Кто под звездой счастливою рождён — Гордится славой, титулом и властью…
Дни жизни Нила Джостена тянутся один за другим до того медленно, что ему невольно кажется, будто вместо двух месяцев жизни здесь он ждёт все двадцать лет. Не то чтобы он торопился в университет, да и не то чтобы его в принципе что-то торопило. В конце концов, после начала учебного года его жизнь мало изменится. С момента смерти Вивиан на Нила напало новое, ранее не так сильно грызущее его чувство: чувство вины. Ни она, ни Анна-Мария не знали о настоящем его прошлом, думая, что тот относился к шайке малолетних наркодиллеров, работающих под началом какой-то мелкой группировки, и они даже не подозревали, что на самом деле он был сыном босса мафиозной организации и работал под началом ближайшего его окружения. Его готовили занять пост нового босса французско-германской мафии, как единственного сына Натана Веснински, и что-то ему подсказывает, что, не убей он отца тогда, его бы это всё миновало. Да, возможно, его бы тогда и вовсе убили, и для того ребёнка, ещё жаждущего жизни, это было бы совсем не выходом… Но и сейчас уже взрослый Нил оглядывается на всю свою жизнь, и не может ответить себе на простой вопрос: а стоило ли оно того? Всю жизнь Нил выживал. Вплоть до пятнадцати лет он постоянно находился в опасных для жизни ситуациях, осознавая или не осознавая этого. Не перечесть по всем пальцам рук и ног, сколько раз его жизнь висела на волоске, и сколько раз он выбирался из самых дерьмовых ситуаций. И Нила действительно волновал вопрос: стоило ли всё это его выживание того, чтобы жить дальше? Разве после всего этого он сможет зажить, как прежде? Разве он сможет простить себе смерть Вивиан, что хотела защитить его от «мелкой группировки», а погибла от рук французско-германской мафии? И несмотря на всё это, он всё ещё живёт. Продолжает плыть по течению, не желая жить, и не желая умирать, чем будто запрещает себе радоваться жизни, жить, а не выживать. Ошибка выжившего. Вивиан не должна была умереть тогда. Анна-Мария не должна страдать из-за этого. Они не должны были жалеть, что взяли Нила под опеку. Он должен был оправдать все их ожидания, оправдать все вложенные в него средства, а вместо этого стал причиной, пусть и косвенной, смерти Вивиан. И вместо того, чтобы предъявлять ему свои ожидания и требования, они дали потерявшемуся мальчику свободу выбора. То, чего у него не было ещё никогда. И он потерялся. Он запутался в том, что ему нужно. Ему никогда не давали права выбирать, за него всё решала мать, а потом и люди из окружения Натана. Он делал всё, что они скажут, и у него просто не было времени подумать о том, чего он хочет, и насколько же он, блять, несчастен. Они даже решили не отдавать его в школу. Вызывали репетиторов на дом, полностью организовали ему домашнее обучение. Будто понимали, что по программе ему сейчас за всеми не угнаться, и нужно проходить всё поэтапно, а как они радовались, когда репетиторы хвалили Нила за его успехи, ведь «ваш мальчик одарённый! Таких талантливых учеников я давно не встречал». Но Нил никак на это не реагировал. Его теперь вообще мало что трогало. Он просто продолжал учиться в своём ритме и дальше плыть по течению, думая, что так облегчит себе жизнь. Жизнь от этого легче, честно говоря, не стала. Но он обманывал себя, что так не будет выделяться. Прошёл почти месяц скучной монотонной жизни в общежитии, когда Ники удалось вытащить Нила на улицу. Конечно, он и раньше выходил, вот только чаще всего с целью взять машину и съездить до Анны-Марии помочь ей по дому. Теперь же Ники, которому наскучило видеть его вечно сидящим в общежитии, пообещал взяться за него и растрясти. Сет практически не высовывался. По словам Хэммика, он часто зависает у своих друзей, а пока лето, уходит в непродолжительные запои вместе с ними. «Алкаш он и есть алкаш», — презрительно парирует Ники. Нил не видел, чтобы Хэммик хоть раз пил, хотя знает, что периодически тот уезжает с кузенами в Колумбию в какой-то там их любимый бар, где они не только пьют. — Сходим хоть до