Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

— У меня от твоей игры башка раскалывается… Розалина на зло ударила по клавишам фортепиано ещё звонче: — Го-ри, го-ри-и-и, мо-я звез-да!!! Звез-да люб-ви привет-ная! — И хоть женщина по происхождению своему поёт крайне складно и мелодично, она настойчиво искажает каждый слог, чтоб и без того грустная песня стала ещё более унылой, — Умру ли я-я-я! Ты на-а-д! моги! -лою! го-ри свер-ка-ай! мо-о-я-я зве-зда-а-а! — Да хоть щас подохни, — Демонстративно закрывая уши, Сандроне требовательно посмотрела на ту огромную машину вроде робота, что таскал её повсюду. Металлические шестерёнки боязливо скрипнули от взгляда хозяйки и он, тихонько поскрежетав, оставил её на мягких перинах дивана. Ушёл, не забыв закрыть дверь. Быть разобранным на шурупы ему не хотелось. — Так странно. Машина, а боится, как обычная прислуга человеческая, — Розалина задумчиво посмотрела механизму в след, переворачивая ноты, хотя играть больше не собиралась. Небо сегодня было крайне серое, окутанное пеленой снежного сна и воющего спокойно ветра. Голые ветви деревьев устало покачивались от толстых снежных шапок на них; в будке спряталась дворовая рыжая псина, по обыкновению ожидающая, когда сын кухарки выйдет с ней поиграть; вьюги или любой другой подвижности не было никакой. Вся снежнайская природа спала в родной колыбели холода, и даже работящих слуг клонило в сон. Коломбина так вообще не просыпалась, видимо подметив для себя, что в такие скудные на впечатления и эмоции дни лучше вообще не вставать с кровати. Обычный день. Эти «будни» для Синьоры уже становились невыносимее, чем те дни, когда постоянно приходилось находиться в стрессе, на поле боя или когда Её Высочество лично навещали с проверками. Как можно так жить… Вот уже месяц она в этом доме, а всё ерунда на уме, лень и тоска — никак не привыкнуть. — Пожалуйста — у Скарамуччи служанка. От любого его вздоха шарахается — вот как их надо воспитывать. — Это с машиной так можно, — Сухо, но более заинтересовано то ли тем, что Розалина умеет рассуждать, то ли упоминанием Шестого, отвечала Сандроне, — С людьми по другому. Можно так задеть, что на смену покорному страху придёт гнев и злоба — тогда пиши пропало. — Право, я не думаю, что одна служанка поднимет восстание или устроит бунт против господина даже за самое жестокое издевательство. — Бунт может и не поднимет… Но Шестой слишком наивно полагает, что каждое утро ему не плюют в кофе. Ты, должно быть, тоже? Розалина брезгливо сморщилась, понимая, что скорее всего так и есть. Может стоит самостоятельно заваривать кофе? Если среди солдат Фатуи даже новобранцы, пропитанные пропагандой снизу доверху ещё с детства, были действительно свято верны честному уважению к Предвестникам, то вся дворовая прислуга только и ждёт, когда мерзкохарактерные госпожа или господин подавятся сливовой косточкой. То не чувство долго и уважение — только страх перед наказанием. — Но всё равно держать их надо в ежовых рукавицах, — Женщина глянула в окно. Ничего нового. Даже пёстрый снегирь не сядет на ветку. — Потому я людей и не люблю — большая морока с воспитанием. Держу подле себя только роботов — им плевать. — Не боишься бунта марионеток? — Нет, — Сандроне зевнула, макая в чай рассыпчатое печенье. На маленьком столике при диване всегда были сладкие вкусности. Повисла минутная тишина. Розалина помялась на стуле, вновь переворачивая страницу. Вдруг со стороны послышался неожиданный вздох. — Ты вырядилась, словно у нас в соседней комнате бал и именины Её Высочества. Опять. Синьора поправила намеренно спадающую с плеча красную шёлковую ленту, задев пальцем драгоценную, тонкую подвеску. Платье действительно выбивалось из общей картины. — Ха-ха, спасибо — Мне… Даже нравится. Восьмая была готова со стула упасть. Нравится?! Ей?! Её платье?! — Ого… Благодарю, — Она