Добычи здесь нет

      Проснувшись на следующее утро, Раскат был немало удивлен тем, что Бестолочь каким-то образом оказалась поверх него. Одна ее рука обнимала самца за шею, а ногу самочка беззастенчиво перекинула через его бедро, словно до последнего надеясь спровоцировать сына Зноя на совокупление. Похоже, у мягкотелых не имелось выраженного брачного сезона и они были постоянно готовы к размножению. Либо это Раскату свезло угодить сюда в самый разгар гона у аборигенов… Во всяком случае, хорошо, что не наоборот.       Хотя провести Сезон так и так предстояло здесь, что сулило впереди много неприятных моментов. Но до этого еще нужно было дожить. Да и вообще, грядущий в перспективе Сезон был сейчас не главной проблемой — сама Охота вот-вот грозила накрыться известной емкостью для стирки.       Самец с недовольным ворчанием отпихнул мягкотелую и поднялся. «Женушка» капризно загундосила, но продолжила спать, свернувшись в клубок и натянув на себя покрывало.       Раскат сел, подпер голову руками и мысленно возвратился к событиям прошлых суток. Вспомнил. Поморщился. Н-да… Происходившее вчера, откровенно говоря, больше напоминало какой-то дикий бред. А, может, и не было на самом деле никакой церемонии? Просто Раскат пришел с промысла, сел работать, и его отрубило на фоне слабости после выпитой по глупости браги. Потому что до момента выделки трофея все было четко, а вот потом начался настоящий сюрреализм, и…       …Боги, трофей!..       Охотник подскочил как ужаленный, тотчас же метнувшись в «рабочий угол». По пути он споткнулся о какую-то оставленную самкой утварь, выругался и, преодолев остаток дистанции на четвереньках, замер от резкого приступа бессильной злобы. Очищающий состав за ночь разъел кость, превратив череп черного хищника в бесформенную кучку карбоната кальция. Непростительная забывчивость… Конечно, осталась шкура зверя, но шкуру не повесишь на трофейную стену. Позвоночник тоже был цел — Раскат не успел нанести на него гель, но и позвоночник без черепа не считается. Разве что, украсить им теперь пояс или оружейные перевязи…       Неслышно подошла Бестолочь. Сын Зноя заметил ее лишь тогда, когда она выглянула у него из-за спины и, судя по всему, осведомилась, что его так глубоко расстроило.       — Да где тебе понять, — с раздражением отмахнулся самец.       Собрав остатки черепа, он бросил их в очаг, запалив не прогоревший вчера хворост. Ладно, что поделать… Сам дурак. С минуту поглядев на разгорающееся пламя, Раскат опомнился и отошел, смаргивая слепящий тепловой след. Что касается Бестолочи, то она, похоже, восприняла происходящее как некий ритуал, потому как все это время топталась в отдалении с выражением священного трепета на мордашке. Ну не объяснять же ей. И так уже времени ушло на этих аборигенов. Ладно бы Раскат на них охотился, так нет же. Среди этого народца вообще не было никого, кто тянул бы на достойную добычу. Значит, следовало продолжать ее поиски дальше.       Надев маску и облачившись в полный боекомплект, воин решительным шагом покинул помещение. Но стоило ему выйти на вершину пирамиды, как снизу поднялся шквал торжествующих криков. Мягкотелые уже собрались вокруг сооружения и ждали, когда их божество проснется и соизволит показаться. «Дежурные по богу» немедленно кликнули остальных, и толпа мигом выросла настолько, что числа особей хватило обступить постамент в несколько рядов. Аборигены воздевали руки верх и, как можно было догадаться, восхваляли сына Зноя, который за сутки, ничего не сделав, превратился в народного любимца. Не исключено, что в народной молве он уже начал обрастать свежими легендами и даже совершил насколько «подвигов», дабы поразить подшефное племя.       — А вот я совсем не рад вас видеть, — мрачно рыкнул яутжа, хмурясь на Мягкое Мясо.       