университета, прогуляемся, так сказать, — улыбается Ники, довольный тем, что смог уломать Нила на прогулку. — Слушай, а я могу считать это свиданием? — Можешь считать секунды до того, как я вернусь обратно в комнату, если не перестанешь так шутить, — Ники звонко смеётся, однако принимает условия. — Ну ладно, с таким красавчиком и просто прогуляться в удовольствие! Так можно говорить, или это тоже против правил? — он вскидывает бровь, на что Нил лишь закатывает глаза. — Зачем тебе понадобилось в университет? — Ники заговорчески улыбается. — Да так, занести декану кое-какие документы. А потом кое-кого побесить… — Нил тяжело вздыхает. Это было так чертовски в стиле Ники. Впервые за долгое время Нилу многого стоило не взять с собой ножи, ни одного. До этого Нил прятал их в специальных портупеях или ремешках, которые надевал под одежду на голое тело. Старые ремни натирали кожу, но Джостен игнорировал неудобства, всё же, это явно лучше, нежели выходить вообще безоружным. Однако он понимал, что в университет с ножами его вряд ли впустят, а если и впустят, то для окружающих будет гораздо безопасней, если эти ножи он оставит дома. Он не всегда умеет контролировать ситуацию, а навредить кому-то из-за приступа паники он хочет меньше всего. После занесённых мистеру Сайлсу, их декану, документов, они и правда направились дальше по корпусу. Ники упорно молчал вплоть до того момента, пока они не подошли к нужной аудитории на четвёртом этаже. Ещё идя по этажу Нил слышал доносящиеся откуда-то звуки скрипки, вот только всё понять не мог, откуда. Когда же Ники открыл дверь, Нил окончательно убедился по резко увеличившим громкость звукам струн, что идут они именно отсюда. Вслед за Ники он нырнул в аудиторию, где в самом её низу у преподавательского стола стоял юноша и играл на скрипке знакомую мелодию. Вряд ли он не услышал резко распахнувшейся двери, скорее всего, Ники частый тут гость, поэтому парень просто не обращал на него внимания. Ники же быстро спустился по ступенькам, подлетая к студенту и что-то ему щебеча, что-то, что потонуло в громких звуках скрипки. — Кевин! — Нил напрягся. Точно, это же тот самый известный в штатах скрипач, он даже не думал повстречать его здесь. Ему с его навыками и принадлежностью к богатой семье стоит учиться в как минимум престижной гимназии, но… Не здесь. — Опять что-то заунывное играешь, может, чё повеселей, а? — Отъебись, Хэммик, — то ли он игнорирует Нила так же, как и Ники, то ли действительно не замечает его, перелистывая страницы нот. Он приставляет смычок к струнам, и тогда Ники замолкает. Заворожённо смотрит на Кевина в ожидании первой ноты, а Нил… Нил тоже ждёт. Из-под смычка льётся сначала медленная, почти тяжёлая мелодия, Нил не шевелится и, кажется, не дышит, пока слушает эту часть. По самому началу он догадывается, что это за произведение, поэтому нисколько не удивляется, когда через минуту начинает литься быстрая резкая музыка, будто река не на шутку разошлась во время половодья. У Кевина была потрясающая техника игры, этого у него не отнять. Вот только… чего-то ему явно не хватало, а чего именно, он всё не мог понять… Внутри всё сжалось от воспоминаний. Увидь его сейчас хоть кто-нибудь, подумал бы, что ему только что сообщили о смерти самого близкого ему человека. Вот только он действительно очень горевал, вернее… тосковал. Впервые в жизни он настолько сильно тосковал, вспоминая те приятные моменты его жизни, что уже практически стёрлись из его воспоминаний. — Интродукция и рондо каприччиозо, — невнятно пробормотал он себе под нос, будто не веря собственным ушам, — Чайковский… — Сен-Санс, — поправил голос слева. Нил вздрагивает, резко оборачивается на него и видит сидящего на ряду недалеко от прохода парня, очень похожего на Аарона. Но он может сказать наверняка, что это точно не Аарон. Скорее всего, его брат Эндрю, хотя Ники и не упоминал, что они близнецы. Нил пропускает несколько ударов, пытаясь переварить информацию о том, что настолько увлёкся игрой, что даже не заметил незнакомца. Бдительность притуплена, ему