Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

— Пьеро, я так больше не могу… Стёкла Заполярного Дворца потрескивали на утреннем морозе, пропуская сквозь снежные узоры лучи зимнего солнца, такого холодного, бесполезного почти, но милого сердцу каждого, кто хоть раз знаком был с подобными утрами, поблёскивающим снегом на полях, морозной свежестью в деревнях и теплом одеяла, из которого так отчаянно не хочется вылезать в пробуждающий холод. Особенно не хочется если на ваших хрупких женских плечах лежит вся страна и целый бомонд из одиннадцати психов. Благо один из них приносит кофе в постель. Но другие-то, подобно этому солнцу, абсолютно бесполезные создания. — Что там, Ваше Высочество? — Первый подсел одним коленом на мягкую перину с той самой чашечкой кофе на подносе. — Взгляни, — Ещё раз прочёсывая волосы гребнем, женщина устало передала в крепкие руки особенно тонкую бумагу конверта, — Она меня оповещает, что теперь переехала! Ну спасибо! Это чтобы я волновалась что там у них! У Царицы холодная голова, всегда принимающая правильные, уверенные решения и слишком уж мягкое, нежное сердце. Теплее самого ласкового мая. Оттого волнующаяся по пустякам душа всегда была неспокойна, чуть случись какая-нибудь бессмысленная оказия. Смешно было самой признаться, но к несчастной десятке она относилась уже сродни своим детям, ну или как там люди любят нарекать чувство, когда переживаешь, заботишься, но в то же время до дрожи в локтях и изумлённой брани поражаешься, как можно было сотворить такую очередную глупость немыслимую, и тихо злишься, обижаешься, пока не поймут. Но они то люди взрослые; не «детский сад — штаны на лямках». А Пьеро… Ах, Пьеро другой. Он, в отличие от милосердной Царицы, никого не балует лишним отпуском или прибавлением в жалование, и даже жалостливо не глянет на уставших от уставаний. Он лишь смело пропишет словесных пиздюлей, если, не дай Боже, физических, действенных. — Пусть делают, что хотят. Я вижу только плюсы, — Первый ложится обратно в постель. Дела могут подождать. Сегодня суббота, — Можно будет не бояться риска внезапного пополнения в рядах Фатуи. Громкий смех Царицы порадовал его слух, который в будние дни, когда он вне дворца, не радовало ничего. — Ха-ха-ха! Хватит тебе! — Женщина подталкивает его локтем, — Как считаешь, они всё так же думают, что мы ничего не знаем и считаем, что они там действительно только работой заняты? — Работяги, не иначе. Может стоит дать отпуск? — Обойдутся! — Она махнула рукой, положила голову на широкую грудь мужчины, — Мне даже обидно, что они не соблюдают все мои заповеди. Её волосы пахнут снегом. Царица самое настоящее произведение искусств изо льда и человеческой сущности, такой привлекательной, но очень сдержанной, властной, стойкой. И в то же время душа для других закрытая и суровая, для него него открылась цветущим, любовным, ранимым откровением. Завоевать доверие Её Высочества и такого близкого расположения к ней стоило Пьеро дорого, в первую очередь в лице времени, и сложнее, чем даже сварить кофе Крио Архонту по вкусу. — Да… Хорошо, что мы сами их соблюдаем, дорогая, — «Дорогая» обласкало её слух мягким мужским голосом, хриплым и сильным. Большая ладонь легла на бледный лоб, а после это место накрыли неухоженные губы, оставив только душе заметный след и тепло. — Когда ж ты сбреешь уже свою бороду… — Вздохнули Её Высочество, ответно целуя мужчину в грозную скулу. — Всему своё время. — Да я сама её тебе сбрею, — На самом деле эта седая борода нравилась ей, безумно нравилась, а причитала она так… Для его лёгкой улыбки. — Ах сбреете… Когда внезапно её подхватывают сильные, мозолистые руки, Царица сначала вскрикивает от неожиданности, но потом вновь смеётся. Волосы падают с плеч прямыми локонами, белые ресницы редко хлопают и царит в покоях атмосфера лёгкости, счастья и уединения. И как-то всё равно уже, что на плечах