Иримэ

Они собирались у очага в полуразрушенном приграничном форте, все еще хорошо укрытом от посторонних глаз. Некогда здесь несла дозор стража Хитлума, бдительно наблюдая за малым перевалом через горы Эред Вэтрин, теперь нашли пристанище обездоленные бродяги, мятежники, партизаны — враги на собственной земле. Их было шестеро. Айглен — не самый старший, но самый опытный, выросший в этих предгорьях. Феалос, единственный эльф в отряде, разведчик и лекарь. Совсем еще мальчишка по имени Сильвирин, отчаянный сорвиголова Алагос и его друг Гонхель — полувастак, дитя нежеланного союза. А еще молчаливый Мардил, старик, потерявший всю свою семью. У каждого своя боль и своя месть, своя история, простая и ныне обыденная, но такая, что хотелось взвыть, словно дикий зверь, и пойти рвать захватчиков голыми руками. Убивать и убивать их, покуда не кончатся силы, потому что ярость не иссякнет никогда. Иримэ провела много дней на продавленном соломенном тюфяке в убежище партизан. То и дело она проваливалась в беспамятство, и реальность мешалась с кошмарными воспоминаниями и просто бредом, она отбивалась от только ей одной видимых врагов и искала выход из подземелий, существовавших только в ее воображении. Но временами ей становилось легче, и она могла изучать своих спасителей, разговаривать и расспрашивать. Она назвала свое имя, но не знала, поверили ей или нет. Во всяком случае, эти люди и эльф заботились о ней, ухаживали за ее ранами, приносили лекарственные снадобья и делились скудными припасами. Им просто нужен был символ надежды, и они не спрашивали слишком много. И от этого Иримэ еще тверже решила сделать для них все возможное. Для них, и для ее земли, захваченной, разграбленной и порабощенной, но еще способной бороться. — Моргот отдал вастакам Хитлум в награду за их предательство. Теперь они называют все земли своими, а нас — рабами, — горячо рассказывал Айглен, резко взмахивая руками и расхаживая по гулкому полупустому залу. — Они заперли несколько семей в амбаре и там сожгли, а я не попался и сбежал, — Сильвирин пытался говорить спокойно, будто о деле обычном, но в глазах стояли слезы, которые мальчик считал позорными и смахивал украдкой. — У меня было две дочери, и они забрали их, а как натешились... эх... — Мардил резко отвернулся, и страшные слова повисли в тишине, отозвались в сердце, так и не произнесенные. Иримэ стискивала зубы и молча выслушивала. Выныривала из одного кошмара и с головой погружалась в другой. Но если из железной Клетки можно сбежать, то теперь бежать было некуда — и нельзя. Только сражаться, даже когда все потеряно. Сначала она, с трудом ступая израненными ногами, стала сама подходить к очагу, брать еду и питье. Потом добралась до родника неподалеку от форта. Всякое движение выходило неловким, неуклюжим, слабым и давалось ценой труда и боли. Но Иримэ не могла позволить себе поправляться слишком долго. К тому же, вернуть себе прежнюю силу и ловкость — ясная и понятная цель, она отвлекала от пережитого. Главное двигаться вперед, и прошлое прячется куда-то в глубины сознания, лишь иногда напоминая о себе болезненными приступами, когда явь мешается с воспоминаниями об Ангбанде. К концу лета Иримэ уже упражнялась с мечом, ходила на охоту и училась у Феалоса тем премудростям лесной науки, что нолдор обычно бывали невдомек. И каждый день размышляла, искала решение, буквально зацикливаясь на своих мыслях. Что может сделать крохотный отряд? Кого они защитят, за кого отомстят, кого спасут? Сердце колотилось от бессильного гнева каждый раз, когда Иримэ видела, что сделали захватчики с землей, которую она хранила долгие века. Нельзя опускать руки. Нельзя сдаваться. Но что делать? Что? — Как поступить, если своего оружия не хватает? — однажды спросила Иримэ, когда весь отряд в очередной раз собрался у очага. — Взять трофейное, — тут же отозвался Алагос. — Но зачем оно нам? Наше оружие из старых арсеналов, эльфийское. Оно лучше вастачьего. — Нет же, — Иримэ недобро улыбнулась, почти оскалилась. — Есть у врага другое оружие, намного сильнее крепких мечей и острых копий. Оружие, которым он побеждает, и цепь, которой он сковывает нас. Собравшиеся молчали, ожидая продолжения. Иримэ тоже сделала паузу. Вроде бы логичный вывод, правильный, а чувство такое, будто шагаешь в бездну, из которой уже не выбраться. — Страх, — уронила она. — Враг правит страхом. Страх отравляет, лишает воли, и те, кто мог бы еще сражаться, бросают мечи и склоняются перед ним. Вастаки и орки охотятся на нас и убивают. Они жестоко казнят всякого, кто помогает нам, они расправляются с семьями тех, кто сопротивляется. — Верно, — кивнул Айглен. — Но что же сделаем мы? Иримэ рассмеялась, и смех вышел хрипловатый, будто лающий. С теми же жестокими нотками, что и у тварей. — Мы возьмем в руки их оружие и станем лучше них. Мы будет убивать их еще более безжалостно, мы придем к ним как злые духи из темноты и заберем их жизни. Придем за теми, кто мучает эдайн, и их сородичи содрогнутся, увидев нашу жестокость. Мы оставим на обозрение их тела, чтобы другие побоялись поднять руку на адана. Они погонят людей в Ангбанд как дань Морготу — а мы убьем столько же вастаков. Мы соберем других отчаянных, кто продолжит наше дело, и однажды вастаки станут бояться нас сильнее, чем своего проклятого владыку. Вот что мы сделаем! Феалос тихо вздохнул и покачал головой, Айглен удивленно хмыкнул. — Не ждал я такого от высокородной эллет. Разве не вы когда-то отучали моих предков от дикости? — Высокородная эллет не ставит чистоту своих рук выше жизни и свободы эдайн. Теперь на душе стало легче. Решение принято, а от своих слов Иримэ отказываться не собиралась. Честная и благородная война, о которой слагают возвышенные песни, закончилась. А о грязи и крови песен не сложат — да и не нужно. Ни слава, ни доброе имя, ни чистая совесть не стоят того, чтобы позволить врагу победить. А когда терять нечего, хороши абсолютно любые средства. Иримэ знала, что совершит много деяний, свойственных скорее гламхот, чем эльдар. Но с этой минуты она запретила себе сожалеть.