Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

— Мы не так часто с тобой… ну… — Заткнись, я не могу слышать твой голос. Сжимаясь от холодной руки под одеждой, Скарамучча нервно дышит. Это дыхание можно называть неохотным. Если бы вам не надо было дышать, вы дышали бы? Тарталья жмёт его к стене, упираясь в по сравнению с ним маленькое тело всем весом. Смятая, выправленная блузка Шестого уже раздражает его, но контекста, чтобы её снять нет. Ночью в коридоре, в полной темноте, ведь слуги уж затушили все свечи, Аякс внезапно нащупал блуждающее бессонное создание это, и почему-то захотелось… Затискать его? Какое глупое слово, решение странное, но именно затискать Шестого. А что он ходит в темноте еле-еле? Может боялся встретить Дотторе? Между ними за последнюю неделю сложились какие-то неопределенные отношения: Доктор теперь обыкновенно почти не выходил из лаборатории, а если выходил, то ничего хорошего; Скарамучча валялся на полу в библиотеке с книгой на лице или часами смотрел в кружку с остывшим чаем взглядом таким пустым и неживым, что Аяксу жутко становилось быть в доме и он попросту уходил заниматься дворовыми делами. Но если Дотторе и Скарамучча встречались в дверях, например, то происходило следующее: Скара сжимался, отворачивал лицо и то жался к углу, то стремительно проходил первый, а Дотторе, хмурый и уставший, невыспавшийся, лишь иногда бросал ему настойчивый взгляд, а потом фыркал и уходил. Чайлд не был заинтересован особо в исследовании поведения психопатов, но даже дурак заметил бы резкую смену в характере Шестого. Если обычно это было хотя бы пренебрежение; если обычно он дразнил проходящего мимо Доктора, выставлял ноги, игриво улыбался, насмехался; если обычно он мог полчаса орать на провинившегося подчинённого или издеваться над своей Мэри, то теперь весь его характер можно описать было одним словом — ничего. Он долго думал над ответами, вспоминая слова и образы; пялился в одну точку без раздумий; не выражал на кукольном лице особо явных эмоций и вообще не знал, как вести себя в той или иной ситуации. Дотторе бы сказал «пациент в вегетативном статусе», а в народе Шестому в след бы крикнули «овощ». — Щенок! Ты мне днём надоел, — Но вывести на какие-то эмоции его всё-таки можно было. Жаль, только на отрицательные. — Да что ты злишься? — Тарталья коснулся его шеи губами, укусил, посмеялся. На самом деле ничего не хотелось, но может, если Скарамучча потрогал бы его между ног, то пришлось уже тащиться в спальню. Но тот, вроде, взаимностью не отвечал, хотя и не сопротивлялся. — Я вот тут думаю, как Розалине написать? Ну, чтоб она меня простила хотя бы, да… А то мне даже мама сказала, что я не по совести поступил — девушку обидел. Или лучше самому прийти? Как думаешь? Скарамучча отворачивается, пока его бока щекочут пальцами, а шею ласково покусывают. Брови перестают хмуриться, руки опускаются, выказывая полное безразличие. Ну что за глупости творит этот рыжий… Тарталья целует в губы. — И ещё как бы ей так намекнуть, чтоб она обратно ехала? Я уже привык, что… Скара! Но Шестой не дослушивает речи товарища — после поцелуя глаза его закатываются и он, как журавлиное перо, отяжелённое металлическим стержнем, падает на пол без сознания. Аякс тут же подхватывает тело на руки, осматривает, слушает дыхание, и, видимо, пугаясь его отсутствию, сразу бежит к Дотторе. *** — Жить будет, — Заключает врач сухо и слишком вольно, неаккуратно шлёпает рукой по лбу пациента, лежащего плашмя на кушетке всё также без сознания, намереваясь изначально просто погладить. — Фух… А что он так? — Тарталья сидит рядом. Не то чтобы взволнованно, не то чтобы сильно хочет жизни этому созданию, но всё-таки Её Высочество может расстроиться смерти бедняги. Она крайне любит гладить его по голове. — Не жрал ничего. Вот и падает, — Дотторе искушёно посматривает краем глаза на беззащитное, почти бездыханное тело и на смятую его блузку, — Покормим. Он находит у себя в бардаке пакеты для капельницы с какой-то жидкостью внутри, вкалывает бедолаге огромную иглу в вену и стучит пальцем по катетеру. — Это вкусно? — Отшучивается Тарталья. — Потом у него спросишь… Не хочешь выйти? — Нет, я здесь буду. Доктор цокает, строя недовольство на лице. Пусть уходит из его обитель… В одиночестве тут… пусто и тоскливо. Как раз под настроение. Настроение опьянить себя