страна, великие планы по свержениям, заговоры, что там творят эти идиоты и что они сами вдвоём за прошедшую ночь нарушили кучу заповедей. — Но ты всё равно позже приедь к ним. Посмотри как живут. — Слушаюсь. И тает лёд под тёплым поцелуем. *** — Проблемы вагонетки. Обильно цветущие фикусы, пышные георгины, хризантемы заглушали звонкое постукивание каблука. В этом ботаническом саду роза только одна и выглядит как-то удручённо. Но не так удручённо, что замученно, словно от тяжёлой работы батрак или кухарка после очередного дня на ногах, а по-господски удручённо, прекрасно в своём фарфоровом уныние. Как печальные статуи в садах и луврах, задумчивые. Как «Алёнушка» Васнецова. — Вагонетки, Розалина! Но повешают весь этот шквал на тебя. — И то верно, — Вздыхая уже сотый раз, женщина откидывает голову, устало растягиваясь на скамье, — Хочешь сделать хорошо… — Сделай это сам. — Не делай. — Твоя праздность меня убивает, — Отстригая садовыми, большими ножницами, словно случайно, верхушку единственной в убранстве зелени алой розы, Арлекино неодобрительно качает головой. Протягивает цветок Восьмой, — Хандришь? — Скучно, аж до бешенства! — Принимая розу, женщина отрывает один отставший от бутона лепесток. Такая тоска одолевает, когда он медленно падает, качаясь в воздухе, подобно её душевным порывам сейчас и терзаниям, на мраморный пол. — Смотри, Коломбине не скучно. В клумбе, под тенью зелени в куче отстриженных стеблей и листов, щекой на сырой земле, Коломбина спала так сладко, что весь сад клонило в сон. Крупные бутоны цветов уже кивали, белели несчастно лилии в маленьком пруду, журчащем водой; тени бросались на пол, замирали там, лишь изредка покачиваясь. Непринуждённая улыбка полезла на лицо Розалины, вспомнившей про подобные чудачества, но однако же долго там не задержалась. Она понимала: ещё немного поживёт и привыкнет к новому дому, новой обстановке и правилам. Пыталась себя уверить в этом изо всех сил, что остались ещё не так удрученны. Вывел из печальной думы, призрачной и неопределённой, даже не сформированной до конца в голове отнюдь не глупой, но запутанной, опьянённой за многие годы праздной жизни дамским жеманством и может где-то и девиантным поведением, развратом и радостями совсем не простецкими, святыми, недовольный голос. Хотя скорее вылитая из лейки на голову холодная вода. — А! — От неожиданности Розалина вскрикнула не сразу, как бы прибывая ещё в своём забытие. — Если скучно — вставай и делай что-нибудь! — Сандроне сердито глянула на неё, встречаясь со взглядом, как лезвие острым, раздражённым, своим — не менее презрительным и гневным. — Больная сука! — Не буди́те! — Шикнула Арлекино, совершенно не желая наблюдать за этим театром. Женщины посовестились, ведь так хорошо спит, но на этом, однако же, не закончили. Просто на шёпот перешли, что было, пожалуй, ещё хуже. — Просто уходи! Что тебе здесь мёдом намазано?! — Боже, что ты на меня так обижена?! Я хоть когда-нибудь делала что-нибудь плохое?! — Восьмая задумалась, — Конкретно тебе. Сведённые к переносице брови и характерный взгляд говорили — Да, блять! — Ну и что же? — Розалина уверенно усмехнулась, ничего такого не припоминая. — Я начну, пожалуй, хорошо. Новый год десять лет назад — ты оставила меня одну посреди озера ночью, сказав всем, что я обиделась и уехала домой. Февраль прошлого года — раскрутила гайки на этих самых колёсах. Раз двадцать вы толкали меня с лестницы; Выходные прошлого года — ты затащила меня в мужскую баню и там бросила, такой мерзости я не видела никогда… Я могла бы продолжать, но к основному. То, какие мысли ты позволяешь себе пихать в Шестого меня возмущает. На все замечания Розалина только презрительно фыркала так, что вполне можно было бы её за такое лицо хлестать вымоченной розгой до потери сознания. По крайней мере именно этого хотелось любому человеку, кому хоть раз доводилось видеть эдакую