Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

Ясная ночь. На небе ни облачка — они точно растворились в холодных объятиях глади, но где-то ещё намазаны кистью неведомого художника были их ошмётки. Звёзды заполнили бы собой всё пространство мысли любого, кто посмотрел бы на них в этот час. Прекрасны. Ночь сама по себе явление прекрасное: час материнской нежности перед сном; страстной любви, нагие образы которой спрячет от ненужных глаз темнота; одиноких раздумий, порой теснящих грудь тоской и невыносимой печалью, что аж выть хочется на эту глупую, круглую луну. Занавеска покачивается на лёгком ночном ветерке, вздуваясь от особенно сильных потоков, как тонкие морские волны от грозных бурь. Но в отличие от холодного моря Снежной, в комнате было спокойно, тихо и тепло. Слишком ровная луна скользила бледными лучами по паркету, оконной рамы и отражалась от кожи кресла, но смущалась погладить светлые ключицы. Расслабленным дыханием наполнялись стены комнаты. От нежности движений в стеснении замирает ночь. Розалина забыла, когда в последний раз ей приходилось самостоятельно удовлетворять себя. Как-то это даже несерьёзно. Но день был… Тяжёлый. Сначала начался он, как обычно — никак. Она опять умирала от скуки всё утро; потом представилась возможность (хотя скорее предложение) сходить в храм, после посещения которого некоторые мысли отчаянно не покидали её; а после на приём к небезызвестным в Снежной людям, отличнейшим по мнению какого-то экспертного общества, где тоже было ей тоскливо и только рой мыслей не давал заснуть. Сейчас тоже эти раздумья хотели нарушить покой мозга своими идеями, но Синьора быстро переключилась с них на более подходящие. Да, пошлые. Да, грязные. Но, как бы странно это ни звучало, в своей блудливой грязи они были сокровенно прекрасны. И почему человек так усиленно отторгает своё естество? Почему так старательно пытается скрыть от наигранного, высокомерного общества за маской благородства и святости своё истинное животное желание? Разве оно так отвратительно? Возможно. Но куда отвратительней лицемерие и склеенная из дешёвого картона и бумаги неказистая, уродливая маска невинности и благочестивости. Другими словами: все люди грешны, но противны лишь те, кто скрывает свой грех. Ох! Перегоняя одну мысль за другой, совсем забыла, что Вам не нужна философия, когда искушённая леди, изнемогая от похоти, всё больше раскрепощает свою развратную позу, открываясь бесконечному пространству ночи и одиноким глазам звёзд. Когда она вот уже десять минут не одна в своих мыслях. Розалине нравилось, что руки, в воображение ласкающие её, никому не принадлежали, не относились к какому-нибудь конкретному человеку, а просто были тёплыми и умелыми. Едва ли она могла вспомнить такие подходящие руки хоть у одного знакомого сейчас или ранее мужчины. Конечно. Ведь они выдуманные, а оттого идеальные. Но без изъянов образ пластмассовый. Идеальность, совершенство! Да что это за несуразица, когда на руках нет мозолей, огрубевшей кожи, царапин, волос, мягких мокрых от пота подушечек, родинок, веснушек или слишком острых, выпирающих костей?! Бред, нарисованный жалким художником идеалистом; классическая любовная история, написанная писателем романтистом. Жаловаться можно бесконечно, но что тут поделаешь? Они, кажется, в край обнаглели! Второй месяц ни письма повинного, ни записочки какой! Ладно уж, самим идти страшно или стыдно — гордость не даёт, так пошлите кого-нибудь, напишите! В голову прокралась мысль… А если не страшно, и не стыдно, а просто не нужно им…? Разве… И так им хорошо? Розалина чуть не подскочила с кресла, напрягла тело в самый неподходящий момент, когда вот он уже пик удовольствия. Луна