это не нравится, и он долго, изучающим взглядом смотрит на Эндрю. Первое, что бросается ему в глаза, это чёрный наушник в ухе — он выглядит тем, кому меньше всего нужно слушать игру Кевина, однако, тот безошибочно поправил Нила, а значит, и правда слушает, несмотря на безучастный вид и, наверное, какой-нибудь тяжёлый рок или фонк, судя по его непробиваемому виду, в ушах. Эндрю же, несмотря на его испытующий взгляд, сам на него даже не оборачивается. Просто смотрит вперёд перед собой и не шевелится, кажется, даже и не дышит вовсе. — Да, верно. Сен-Санс. Больше Нил не смотрит на него. Он снова сосредоточен на музыке, вслушивается в каждую сыгранную ноту и поражается тому, как безошибочно Кевин попадает в каждую. Он хмурит брови, вслушиваясь в отчеканенную, до дыр заученную мелодию, и наконец понимает. В ней нет души. Осознание приходит с последней нотой произведения, когда смычок уже не касается струн, а по аудитории медленно разносится тишина. Нил смотрит непробиваемым взглядом на Кевина, и только тогда тот, видимо, замечает его. — А это ещё кто? — Кевин кивает в сторону Нила, а сам обращается к Ники. По тону и недовольному, почти надменному лицу Нил ничуть не удивляется своему наблюдению об игре Кевина. Ники делает странное выражение лица, и у Нила почему-то складывается такое предчувствие, что то, что Хэммик ему сейчас скажет, Нилу явно не понравится. — О, это всего лишь мой новый парень! — он поворачивается к Нилу, и тот смотрит непробиваемым взглядом уже на Ники. Тому кажется, что Джостен его сейчас испепелит им, таким тяжёлым, какого он прежде ещё не видел, поэтому тихо усмехается, оборачиваясь обратно к Кевину. — Ну, или будущий парень, но кого волнуют эти формальности, верно? — Формально я твой сосед по комнате, — подаёт голос Нил, необычайно спокойный для его выражения лица, но такой холодный, что Ники заметно передёргивает от него. Только сейчас Нил замечает необычную акустику в кабинете, хотя может с уверенностью почти в сто процентов сказать, что это явно не аудитория музыкантов. — Зануда, — фыркает Ники, но не развивает тему дальше. — Ой, кстати, я же вас не представил! — он так резко это вспоминает, что Нил даже саркастично вскидывает бровь, что не укрывается от Ники. Однако он указывает рукой на Нила, обращаясь к обоим, хотя, Эндрю, кажется, всё ещё не заинтересован в их обществе. — Это Нил Джостен, наш лингвист! А это, — он показывает на Кевина и Эндрю, — Кевин Дэй и Эндрю Миньярд, историки, — Нил хмурит брови и склоняет голову на бок, услышав представление. Он знал Кевина как превосходного исполнителя и немало удивился, когда увидел его здесь. Когда он узнал, что тот ещё и на истфаке, в голове всё совсем перемешалось. Кевин заметил это замешательство, поэтому повторил его жест с наклоном головы, правда недовольное выражение лица делало его грубым и враждебным, нежели удивлённым и подозрительным, как у Нила. — Что-то не так? — Что такой музыкант как ты делает на истфаке? — Он не договаривает «ещё и в этом университете», но подтекст в его голосе явно слышен. Кевин молчит пару секунд, а потом выпрямляется, возвращая себе надменный бесстрастный вид. — Мне лесть ни к чему. — Я не сказал, что твоя игра превосходна, это не лесть, — Кевин даже усмехается такой наглости, когда до него доходит смысл сказанного. Эндрю рядом, кажется, оживает, Нил чуть поворачивает голову и переводит взгляд на него, чтобы держать его в поле зрения. Чутьё подсказывало ему, что тот будет гораздо опаснее Дэя, хотя Нил и помнит рост Аарона, в соотношении с ростом Ники, а значит, и Эндрю будет ниже его самого. Миньярд усаживается к нему лицом и испытующе долго смотрит непробиваемым взглядом прямо в глаза. Нил не то чтобы в том настроении, чтобы подавлять эмоции, пытаться сделать лицо проще, поэтому просто смотрит в ответ своим настоящим взглядом. Тяжёлым и непробиваемым, таким, что, кажется, на дне его глаз осела вся грязь тяжёлых человеческих судеб мира. Взгляд Эндрю нечитаемый, но такой же тяжёлый, как и взгляд Нила. Он не может сказать, что видит в нём