эмоцию. Женщина помолчала, видимо понимая, что если сейчас возразит, то ноги ей переедут, но… — Что возмущает? Ничего плохого не пихаю… Только качественную резину. По лицу Восьмой было видно, как она довольна собой, а по лицу Сандроне, как ей хочется вскрыться. *** Без строгого, крайне привередливого взгляда во все углы, дом, несмотря на ежечасные старания горничных, казался не то чтобы захламлённым, безобразным — нет. Скорее гнусным, пустым, бутафорским. Никаких изменений особо не произошло: это место было тихим и тогда и сейчас. Но сейчас он напоминал Скарамучче кукольный домик, причём самый что ни на есть бессмысленный — в котором не открывались окна и не было прорезанных дверей. Интерьер стал казаться скудным, особенно если вспомнить, кто его сообразила сюда. Атмосфера уже не спокойной скуки, а скуки настоящей, губящей. Уныние — страшный грех, и сейчас все грешили. Можно было бы утверждать, что звонкий, громкий женский смех, бесящие упрёки, её переменчивость и открытость, витающая в воздухе запахом духов, делали это место уютнее и роднее, чем сейчас. Но Шестой и Дотторе только задыхаясь осмеяли бы это «утверждение», не находя (или не признавая для своей пропащей души, уже повидавшей абсолютно все радости и слёзы) общество Розалины плодотворным, приятным или… Или нежным, любовным. Такими словами наделяют особенные связи, а у них всё ещё более «особенное». Всерьёз задумался бы только Тарталья, молодой и оттого горячий мыслью, ошибочными, преждевременными суждениями, ведь сам не понимал, что чувствует, нравится ему это или нет, которой, быть может, принимал всё это за чувства любви. Странной, единичной, но любви. Может и гречка оказала своё влияние. Таким образом в их доме любви либо не было — она забыта давно и раздавлена китовой тушей боли, предательств, опытом ошибок жизни и рождения — либо она была крайне глупа, шуточна, «ради интереса, эксперимента», что делало её буквально подростковой, до слёз несерьёзной. И пусть все молчали, принимая равнодушный, важный вид, наплевательское отношение ко всему, всё равно знали: стало плохо. Зато началась работа. Уже излишняя, не требующаяся, а оттого выходила крайне небрежной, ленивой, и представлялась на столе Её Высочества часто недоделанными делами, недописанными или написанными с ошибками отчётами, но отчётами глупыми, вроде «почва Снежной: мы не готовы выращивать мандарины», «Внешняя политика страны — Снежную никто не любит», «Коричневое ухо фараонов, китовых борозд на грифах оснащения НЛО с подоплёкой зрелости вправленного закатившегося ирокеза аккомпанементов метеоритов с призмой…». Про последнее она догадалась, что писал Дотторе в явной истерике и на остром пике не совсем трезвого ума. — Что ты здесь весь день валяешься? У тебя что, нет своей спальни? Скарамучча нахмурился, заворачиваясь в тонкое одеяло рулетом, и тяжко вздохнул под стать скрипу кровати. — К сведению, я всегда здесь сплю, — Хмуро отрезал он. — Ах, как вы привилегированны! Долго надо было стараться быть шалавой, чтоб просто так тут дрыхнуть? — Дотторе засмеялся, всем своим массивным телом тоже падая на кровать. У Розалины постель мягкая настолько, что даже неудобно. — Вообще-то… Мне просто вроде страшно одному в темноте спать. Я вижу тени и хочу умереть. — Может тебя обследовать? — Подвергаясь некой заинтересованности в страшном заявлении Шестого, Дотторе перевернулся на бок, лицом к этому «рулету». — Что ты обследуешь? У меня душа болит, — Смотря прямо, удручённо и тихо ответил Предвестник. Развернулся из одеяла и уставился в потолок глазами большими, но пустыми, незнающими, что чувствовать. — Душу. Проведём вскрытие, разрежем вот здееесь, — Он провел пальцем по груди, — До сюда, — И остановил воображаемую линию внизу живота. — Тебе бы только что-нибудь разрезать… — Скарамучча задумался, — Валяй. Мне безразлично. — Душу, дорогой мой, лечат увлечением. А