Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

*** Шумный вечер, наполненный роскошью и блеском нарядов. Звенят бокалы и живая музыка фортепиано, скрипки и контрабаса струится так весело и знойно, что невольно забываешь обо всех завтрашних делах, да и вообще о великих целях не думаешь. Только игристое, золотое шампанское в руке и распутный ход мысли, которая до этого празднества наполнена была лишь высокими думами, не сомневайтесь. — Простите, — С мировой улыбкой на лице и с чувственными намерениями, пусть и пьяными до безобразия, но чувственными, Розалина подсела к пока ещё незнакомому ей человеку. Нет, ну мужчина, вроде, не такой уж и брутальный с виду, да и фигура чем-то отталкивает, но зато какая ровная спина и как выточен красивыми линиями подбородок, острые скулы и ноги изящны, — Первый раз вижу вас. Как и многих… В новый коллектив она тогда, давно-давно, когда у Царицы только зарождался великий план ненависти, зашла израненными ногами, пустым сердцем, ведь любить оказалось больше нечего, и с траурным чёрным платком на лице. Правда, как-то странно, но чёрный цвет в одежде её скромных, трагичных платьев простоял, отчего-то, не долго. Может то было отречение от человеческого, от прошлого и от радостей, а может случайно сверкнули ей два аметиста холодом, божественной невинностью и новым пониманием красоты, да и стало как-то не к лицу траур носить… — Сюда, тихо! — Церемониться с новыми знакомствами вовсе ни к чему. Поодаль от светских бесед и весёлой суеты, в тёмном углу наедине с аккуратными, почти женственными чертами лица и даже как-то слишком плавными изгибами тела, непонимающими глазами нового знакомого, она найдёт себе отраду. Это вторая сторона высшего света, такого ужасно неприступного, нравственного, почти священного — развратная, двуличная, высокомерная и жадная на любовные интриги, если конечно то, что под этим словом понималось можно считать любовью. А что на любовь эту нужно? Много чего что-ли? Душевное богатство, открытость, добрата, верность принципам, долька счастья и любовь в первую очередь к себе самому себе. А если этого нет? Может было тогда среди бескрайних полей, в одуванчиках, в самом чистом и приятно прохладном ветре, в пьяных хороводах на площади, песнях, в невинно влюблённых переглядках скромных, молодых глаз, не знающих горя и утрат, а оттого наивных до тошноты и радостных, в ласковых родных руках, в свободе от высших господ и положения. Но не сейчас, когда единственный твоим желанием и отрадой для души, проеденной мраком несправедливости жизни и жаждой мести, чёрной и скудной, стали чужие мучения, крики боли и ужаса, вечное одинокое пьянство, блестящие, дорогие украшения среди роскошного меха воротника на шикарных плечах, и блядское платоничество. А больше деваться-то и некуда. Здесь уже новые наслаждения и новая жизнь под прицелом вечности. Не жизнь, а выживание. Выживание не для человека в роскоши и богатстве, а для души в нищете. Поражённым чёрным омутом, рассечённым словно крестом крови, смотрели на неё глаза. Смотрели как-то отстранённо, но завороженно на медленно приближающиеся красные губы, но… — Что вы делаете? — Строгий, грубоватый, и, как это было курьёзно, истинно женский голос окатил опьянённый разум. Розалина вмиг отстранилась. — Блять! Что ж… — Её резкий румянец на щеках и искреннее удивление выглядели забавно, неловко и испуганно, — Боже мой! — ХА-ХА-ХА! Извини, Арлекино, она дурочка из Мондштадта. У них так принято, — Держась за живот от смеха, Скарамучча, уже десять минут наблюдавший за этим бесплодным, но крайне действенным и уморительным спектаклем соблазнения, взял всё не отходящую от шока провала женщину под руку, стремясь увести, — Синьора, ха-ха, что ж ты не здороваешься, милая? Пошли ещё с кем-нибудь