тихо улыбнулась, замечая как Сандроне по непонятной причине напряглась, зажав губы. Так делали перед ней только совсем юные новобранцы, только-только выпущенные из-под крыла Арлекино, когда забыли как её зовут и надо переспрашивать. — Скажи, ты так одеваешься, потому что Скарамучче нравится? — Голос её скомкался, глаза опустились в пол, а щёки чуть зарумянились. — Пф! Ещё чего! Запомни: не я одеваюсь, как им нравится, а им нравится, как одеваюсь я. — Мне очень не нравится, как ты говоришь «им»… — Уже «им» блять?! — Да и нашла под чей вкус подстраиваться! Видела бы ты лицо этого инадзумского ребёнка, когда я сказала, что детей не аист приносит и их не из пластилина лепят. Вот это у него мир рухнул, — Розалина посмеялась, вспоминая одну из первых их встреч и вообще первые свои недельки в организации. Как давно это было… — Эй… А что за странное увлечение Шестым? Сандроне дёрнулась, пугаясь проницательности женского сознания. Особенно сознания Розалины. И ведь понимает всё, но никогда не скажет, если ей это не требуется; чуть представиться нужда — сразу разложит перед тобой тебя же, выпытав за пару минут самый страшный секрет. Понимает с полуслова, с лёгкого вздоха, с завитых по-другому кудрей, с выражения голоса и интонации. — Кхым-кхым. Ничего-с… Просто безделица… Розалина вся вспыхнула, тут же вскакивая со стула и оказываясь на диване. Как можно ближе она придвинулась к Марионетке, заглядывая восторженными, весёлыми и поражёнными глазами ей в лицо. — Что за «безделица»? Рассказывай! Ох, неужто это то, о чём я думаю? — Ересь не неси! Ты ни о чём не можешь думать таком, о чём я бы думала! — Сандроне отклонилась от неё, двигаясь к перилке. Как нехарактерно жгло её щёки! Зачем только завела этот разговор… — Я и не знала, что ты способна на пристрастия! — В последнее время слово «любовь» никак не лезло Восьмой в рот. Но новость… Просто неожиданнейшая! Как же так… Сандроне, всегда отстранённая от норм общества, от людей и любых чувств, вдруг краснеет и мнёт юбку в нервных руках из-за только упоминания одного существа, — Тц! Как лестно этому мерзавцу будет услышать о таком событии! — Женщина посмеялась. — Не смей никому рассказать! — Одобрительно качнув головой на то, как Синьора застегнула воображаемый замок на уголке губ, девушка продолжила, — Просто… я не знаю. Может быть правда… Розалина готова была завизжать от восторга. Хоть что-то интересное в этом скучном болоте. — Извини. Вы же вроде «с Тамарой ходим парой». — Плевать, — Зевнула Восьмая, — Забирай себе, дарю. На время. О! Хочешь, я даже вам что-нибудь устрою? — Встречу...? — Свидание! Настоящее, обещаю! — На секунду она задумалась, — После того, конечно, как получу от них извинения. Сандроне сидела робко, тихо, не зная, стоит ли доверять Розалине, тем более доверять свои сердечные тайны. Но на лице расцвела нежная, хрупкая улыбка. — Пошли, я дам тебе одно чудесное платье… Хотя, видно, велико будет… Подошьём, всё равно нечего делать… — Розалина делала это, конечно, не от доброты душевной, а потому что, во-первых: делать действительно нечего; во-вторых: свидание со Скарамуччей почти всегда оканчивается либо крахом, либо сексом, что для Сандроне фактически одно и то же. Конечно, сердце Марионетки не сильно пострадает от такого, но однако же есть вероятность, что после этого свидания Шестой позабавит её уморительным рассказом. Когда они уже там придут извиняться… *** — Сидишь, пиздолиз? Сиди, — Грубо потрепав рыжие кудри, Скарамучча ловко перепрыгнул через деревянное ограждение. Дотторе насмешливо фыркнул своим горбатым, как у ворона, носом, почесав его. Из-за мороза и он, и щёки, и пальцы без перчаток стали красными. Аякс же покраснел от злости. — Довольно! Сколько можно?! — Быстро подскочив с коробки, он нервно дёрнулся всем телом. Громко брякнула цепь на «рабочем» пальто; тёмно-рыжие