В следующий миг рядом с ним как будто из-под земли выросла Бестолочь. Прямо-таки лучась от счастья, она замахала своим сородичам с высоты, после чего привычно уже повисла на руке Раската. Сомнений не оставалась: его и правда вчера женили. Но что теперь с этим делать, самец абсолютно не представлял.       Все поползновения мягкотелых, в том числе своей «женушки», сын Зноя решил стойко игнорировать и продолжать заниматься Охотой. Возможно, убедившись, что лжебог не приносит никакой пользы, они бы разочаровались и сами оставили его в покое? Возможно, да. Но проблема состояла в том, что Раскат понятия не имел, чего от него ожидают как от «бога». И, насколько удавалось судить, пока он поневоле соответствовал всем главным критериям. Иначе за что его так превозносили?       А не соответствовать упорно не получалось. Несколько раз он пытался напугать аборигенов, но они наоборот восторгались его рычанием и способностью в мгновение ока исчезать из поля видимости. А причинить кому-то из них вред, чтобы другим неповадно было приставать, не позволял Кодекс. Раскат уже подумывал куда-нибудь тайком переселиться, но и тут принять окончательное решение мешала гордость. Чтобы он, один из сильнейших бойцов своей возрастной категории, оставил свое жилище из-за каких-то отсталых недоразумных тварей? Да вот еще!       Эти странные игры продолжались примерно полторы недели. Пытаясь не обращать на своих поклонников внимания, самец просыпался до рассвета и уходил на промысел — иногда на сутки, иногда на двое. Потом он возвращался, чтобы передохнуть и почистить черепа, а мягкотелые неизменно закатывали в честь его прихода праздник, орали под стенами пирамиды и жгли продукты питания. Лучше бы мальков своих кормили, чем даром переводить… Ох уж эти первобытные нравы!       Бестолочь, конечно, радовалась больше всех. Она уже без всякого страха (если не сказать весьма фамильярно) шла на близкий контакт (если не сказать лезла). Она спала рядом, самозабвенно выбирала из гривы охотника застрявший там мусор и постоянно беззаботно щебетала под ухом, вероятно, рассказывая свои нехитрые новости. Кстати, самец начал замечать, что у нее есть определенное слово для его обозначения. То есть малявка, не зная его имени, попросту на собственное усмотрение дала ему новое. Также Раскат волей-неволей стал понимать некоторые другие слова Мягкого Мяса. Он уже знал, как ими обозначается огонь, пища и вода, частично догадывался о смысле обращенных к нему почтительных речей. А вот аборигены по-прежнему не могли уловить смысл даже такого простого слова, как «отстаньте».       Впрочем, к Бестолочи он все-таки привык, так что даже погонять не хотелось. От нее было много шума и суеты, но она каждый вечер готовила «супругу» свежую травяную постель, а еще, стыдно признаться, но потрясающе массировала плечи. Этого вполне хватало, чтобы терпеть ее дальше.       Тенок носила ожерелье замужней уже много дней и ночей, но Хамаш так ни разу к ней и не притронулся. Сначала девушка переживала, что Итоти или другие женщины племени начнут ее расспрашивать, но они молчали. Лишь подруги при разговоре бросали странные взгляды, как будто ожидая, что супруга божества сама захочет поделиться с ними, каково это, когда солнечный великан пронзает смертную своим огненным пестом. Но Тенок делала вид, что не замечает этих взглядов. К счастью, притворяться приходилось нечасто. После свадьбы она стала общаться с подругами еще меньше, чем раньше: основная часть племени вернулась в деревню, так как там были дома, вся утварь и посевы, Тенок же осталась с мужем и продолжала видеться с соплеменниками лишь тогда, когда они приходили к нему с дарами.       