познакомимся. Госпожа Арлекино против. Смотря вслед уходящим, завороженно походкой и всей грацией новой в их коллективе фигуры, Арлекино лишь прикусила губу, обвеянную тёплым дыханием и запахом вина. *** В сдержанном уюте среди картин, обрамлённых холодным серебром, среди тепла камина, света свечей и всеобщей, умиротворённой, строгой тишины, вязалась по ушам тонкая песня. Лёгкая рука оставляла иглой и красной нитью вышивные кресты на белом, широком полотне. Каждый шов ложился медленно, нежно, крайне неторопливо. — Всё глотку бы драть, — Усмехнувшись, Арлекино зажгла свечу у портрета Царицы, который даже сейчас отдавал в лицо еле ощутимым холодом. Коломбина резко замолкла, оборвав мелодию на неподходящей ноте. Глаза открылись и как обычно пусто и прозрачно уставились в одну точку. Казалось даже через эту точку, через полотно - никуда. В свой разум. — Гостей несут метель и рваные порывы сердца. — Чего ты опять, чудна́я? Гостей? — От скуки и спокойствия зевая, Сандроне глянула на полотно. Ничего там нет. Лучше бы обычные вещи видела, а то двери ей открывай, чуть ли не за ручку води. — Хи-хи-хи, гости, гости, гости! — Неожиданно весело подпрыгнула девушка, так что мягкие белые пёрышки полетели на ковёр, часто захлопала в ладоши и почти бегом вылетела из комнаты. Оставшиеся женщины в комнате посмотрели ей в след очень скептично и устало. Привыкнуть к этим чудачествам никак нельзя. — Да ну её. Но Арлекино всё равно неохотно пошла за ней. Убьётся ведь на лестнице, эдакое существо, по силе равное архонту, но перед крутой лестницей падающее в ноги. Глаза бы ей и нужны, пожалуй, да только не принимает голубушка реальности. Дотторе как-то раздобрился по непонятным причинам, сделал ей отличнейшие, самые премилые, самые настоящие глазки. Всех позвали посмотреть, аля «отпраздновать с винцом выздоровление» (на самом деле только винца ради), вставил он их ей, радостной от такого события. Пару секунд Коломбина пожмурилась, поглядела вокруг, потом глянула на свет божий, да на любимых товарищей. Все ей улыбаются уебаны стоят. Она как зарыдает, закричит. Падает на колени и давай ногтями глаза выцарапывать, выдавливать из глазниц. Все ей кричат, в особенности Дотторе, пытаются остановить, а она только рыдает и давит кулаками выпавшие ошмётки зенек. Себя царапает, а потом резко успокаивается, дышит как после истерики, подходит к Дотторе, гению хирургии и геной инженерии, даёт пощёчину и говорит дрожащим голоском: — Отдай мне мои обратно… Сучий потрах, отдай! Хотел он сначала возразить, мол её глаза для науки пригодятся, но потом, как вцепились в его лицо крепкие ногти, красные от себя же, и пустые, окровавленные, чёрные глазницы «посмотрели» испытующе, пугающе пусто, то тут же передумал. Обратно «вмонтировал» позже. С блеклыми, выцветшими очами, родными и ослепнувшими от пережитых когда-то ужасов и стыдом перед Богом, Коломбина не видела. Видела только то, что сама себя представит и как покажет ей «дар». То, что видеть хотела. Но главное что целая, живая, не совсем здоровая и тихая. Сильно много шума Арлекино в доме не потерпела бы. — Блять это просто пиздец! — Шум. За требовательных стучанием в двери, тут же открытыми подбежавшей быстрее горничной Коломбиной, раздался нервный, раздражённый голос. Твою мать… — Ну что смотрим? — Нетерпеливо сложив руки на груди, Розалина быстро утёрла потёкшую тушь. — Тебе что? — Арлекино приняла эту же позу, только с другим подтекстом — «тебе не рады». — Ох, Божечки! Мне уж и нельзя придти домой?! — По-моему ты из этого дома ушла. — Ушла-пришла, какая разница? Заносите! — Махнув рукой слугам, стоящим рядом с коробками багажа, она отошла от прохода, — На второй этаж, четвёртая слева от двери. И не сломайте ничего! — Розалина! — Весело раскрывая глаза, Коломбина