Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

— Надеюсь тебе было хотя бы вкусно, молодой человек, — Дотторе не в истерике, не нервный, но голос его суров, строг, просто ужасен. Отчеканивая каждое слово, наполненное издёвкой и осуждением, он одарял хрупкие плечи и печальные, виноватые глазки, взглядом высоким, сердитым и надменным. — Извини, — Как огонёк потухший голос звучал среди множества железок и пустоты стен лаборатории печально и тихо, — Я не хотел… Дотторе, разбирая сложный механизм, засыпанный крошками от кекса, грубо шикнул на него. Почему надо было жрать рассыпчатое тесто во время работы?.. — Не хотел! Что ты только хочешь, бестолочь… — Казалось бы… Уронил мальчик кексик, ну увлёкся вкусным, что такого? Нет! Ему что надо на лбу написать «Не жри ничего за работой, свинья!»? Юный паренёк робко вздохнул, совсем поникнув и боясь сказать лишнее слово. В тонких пальцах покручивал деталь, лишь наблюдая, когда учёному может понадобиться отвёртка или шестерёнка какая-нибудь. Стены сырые, холодные, по ним с труб стекает вода и на пол капает уже грязная. Место отапливает только тонкая, маленькая батарея, от чего тут всегда прохладно. Большой стол, просторное место, но всегда всё завалено, захламлено мусором, деталями, бумажками. Сейчас например бо́льшую часть пространства занимал немаленький «кусок» от робота, много раз пересобранный и переделываемый — один из пустынных механизмов. Часты на стенах полки и шкафы. Они заставлены банками с растворами. Из некоторых смотрели пугающе и внимательно кругленькие глазные яблоки с радужками самых разных цветов, в других дохлые змеи, жабы и подобные зверушки, в других просто какая-то химическая жидкость и пустые колбы для следующих смешиваний. Есть также множество небольших морозильных камер — отличное место хранения ценных органов. Две уставшие от жизни, скрипучие, почти всегда грязные (ведь горничные и так боялись заходить в это проклятое место, так ещё и хозяин никого не пускал) кушетки, матрацы которых, кажется, уже насквозь пропитались кровью разного состава и спиртом. На одной такой парень, не брезгуя, сидел сам, а вторая, сегодня чудом не занятая привычным, охладелым и изуродованным телом, пустела, тоже скучая в сырости и запахе медицинских отходов, родного — крови, смерти. Да, здесь скучно… Не занимали уже ни заумные, скучные книги, ни рассмотрение своего искажённого отражения в блестящей поверхности робота, ни редкая уборка стола — ничего. Но всё-таки, лаборатория для него была матерью. А мать любят любую. Вот бы ещё можно было выходить хоть куда-нибудь… — Вернусь через двадцать-тридцать минут. Сиди и не вздумай ничего трогать, усёк? А то я устрою тебе… Карательное вскрытие, — Усмехнувшись себе и надев маску, Дотторе вышел и на секунду пустил луч света в эту «коморку» и воздух пахнувший совсем по-другому… Юноша опять горько вздохнул, смотря с надеждой на тяжелую дверь. Сквозь неё всё равно ничего не увидит и не услышит никогда. *** — Ну где этот идиот… — Розалина уже раз пятый расчёсывала свои волосы, — На вот! — Пока ей не надоело тянуться и расчёска не оказалась в руках Шестого. — Когда я подошёл к нему, то он послал меня и сказал, что из-за нас у него будут проблемы со здоровьем, — Скарамучча прогладил длинную прядь, проводя по ней мягко и нежно. — Вот малолетний грубиян! Мы вообще-то чистые, — На счёт поведения Аякса она не устанет возмущаться никогда. Что-что, но прийти вовремя, в назначенное время, можно было бы, но нет! Мы сначала опаздываем, а теперь вообще не придём. — Ну и в жопу его, — Вообще-то не совсем всё так просто. До этого Шестой по пять минут натирал все три бокала. Столько и так тщательно он никогда не работал. — А я не хочу так, — Женщина скрестила руки на груди, убрав его руки с её талии. — Я тоже. — Ах, то есть я тебя не удовлетворяю?! — Опа! В комнату входит «Розалина момент» точнее его ответвление «Розалина логик». Из серии «Когда я тебя хуярю — это любовь, а когда ты меня щипаешь — это унижение». Когда-нибудь он научиться понимать, как работает эта голова, но не сегодня. Сегодня только защищаться. — Ой, не начинай! Я не в этом смысле. — А в каком? — Когда её голос становится «таким», то про спокойный диалог можно забыть, — Теперь одной меня тебе мало?! — Милая, тебя не может быть «мало», — Скарамучча