спиртом. А он тут ещё и такую славную компанию ему на вечер принёс. Когда Скарамучча в отключке, он никогда не сопротивляется. — А что ты с ним делал? — Внезапно учёный едко улыбается, смотря на Тарталью. — Ничего… — Парень смутился от зрелого, строгого взгляда мужчины. — Совсем ничего? Это он сам? — Дотторе расстёгивает несколько пуговиц на блузке Скарамуччи, окидывает взглядом недавние укусы и засосы, и грубо облизывает их, медленно, нерасторопно. Томно смотрит на Аякса, сжав в руке щёки Шестого. Кусает замершую шейку, оставив после себя кровавый след. Зубища у него будь здоров. — Эй! Не надо тут! — Возмущается рыжий и подскакивает со стула. Уважение то можно проявить… — Ты присвоил это себе? — Усмехается доктор и, игнорирую возмущение парня, оголяет торс Шестого, чуть не вырвав от напора движений все пуговицы на его рубашке. — Тц, ну ты даёшь! Он ведь не вещь, чтоб можно было его себе присвоить. — Мой глупый друг… Люди — вещи. А он тем более. Только погляди, у него ведь даже характера своего нет и поведения. Чуть образец для подражания пропал из поля зрения, как он тут же признал себя неживым созданием, — Дотторе опять заговорил тягуче, упоённо… Голосом мудрого рассказчика. Но руки его уже блуждали по оголённой груди, а губы и язык не отказывали находить новые места для исследований. Тело под ним не шевелилось. — Хватит. Не смешно. — Смешно?! Ха-ха! О, мой юный друг, чего же смешного? Ты осуждаешь меня, но сам несколько минут назад делал то же самое. Тарталья покраснел, замялся. — Я более чем уверен, что в таком удручённом состоянии он хотел твоей «ласки» меньше всего. И что же ты сделал? — Дотторе снял с себя рубашку и, швырнув её в угол, кинулся стаскивать штаны с Шестого. Аякс уже не реагировал никак, лишь уставил глаза в пол и думал. Так противно и стыдно опять… — Вот именно. Мы так редко слышим ближних… Особенно, когда в наши планы не входит их слышать. Пора уже понять, что человеческие чувства, душевная организация, переживания и страдания не имеют никакой ценности, Чаилд. Я бы мог понять его боль… — Доктор оглядел лицо Скарамуччи и усмехнулся, повернувшись к Аяксу, — Если бы его рот не был таким прекрасным. Гладит приоткрытые губы пальцами, мокро, безобразно целует, как самый настоящий негодяй. Хотя почему «как»? Голые колени давно уже облапаны и разведены в стороны. — Нет смысла жалеть кого-то. Особенно чьё-то тело. Он спит, а мир во время сна исчезает. Так что мне плевать, — Он укладывает его голову на бок, не стесняясь презрительного, брезгливого взгляда Тартальи, достаёт мокрый член из штанов; тычет им в безмятежное лицо, водит головкой по губам, облизывается. — Ты осуждаешь меня, но сам не лучше. Присоединяйся. Он на завтра всё равно ничего не вспомнит. Проверенно. Да и почему ты так заботишься о такой гниде, как Скарамучча, хаха? Разве ты не видел, как он убивает? Разве не знаешь, как он сам любит быть осужденным, как любит издеваться над невинными и как несправедливы его жестокие суждения? Разве он не достоин только смерти? По мнению небес, он достоин смерти в мучениях. Ах, погоди секунду… Я продолжу мысль… — Доктор тихо простонал, выдохнул. Чаилд нервно взглотнул, дрогнув от мокрого, жалкого звука, изданного, когда Дотторе просунул в самое горло. Мысли появились непристойные, злые. Скарамучча ведь и правда не невинное дитя, над которым он и издевался, да и завтра не вспомнит… Может сто́ит. — Знаешь, что ещё мне нравится во всём этом? — Дотторе растянул на лице улыбку, вытаскивая член изо рта и поворачивая голову Скарамуччи за волосы, — Знать, что хоть он утром ничего и не вспомнит, но опять заплачет, потому что поймёт. Это он такое удивительное создание, что ему даже не нужно видеть своего обконченного лица, дабы понять свою роль ночью на этой кушетке или я настолько предсказуемый? Как бы то ни было… Видеть его сокрушающуюся личность, скрученную на полу, эти рыдания и слышать истеричные проклятия, потому что опять его использовали, опять ему напомнили, что он не человек, а вещь… Вот венец моего удовольствия. Тарталья громко хлопнул дверью. Скупую слезу отчаяния, стекающую по щеке то ли потому что оставил это тело на растерзание, то ли из-за своих грязных мыслей несколько секунд назад и действий в коридоре, растёрла рука. — Больные психопаты, блять… За дверью послышался только резкий, громкий скрип кушетки.