родственную душу, но тишина, обострившаяся вокруг, его немного напрягает. Вокруг действительно так тихо, или у него опять дереал? — Какой-то ты слишком шумный для обычного лингвиста, у меня аж голова разболелась, — его голос чёткий, низкий, у Нила табуном пробегают по телу мурашки из-за него. Нечасто встретишь человека с таким голосом, какой обычно бывает у огромных телохранителей типа ДиМаччио. Перед глазами невольно всплывают картинки тех зверств, которые он совершал по его приказу, и сейчас он молит всех богов, чтобы это не отобразилось на его лице. — А кто сказал, что я обычный? — Эндрю фыркает, похоже на усмешку, вот только лицо его остаётся бесстрастным. — Ребята, — Ники поднимает перед собой руки, поднимаясь на пару ступенек к ним, но, похоже, слишком хорошо зная своего кузена, всё ещё держась от него на почтительном расстоянии, — не думаю, что сейчас нам нужно ссориться, окей? — Да мы не ссорились, — к Нилу возвращается его привычное безразличное выражение лица, — так, недоразумение. Эндрю, кажется, замирает от этих его слов, но Нил правда не понимает, от чего конкретно, поэтому решает игнорировать. Почти все проблемы он так и решает, если честно, и лучше от этого пока никому не стало. — А что ты можешь назвать превосходной игрой? Свою, что ли? — не унимается Кевин. Нил тяжело вздыхает, возвращая взгляд на него, будто смотрит на полоумного, которого ему действительно жаль. — Разве тебе нужны советы каких-то там слушателей-любителей? — он разворачивается, чтобы уйти из аудитории, но поднимается на несколько ступеней, и его окликает Ники: — Нил, подожди! — он быстро добирается до него. Когда тот разворачивается, его лицо всё ещё выглядит спокойным, хотя внутри бушует смесь из непонятных чувств. Гнев, тоска, разочарование, невыносимая боль и тревога, гоняющиеся за ним по пятам всю его жизнь. Ники недовольно машет на Кевина, мол, играй и дальше, а потом хватает Нила под локоть, игнорируя то, как он напрягся, и выводит из аудитории под звуки скрипки. Они останавливаются за дверьми. Ники смотрит на него напряжённо, в то время как на лице Нила не отображено абсолютно ничего. — Это же не аудитория музыкантов, да? — кажется, разбавление тишины или перевод темы расслабляют Ники, потому что тот сразу выдыхает и настраивается на диалог. — Да, здесь обычно ведутся лекции по истории, — он жмёт плечами. — Просто преподавательница истории обожает «музыку» (ну, или одного обаятельного студента), вот и отдала ключи от аудитории Кевину, мол, пусть тут репетирует. В общежитии же особо не поиграешь. — А почему он вообще на истфаке? — Ники жмёт плечами. Похоже, ответ на этот вопрос не стали сообщать не только ему. Нил не понимал, чего они ждут, тогда Ники со вздохом повёл его на улицу. На парковке стояло всего несколько машин, но Нил сразу заприметил BMW, которая весь месяц стояла у их общежития, периодически пропадая. — Дождёмся их. Эндрю соизволил подвезти нас до общежития, — Нил, отвыкший ездить с незнакомцами в автомобиле, хотел было отказаться, но Ники его прервал вытянутой рукой. — Нет, не думай. Я сам тебя сюда притащил, ещё и подставил, не думал, что у Кевина сегодня недотраханное настроение, просто хотел познакомить вас, — Нил вскидывает бровь на такой эпитет настроению Кевина, но Ники думает, что эта эмоция вызвана его словами. — Всё нормально, в машине они тебя не тронут. — Да не скажу, чтобы они вели себя враждебно, — Ники замирает. Нил по-прежнему спокоен и жмёт плечами, когда тот непонятливо на него смотрит. — В сравнении с тем, с какой ноты начал я. Ники снова отмахивается. Довезли его и правда в тишине. В гробовой тишине, что всю дорогу будто давила на Нила. Даже Ники за всю недолгую поездку не проронил ни слова, что было для него безумно странно и непривычно.***