Однако были и те, кто захотел переселиться к Большим Хижинам, чтобы первыми узнавать о воле небесного покровителя. Вскоре близ святилища начал разрастаться небольшой поселок, где самыми частыми и уважаемыми гостями стали жрец Коатл и вождь Яотл. При каждом своем визите они оставались с Тенок наедине и спрашивали у нее о воле Хамаша. Но девушка по-прежнему не умела узнавать его волю. Хамаш рычал, как зверь, и его язык был не более понятен, чем язык зверей. Тем не менее молодая жена все же научилась различать, когда он доволен, а когда сердит, и передавала хотя бы это, намного додумав от себя. Люди племени верили и поступали в соответствии с настроением бога. Если он был доволен, они громко восхваляли своего покровителя, если же сердился, несли больше даров. Тенок тоже всегда и во всем старалась угодить ему, и Хамаш в ответ чаще всего проявлял благосклонность. Лишь когда ее усердие превращалось в навязчивость, он ворчал и уходил в лес.       При этом к почитающим его людям бог-охотник никогда не приближался и не говорил с ними. Лишь Тенок дозволялось знать его близко, и скоро девушка поняла, почему. Хамаш, обретая земную оболочку, обретал и земные слабости. Его могучее тело втайне любило ласку и удобство, подобно телам простых смертных, а еще оно нуждалось в заботе и отдыхе. Иногда Хамаш возвращался с охоты, и Тенок видела, что у него появились раны. Кровь божества под стать его облику имела необычный цвет — зеленый, точно мякоть крокодиловой груши. Рассмотреть ее вблизи не получалось: Хамаш не давал прикасаться к ранам, врачуя их сам. Однако восстанавливать силы в подготовленную женой постель он ложился с видимым удовольствием.       Нравилась ему и чистота, которую супруга поддерживала в жилище. А когда им овладевали думы или внезапная тоска, лишь Тенок могла заставить его забыть о тревогах. По вечерам она развлекала охотника пением или рассказывала древние легенды, что, в свою очередь, услышала в детстве от Коатла; в жаркий полдень подносила воды и обмахивала опахалом из листьев, а после возвращения с промысла помогала снять усталость спины и плеч. Она старалась быть хорошей женой, и Хамашу это явно было по душе. Он больше не гнал ее с ложа, как было в самую первую ночь, а когда она прикасалась к нему, урчал и жмурил от удовольствия глаза. И тогда, укладывая его тяжелую голову к себе на колени, Тенок чувствовала в своих руках власть намного большую, чем та, которой когда-либо обладали все вожди и жрецы ее народа.       Отчаявшись повлиять на ситуацию, Раскат, наконец, решился поступиться своей гордостью и посоветоваться с товарищами. Возможно, решение находилось под самыми его жвалами, но он сам же загонял себя в тупик, пытаясь избежать ошибок. Возможно, он вообще зря осторожничал. Ведь владения мягкотелых представляли собой абсолютно неизученный мир, требующий от своих покорителей быть, прежде всего, не честными и правильными, а самоотверженными, экспериментирующими и… ошибающимися. Чтобы постигать, вникать и учиться.       Например, политика невмешательства. Вот, если по правде, кому было нужно, чтобы воины ее соблюдали? Да и как ее соблюдать, спрашивается? Ты прилетаешь в новые владения, показываешься обитателям, мало того, убиваешь тех, кто осмелился тебе противостоять, — ну и где тут невмешательство? И с другой стороны, кому какая разница, повлияют космические пришельцы на развитие коренных народов или нет? Никто же не собрался учить аборигенов стрелять из плазмомета…       — Зачем звал? — насмешливый голос и сопровождающий приближение товарища шорох нарушили размышления сына Зноя. Пожар выступил из густой тени бурно разросшегося подлеска, небрежно обламывая сочные заросли, преграждавшие ему путь. Самцы обменялись сдержанными поклонами. Встреча была назначена на нейтральной территории, равноудаленной от двух комплексов пирамид, в которых обосновались два лжебога.       — Хотел обсудить дальнейшую стратегию, — сухо пояснил Раскат.       Пожар пренебрежительно фыркнул.       — Ситуация складывается неоднозначная.       Пожар лишь пожал плечами.       — Когда ты в последний раз говорил со Срывом? — Раскат нахмурился. Поведение собрата ему не нравилось.       — Да вот как раз в тот день, когда мы разошлись, — соизволил, наконец, ответить словами сын Ясного.       — Это странно. Я хотел позвать его, но не смог с ним связаться, — признался сын Зноя.       — Что тебе за дело? Он взрослый охотник. Может, он сам не хочет выходить на связь, — заметил Пожар.       — И ты, и я хорошо его знаем — это на него не похоже, — возразил Раскат.       — Да без разницы. Ты, кажется, какую-то ситуацию хотел обсуждать? Не пропажу ведь этого нытика, надеюсь?       Сын Зноя оскалился и зарокотал, уловив в тоне сородича излишнюю спесь, но затем одернул себя. Увы, ничто Пожара не обязывало ни уважать сверстников, ни тем более заботиться о них. Хотя за гонор перед старшими ему не раз прилетало от Вожака…       — Ладно, найдется, поди… — проворчал Раскат. — Нет, причина, естественно, другая. Аборигены. Они необоснованно доброжелательны. Считают, что я прибыл к ним, чтобы стать их правителем. Приносят мне жертвы, как божеству, а недавно выдали за меня одну из своих самок, и я теперь не знаю, как отвязаться. Скажи, что происходит на территории, которую занял ты?       Говоря так, самец медленно опустился на корочки, не сводя с товарища испытующего взгляда и тем самым показывая, что им предстоит долгий, обстоятельный разговор. Сын Ясного внезапно приобрел озадаченный вид, поскреб под гривой и, немного поколебавшись, последовал его примеру.       — Да, в целом, то же самое все. Но не пойму, что тебя смущает? Мои тоже возомнили, что я какой-то гневный бог, тоже приносят мне жертвы. И самку тоже выделили. Видимо, так у них полагается. Типа нельзя без самки, для статуса нужна или еще для чего… Но она не мешает. Даже наоборот: выполняет мелкие поручения. А еще в нее кости прикольно кидать.       — Ты совсем, что ли? — обалдел Раскат.       — Никуда я не совсем! — вскинулся Пожар и тут же принялся агрессивно оправдываться: — Я ж ее не бью и шкуру не снимаю. Так что все по Кодексу. В Кодексе нигде не написано, что самки низших существ заслуживают того же почтения, что и самки яутжей.       — Ладно, забудь… — нехотя сдался сын Зноя. — Я больше о другом. Мне кажется, надо прекращать этот контакт. Предлагаю уходить, искать более дикие какие-нибудь племена…       Реакция оказалась неожиданной. Пожар вдруг резко поднялся и, всем своим видом демонстрируя желание удалиться, прорычал:       — Лично меня все устраивает. Мои вполне себе дикие. Я сам иногда убиваю в день по три-пять особей — стена из черепов скоро будет до потолка! В последнее время они приводят мне пленников, вооружают и приказывают сражаться. Готовы биться — отлично, бьемся, хотя у них против меня, конечно, никаких шансов. Не готовы — ну, что ж, тогда убивают сами. Увидели, что я головы забираю, и стали так же делать. Эти черепа я не беру, конечно. Они сами их складывают в особом месте. Еще сердце вырезают зачем-то. Но это уже их собственные традиции, как я понял.       От услышанного лицо Раската вытянулось, и мандибулы не то что отвисли — распрямились.       — Тебе не кажется, что это перебор? Это уже даже не Охота… — пробормотал сын Зноя, также вставая и невольно отступая назад.       — Как — не Охота? — возмутился Пожар. — Ты Кодекс-то читай. Там что-то об этом написано? Вот и нечего!       Не желая дальше продолжать разговор, сын Ясного в оскорбительной манере дернул головой, повернулся и зашагал прочь, не попрощавшись. Он знал, что Раскат не нападет со спины, тем более по такому пустяковому поводу. Хотя вот так бросить вызов и тут же уйти было непозволительно с точки зрения этикета воинов. Пожалуй, стоило его проучить, да только Раскату сейчас было не до того. Внезапное осознание, что собрат давным-давно не только воплотил его осторожные мысли об ошибках и экспериментах в реальность, но и перешел от в некоторой степени свободы к полной вседозволенности, повергла самца в настоящий шок. А он-то еще стремался, что на лежанке, которую сделала Бестолочь, осмеливается спать! И до сих пор не мог простить себе ту невольную попойку. И грузился, как дурак, моральной стороной вопроса, а можно ли жениться на инопланетной форме жизни…