брови нахмурились. Одиннадцатый уже изо всех сил жалел, что тогда в таких подробностях рассказал про последние события с Розалиной и то, как он встретил Новый Год. Кулаки чесались набить Шестому его наглую рожу, но в данный момент они находились на смотре тренировки новобранцев. Нельзя было подать им пример, что товарища, да ещё и Предвестника выше можно ударить. Даже если вот уже месяц он безнаказанно оскорбляет вас самым тупым способом. — Это на всю жизнь, глупый, — Скарамучча счистил снег с сапога, постучав им по ящику, на котором снегирём сидел Аякс, — Ты знал, на что шёл, когда так опускался женского одобрения ради. Получается… Каблук? Или как там называют? — Ты серьёзно?! — Парень был до мозга костей возмущён. Но он выбрал другой, новый для него путь словесной борьбы, — Помнится, тебя при мне нагибали. Аякс сделал, как ему казалось, очень мерзкое выражение лица: вытянул тонкую улыбочку и подозрительно сузил глаза, наклоняясь верхним корпусом тела к Шестому и убрав руки за спину. Такой проныра рыжий лис. — Было, — Скарамучча преспокойно пожал плечами. Дотторе удивлённо глянул на него, но ничего не сказал. Однако странно взглотнул, закусил губу. Вот у кого фантазия работает отменно, правда не всегда в лучшую сторону, — Было. И не один раз. И не всегда Розалина меня упрашивает. Тарталья смутился, не ожидаю увидеть такой наплевательский, спокойный ответ. — То есть то, что ты с радостью ложишься под женщину не делает тебя опущенным, а меня такая глупость — униженным, бесхребетным каблуком? — Да, — Предвестник поджёг сигару и перевёл насмешливый взгляд с новобранцев, пытающихся не упасть от дуновения ветра, на ещё более уморительное лицо Чаилда, — Я не сучка. Просто если бы ты хоть что-то в этом понимал, то знал бы насколько всегда занимать верхнюю позицию бывает утомительно. А я, между прочим, рабочий человек. Аякс только цокнул, отворачиваясь. Заработался совсем. — Господа, вы ведёте абсолютно бесплодный, беспочвенный спор. Да и к тому же столь неподходящий сейчас, — Дотторе, видя, что Одиннадцатого уже трясёт от злобы и он готов распускать руки, вмешался, — Однако, если вам интересно узнать моё мнение, я скажу… — Нам не интересно. — Иногда быть на поводу у другого человека бывает весьма приятно и даже полезно, если всегда вы находитесь под давлением своего разума и полностью погружены в работу мозгом. Иными словами — стать глупым, бесхребетным каблуком иногда лучший вариант для ментального здоровья, — Дотторе готовился растянуть речь, ведь вид товарищей уже стал скучающим, — А ты скорее всё-таки сучка, чем просто отдыхаешь. Ведь ты стонешь от удовольствия, а не от умственного расслабления, Скара. Да, определенно… Ты — сучка, а Аякс — терпила. — А ты кто? — Я? Просто достопочтенный джентльмен. Со мной приятно разговаривать и проводить беседы касательно всего, а не предаваться сладострастию. — Потому что тебе не дают. Так и скажи. — Здравствуйте! Заковыристо ответить или начать новую речь касательно ценности женского внимания во всех его проявлениях Дотторе не дал прикатившийся, как клубок светлой скубленной шерсти, новобранец. Молодой человек, хотя, боже какой там «молодой человек»? — совсем ещё мальчишка с чрезвычайно звонким, громким голосом подбежал к господам, почтительно поклонился и, тяжело дыша после тренировки, уставился большими голубыми глазами на три статные фигуры, совершенно не выявляя в своих «зеркалах души» ни капли страха. Быстро отряхнув от снега и опилок свою новую форму, которой видно был очень горд и берёг больше жизни, он ещё раз поклонился, наверное забыв, что сделал это ранее. — Что случилось? — Тарталья, ожидая оповещения, что кто-то поранился, внимательно всмотрелся во всё также тренирующихся вдалеке. В то время как другие два Предвестника не свели безэмоционального, скучного взгляда с новобранца. Он же (что