Анна-Мария весело щебетала с кем-то по телефону на французском, видимо, со своими старыми подружками из Франции. Учитывая то, что параллельно с этим она сидела с айпадом на столе, Нил предположил, что болтать она может и с коллегами с предыдущего места работы, поэтому не стал отвлекать или как-то мешать, а просто коротко показался ей на глаза, чтобы она знала, что тот приехал. Звонок завершился уже через пять минут, пока Нил грел чайник и наливал себе чай. Анна-Мария сразу сжала его в объятиях, войдя на кухню, и Нил правда практически на это не реагирует, только задерживает дыхание и не шевелится. — Я думаю, мне пригодится ноутбук для учёбы, — он говорит об этом как-то странно, уклончиво, и после следующих его слов, Анне-Марии становится понятно, почему. — Могу ли я… взять ноутбук Вивиан? Конечно, у них были деньги на покупку нового хорошего ноутбука, но лишние траты всегда бьют по карману, и Нилу меньше всего хочется быть тому причиной. Анна-Мария искренне хотела бы отградить его от любых воспоминаний о покойной Вивиан, как и себя саму, но… Вечно прятать всё в дальнем углу просто невозможно, верно? — Конечно, милый, — она мягко ему улыбается, отводит волосы от лица и целует в лоб. Нил морщится, но старается сохранить бесстрастное лицо, когда та отстраняется. — Он наверху в одной из коробок, которые мы так и не разобрали. Нил поднимается на второй этаж и среди коробок сразу безошибочно находит ту, в которой лежит старый ноутбук. Джостен включает его, проверяет, работает ли — всё исправно, что удивительно, ведь он почти год пылился тут без дела. Нил кладёт ноутбук в сумку, но не спешит спускаться. Он возвращается к коробкам и вытаскивает одну из них, лёгкую, но забитую упаковочной бумагой до отказа. Вытаскивает все комки макулатуры из неё и достаёт чехол. Пыльная поверхность скрипки так приятно лежит под пальцами, что Нил даже забывает, как дышать. Вмиг столько воспоминаний проносится у него перед глазами, столько эмоций, которые он так долго хранил внутри себя, и столько чувств, вот-вот готовых вырваться наружу. Нил судорожно выдыхает, сдувая со скрипки пыль и бессовестно протирает её сухим полотенцем, висящим у него на стуле. Раз в неделю Нил приезжал домой и каждый раз обязательно принимал здесь душ. В общежитии, безусловно, тоже приходилось это делать, однако здесь, в четырёх стенах наедине только с одной женщиной, он мог спокойно принять душ, не беспокоясь, что кто-то его увидит, увидит его шрамы, покрывающие всё тело, задаст слишком много вопросов. Как будет он жить дальше, он не знал. Но шифроваться планировал до последнего. Блеск лакированного дерева вернул его в воспоминания ещё дальше, ещё глубже заставил погрузиться и пережить те дни, когда матушка учила его игре на скрипке. Такой маленький и щуплый мальчик не мог преуспеть в спорте, поэтому, чтобы зарекомендовать его перед собственным отцом, Мэри была вынуждена обучать его игре на скрипке. Столь тонкой натуры инструмент был в почёте среди «высоких» лиц, поэтому Натан одобрил выбор жены. «Мой маленький гений Натаниэль!» — щебетала Мэри, чуть ли не хлопая в ладоши, когда тот слишком быстро для ребёнка усваивал программу для скрипки, схватывая всё на лету. Из-под смычка лилась задушевная мелодия, а матушка утирала слёзы, то ли предаваясь ностальгии по времени, когда та сама училась в музыкальной академии, будучи самой обычной девочкой, то ли радовалась, что ей и её сыну сохранят жизнь. Он стал бы хорошим финансовым активом собственного отца, стань он выдающимся исполнителем или добейся он успехов в науке. Нил проводит рукой по грифу инструмента, касается одного из колков и подкручивает его по памяти; берёт смычок, ведёт по струнам, прикрыв глаза, и снова крутит колки, добиваясь нужного звучания. Его плеч касаются руки матери, он вздрагивает и подскакивает на месте, когда осознаёт, что это всё оказалось простой галлюцинацией его больного мозга. Нил поднимается на ноги и чувствует тяжёлый груз, что тянет его вниз, но стоит лишь смычку лечь на струны, как всё, что есть вокруг него, будто бы отходит на второй план, скрывается за пеленой того безразличия, что окутывает его всю его жизнь. Хочешь выжить — скрой эмоции. Так его учили, так он научился, и с помощью этого он и выжил. Из-под смычка льётся до боли родная и знакомая мелодия, что режет сильнее ножа. Он помнит