страдальчески блеснула по скатившейся слезе. Неуместно! Женщина гордо выбросила поганую, обидную мысль куда подальше и вновь два пальца оказались на мягких губах. Задумчиво, смотря в пустоту, она опять обильно смочила их слюной и, кажется от нервов, очень немилосердно и быстро сунула в себя, как мог сунуть в даму только крайне неопытный, но напористый юноша, скорее всего совсем девственник. От неправильного резкого движения, женщина издала весьма болезненный, жалкий стон, больше походящий на помесь шипения с визгом. Ей стало смешно и как-то стыдно перед своей половой опытностью, что она теперь так плоха в понимании своего тела, да и в общем, что самоудовлетворяться она разучилась. Это одно — когда ты из-за тоски и одиночества вынужденна сама себя ласкать. А другое, когда лежишь в обворожительном белье, в кружевах с подвязками и лентах; улыбаясь, закусываешь губу, прикрываешь глаза, издавая совсем тихие, томные постанывания; гладишь себя, соблазняюще извиваясь — и всё это непременно на виду у пары глаз, владелец которых еле держится от вожделений и желания наконец завладеть столь отзывчивым телом. Специально начинаешь особенно высоким, задыхающимся голосом говорить о всякой грязи, умолять взять тебя, чтоб у партнёра крышу снесло и ничего бы уже не спасло его. Второй рукав расстёгнутого халата спадает, теперь уже совсем точно обнажая вздымающуюся то медленно, то истерично быстро грудь, тоже скучающую по игривым пальцам, шершавому, но нежному языку и мягким покусываниям. Растворяя создание то ли в удовольствие, то ли в воспоминаниях об этом удовольствие, она не заметила, как в дверь уже второй раз требовательно постучали. Благо третий был особенно громким. — Да?! — Резко встрепенулась она, садясь в нормальную позу и быстро прибирая халат перед тем как дверь открылась. — Не спишь? — Арлекино вошла в комнату с подсвечником в руке и тоже в ночном, как Восьмая никогда не видела её раньше. Жёлтый свет от свечи разлился по комнате, но не сбил бледности с лица женщины, лишь едва приукрасив золотом её волосы и глаза. — Не сплю, кхым, — Синьора почти подпрыгнула с кресла, пряча руки за спину, — Не спится. — Мне тоже. Если ты не против…? — Арлекино сделала жест головой, качнув ей внутрь комнаты. — Не против, — Пожала плечами Розалина и, старательно пытаясь незаметно вытереть руки валяющейся на столе тряпкой, проследила за каждым её движением. Женщина прошла к окну и там остановилась, погружая задумчивый взгляд в ночное небо. — Что за тяга к общению со мной? — Заискивающе улыбаясь, спросила Восьмая. — Нет. Здесь у тебя вид красивый. — Вид… — Синьора посмотрела в окно, но ничего кроме привычных просторов там не увидела. Этот снег был в каждом окне, — Пожалуй. Молчание. Но свеча дрогнула от дыхания Арлекино. — Как тебе господин Флейтов и его семейство? — Флейтов… — Розалина немного подумала, а потом совершенно бестактно громко цокнула, откидываясь на спинку кресла и складывая руки на груди, — Тц! Самый обыкновенный подхалим! Весь вечер бегает вокруг того, кто постатней и побогаче и свистит. Как раздражил меня его звенящий голос! А жена у него — пресвятая женщина, посмотрите! Одаривала меня такими взглядами, словно я голая пришла. Очень неприятным Предвестнице вспомнился этот вечер. В дверях их встретили достойно, лишь увидев знакомые лица и предвестничьи эмблемы, и тут же начались хвалебные оды, поклонения и всяческие приторно сладкие любезности, что аж поплохело. «Ой, а возьмите у госпожи шубку! Ой, а вы проходите, проходите!» Чинопочитание, конечно, грешок иногда полезный, особенно если нужны связи и хорошее отношение с властью, но когда на сальном, препротивном личике барина с мелкими глазками и широкой улыбкой так и