удерживал смех, сжимая губы. Чуть спрятался под одеялом, убрав тяжёлую расчёску куда подальше, — Тебя всегда слишком много. Она застыла на секунды три, а потом недовольное, обиженное выражение лица сменилось на чистый гнев. — Ах ты, маленькая тварь! Я же сказала, ещё раз ты выдашь что-то подобное в мой адрес, я… — Розалина нещадно долбила кулаками, по спрятавшемуся, смеющимуся под одеялом «шутничку за 300», пока приступ агрессии не был прерван мягкими губами. — Был бы я здесь, коли мне стало тебя много? — Когда голос его спокоен и нежен, он может заговорить каждого, а когда глаза смотрят так близко, лоб в лоб, а губы её греются от его дыхания, то прощённым можно стать быстрее, чем ему придумали вину. — Не вздумай больше так сказать, — Розалина шепчет тихо, искушёно, хотя непонятно зачем. Кто их услышит? Звёзды, ветер и луна? Да и хуй с ними. Вообще-то хотелось добавить: «А то что? Съешь меня или раздавишь своей огромной жопой?» Но не надо... Удар у неё поставлен. — И не подумаю… Сходи что-ли… Позови Дотторе...? — Придётся, — Не зря же он так усердно начищал третий бокал… *** Дверь женщина открыла резко, словно та ничего не весила. — Дотторе! Но учёного на своём привычном месте меткие глаза не нашли. Зато нашли нечто другое… — Привет…? Светло-голубые кудри, достающие вьющимися прядками почти до подбородка; чётко, без изъяна прямой носик с милейшей горбинкой и испуганные, шокированные глаза, алевшие ярким, сочным красным цветом в плохо освещённой лампой лаборатории, встретили её резко, встрепенувшись и очень дёрганно. Вся эта красота подпрыгнула на кушетке, вскрикнув от неожиданности. — З-здравствуйте! — Где… Где Иль Дотторе, ты знаешь? — Прикрывая полуобнажённое тело в тонкие ткани халата, Синьора подошла к нему ближе. Её вопрос показался ей глупым, а голос через чур сладким и аккуратным. — Понимаете, леди, он ушёл! Но скоро вернётся, обещаю! — Разговаривал от нервов сбивчиво, громко, то всё вжимаясь в угол, то опять подскакивая на ровные ноги. — Понятно… — Восьмая недоверчиво покачала головой, — А… — Если в-вам интересно, то я фактически тоже Дотторе… Просто из другого времени, ха-хааха… — Нервные смешки добивали её больше, чем полученная информация. — Что?! Ты — Дотторе?! — Да, только… поменьше… Он называет меня «срез 1». — И сколько тебе? — Не знаю… Я из времени, когда Дотторе поступил в академию. — Ты студент! Тебе девятнадцать, запомни! — Посмеявшись, Розалина похлопала в ладоши, — Меня зовут Синьора. Я восьмая коллега обычного, боже… Дотторе. — А! Я видел вас на рисунках Дотторе и фотографиях! — Покажи. — Не могу… Мне стало стыдно из-за них и я сжёг. Розалина цокнула, закатывая глаза. Дотторе — мерзость! — Ну ладно… Понятия не имею как ты получился, но Дотторе всё-таки был красавцем, — От её кокетства, он почувствовал себя неловко, — Почему ты тут сидишь? — Я провинился. Мне вообще нельзя выходить, — Его грустный голос только добавлял драматизма. Неужели Дотторе когда-то действительно был такой… «Смущёныш»? — Ну и ладно! Я тебя прощаю вместо Дотторе! Пошли со мной, я тебя познакомлю со своим другом, — Хитрости полны все её жесты. — Не могу… — Давай-давай! Мы быстро, он даже не узнает, что ты уходил. Срезик поколебался немного, поупирался, но как интересно было посмотреть, что там, за тяжёлой, железной дверью! А Синьора такая приветливая и добрая… *** — Срезик, я тут подумал, что слишком строг с тобой иногда, поэтому… — Пустота комнаты… Абсолютная, — Срезик? Оглядевшись вокруг, Дотторе одарил помещение холодным, грозным взглядом. Ничего хорошего это не предвещало. Ярость закипела в крови и на внешний мир вылилась в виде мерцания красных глаз и скрежета зубов. Ударяя кулаком по двери и кидая коробку эклеров на пол, учёный разворачивается и вылетает из лаборатории стремительно и нервно. Ну… Теперь-то уж у него истерика. Искать себя по всему дому нелегко, а поэтому всегда держите себя в руках. Или ещё лучше на цепи. Искать его везде… Комната раз, комната два, все кабинеты, все помещения, залы, прачечная, кухня, где он до смерти напугал спящего дворецкого, купальня, всё… Ох, когда он его найдёт, когда найдёт… — Дотторе… Услышал своё имя, произнесённое сладко, ласково, устало и игривое, хихиканье за дверью комнаты… Ох, леди, простите! Он войдёт без стука. — Ах ты малолетний ублюдок! — Ворвавшись