каждое занятие у собственной матери, помнит каждый её удар по рукам, плечам или ногам, стоило ему ошибиться, стоило ему лишь не попасть в ноту, он помнит каждый упрёк своего отца и матери, что считали, что Натаниэль недостаточно старается, прилагает недостаточно усилий, чтобы быть лучшим. Но когда отец уходил, оставалась мать, которая всё так же называла его своим маленьким вундеркиндом Натаниэлем. Смычок с непривычной лёгкостью несётся по струнам, и из-под него вылетают знакомые звуки, душераздирающая воспоминаниями мелодия льётся до боли знакомо, въедается под кожу, звенит в ушах. Нил шипит сквозь зубы, не желая останавливаться, и дальше ведёт партию. Музыкант должен продолжать играть, несмотря ни на что. Маленький семилетний мальчик стоит посреди сцены в большом театре, он участник концерта, он зритель и выступающий одновременно. Сотни глаз устремлены на него одного, а его глаза устремлены в ответ на них. Публика, его публика, что видит и слышит его, слышит каждую ноту, льющуюся из-под смычка, и каждый из них разделяет с ним его неимоверную любовь к музыке. Каждый из них смотрит на него и слушает его игру, каждый сегодня пришёл насладиться музыкой. И он пришёл. Абрам, какой замечательный Абрам! — так называла его низенькая женщина, что слушала его партию, прежде чем утвердить участие юных музыкантов в концерте. «Ваш сын — новый Моцарт современности!» Очередной Моцарт современности, — с некой тоской, презрением и разочарованием думал Натаниэль. Он не был гением, он никогда не был гениальным ребёнком, всего он добился упорством, трудом и любовью к музыке, что помогала заглушить все его раны, кровоточащие при неловком движении, неловком воспоминании того, что было задвинуто далеко в глубь души. Нил, взрослый, стоит теперь посреди своей комнаты, пустой комнаты. Он один, на него никто не смотрит, его никто не слышит, но почему-то именно сейчас звук скрипки режет сердце сильнее всего, заставляет испытать тот трепетный восторг, которого не испытывал семилетний ребёнок, впервые увидев публику. Он вспоминает каждый миг, каждый раз, когда в детстве касался скрипки, каждый раз, когда из-под смычка лилась невероятная мелодия, что заставляла трепетать его сердце сильнее, чем приставленный к виску пистолет Лолы. Ему больно. Ему жаль. Он вспоминает свою подругу, что делила с ним самые отвратительные дни его жизни, его и своей. Они согласились оставить её рядом с ним, он вытащил её из пекла, но затащил в другое. Однако, та утверждала, что то её пекло было гораздо страшнее и отвратительней, поэтому ему вовсе не из-за чего страдать. Эдди, его маленькая, милая Эдди… Эдисон была старше его на пару лет, но выглядела такой маленькой и напуганной, что порой ему казалось, что она была ещё более напуганной, чем он сам. Он всегда звал её Эдди, потому что там, где она жила и работала раньше, её называли взрослыми именами и прозвищами, и никогда не видели в ней ребёнка, а она в ответ называла его Нейтом, потому что понимала, что ему тоже не нравится его имя, данное ему в честь его же отца, из-за которого его жизнь и полетела под откос. Он помнит, как играл для неё красивую музыку, как она заворожённо смотрела на него, когда он играл только для них двоих, как он любил её и хотел оберегать, любил той любовью, которой, он уверен, любят своих сестёр. Она тоже так его любила. Они были друг у друга единственным хорошим воспоминанием в той беспросветной тьме, что поглощала их обоих с каждым днём всё сильнее. Звук скрипки лился, не переставая, он сыграл репризу уже раза четыре, вместо двух, но он так не хотел останавливаться, не хотел терять этот миг его жизни, жизни, а не выживания, будто бы после того, как смычок окончательно оторвётся от струн, он упадёт в пропасть. Так и было. Сейчас, закрыв глаза, он снова представлял тот зал, полный гостей, представлял лицо Эдди, его милой Эдди, которую не смог защитить от этого беспросветного будущего, которая, он даже не знает, жива или мертва сейчас… Он закрывает глаза и видит лицо матери, что с энтузиазмом и удовлетворённой улыбкой