написана одна сладкая ложь, то чувствуешь себя не серьёзной, уважаемой Предвестницой, а наивной глупышкой, ведущейся на лесть и пустые хвалы. И особенно, когда женщина, на сухом лице которой видна только неприязнь, провально скрытая за всё такой же маской наигранной радости и почитания гостей, весь вечер смотрит на тебя, как на женщину девиантного поведения. Пусть на себя посмотрит, святоша. — А ты разве не голая пришла? — Арлекино! Это тонкая дизайнерская работа. — Это просто огромный вырез. — Да даже если и так, это выглядело неуместно только когда я стояла рядом с тобой. На вечера принято в платьях ходить, — Обижено сказала девушка, безразлично оглядывая комнату. Неожиданно с ней согласились. — Что ж, ты права. Мы обе отличились. Восьмая была очень довольна собой. В коем то веке её поддержали. — Ты ходила с Коломбиной в церковь? — Да. Сегодня после обеда. — Ого, тебя туда ещё пускают. — Перестань. Я не хуже вас всех. Никто не хуже, никто не лучше. Наверное, поэтому звучащие глухой тихой песнью стены храма до сих пор принимают её: и тогда, когда руки в крови, и тогда, когда шея в поцелуях. И в особенности тогда, когда душу сдавливает уныние. Нельзя доверять богам. Она и сама давно уже заходит в их святилища в приступе безмерного безразличия — покорного, если это храм Царицы, и насмешливо, богохульно у себя на Родине. Сегодня её холодные глаза взглядом гасили свечи, но от них же согревались, пока Коломбина шептала бледными своими губками еле слышную молитву. Ныне в таких местах ей не спокойно. Стыд? Да нет. Что-то иное. Что-то, что закрадывается в сердце среди этих белокаменных, фарфоровых колон, особенного запаха, тишины, ярких, но печальных фресок на потолках и по-царски украшенных икон на стенах. Совсем нехорошее. Отрезвляющее. — Мне не нравится признавать твою правоту, — Арлекино усмехается, облокачиваясь локтями на подоконник и смотря в окно, — Это один из лучших храмов, знаешь ли. — Вроде да. Но… — Розалина сжато посмеялась, — Но в кабаре, конечно, веселее. — Твой гедонизм, Синьора… Препротивнейшая философия. — Я гедонистка, по-твоему? — Это было ей удивительно. То есть, всегда занятая Арлекино считает её не просто падшей лентяйкой, а сподвижницей гедонизма?! — Нет, ты пчёлка труженица! Только у тебя гедонизм весь изуродован до тошноты, а оттого тебя рвёт вечерами за размышлениями. Да и сама эта философия — удел ленивых слабаков. Выбрать своей ценностью удовольствие, которое только тебе хорошо! Но ты пошла дальше и ушла к низким удовольствиям. Возможно поэтому та женщина так смотрела на тебя, — Она непринуждённо, между слов села на кресло рядом. Холодный ветер освежил её кожу и всё лицо, подобно сверкающему льду, заблестело от лучей луны. — Всё наше общество — гедонисты, — Обиженно сложила на груди руки Розалина и потеплее укуталась в халат. Спина её сгорбилась, веки чуть прикрылись, выражая скуку взгляда, а губы сложились в неподвязанный, надутый бант. Растрёпанные волосы рассыпались по плечам. Несобранность всегда предавала её образу не неряшливость, а только элемент забавного образа, юмора. Когда здоровая, высоченная женщина со зрелостью, высокомерием в глазах и страшными увечьями по телу стряпает на своей физиономии такую детскую обиду, хмурит брови наигранно и глупо… Обворожительно. — Разве все эти увеселительные вечера, ужины и театры не гедонизм чистой воды? — Ты сравнила культуру и искусство с ленью, опьянением и развратом? Сходить на пьесу и поменять очередного партнёра разные вещи. О мнения, о нравы, но ты права. Теперь и то и то считается философией гедонизма, — Арлекино повернулась полубоком, ловя взглядом голые колени, утопающие в свете звёзд и чуть подрагивающие от уже неприятного