особенно поразило) нагло глянул между их фигур куда-то вдаль. — Скажите, а госпожа Синьора где? — Озадачено спросил парень. — А тебе зачем надобно? — Дотторе выпрямил спину и стал казаться благодаря этому ещё выше и опасней. Но никакого смятения в глазах новобранца даже его особенно строгий голос не вызвал. — Да так просто… — Мальчишка шаркнул сапогом по снегу, скрестив руки за спиной. Беспечнейшая поза, словно с друзьями разговаривает. — Полное имя, звание, батальон, — Дотторе странно раздражала его юная, глупая неучтивость. Он поправил маску. Когда Доктор так делал, это не предвещало, как правило, ничего хорошего. Обыкновенно впадать в ярость при «неподобающем» поведении подчинённых было приколом Скарамуччи, но сейчас он не знал что происходит. — Рейн Вейсе, новобранец, тридцать шестой батальон, — Рейн выпрямился, встал как по струнке и лесенкой чётко выпалил всё, что просили. — Всё, Рейн Вейсе, шуруй. Нет Синьоры, уехала. — Ясно… А когда будет? — Пошёл, сказал! — Дотторе гаркнул, а его и след простыл, — Бесстыжий. — Это Розен выводок. Едва ли шестнадцать, а уже здесь, — Скарамучча лишь зевнул, улыбаясь мальчишке вслед. — Оно и видно. Ничего не умеют, зато наглости полные штаны. Не воспитывает. — Ага, как же! Он её соотечественник, бывший мондштадтец. Ты бы слышал как она его на своём языке хает… Я ни слова не понял из этой агрессивной речи, но уже сам был готов делать всё, что она сказала. — А он что же? Её ищет после грубостей? Какая сказочная верность, ха-ха… — Не знаю. Но она больше в нём заинтересована, чем он в ней. Даже не знаю: разглядела в очередном тщедушном подростке потенциал или, ты можешь радоваться, тебя не одного тянет на «сильно помладше». — Вздор, — Отмахнулся учёный и, как-то нервно бросив презрительный взгляд на блестящие от зимнего солнца вдали молодые голубые глаза, развернулся, стремительно пошёл в сторону дома, — Береги свою юность, — Лишь легко коснулся он рукой плеча Аякса. — Одни психи кругом, — Цокнул Скарамучча. Для него было загадкой, почему же Дотторе всегда слезами умывается по своей юности? Он, конечно, знал только незначительные куски о его прошлой жизни, но и этого было достаточно для умозаключения, что это не то время, по которому учёному следовало бы одиноко вздыхать вечерами в своей лаборатории и ностальгически, сладко жмурить глаза, подавляя скупую слезу на благородных морщинах. Эх, Дотторе, Дотторе, ну разве стоит плохого настроения минувшие годы в академии за скучной, тяжёлой учебой, нелюбовь ровесников, непринятие преподавателей, подавление общественностью и горе, всё то же горе, одиночество твоего гения? Скарамучча никогда не мог сказать, что скучает по детству, отрочеству или уже тому времени, когда жил с людьми. Маленький, глупый, неопытный. Ни власти, ни силы, ни мозга. Быть может Дотторе так ощущает прошедшие года в физическом плане? Ведь ни Скарамучча, ни Аякс (не один раз говоривший, что страшно соскучился по детству), не испытывали недомоганий по здоровью, оставленному в юности. Аякс ещё не дорос до того возраста, когда умираешь от похмелья или жалуешься на больные суставы; Скарамуччу эта мелкая, человечья участь миновала, спасибо маме. Но невозможно ведь, чтоб люди жаловались на свою зрелость только из-за недомоганий, усталости и плохого зрения… Что-то придумал Дотторе в своей умной башке такое, что его самого загнало в угол греховной печали и безвыходности. Ну… Его проблемы, очевидно. Его и человечества. Но из глубоких раздумий Скарамуччу вывел кулак Аякса, нежненько встретившийся с его лицом. Пока в ауте валялся на снегу с разбитым носом и видел лишь серое небо Снежной, завершил свою мысль тем, что отсутствие Розалины почему-то плохо сказывается на всех. Боже мой… Это он начал думать… А если думать и рассуждать начнёт Аякс?! Грубая сила и мозг… Не, такого не надо. Внезапно, странное