увлечение, как известно, берётся от души. Таким образом мы загнаны в вечный круг апатии и сгораем там в агонии, — Улыбка расцвела на лице доктора, когда тело лениво распласталось на кровати, а рука его нащупала в кармане неснятого, нестиранного халата швейцарский нож. Какая прелестная вещица однако! Его посмертный друг, который всегда под рукой и никогда не предаст, затупивши лезвие или потеряясь, — Не стоит из-за душевных обид и несчастий ставить крест на жизни, лежать здесь и сходить с ума… Руки трепетно прошлись по шелкам одежды, расстегнули пуговицы блузы, снимая её. Скарамучча поморщился от холода. Чувствуя себя разбитой, неполноценной частью чьего-то характера и личности, убогими осколками разбитого блюдца, он представлял как сплетается с матрасом клетками и исчезает, растворяясь в воздухе, растекаясь всем своим существом. Скрипящий, скрежещущий, как шестерёнки, тихий, но очень ему слышный голос Дотторе помогал. Его прикосновения аккуратны, словно он хороший врач, а Скара — особенный пациент после операции. Хотя скорее до операции. Это то время, когда пациентам как раз и нужна психологическая помощь, чтоб подготовиться. Особливо если ваш врач — Дотторе. — Но подвергать себя саморефлексии иногда бывает полезно, — Он растянул слово «полезно». Говорил на издыхании, часто останавливаясь и дико, бешено всматривался в желанное тело, уже почти полностью голое (всё-таки эти гольфы нравились ему), но всё так же неподвижное. Настолько неподвижное, что Скарамучча не вздрогнул даже от лёгкого касания тонкого лезвия скальпеля на груди. — Чтобы что-то вылечить, надо сначала понять, в чём же расстройство. Особенно если речь идёт о душе. Неужели внезапное отклонение из дома нашей коллеги так удручило вас? Неужели вы… Хо-хо, как глупец влюблены? — Дотторе заулыбался, слабо подмечая для себя где нужно провести линию разреза, а также незаметно промелькнувшее в мокрых глазах пациента смятение, возможно страх. — Глупое, красивое создание, с искусственными чувствами, мозгом и чужим сердцем напугалось своих чувств? — Замечая дрожь на губах, Дотторе довольно ухмыльнулся, — Кто же знал, что порой любовь приносит таки́е эмоции, за которыми следует оцепенение мозга, а потом души… Бедное… бедное, глупое создание. Лицо Скарамуччи переменилось с трогательного смятения, тоски и печали на отвращение и гнев. Брови вновь привычно нахмурились. Он посмотрел на Дотторе. Испытующе грубо, видно стараясь не проронить слезы, скопленной в уголке глаза. — Не путай меня с несчастным героем романов, Дотторе. Я ничего не чувствую ни к этой женщине, ни к тебе, ни к создательнице, ни к себе. Разве что ненависть. Тебе ли не знать о том, насколько «широко» я способен чувствовать и насколько «велик» мой спектр эмоций… Оставь свои пустые речи для научных диссертаций, — Сухо, абсолютно без страсти, спокойно сказал он. — Прошу прощения. Заговорился. Просто… Может быть, ха-ха… — Доктор нервно, заинтересованно посмеялся, — Может за это время разные визиты к вашей душе и телу, жесты и улыбки некой особы смогли родить в глупом, бедном создании что-то новое? Глаза Скарамучча на секунду блеснули. Слеза незаметно скатилась по щеке на простынь и Предвестник вновь уставился в потолок. Дотторе сделал вид, что не заметил, но злая улыбка не сползала с его лица. — Ну ладно. Нет так нет. Я пришёл к выводу, что ваша душа крайне больна, измотана скукой и печалью и отравлена отрицанием естественных людям мелких чувств, как любовь, а значит буду немедленно приступать к операции! Натянув перчатки (что было, наверное, бесполезно), тоже как верные друзья лежащие в карманах, Дотторе сжал подбородок пациента в руке. Потянул губы, но Скарамучча прервал его честной фразой «не хочу целоваться», так что он, немного расстроясь, продолжил. — Постарайся не орать. Не хочу, чтобы Чаилд прибежал сюда и всё испортил, — Понимая, что не орать будет невозможно, Дотторе