холода. — Да почему же вы так не любите меня? — Даже без наигранной досады на лице спросила Роза и встала, чтоб закрыть окно. — Ммм… Ты променяла нас на член, — Арлекино встала тоже по той же причине и их руки соприкоснулись на резной ручке. — Ха-ха, — Закрыв окно, женщина кинула лёгкий смешок. Забавно, что руки их ещё были скрещены. Какое-то напряжение чувствовалось во всей фигуре Арлекино. Особенно во взгляде. Как путник на развилке, нервно решающий куда ему свернуть, — Я не променяла вас на член. Синьора улыбается, обнажая зубы и щуря глаза, видимо пытаясь отыскать в товарище истину её нравов. Она вздыхает и спокойно, дразняще улыбается. — Я променяла вас на три члена. Дверь закрывается с завидным хлопком и показывает этим, что вечерний разговор зашёл в тупик. Ну точка, так точка. Розалина заливается тихим, но искренним смехом, падая на кровать и давая ручьям волос разбежаться по подушкам. К чёрту серьёзность и показушный гедонизм! Раз уж высокоинтеллектуальный отдых, походы по гостям в примерное общество и святыни только убивают всякое положительное чувство в ней, то пускай бежит по венам низкая радость. Буквально. *** — Роза… Розалина, ты спишь? — Характерной чертой поведения Коломбина было не стучать в дверь и заходить, а шептать за ней, подтягиваясь на носочках и пытаясь заглянуть в замочную скважину. — Можешь зайти, — Смирясь, что ночные походы к ней сегодня не прекратятся, женщина, не отвлекаясь от дела, качнула для себя головой. — Я только спокойной ночи пожелать, чтоб лучше спалось… А что ты тут? — Быстро моргнули глаза, спрятанные за прозрачной вуалью. В лёгкой ночнушке Коломбина такая свободная и кожа покрыта мурашками от холода, что только добивает картину этого образа чрезвычайно хорошенькой леди. Сделав пару шагов в комнату, она чуть нагнулась к кровати и волосы её совсем выбелись из заколки. Заводя иглу под вену, Розалина глянула на неё, умилилась столь живому образу (ибо настроение, признаться, и так было поднятым) и оставила бесцветный поцелуй на её щеке. Препарат смешивается в крови быстрее, чем эту же кровь в опасные моменты заменяло жидкое пламя. — Ты, ей-богу, как беспризорный ребёнок. Носишся с пакетом клея! Или краски, что там? Неважно. Это ведь глупо, извини меня, ребячество. Всё равно что пить разбавленное водою вино. — А, по-моему, неплохо… — Задумчиво улыбнулась девушка, подсаживаясь на кровать. — Дай мне руку. — Только немного… Ссс, — Девушка подала свою нежную руку и напрягла её от вводимого внутрь препарата. — Сначала жжёт, но потом нормально. Стало тихо, но Коломбина неожиданно замурчала, как кошка, расслабленно легла на кровать, смяла под собой простынь. Маска спала с её глаз и они, мокрые и бледные, поблёскивали, подобно талой весенней воде в запоздалых ручьях. Но она быстро поправила её обратно. — Зачем ты носишь её? — Розалина распласталась рядом. — Мне стыдно перед богом, Роза. Я прячу своё самое уязвимое место. Кто не знает, что глаза — это зеркала души? — Ха! Перед каким богом? — Перед общим, конечно. Бог во всём. Он всё видит. — Тогда мне стоит спрятаться полностью, — Синьора усмехнулась, подойдя к окну. Вообще странная эта человечья привычка — смотреть в окно и в радость, и в грусть, и в смятение, и в панику, судорожно цепляясь пальцами за подоконник; искать там чего-то — ответа ли, успокоения ли. Искать в буре покоя… Бесполезное занятие, однако же и жизнь… Да к чёрту! Какие муки! Розалина не хочет думать. Наверное в этом вся суть, всё положительное гедонизма — не надо думать об удручающем, искать, страдать. Развлекаться только… Развлекаться должна, однако же, душа. — Я слышу о чём ты думаешь. Розалина покраснела. — Правда? — Правда. Знаешь, когда тело чисто