воспоминание, совсем давнее, но заключающее мелькнуло перед глазами. Это было ещё то время, когда Восьмая Предвестница была завершающим кадром в рядах Фатуи на тот момент. Но уже то, когда она не ходила по Дворцу с пустыми, тоскливыми глазами в своей трагичной задумчивости и холоде или сидела часами и смотрела в кабинете на песочные часы с двумя именами на разных сторонах крышек. Уже сложно вспомнить, что в только-только пришедшей несостоявшейся мондштадской невесте, кандидатке наук и привычной глазу, разуму и телу Прекрасной Леди было различного (хотя, конечно, разожралась она на царских харчах неплохо) Но тогда она ещё смеялась, не как сейчас — по-мальчишески как-то, бунтарски громко; ходила очень быстро, скоро, не давая разглядеть в движениях той роскошной томности, женственности и грации; бывало даже по перилам лестницы скатывалась и прыгала с окон высоких этажей, пьяной забавы ради, рассыпаясь в падении стаей бабочек в «неподготовленной специально одежде», а оттого юркала в снежный сугроб уже совсем голышом, и лежала там, не вспоминая о дорогом сожжённом платье. Вот в ком била ключом настоящая юность и весна; в ком неугомонная кровь кипела. Вот кто из них мог поскучать по молодости и нахальному ребячеству. Ей хотелось везде залезть, взять задание по опаснее, докопаться до Капитано, чтобы тот показал таки ей длинный язык. И обязательно, как на наречие её беззаботного, весёлого народа говорят — набухаться. Не выпить с горя в закрытом кабинете для раздумий или из-за страха реальности. Нет, только ради забавы; того, чтоб проснуться где-нибудь в фонтане или баре чужой страны. Ради некультурного, очень громкого смеха, заразительного. Ржёт и ржёт, а кто ей что скажет? Она же, блять, Предвестница! Вот и сейчас её дикий смех раздавался на всю усадьбу, а в комнате особенно громко отзывался от стен, стоял в ушах. Сама она, изогнувшись, держалась за живот, не заботясь о выбившихся из заколки волос. Скарамучча смахивал не первую слезу с глаз, тоже задыхаясь. Никто не рисковал из слуг спросить, а что смешного они нашли в не самом тёплом весеннем вечерке, да и не их дело. — Это же надо было так. — Причём вся стоит дрожит, знает в чём дело, а мне в глаза смотрит и нагло врёт: Ой, у меня нога болит, можно не заниматься! Так словно я не вижу её пузо! Ха-ха… Это был первый раз за время её работы, когда девушка из новобранцев рядов Фатуи, как это страшно и смешно, что называется — залетела. Совсем ещё молодая, как и такой же отец, она, как и полагается, отчитывалась перед наставницей со слезами на глазах, дрожью в коленях и стыдом в лице. А наставница, совсем не как полагается, только смеялась. Это к лучшему… Лучше уж пусть насмехается и издевается, чем пишет докладную Её Высочеству. — Позвала этого мальчишку, спрашиваю, как вы так? Неужели вам заняться больше было нечем? А этот мелкий придурок с рукой у сердца давай клясться, что любит её и все эти вещи. Дурдом у меня на работе! — Дурдом! Но ты полно так издеваться, — Скарамучча, уже чувствую спазмы в животе, хотел успокаиваться, но то, с какой интонацией Розалина это всё рассказывала… — Это же никто предугадать не может, когда ребёнок появится. — Ха-ха-ха-ха… А что… Ха… А что же думать? Когда трахнули, тогда и появится. Смех потихоньку стихал, а Шестой достал платок, чтоб утереть слёзы. — Что… Ха-ха… Что сделали? — Ну отъебали, девять месяцев ждёшь — и вот он, — Женщина рухнула на кровать, едва подпрыгивая на перине. Скарамучча недоверчиво посмотрел на коллегу, вздёрнув бровь, но всё ещё не упуская улыбки с лица. — Что ты? Брань не понимаешь, чудик? — Он для неё с первых дней стал «чудик». Потому что ходит, божий сын, весь из себя неземной, не от мира сего, а оттого забавный, — Они вместо того, чтоб как все, вечером отчёты мне строчить, сексом занимались, дуралеи. Совокуплялись, сношались. И долюбились