протянула руки к лицу женщины. — Голубушка моя! — Сердечно и радостно приняла приветствие — её руки на щёки, — Как дела? А впрочем, здесь вот какой абсурд… — Так стоп! Вы стойте тоже все! Тащите обратно! — Арлекино крикнула уже почти поднявшимся с багажом спускаться. — Нет несите! Кто ваша госпожа, идиоты?! — И они пошли дальше наверх, сами не зная, кого бояться больше. — Просто разворачивайся и уходи, — Женщина преградила ей дорогу в дом. Но Коломбина, «добрая душенька», такую оказию впустила. — Ну что ты? Ничего страшного не произойдёт, — Её маленькие, тонкие ладошки кого угодно могли успокоить и переубедить, так что разборок Арлекино устраивать не стала, хоть и всем своим видом показала явную агрессию и недовольство крайнее, — Проходи, Роза, проходи. Что такое? Ты к нам на долго? — Я туда больше не вернусь никогда! — И только сейчас по походке «туда-сюда» и тону голоса стало понятно, что она ни к чёрту, абсолютно пьяна. Теперь проход ей преградили спицы колеса. — А я думаю, что это так сифилисом повеяло? Привет, Розалина, — Едко улыбнувшись с явным отвращением в глазах, Сандроне тоже сложила руки на груди. Ради приличия Коломбина сделала это же. Смешно и мило она выглядела от непонимания и своего душевного равновесия в этой ситуации. Синьоре Третья была рада всегда. Не важно, в гостях, на собраниях, просто за чаем или во время исповедальни, где Коломбина от скуки в храме принимала грешников и слушала их повинные как самый настоящий дьяк. Такие их встречи, пожалуй, самые для неё лучшие. Потому что заканчивает Розалина рассказывать про грабёж, безделье и жестокие убийства где-то за минут пятнадцать и начинает сладкую, длинную, яркую повесть про желания, любовь и постель. И Коломбина специально просит: — Не печалься. Рассказывай подробней, дитя, ничего не прячь за душой. Синьора уже и без этого наставления во всех красках, самых мерзких и слюнявых подробностях, рассказывает о минутных сердечных порывах, о самом грязном, но милом скуке и безнравственности грехе — где? с кем? когда? каким образом? И самые мелочи опишет, от позы до кружев белья, подышит, повздыхает так же, всё растягивая улыбку на лице. Ведь знает, что у её «проповедницы» в этот момент, какое богохульство и какое странное ребячество, руки под юбку лезут. А в прочем… Восьмая и подпоёт, и в шахматы сыиграет, и книгу у камина почитает. Чем дружба не хороша? — Кто это к нам прискрипел? Ты бы смазала что-ли… — Не сняв сапоги, она покачиваясь прошла в открытую комнату и устало бухнулась на кресло. Растянулась, точно кошка и началось… — Его ведь Дотторе сделал? Ну и видно — хуета! Ничего хорошего не может, пожилой импотент-склерозник! — Вообще-то… — Сандроне хотела возразить, но была в принципе согласна. Только её коляска не хуета. — Тц. Давай. Что опять случилось? — Холодным тоном окатила всех Арлекино. Восьмая посмотрела тупо на стену, что называется — бокетто. — Налейте что-нибудь. *** — И ты понимаешь, да? Я ведь что… Эта там… Мммм… А этот сучонок, он того сука… Блять а как ещё? Что надо от меня, не знаю, ага, лей-леей. Говорит вроде: ты шлюха! и мать твоя была шлюха! и её мать, ой… и отец… Что это?! это что за поведение?!. Это как-то ну… Аам… — Путаясь в предложениях и словах, покачиваясь медленно из стороны в сторону, Розалина вот уже полчаса о чём-то рассказывала пьяным бредом. Что донести пытается, дурная? И всё подливает сама себе, опустошает бокал. Новая история, новая жалоба. — Можешь нормально сказать, что у тебя случилось? — Попытка вырвать бутыль из рук. Проигрыш. — И этот ещё, ебанный подлокотник, я… ой… Мерзохарактерная тварь, гнида настоящая, божечеки… Я за вещами заскочила, а он уже в рот у этого кретина, только отъедь, прости Царица. А кто ж тебя хуй так научил сосать, мразь? Без рук, не