и душе развлекаться проще. Вот я развлекаться не умею… Точнее, мне нет нужды учиться. Это у тебя там танцы, театры, гарем и алкоголь. Мне церкви по воскресеньям и краски хватает. — Каждому своё, должно быть… — Внезапно Розалина засмеялась, — Что? Гарем? Ха-ха-ха! — Мне нравится думать об это именно так, ха-ха. Потому что это как семья и исключает факт распутности и блуда. Но, если подумать, то кто из нас не грешен? И вообще может ли распутство являться чем-то плохим? Вот убийство тоже нарушает заповеди. Это плохо, потому что… — Ой, прекрати! Я вымотана всеми этими рассуждениями о жизни, нравственности и прочих сказках из страны эльфов. Лучше спой, милая. Что-нибудь лёгкое спой. И полилась тонкими ночными ручьями, течение подо льдом которых неспешно и непостоянно, песня, тихая, иногда прерываемая смешками из-за наркотического опьянения. Нежный голос, аккуратный однако же не успокоил мыслей Восьмой и она продолжила ту недосказанную мысль. Теперь, под песню, разве что, приятней думалось. Так почему же убийство — это плохой грех, а похоть — страшный? Когда забираешь жизнь — это плохо, а когда создаёшь новую, без лицемерия показываешь миру своё «я», свою душу, то это страшно. Страшно! Закрой! Закрой в себе, запахни вырез на груди, чтоб никто не видел твоей грешной, страшной красоты тела. Или не красоты тела вовсе, а душевной нищеты? Нищета сформировалась, когда нужно было платить жизни счастливыми моментами прошлого, слезами настоящего и скукой от воспоминаний в роскошном будущем. И как восстановить этот баланс теперь? Баланс между несомненным богатством удовольствий для тела и нищенскими огрызками для духовного мира. Что этому духовному миру от неё нужно… Даже если она сегодня пойдёт в храм, запишется в монастырь, забудет о сладости пороков и кокетстве, будет ходить в эти грёбанные театры, лирику слушать, а не пить, будет рыдать, забудет свой смех, то что? Всё будет хорошо? Найдётся утешение? Стало невыносимо тоскливо. Словно в отрочестве потерял дом, своё место. — Розалина, я знаю историю про одного очень уставшего, порочного человека, которому его порок снёс крышу. Потому что он не пытался. Не пытался ни принять себя, ни попробовать исправить. Так он и умер, — Песня продолжилась, но Синьора слушала её уже полулёжа на кресле. Жар пробивал тело, ломил кости, но сейчас все процессы резко остановились. Словно осознание пришло. Боже, самая примитивная поговорка «не попробуешь — не узнаешь», а она обходила её стороной! — Мне нужно срочно рассказать это! — Вскрикнула она, тут же распахивая дверцы шкафа, — Чёрт возьми… У меня такая мысль в голове появилась… Если я сейчас её не расскажу, то завтра, через неделю, жизнь — забуду! На ещё напевающую себе под нос, разморённую Коломбину упала тяжёлая шуба. Девушка приятно заулыбалась от тепла, свернулась «калачиком», готовая ко сну, ровно до тех пор, пока Розалина не накинула шубу на себя. — Ох, Роза… Меня понесло… — Ничего, ничего… Да где эти чёртовы перчатки?! — Она собиралась скоро; спешно расчёсывала волосы и первично румянила щёки, — Суть человеческих отношений ведь тоже в источнике бесконечного удовольствия и дофамина…? Получается, что любовь — удел гедонистов и вся жизнь в общем на этом построена. Каждый любит и каждый гедонист! Скажи, так ведь? — Роза… Я вижу поезда… Или гусениц… Я не понимаю. — Нормально. Так, всё, — Повязывая на шею чёрную ленту, она выпрямилась, окинув взглядом девушку, свернувшуюся и ловящую пустыми глазами невидимые образы, — Спасибо! Я просто скажу это и вернусь. Это как-бы точка в рассказе, понимаешь? Вывод, да? — Ааа… Агаа… — Коломбина перевернулась, падая с кровати. *** — Дотторе, ты хуёво играешь! Перестань, — Аякс перечеркнул