до ребёнка. Отдохнуть её отправила, а надо было в ссылку за разврат. Пусть знают мою доброту. — Что ты несёшь? Ты пьяна? — А ты? Глаза их смотрели друг на друга очень неопределенно. Каждый искал в них заковыристую шутку и издёвку, что озадачил товарища. Взгляды задумчивые, прозрачные. С лица Розалины остатки улыбки слезли первые. — Ого… — Это было произнесененно тихо, как-бы для себя. По мере того как она смотрела на Скарамуччу, глаза её округлялись и новая, поражённое внезапной мыслью улыбка постепенно появлялась на лице. Такое выражение он видел впервые. — Ого… — Повторила Роза, но теперь более живо, даже присвистнув на конце. Дошло. Он ни слова не понял из того, что она сказала, — Ты… серьёзно? — А что? — Скарамучча пристально смотрел за шокированными, восторженными эмоциями на её лице. — Ты ж моё божье создание… — Умилённо проговорила женщина, — Тебе ведь уж за давно за сотню… Как ты живёшь, друг мой? — Ну… Как люди живут, — Шестой шмыгнул носом: в тишине комнаты это было слишком громко, — У тебя глупое лицо, прекрати улыбаться. Как все люди я грешен, ты знаешь. — Да что тебе знать о грехе… Я не могу воспринимать тебя всерьёз теперь… Как же так ты умудрился… — Скарамучча ведь жил с людьми — он отчасти создание человечье, с теми же слабостями и повадками. Как мог он избежать такого очевидного, невинного по глупости, чувствам и страшного по божественной сути греха, неприсущего разве что детям? Как же получилось так, что за сотни лет его жизни, самой разнообразной: от божественной утробы до Фатуи, не встретилось ему на пути ни одного искусителя или искусительницы? Такое божественное, невинное до умиления чудачество. Она задумалась на пару секунд, вспоминания лицо Царицы и подумав, а можно ли? Поджала губы, решаясь на, наверное, весьма опрометчивый шаг, — Давай-ка я… Аккуратно подошла к нему, развалившемуся в своём непонимании на кресле, нагнулась и, игнорируя вздёрнутые брови, вопреки запретам и его изумлённым глазам, нежно так поцеловала в сомкнутые уста. Поцелуй несерьёзный, но крепкий довольно. — Ты чего?.. — И довершало всю ситуацию то, что про подтекст поцелуев он хорошо знал, о любви слышал. А о более глубокой страсти — нет… Да уж… Тут совершенный ребенок, взрослее неё на несколько десятков лет. Глаза Шестого отражали полное недоверие, смятение и… смущение, что совсем её повеселило. И даже губ его прежде никто не касался. — Ничего, — Ничего — и тянет на кровать, посмеиваясь и спокойно улыбаясь. — Я не хочу спать, ты дура? Там дела у нас ещё. Следует сделать сегодня, иначе достанется нам от Пьеро по полной… Но Розалина губами вжимается в него, теперь целуя страстно, языком исследуя чужой рот. Хотя вообще-то рот товарища не может быть чужим — родной. Как сказала Царица: «Вы друг другу не чужие люди». Ну и отлично. — Я тебя научу. Это весело, — Смотря как тяжело, испугано даже он дышит, Синьора только улыбается, падая с ним на кровать, — Высунь язык, ага… Теперь… Из-за большого культурного шока, он мало что понимал. Просто делал. Пришло странное чувство, наполняющее щель в сердце новой жидкостью, похожей на кровь — такой же красной. Страстью и желанием, отдающими в мозг и нищую душу самым низким, похабным удовольствием. Когда проснулся, точно помнил, что к важным делам они так и не вернулись (да и такими важными они не казались). И не хотелось больше возвращаться, а захотелось, боже прости, нежности. Утро тёплое, солнечное. Розалина под боком тоже тёплая, сонная. Будить не стал — лишь юркнул ей под руку, вплотную прижимаясь голым телом и губами касаясь губ, которыми она вчера ночью творила, по его мнению, самую странную, мерзкую, но пленящую грязь. Которой с того дня хотелось ещё. Он «проснулся» от того, что Аякс с огромной силой тряс его, чуть ли не плача и крича, что не хотел его убивать так сильно. Там было тепло. В снегу холодно.