отрываясь. Не… не Розалина ли, а? Сучий сын. И мать его шлюха! — Иногда пламенная, еле разборчивая «речь» совсем превращалась в бухое бурчание, прерываемое, боже мой, громкими всхлипами и слёзным мычанием, — Говорит мол «ты жирная»… А я мягкая просто… Коломбина склонила голову на её колени, тоже на самом деле не различая о чём речь. — Надо мною издевались же как могли, это… это просто кошмар… Такие суки… Меня использовали, как эту… Как называется? Не знаете… Такая штука… Ну и ладно. Просто так. Вертели как хотели, а я что плохого сделала?! Мне же обидно… Малолетний, агрх! Да я ему в пра… пра-пра-пра-пра… — Мы поняли, — Нет. — Прабабки гожусь, а моложе его матери выгляжу. Родила уёбка. Мной просто блять чуть ли не расплачивались там, наси… насиловали, да. Я же никогда ничего не просила такого, я… Думала вроде мы союзники, друзья там, враги. А он мне — ты нам шлюха, мяса кусок, ага… Да пошли вы! — Бедная Розалиночка… — Целуя замёрзшие на морозе колени женщины, Коломбина с радостью чувствовала, как на щёку её капали слёзы, чёрные и мыльные от туши. Вновь завёлся лёгкий мотив песни. Он звучал усыпляюще нежно. — Всё. Я спать, — Не выдержав мерзкого, бранного нытья, к тому же абсолютно невнятного и от «бедной Розалиночки», Сандроне досадно вздохнула. — И я… — Женщина опрокинула ещё бокал, хотела начать жаловаться по-новой, но громкое сопение внезапно заснувшей Коломбины остановили. Всё-таки под песню было трагичней ныть. — Лучше бы ты делами занималась, — Кинула сухо Арлекино, когда уже задула последнюю свечу и ушла из комнаты. *** Утро встретило уже привычной головной болью. Лучи солнца лениво ползли по паркету и ковру. Оглядевшись, Розалина поняла, что не дома. — Милые дамы, а не скажете почему я здесь? — Как это было для неё нехарактерно, но она вышла ко всем абсолютно не поправив своего вида, сонного, замученного и взбалмошного. Все в момент обратили на неё взгляды, кроме всё так же смотрящей в кружку с медовым молоком Коломбины. — Ммм, пример женского алкоголизма на лицо, — Сандроне вновь углубилась в развёрнутую газету, — Ты что, бедовая? Ты же вчера обозлилась на всех. Ревела и сквернословила полночи. — Из-за чего…? — Во славное имя Царицы! Если б мы знали! Это был такой бред. Так что можешь смело ехать домой, ежели всё равно ничего не помнишь. Синьора задумчиво села к столу, сказав горничной принести чая и стопку коньяка. Клин клином вышибают. — Покурить есть? — Атмосфера непривычная… Мало того, что она легла и проснулась одна, без тёплого тела под боком и без любимой подушки, так ещё и за столом царила такая поражающая тишина и утренний покой. Где-то утро начинается не с взаимного оскорбления и ссоры, шуточных разборок, громкого спора за завтраком… Что за новый мир? — Можешь взять мои сигары. Но за столом не курим, — Арлекино одним взглядом остановила её хваткую ручку, — На балконе. — Мда… — Что «мда»?! Просто съеби отсюда! — Ну я же на что-то обиделась! Явно не на мелочь… И тут я сама первая приду, аля покорная собачка к ногам! Сейчас, как же! — И до какого момента ты не будешь послушной собачкой? — Пока кто-нибудь из них не придёт и не попросит прощения. А вот за что просить прощения… Это не её забота. Главное, чтоб им хватило той одной клетки мозга, что в большенстве своём содержит Дотторе и которую они делят на троих. — Архонты, какой кошмар! — А я рада, что Роза пришла, — Коломбина действительно голубёнок. Светлая и премилая, она казалась венцом дружелюбия. Чтоб понять, что на деле это тельце — вопиющий ужас и пиздец, надо было содрать не только кожу, но и душу. Душу, у которой по десятку пар крыльев, ещё больше зрячих глаз и ряды зубов. Восьмая видела всех Предвестников в своём истинном обличье или наоборот с Глазом Порчи, но ничего более жуткого и