на лице дирижирует ему руками, будто бы это помогало хоть немного. Он видит стоящий в углу метр, который он никогда не слышал, и играл как чувствует. О да, раньше он чувствовал. Он мог чувствовать. Загнав себя в этот толстый панцирь, он напрочь позабыл о том, как вообще нормальные люди испытывают эмоции. Радость, грусть, гнев — всё это было чуждо ему, всё, что осталось, это слепая ярость и ненависть ко всем людям из окружения отца, к самому отцу, к матери… Да и те со временем притупились. Он впал в тоску, которую, кажется, ничем уже было не прекратить. Он думал, что будет доживать дни своей никчёмной, никому ненужной жизни в тишине, так и не став кем-то выдающимся. Слеза беззвучно падает на деревянный корпус, но поражает Нила своей громкостью. Он замирает на секунду, но не может разлепить глаз, он продолжает играть дальше, вспоминая слова матери. Музыкант должен продолжать играть, несмотря ни на что. Только уйдя со сцены и из-за кулис, будь то артист или музыкант, он может выдохнуть спокойно. Слёзы льются по его щекам, обжигая кожу похлеще любимого прикуривателя Лолы. Он ощущает, как что-то тяжкое и невыносимо болезненное начинает покидать его, тело дрожит, он так давно не плакал, так давно не испытывал чего-то подобного, что на секунду даже испугался. Это что-то незнакомое, давно забытое. Он не может остановиться, рыдания рвутся из него наружу, но он не может позволить даже жалкому всхлипу вырваться у него из груди. За такое наказывают. Это проявление слабости. Он не может себе позволить подобной роскоши. Но мелодия всё дальше тянется и тянется из-под смычка, то нарастая, то замедляясь. Нил растягивает мелодию, не позволяя ей угаснуть, он тянет удовольствие, словно резину, тянет, и не хочет останавливаться. Но тело устаёт, захлестнувшие его эмоции постепенно спадают. Внутри снова нарастает пустота, та пустота, что сопровождает его уже много лет, хотя порой и кажется, что целую жизнь. Нил отрывает от груди скрипку с таким же нежеланием, с которым верная мать не хочет отрывать от себя любимого ребёнка. Ему нужна эта скрипка. Он, блять, нуждается в ней. Но просто не может себе этого позволить. Не теперь. Он стоит недвижимо долгие пять минут, непривычная тишина оглушает, забирается в каждый угол его подсознания. Он помнит, какими оглушительными были две секунды после конца его произведения, и какими громкими овациями потом разразился зал. Он помнит, какими долгими были пять секунд, пока Эдисон приходила в себя, и как долго она потом восхищённо размахивала руками и бесконечно восхищалась его игрой. Но сейчас ответом на его безмолвный монолог была лишь тишина. Звенящая, пробирающая до дрожи в ногах. Он падает на пол и закрывает рот рукой, заставляя себя не кричать. Из горла рвётся крик, крик отчаяния и полной беспомощности. Он не может уже сделать ничего. Его век закончен, а он так и остался маленьким семилетним мальчиком, что стоял на сцене перед сотнями людей и играл на скрипке так красиво и чувственно, как не играл ни один музыкант из его возрастной и более старшей групп. Он помещает в музыку себя, он отдаёт всего себя на растерзанье, осуждение и одобрение публики, а те лишь принимают решение о том, как реагировать на его безмолвную исповедь. Его жизнь — она здесь, в этой старой и уже давно не такой громкой скрипке. Его жизнь, каждый его вздох должен был быть сделан ради того, чтобы играть, чтобы исполнять арии, ноктюрны и сонаты на деревянной скрипке, которая бы пела в его руках, словно бы это он Паганини современности. Но его жизнь развернулась к нему совсем иным боком. Он многое слышал про Кевина Дэя, часто видел его по новостям уже тогда, когда Вивиан и Анна-Мария усыновили его. Однажды те, увидев, с каким он восторгом смотрит на игру скрипачки-итальянки, лукаво спросили его, откуда же у него такой интерес к ней. Тот, даже не задумываясь, ответил, что раньше играл на скрипке. На следующий день они купили ему её. Он ощущал немыслимую тоску, глядя на изящный инструмент в его руках, он действительно хотел и дальше играть на ней, но просто