в комнату, пришлось лицезреть картину. Ебучий ошмёток, полулёжа на середине кровати в чём пробирка родила, потягивал сигару, запивал дым бардовым вином, пока на исцарапанной его груди, прикрыв прекрасную наготу одеялом, лежали, приятно и лениво целуясь, две проклятые бестии. А его появление было чем-то вроде ножа, режущего полотно этой картины маслом, идиллии пополам. Срезик вздрогнул всем телом, подавился дымом и подскочил, отрывая от важных дел Восьмую и Шестого. — Иди сюда, бессовестная тварь! Но бессовестная тварь, даже когда была грубо вытащена из комнаты, не реагировала. Лицо у срезика было такое расслабленное, довольное, а зацелованное, искусанное тело ватное, ослабленное, то ли от никотина и алкоголя, то ли от чего ещё запретного и приятного. Довершала эту вопиющую дерзость счастливая улыбка. Говорить с ним было пустой тратой времени. Он не реагировал ни на громкую брань, ни на звонкие пощёчины. Ему в этом мире вообще ничего больше не нужно. И с этого дня всё в жизни для Дотторе перевернулось. Запрещать срезу выходить из лаборатории стало невозможно — он делал это своевольно и даже нагло, бродил по дому, на улицу выбирался. Маленькая тварь теперь зажиралась шоколадом, сворованным с кухни, и косо поглядывала на алкоголь. И Дотторе, искренне не желающий наблюдать себя на цепи или без ног, мог свыкнуться с таким новым поведением, но как терпеть эти похотливые, сладкие, заинтересованные взгляды в сторону алых губ или тонких ног?! А те ещё и отвечали взаимностью! Конечно! Как только у него исчезла пара морщин и спина выпрямилась, то сразу они с «иди нахуй, не буду я тебя целовать» перешли на лёгкое кокетсво и неоднозначные намёки, приставания. Можно ли это вынести? — Что читаешь? — От злости на бездельный вид срезика, развалившегося на кресле, на его полурасстёгнутую, открывающую вид на молодую грудь рубашку, на ветреные кудри, Дотторе сжал чашку с кофе сильнее, чем обычно мог это сделать. — Да так… Безделица. Леди Розалина дала почитать. Ах, леди Розалина… Мужчина отобрал книгу. Срез никогда не протестовал на его резкие жесты, сидя с каменным лицом, но сейчас он состроил отвратительную, недовольную физиономию. Дотторе повертел закрытую книгу в руках, смотря на название и бумажную обложку, вид которой украшала барышня в платье с открытыми плечами и маленькой шляпкой. Надпись названия и инициалы автора каллиграфией выведены на французском. Фи… — Тц, романы из Фонтейна для девиц… Приторная, романтизированная похабщина! Я никогда не любил таких книг, более того, в академии этим мусором топил камин. А ты смеешь забивать подобным свой мозг! — Боже, ты мерзкая зануда! — Извини?! — Я говорю, что ты мерзкая зануда! Я никогда таким бы не стал! Допустим… В академии его, как ещё несформированного человека, посещали невероятные мысли юношеского максимализма, но это… То было наваждение, вдохновение к незыблемой мечте, тяга к насилию, изучению, жертвоприношению во имя великой науки, безмолвная холодность и отчуждённость не по годам умного, но сумасшедшего студента, горящего идейностью и жестокостью познаний. А это… То, что сейчас сидело перед ним на кресле, развалившись, точно праздное, избалованное дитя. Пустое… Грёзы о лентах, юбках, балах, любовь к сплетням и пошлому флирту, бредовым романам… Испорчено. Надо же… Человеческое и греховное преобладает над гениальностью, стоит только показать юным глазам обнажённые ключицы и дать испить чего-нибудь долгоиграющего и опьяняющего. — Ты стал таким! И это твой единственный, верный путь! — Tu ne comprends rien, Dottorе! Французский проскрежил в ушах. Пощёчина для профилактики. *** — Мне нравится именно опшикивать розы. Когда капли остаются на нежных цветах и блестят sous la lune… Они прекрасны в этом состоянии. Прям как вы, ma chère… И Восьмая хихикала, пряча покрасневшие щёки за кружевами веера. Дотторе смотрел за этим недоразвитым, элегантно грациозном спектаклем высшего света со скрежетом зубов и сжатыми кулаками. Блять им со Срезом надо было взять почвы из розового сада, но как угораздило встретить здесь Розалину… А этого понесло сразу, как терпкий аромат духов взбудоражил мысли. Работа словно ушла на второй план, а Дотторе был даже вне плана. Точнее он был окружён теперь её вниманием, но не тот. Дышать этим бессовестным флиртом было