божественного, чем эта миловидная девица в мире нет. Можно было понять, почему Чаилд шарахается каждого её жеста. Ах, Чаилд… Посмотрев на запястье своё и обнаружив там бумажную фенечку, Синьора вспомнила где была на кануне ночью. Вот тебе и весёлый праздник… И главное что-то же он сказал ей… — У вас здесь хорошо, — Ох! Вонь не шла по всему дому из лаборатории Дотторе, а всё убранство дома было стильно и складно уложено в общий интерьер. Это ладно… Запах! Можно было бесконечно намекать Аяксу, даря на праздники бутыли наилучшего, дорогого одеколона, но он всегда выльет на себя ведро своего «Русского леса», «Новой зари» или, упаси Господь, «Шипра» и умоется хозяйственным мылом, потому что сидеть мужчине утром масочки на лицо клеить, кремами мазаться, белить кожу и наглаживать рубашку — «как-то по-пидорски» для него. Просыпаться с Шестым на груди это ведь не «по-пидосрски» как раз. Ну ничего. Теперь ему то просыпаться больше и не с кем и тому спать на груди тоже выбор не велик. В этом доме, наверное, никто, подобно Скарамучче не прятал конфетные обёртки и недоеденные орехи в щёлки кресел, ведь лень убрать, и не стряхивал крошки печенья с кровати на пол. Иной раз вообще не стряхивал… Нет, здесь такой беды не будет. Никто не станет жаловаться, мол «как ты долго собираешься!» и тому подобное неуважение. И никакое новое, гениальное изобретение Дотторе не разбудит с утра, взорвавшись в подвале. Нет Дотторе? Значит и её чулки с нижним бельём и туфлями перестанут бесследно проподать? Почему же она раньше сюда не прибежала?! Место без минусов! Но минусы стали понятны ближе к ночи, когда её природе резко стало скучно сидеть читать, лёжа в ужасно одинокой, холодной постели. Посмотрела на время. Девять вечера… Как раз время, чтобы узнать не занят ли Шестой, надеть что-нибудь особенно открытое и откровенное и идти вместе смеяться (издеваться) над Дотторе, специально маяча у его носа походкой волнующей и соблазнительной. Забава иногда хоть и доводила последнего до нервных срывов, хлопанья дверьми и зачатков слёз, но злорадного смеха вызывала куда больше. Это сейчас нельзя… Что ещё тут делать-то? Вечера они проводили без алкоголя, без разврата и нежности, без даже совместных ночных зажоров. Тоска и скука. Мороз нарисовал на окне её комнаты причудливый узор. Пламя свечи дрогнуло от печального вздоха. А может это не тоска и скука? Может так и надо чтоб было? Но однобокость рассуждений «как сделать эту проклятую жизнь веселей», в состав которых входили только страшные грехи, формирующию нищету душевную, не давала думать ей о своём времяпровождении в таком ключе. Сейчас Розалина может спуститься к новым сожительницам, но не хочет. Это бессмысленно. Как странно… В этот самый момент хочется ласки, но впервые она ни к кому не идёт. Не идёт, потому что их однобокость рассуждений — иная — как раз таки и даёт им почву думать, что вечер в тишине с полотном для вышивания и книгой на коленях — это отличный вечер. Да и ласкаться они, наверное ж, не умеют… В самый первый раз за всю жизнь в организации, Восьмая легла спать рано, на трезвую голову и с нецелованными ключицами. *** — Ребят… Ребят, ну можно я уже выйду? — Аякс только чуть-чуть глянул на две совершенно мрачные, сидящие в своих делах и в общем уныние, задумчивости фигуры, окликнув их оробевшим, тихим голосом. Но когда очень злобно, ненавистно в его сторону сверкнули две пары глаз, то он тут же отвернулся обратно в угол. Как унизительно… Язык, который полчаса тёрли мылом, всё ещё неприятно сох, а голые колени, в которые так нещадно впилась твёрдая гречка, страшно болели, напоминая о детстве. Но в детстве то ему было не двадцать лет, и он не был тогда уважаемым Предвестником… Это «наказание» просто смехотворно, шуточно даже, но ему совсем не смешно.