не мог себе позволить. Выйти на сцену было сложнее, чем тогда, восемь лет назад, не после всего того, что случилось, не после тех потрясённых его игрой глаз Эдисон, что смотрели на него, будто он был самым невероятным скрипачом на свете. Но они купили ему скрипку, а значит возложили на него соответствующие надежды. А значит, он не может вот так просто взять и подвести их. Однако Вивиан, видя его замешательство, просто мягко сжала его плечо в подбадривающем жесте. «Тебе не стоит переступать через себя. Мы подарили тебе скрипку, а что делать с ней — решать только тебе. Можешь даже выбросить её, как ненужный хлам». Она была права, но Нил не мог это принять. Они пустили его в свой дом, в свою жизнь, они подарили ему надежду. Он мог жить так, как пожелает, ведь у него действительно был выбор. Вот только… Своих желаний и мечт у него не было никогда. В детстве он делал лишь то, что скажет делать мать, а позже думал лишь о том, как выжить. Теперь же, когда обе эти «угрозы» миновали, он просто не знал, что делать. И впал в отчаяние. У Кевина Дэя… Жизнь складывалась совершенно по-другому. С детства окружённый лучшими учителями музыки, что обучали его музицированию и игре на скрипке и фортепиано, сын известной скрипачки Кейли Дэй, приёмный сын известного бизнесмена Тэцудзи Мориямы, он с детства не знал никаких забот кроме игры на инструменте. С юных лет он знал, чего он хочет, или что ему нужно, он рвался к тому, чтобы стать лучшим в своём деле, и Нил… Кажется, Нил видел в нём себя. Ребёнка, которому внушили, что он гений, ребёнка, которого одновременно с этим порицали и давали понять, что он старается недостаточно. Ребёнка, который выходил на сцену с такой агонией в глазах, будто бы ему внушили, что кроме скрипки он ни на что не способен, и что только ей он может оправдать своё существование. Нил видел эту агонию в своих глазах, видел её в его глазах. Он знал, он понимал, что это значит. Но Кевин рос в другом мире, и Нил не мог назвать их похожими в полной мере. Нил играл на скрипке, потому что ему это действительно нравилось, потому что это было условием к его выживанию, хотя он этого ещё и не знал, и потому что ему говорила это делать его мать. Мэри редко поясняла смысл своих действий, но Натаниэлю действительно казалось, что она делала то, что нужно. Кевин играл, потому что в него вложили деньги. Кевин играл, потому что должен быть лучшим в том, в чём его хотели видеть лучшим. Кевин не жил музыкой, как Нил, но он видел в музыке своё будущее. Он видел в ней выгоду, ведь она создавала его имя. Нил не расстроится, если будет безымянным музыкантом, ведь для жизни ему достаточно и тишины в ответ на его игру, а Кевин умрёт, если не будет слышать отклик публики на своё выступление. И в этом они были разными. Кевина протолкнули в общество его фамилия и деньги приёмного родителя, но закрепил свои позиции здесь он сам. Нила привела на сцену мать, но его туда бы даже не пустили, не умей играть он достаточно хорошо для их уровня. Живи Нил его жизнь, он бы только обрадовался таким возможностям, открывшимся перед ним. Скрипка не любит тех, кто не может её прочувствовать, кто не может гладить каждую её струну так, словно она лучшее сокровище в его жизни. Нил так мог. Нил любил скрипку, а она любила его в ответ. Кевин так не мог, и Нил окончательно убедился в этом сегодня. Стоило ему спуститься вниз с сумкой с ноутбуком в руках, он встретил Анну-Марию в дверном проёме, отделявшем гостиную от кухни. Она не встречается с ним глазами, но по её улыбке, застывшей на лице, Нил может догадаться, что она действительно рада. Она впервые слышала его игру. — Знаешь, я думаю, что тебе стоит взять её с собой, — она решается поднять на него взгляд. Его лицо всё так же бесстрастно, как и раньше, будто бы он и не брал эту скрипку в руки. Они смотрят друг другу в глаза несколько секунд, и Нил кивает, уходя обратно наверх за ней. Он бросит её в багажник машины и никогда больше не достанет, но Анне-Марии вовсе необязательно об этом знать, если это заставит её и дальше так улыбаться.