неудачное предложение снова и смятый лист полетел в кучу таких же. Как же глупо он себя чувствовал! Поэт романтик или какой другой слезливый юноша пишет любовное письмо с повинной… Такое описание себя он не хотел бы видеть никогда, но чувствовать вину с того, что из-за него строй обычной жизни нарушен был однажды просто сокрушала все положительные эмоции. Так он бухать скоро начнёт, ну! Совесть грызла душу, как мышь мешки в амбарах, когда он смотрел на хмурые брови Дотторе и количество перечёркнутых чертежей в его лаборатории. Он сказал, что у него кризис начался. Вроде «вдохновения нет». А зачем вдохновение учёным? Они что, писатели или художники? На все вопросы он ответил метафорично, так что Чаилд даже думать не стал: — Растение увядает, когда среда меняется. Чо… Какое растение? Но спорить не стал ни с чем. Злить и провоцировать и так нервного Дотторе не стоит. Сейчас он усиленно старался сделать вид, что умеет играть на фортепиано. Камин потрескивал в зале, скрипело кресло, и так громко, нудно он бил пальцами по клавишам, пугая этими звуками слуг. А ведь раньше на нём играла Розалина… Красиво и мелодично; когда надо грустно, когда надо весело. И пела… Может потому что у них такой музыкальный народ, а может от скуки или тревоги. Я̶ ̶с̶к̶у̶ч̶а̶ю̶ ̶о̶ч̶е̶н̶ь̶ ̶̶ Мы скучаем очень. Мы — красивое слово, крепкое. А кто мы? Семья? Друзья? Товарищи? Коллеги? Из-за всяких мелочей ни одно определение им не подходило. Аякс просто не знал, как писать. — Я учусь, — Гордо, сдержанно ответил учёный, однако больше не играл, — Помнится… Она обещала научить меня… — С меня хватит! Что мы — дети?! — Аякс хлопнул ладонью по столу, перевернув чернильницу на бумагу. Чёрное пятно растеклось по нежным словам. Гневно он накинул фрак, запахнул его и, топая, направился к выходу. Дотторе смотрел на него холодно, но насмешливо. — Оркестр с собой возьми, герой. — Сам как-нибудь! И вообще, Дотторе, я… — Он тянет руку в двери, но не успевает её открыть, ведь открывается она сама. — Так! Сейчас все заткнулись и слушаете меня! Розалина влетела в комнату сумбурно, растопырив дверь и ударив ею Аякса. Голые ноги её дрожали ещё от зимнего холода, а туфли на каблуках она держала в другой руке. Шуба спадала, открывая голые плечи в тонкой ткани ночнушки; волосы выбились, а маска так вообще слетела с лица, стоило ей зайти. Видимо бежала. Бежала! Как есть бежала! Ещё минуту она молча стояла, пока не отдышалась. Все смотрели на неё шокировано и испуганно. Уже и вышел из головы этот прекрасный образ показательного наркотического опьянения на милом сердцу лице! — Я… Я… — Розалина пыталась что-то вспомнить, роясь в своей голове. Она так хотела что-то сказать… Что это была за истина? Но вот она видит ясность голубых глаз перед ней, видит сидящую за пианино фигуру, при виде которой так и хочется крикнуть «Выпрямись!», видит нервно, завороженно обращённые на неё взгляды, чувствует этот трепет душ и… забывает. Глаза бегают по комнате, не за что не цепляясь. Она краснеет, но решает, что молчание её только выдает. — Я здесь! Можете извиняться! — Выдаёт она, выпрямляясь во весь рост и, раскинув руки, принимает гордую, открытую позу. Все молчат сначала, кажется, не смеющиеся прервать своей речью какую-то выстроенную, особенную атмосферу. — Роза! Роза, прости меня, что я так сказал! Ты знаешь, что я не прав! Я знаю это! Я раньше не знал, а теперь понял, как это было… Это ведь не правда. Ты не можешь верить во всю чушь, что я говорю. Я бы сделал это раньше, но, блять, боялся! — Синьора не слушала даже, ловя глазами только отблески рыжих волос и еле держась на ногах от того, как его руки сжимают её ладони. — Да, в общем… Это было бесстактно с нашей стороны… Но