скрутил край простыни и вставил в зубы Шестого. Затем погладил по голове. — Начнём-с… Приложив немного силы на скальпель, доктор пустил первую струйку крови на груди. Скарамучча, привыкший к боли, лишь немного поморщился. Линия медленно удлинялась в сторону живота тонкой, красной полоской по середине; нежная кожа слоями расходилась на двое. — Душа здесь рядом. Я не буду слишком глубоко копать. И не дыши так нервно. Это мешает. Уняв бешеное дыхание, Скарамучча наконец заплакал. Хотя скорее это не он заплакал, а просто слёзы хлынули из глаз почти инстинктивно. Возможно только для того, чтобы потешить разум доктора, очень довольного его слезам. — Ну-ну, вы не первые, кто плачет во время вскрытия. Вот только от чего плачете вы? От боли? Или я случайно задел вашу душу? — Заткнись! Мне… мне не больно. — Верю. Скальпель остановился внизу живота и Шестой сдержанно вскрикнул. — Я вас читаю, как открытую книгу. Я вижу абсолютно всё, — Это было так. Абсолютно всё: от самых непримечательных для романтиков-поэтов органов, вроде печени, почек, кишков, до самых духовных — сердца, боязливо, часто стучащего. Этот нервный танец кровавой мышцы заводил. — Мда, вашей души не видно, Господин Скарамучча… Придётся поискать, — Упоённо Дотторе начал исследовать раскрытую полость. Его пальцы оставили невидимый след на каждом органе, — У вас прекрасный внутренний мир. Скарамучча жмурился от неприятных, тяжёлых ощущений, когда руки лапали его печень, пальцы давили на артерии и слабо гладили лёгкие. Мерзость! Дотторе открыта сейчас каждая клеточка, каждый сантиметр его души. Всё выставлено на показ: все его чувства, изнурённое, переживающее сердце. И всё это тоже облапанно, ощупанно, осквернено диким взглядом доктора. — Любовь женщины и мужчины отличается. Вы, конечно, этого не понимаете, — Медленно продолжал Дотторе, — Мужчины любят однобоко, единообразно. Без страстей и своих «штучек». Посмотрев на любовь деревенского мужика и аристократа вы едва найдёте отличие. Пожалуй, оно заключается только в том, что последний может читать пассии стихи. А женщины… Леди любят за прекрасное лицо, либо же вовсе не замечают внешней красоты, особенно приличные. Они смотрят глубже, всем своим проницательным, статным существом, разглядывают внутренности при первом свидании и всё равно принимают неверное решение. Оттого и погибают от ядовитой любви мерзавцев, которым, может быть, хотели дать шанс. У каждой особы, будь то деревенская девка Матрёна или бледная барышня высоких кровей, в любви и её проявлении свои единичные, уникальные секреты и способы. Женщина существо настолько романтичное и любовное, что даже отказывая вам, она сделает это так великолепно и дерзко насколько это возможно, что влюбитесь только сильнее. Дотторе облизал торчащие рёбра и тут же переместился к брюшной полости. Скарамуча слезливо всхлипнул, вздрогнул всем телом, выдавив из себя невнятный слог. — Другими словами, если бы вас резала Розалина, она бы делала это так нежно и любовно, что вы бы и не знали большей ласки, чем нож в грудь. — Я знаю это… — Выдавил из себя Шестой, прежде чем снова заплакать уже немного сильнее и слышнее, — Мне плевать на Розалину, — Дотторе пропустил лживый лепет мимо ушей. — Наш с вами дар и возможность одна — грубое разрушение, а её, как женщины, — созерцание, создание новой жизни, ещё более прекрасной. А теперь вспомните. Вспомните, как изыскано, восхитительно, выше всякой божественной красоты она убивает. Убийство — есть убийство, отвратительное и разрушительное, но как она это делает… Кровь ей к лицу больше, чем помада. А мы с вами так не можем. Какие бы не были наши убийства извращённые, красочные и массовые, они останутся такими же глупыми, скучными убийствами, не более. Нам этой красоты не дано. Как не дано её и в сношении. Скарамучча вспомнил и зарыдал опять. — Хватит! Прекрати это! Душу его доставали по ниточке, мучительно