невозможно. Он ушёл, погружённый в свою обиду и швырнув поломанную розу на пол. *** Теперь ему нравилось играть в снегу, писать стихи и танцевать. Ему нравилось дышать, слушать как бьётся его сердце, нравилось прыгать на кровати, нравился звук скрипки. Нравилось закинуть себе на плечи хрупкие ноги, разложить податливое тело на столе и выбивать из Скарамуччи громкие, неразборчивые стоны. Твою мать! Где в этой жизни справедливость?! Ему всё даётся за красивую мордашку и атлетичную фигуру! Ну погоди… Через двадцать лет, когда весь этот молодой фарс осядет вместе со временем, ты ахуеешь с того, как они будут шарахаться тебя! Алчные, меркантильные твари, любящие только за прекрасное лицо. Всё дело лишь в его красоте да и только! А красивые люди прокляты. Дотторе уже ненавидел себя. Этот мерзавец… Да, это чистая ревность. Ревность и обида. Как смеет он… — Дотторе… Я что-то сделал? Ты… Так не любишь меня. — Что ты, дорогой… Совсем нет. — Я же слышу по голосу, — Робко подходя к «создателю», сидящиму на стуле устало и понуро, Срез аккуратно подложил ему под руку тонкую коробку с шоколадом и самым что ни на есть нелепым рисунком, где они обнимаются. Ха-ха… — Извини… Его полушёпот нежен, боязлив. Он уважает Дотторе. Он его искренне любит. — Я не хотел как-то тебе навредить своим поведением… Я всё готов бросить и опять жить в лаборатории, правда, — Слёзы капали из глаз на врачебный халат учёного. Как чувственно, — Просто я вижу теперь в зеркале не Среза, а Дотторе. Зандика. Я не вижу эксперемента, опыта, твоей гениальности, я вижу себя… Я вижу личность. Личность… Как забавно. Мальчишка. Дотторе поднял на него взгляд, спрятанный за маской. Заявление, с которым он явился, эта повинная, слёзная мольба о прощении, коробка и рисунок тронули его сердце. Невероятно. Что-то новое. — Я правда слишком строг к тебе. К себе строг. Срез отвёл взгляд вниз. Он всегда так виновато смотрит… Дотторе вспомнил, как смотрел точно также, когда отчитывался перед директором академии за скуренную в туалете анашу. Глупо, мило, восторженно… Улыбка сама поползла на лицо. — Ладно. Иди сюда. Перемирие, — Расставив руки в стороны, Дотторе пригласил себя, ах нет… Личность в свои объятия. Он сам его таким сделал. Отдельная личность, человек. — Дотторе… — От тепла юноша плавился, прижимался лишь сильнее, улыбался. Чувства, — Спасибо… Острый скальпель вонзается в спину резко и быстро. Замершее в какой-то неопределенности тело медленно сползает, пока кровь пачкает всю одежду и пол. — Тогда ты знаешь, что любого отдельного человека можно убить, — Холодное закатное небо во взгляде доктора смотрит ещё более презрительно. — Дотторе… — Голос угасает, но искорка нежности, умирающая часть трагичной ноты ещё звучит по комнате. Жалость этого существа… Погибло. Одна слеза упала в красное море на полу. Дотторе закурил, стоя в луже своей крови. *** — Ты так и не понял, что нам в тебе нравилось… — Особо печально и сухо Розалина вздыхает, когда коньяк согревает её внутренности, но не сердце. — Глупость. Такую шевелюру как у меня ещё поискать надо. — Идиот, — Скарамучча цокает, перекидывая ногу на ногу. — Кто-нибудь объяснит, что происходит??? — Аякс непонимающе посмеивается. Атмосфера не для смеха, но и не для горя. — Не думай, пожалуйста, что ты был такой завидный красавец, что прям глаз не оторвать. — В чём же тогда дело? — Дотторе ломают пополам. Что?! Почему?! Что за загадки?! Что могло нравиться в нём им, кроме юности и прекрасного тела? — Ты не понимаешь… Он ведь был обычной дешёвкой. Учёный злился. Это могли показать только сжатые пальцы на бокале. Он не прав был?! Зачем это всё… В ярости подскакивает с места, быстро перемещается по комнате. Грубо хватает за подбородок и громко, очень рвано, без языка и других приблуд, можно сказать «чмокает», но очень затягивающе и нагло «чмокает», так что раздаётся звук, сначала Синьору, потом Шестого. Не обращает на их шокированные, испуганные от неожиданности его действий и спонтанности, напористости взгляды ни малейшего внимания. — А меня? — Тарталья, понимая, что нихуя не понимает, пытается отшутиться. Но Дотторе лишь уходит, хлопнув дверью. Он с ними ни на каком «шерше ля фам де франце» не будет разговаривать и никаких неоднозначных фраз кидать не станет. И уж тем более они с его уст не услышат «ma chère».