мы приняли некоторые меры, — Дотторе наконец выпрямился, сев теперь, подобно провинившемуся школьнику. — Розалина! Я больше никогда такого не смогу сказать! — Он понадеялся, что они ничего не скажут про гречку. Синьора усмехнулась, сложила руки на груди, выдохнула. — Ладно… Но я не слышу всех извинений. Э, подлокотник? Тебя это тоже касается. Тишина. Она открыла глаза. — А где…? — Спит, наверное… — Ах, то есть я ебашила сюда босиком, а он спит?! *** Тёплая свеча осветила его лицо, но он даже не поморщился. Розалина умилённо вздохнула, садясь аккуратно на постель. Не спит. Но и не реагирует. — Не хочешь проявить хоть каплю уважения и поздороваться? Скарамучча упёрто молчал. Он, кажется, почти не дышал. — Он хандрит что-то последнее время, — Дотторе прислонился щекой к дверному косяку, отталкивая локтем Аякса. — Тц! На вас совсем никого нельзя оставлять! Скара… — Женщина слабо подтолкнула его в плечо, проводя по боку рукой. — Что. Это был не вопрос. Скорее какое-то слово, что хранилось в его памяти. Голос звучал тише дыхания, а глаза не отражали ни эмоций в этот момент, ни света, ни её вида. — Ты не скучал? — Нет Розалина тихо посмеялась, чуть нависая над ним и стараясь заглянуть в лицо. — Тебя что-то расстроило? — Да — И что же? — Она знала, что не услышит ответ. Лишь ладонь её легла ему на щёку. Холодная, ужас… — Скара. Она вздохнула слишком громко и от этого потухла свеча. Только свет из коридора, попадая в комнату стройной полоской, освещал её. Розалина перевалилась на бок, ложась рядом. Кажется, её уже штормило. — Дзуши, — Женщина сдержала глупый смех лишь потому что этот момент, ей думалось, должен быть слезодовительным и эпичным. Внезапно глаза его предались оживлению — переместились с пустоты на неё. Отблеск здорового оживления промелькнул в них, они задрожали, заслезились, заморгали. Губы разжались, дыхание участилось. — Роза… Еле как Восьмая услышала своё имя, не снимая с лица улыбки. — Роза! — Повторил он уже очень громко, так что Аякс услышал и хлопнул в ладоши, — Роза! — Подскочил. — Что с тобой опять? — Она засмеялась, подаваясь его крепкой хватке. Объятья любят даже куклы, — Ты знаешь… Вы знаете… Я такую штуку узнала. Я сейчас это скажу и мы совершенно по-другому заживём! Нам ничего из старой жизни не будет нужно! Нам даже мы нужны не будем, потому что это настолько полноценно и здраво, что ничего уже не нужно! Это… Это… Ааа! Ха-ха! Мы наконец счастливы будем! Знаете? Ха-ха! Скарамучча посмотрел в её глаза повнимательнее. Суженые зрачки бешено прыгали по радужке. — А, понятно… — Он повернулся к Дотторе и Аяксу, качая головой и махая рукой у шеи. — Так вот. Все слушайте! Рассказываю! Если мы будем говорить об идеалогии гедонизма в хорошем корне, как для развития души так и для приятности физической оболочки, то мы придём к выводу, что для абсолютного счастья нужно… — Синьора поймала краем глаза скользящую под юбку руку Шестого на своём колене и дрожь пробежала по телу. Речь она остановила. — Что ты так замёрзла? — Нежно прошептал он почти на ухо, — Тебя согреть? Слова повылетали из головы, когда его ладонь оказалась на плече и убрала волосы с лица. Щёки покраснели, как не краснели никогда ранее, улыбка — та самая истинно её улыбка — полезла на лицо. — Ну… Можете постараться, — Протянула она, закусив губу и принимая более свободную позу. — Сию минуту, леди. Только ты договори сначала, что там поняла, — Его слова остались на шее поцелуем. Все смотрели на неё, ожидая того самого вывода. Странное, приятное чувство задушило ей мысли. — Что я поняла? Вы ебанулись? А, это! Да, господи! Какая разница? Там какая-то глупость несущественная! Заходите уже и закрывайте дверь! На ключ. Ночь прекрасна.