разглядывая каждый завиток. Дотторе усмехнулся тому, как быстро стало сокращаться его сердце. — Мне ваши слёзы опостылели, — Доктор громко расстегнул ремень брюк. Оттащил растерзанное тело на край кровати, — Вам ведь было так безразлично! Ещё раз ощупав тяжёлой рукой мягкий кишечник и унизительно потыкав пальцем в сердце, Дотторе усмехаясь заметил: — Твой желудок и кишечник пустые. Сколько дней ты не ел? Не от страданий ли? А почему же ты страдаешь? По кому, Скара? Ты что, забыл, что не любишь и не чувствуешь? Или тебе просто нравится страдать? Быть героем романа? — Я тебя ненавижу! — Ты говоришь так про всё, что любишь. В один скорый момент Скарамучча изгибается, но тут же его прибивают обратно к кровати. Дотторе вставил резко и сразу. — Хочешь, чтоб весь твой внутренний мир оказался на кровати? Не дрыгайся так резко. — Сука! Больной! — Быть может. Зато я целый, — Расставив тонкие ноги, Дотторе ещё раз грубо толкнулся в него. А потом цепочке этих толчков не было конца. И каждый такой оканчивался громкий, сорванным криком Скарамуччи. Все органы заболели, голос захрипел, тело забилось в почти предсмертной агонии, когда его так неаккуратно, часто таскали по кровати, разрывая всё внутри — и тело и душу. Он зарыдал уже по-настоящему, истерично, перебивая плачь криками боли, жалобным или злобным мычанием. Дотторе, получая неземное наслаждение ни сколько от своих движений и самого секса, даже ни сколько от бешеных криков, сколько от того, что пока насиловал его, внутренности медленно подпрыгивали, почти наровясь выпасть из полости. Заводил и факт душевной боли партнёра. Скарамучча врёт. Ему больно не от грубого обращения с его телом, не от зуда изрезанной кожи, не от содрогания всего организма, а от душевной раздробленности, тоски и печали, доведённых до своего пика с помощью доктора; из-за любви больно. Тяжело дыша, Дотторе закрыл пациенту рот, рискуя раздавить эти чудесные, маленькие губы, чтоб действительно не привлечь к их комнате Аякса. Ведь Скарамучча орал так, словно его здесь режут-убивают бедного. Ой… Через ладонь в перчатках он тоже рычал, рвал глотку, пока неожиданно не начал стонать, подмахивать бёдрами, закатывать глаза. Что страшнее мучителя-садиста во время своей деятельности с лезвием в руках, так это жертва-мазохист, который начинает видеть в смертельной ситуации и сумасшедшей жестокости невероятное удовольствие. Ту же любовь, если угодно. Доктору не сильно нравился факт, что жертва уже не жертва и что есть поебанутей его люди, так что поспешил закончить. Скарамучча укусил его ладонь, когда почувствовал как кишечник его заполнили. Сама по себе эта картина, должно быть, была настолько мерзкой и отвратной со стороны, что он опять впал в уныние, когда следовало бы словить оргазм и тоже кончить, отблагодарив доктора хоть чем-то. — Я могу ещё поиграть с тобой, если ты ещё не всё, — Возможно накал страстей и общей шизофрении в голове Дотторе исчезает, как только ему удаётся что-нибудь трахнуть, и он резко опять становится довольно внимательным, заботливым доктором. — Я сам, — Отдышавшись, еле как ответил Скарамучча, понимая, что сорвал голос. Дотторе огорчённо вздохнул. — Как знаешь… Кажется, я догадываюсь, кого ты будешь представлять. — Не твоё дело! Кхым… Зашей меня! — Сию же минуту. Только схожу за нитями и иглой. — И Дотторе… — Скарамучча смущённо нахмурил брови. Как закончишь… Тут останься. Просто, как я говорил. Надо лежать вместе - близко лежать - и рассказывать истории. Дотторе умилённо улыбнулся, нагнулся к нему, измученному и уставшему, но уже спокойному. Как бы то не было странно, но Шестой впервые за это время почувствовал облегчение на душе. — Нет. Это слово прозвучало остро, трезво, грубо. После него обязательно должна быть точка. Дотторе захлопнул дверь. Скарамучча почувствовал себя использованным, открытым, отвергнутым. Слёзы апатично хлынули из глаз.