Карты, деньги, дробовик

      — Тобиас! Тобиас, бл. Ну Тобиас, эй. А как ты вообще это делаешь?       Я его с первого раза услышал — но орать на меня нечего. Поэтому карту в пальцах вертеть и строить харю, будто ничего не заметил, я перестаю только когда он задаёт уже свой вопрос.       Чисто из вредности.       — Делаю что?       — Ну, это, — чешет он репу. — Прыгаешь. Когда вот ты здесь — а уже через миг взламываешь мне с другой стороны наглухо закрытую дверь. Или исчезаешь из-под носа стражников, которые только решили, что у тебя на хвосте.       — А, ты про Судьбу … — тяну я лениво.       Грейвз потрясающий, честно, спрашивать только сейчас. Меня про простейшие трюки чуть ли не каждый встречный, заметивший что-то, пытает — он принял их как данность. Ни слова не пикнул, мол, научи, пожалуйста, и просто старается лишний раз не путаться под ногами, когда я чарую карты, и пялиться не слишком любопытно на то, как делается расклад.       Сказать по правде, он очень нравится мне. Как напарник. Пожалуй, именно потому ему первому я по своей воле показываю главный свой козырь.       Тот, что зову Судьба.       Пожалуй, поэтому же — и из-за того, что немного пьян, — с почти неслышным смешком честно выдаю:       — Слово речного кочевника — я не знаю.       Грейвз верит мне безоговорочно, вижу я по глазам. И это самое потрясающее.       Наверное, именно оттого — или благодаря алкоголю — я щурюсь заговорщицки и ещё больше рассказываю:       — Я просто знаю, что мне в руке обязательно нужна карта. И время, чтобы настроиться. Самая малость. Секунда, три, полудюжина — и я уже не здесь.       — Аа... где? — спрашивает он подозрительно неимоверно, и это почему-то забавно. Не сдерживаюсь, прыскаю как не в себя. А он чуть куксится и морду морщит, но всё ещё внимает вместо того, чтобы рявкнуть обиженно.       — Знать бы ещё, где, — признаюсь, выдохнув наконец. — Но кажется, что в каком-то духовном мире. Вроде того, где живут у себя, я не знаю, ваши билджвотерские ужасы. Ну или Страховин.       — Ты понимаешь, — начинает он, сосредоточенно тыкая в меня пальцем, — что я теперь рядом с тобой не усну сегодня ка-те-го-ри-чес-ки? Да и ваще, откуда сравненья такие?       Я прикрываю глаза. Проглатываю укол про то, что было с чем сравнивать, потому что Страховин мы, похоже, оба в своей жизни видели.       — Ты сейчас только не ржи, Грейвз. Но когда я там — я чувствую мир.       И, не давая ему взорваться смехом или раскритиковать, продолжаю:       — Я вроде уже не здесь — меня не ударить по морде и перо под ребро не загнать, — но чувствую всё вокруг. Как будто совсем не двигаюсь, но касаюсь всего руками. Пальцами скольжу по глади металла, чувствую тысячи выбоин на стенах и под ногами, хватало бы слов и времени — наверное, даже пересчитал бы их. Знаешь... как будто, закрыв глаза, вижу ясно как никогда. Как будто только что был посреди душного, пыльного, тесного от топлы шуримского базара — и вдруг над тобой влажные сытые джунгли, а под тобой вьётся Серпентин, но будто поддерживает и совсем не таит опасности. Знаешь, это как… как…       — Как в сердце урагана?       Я затихаю резко и смотрю на него с вопросом. Он это замечает и тупится, чешет шею неловко:       — Ну, знаешь. Существует поверье. У моряков. Что, мол, самое безопасное место в самый поганый шторм — это око шторма. Место, где, вроде как, ветер рождается. Вокруг которого он вьётся кольцом, типа охраняя. Именно потому капитанские корабли, если в жопу попали, прут напролом туда где только сильнее жопа — ведь страшное переживёшь, а там уже штиль и спокойствие, вроде как.       — А мне кажется потому, что у вас там, в Билджвотере, все головой о палубу трахнутые, — не удерживаюсь я и подначиваю. — Но в целом сравненье что надо: островок спокойствия посреди самой задницы. Близко прямо. Мне нравится.       — Красиво, — он соглашается. А я, дурак, вот только сейчас понимаю, что не услышал пока и тени насмешки, хотя он, недоверчивый, откровенно не жалует совсем непонятную магию. — А чо ты в этом своём сердце бури на время стычек не прячешься? И даже не смей говорить, что за меня волнуешься, — беззлобно фыркает. — А то знаю я тебя.       Я-то волнуюсь, конечно, но ему об этом знать вовсе не обязательно.       — Да ты бы, Грейвз, мог догадаться. Сам каждый раз жалуешься: сложно, когда я это творю, даже рядом стоять. Сразу начинает болеть голова.       Взгляд его проясняется.       — У тебя, что ли, тоже?       — И да, и нет, — отвечаю. Сейчас уже и не знаю даже, алкоголь ли мне благодарить за то, насколько язык развязался. — Оно… давит. Не только на голову, не столько на голову — на всего меня, кажется. Сам подумай, каково это: быть везде и нигде на сотню метров окрест, будто иметь сотни рук и тысячи глаз…       "Быть способным чуть ли не мысли недооформившиеся щупать, чувствовать каждый вздох всего живого вокруг и где друг, где враг", — почти продолжаю, но осекаюсь.       Грейвз, конечно, со мной уже несколько месяцев и всё ещё ни капли не враг, но — рано. Ужасно рано.       — ...в общем, как будто на тебя давит бескрайняя океанская толща? — спешит на подмогу он.       — Надеюсь никогда этого не испытать, — бессовестно и благодарно цепляюсь за помощь, — но что-то вроде.       Его глаза загораются.       — Тобиас, а мне можно?       — Нет, — отбриваю я так резко, что в комнате веет холодом.       Глаза напротив жалобные, будто он котёнок, а я его пнул только что кованым сапогом.       — Грейвз. А вот сейчас запомни то, что я говорю, накрепко, раз я уже так много тебе разболтал. Одёжку свою я уже сохраняю, хотя в первый раз, когда Судьба проклюнулась, даже исподнее потерял. Теперь уже нет, теперь я контролирую себя лучше, могу удержать во второй руке тяжёлый ключ — да скоро, наверное, смогу унести и мешок с наваром. Но живое туда таскать меня даже не проси. Не буду.       — Чо так? — супится он.       — Потому что там оно и останется, — совсем трезво я припечатываю.       И даю ему время, чтоб осознать. Жду, пока вытянется харя. Пока уйдёт с щёк пьяная краска. Пока он не посмотрит на меня осмысленными и дикими совершенно глазами.       — Я сам каждый раз, застывая в небытие, — признаюсь тихо, — боюсь там и остаться. Что застряну в этих тысячах тысяч трещин. Что растворюсь в потоках мировой магии, потому что попробую прыгнуть из места, где она будет слишком сильна. Что, несмотря на всеведение, напорюсь грудью на железный дрын или поймаю шальную летящую пулю — но это всё ещё лучше, чем знать, что от меня ничего не останется. И это я, и это когда Судьба почти стала обыденностью, понимаешь?       Ухмыляюсь нервно.       — Я знаешь, Судьбой-то это именно потому называю. Однажды не выпрыгну — и будет вместо Судьбы Несудьба.       Он смотрит молча. И долго.       — Пообещай-ка мне, Тобиас, — наконец говорит, — что не будешь это использовать.       — Обещаю, что не буду Судьбу использовать, — покладисто соглашаюсь. — По крайней мере, лишний раз, — скалюсь сразу за этим зубасто.       Вместо того, чтобы наорать, Грейвз ухмыляется. Я в Судьбу уже так вцепился, что не вытравить ядом, не выбить палками, и он это точно знает. И не пытается осуждать.       Именно потому, понимаю внезапно, мы уже третий месяц напарники — и я до сих пор не хочу, чтобы что-нибудь поменялось.