я сорвусь, и слишком многие меня запомнят, а кто-то даже что-то поймёт.       Официантка милая тоже. Лишь глазу, правда: здесь, наверху, пиздец приличные все; я даже вслух не предлагаю ей из моей комнаты на звёзды посмотреть. Знаю — откажется.       Тем обиднее становится, когда я вхожу в комнату — и ловлю себя на том, что завесить бы сразу окно, и возле него шуршит подозрительно так, и надо бы карты ещё раз раскинуть на всякий, вдруг новое что-то скажут…       И, в общем, делать нечего, приходится признаваться: привет, тревожность, снова вместе, будто не расставались.       Тебе, бессонница, тоже. Очаровательно выглядишь, кстати. Когда мы там в последний раз виделись, вчера, кажется? А в предпоследний — позавчера?       Я зажигаю задумчиво свечи. Самое поганое — это когда они ловят так, что мне особо не на что отвлекаться. Можно, конечно, стащить где-нибудь книгу, — это Пилтовер, в лучшем случае я усну над чем-нибудь нудным, в худшем побалую себя чем-нибудь бодрым, — но будет выглядеть подозрительно, если запалят.       Можно раскинуть на что-нибудь карты, но в таком состоянии это мне не помогает.       Можно просто и безыскусно свалить отсюда нахуй — но я устал. Правда. А это я ещё даже дело как следует не начинал.       Кажется, к концу недели охотники за головами смогут взять меня хоть голыми руками, только бы сладко спящего.       Это, наверное, во мне говорит усталость, но я б сейчас отдал очень многое, чтобы услышать хоть что-то вроде…       ***       — Чо, — спрашивает Грейвз сипло, — опять бессонница?       Я лишь киваю, пусть он и не видит, и встаю с койки, переставая его волосы гладить. Нет, правда, всё-таки удобно в такие моменты, как вышел сейчас, один номер брать.       Малкольм видит кошмары обычно тихо: не говорит, не хрипит, не орёт, почти даже не ворочается; уже разучился сразу после пробуждения пытаться как следует дать мне в морду. Но я слышу его дыхание, загнанное и лёгкое, чувствую, как долго и тупо он пялится в потолок. Сам себе киваю ещё раз: разбудить его было правильным решением.       Это снова был Локер.       Грейвз приходит в себя достаточно, чтобы слегка приподняться в кровати. Это я по скрипу пружин понимаю, потому что в его сторону не смотрю. Он имеет право быть немного хрупче, чем обычно есть, без лишних свидетелей.       Я сегодня беспечный: понимаю, что в меня целятся из дробовика, только когда тот деталью какой-то пиздец говоряще клацает.        — Солнышко, а чо в нашей комнате посреди ночи кофе воняет? — спрашивает Грейвз ласково.       — Виновен, — лишь легкомысленно пожимаю плечами я. У него такой острый нюх и такая железная аргументация, что смысла нет отпираться.       — Долбоёб бля, — роняет Малкольм беззлобно, пушку на место аккуратно укладывая. — Совсем не заснёшь ведь теперь.       — Это я знаю.       Впрочем, себя я за эти десять лет как следует узнал тоже: карты несут какую-то хуйню про следующий заказ Принца, и мы с тревожностью сливаемся в страстном танце. Тут дело такое: либо я буду спать по часу в сутки неделю, даже не отдыхая, пока организм на те же сутки не попросит покоя — либо я могу жить на кофе и истощусь дня за три, но зато быстрее стану как новенький. И в той, и в той схеме я уязвим; но на это у меня есть партнёр.       — ТФ. Я ж тебя кокну из милосердия, если ты не перестанешь пить кофе, — устало скалится Грейвз. — У тебя сердце не железное.       — Кончу с ним не раньше, чем ты курить бросишь, — парирую. — У тебя тоже, знаешь, не в Пилтовере лёгкие сделаны. А пока никто из нас от отвратительных привычек не избавился — спи, голова горячая. Сегодня ночью я буду хранить твой сон.       Он едва слышно хмыкает, в одеяло заворачиваясь.       — Пошёл ты.       Но улыбается. Кто-кто — а я это слышу по его голосу с лёгкостью.       Он вот, наверное, знает не менее точно, что я улыбаюсь тоже.