Лаборатория, в которую ушло пол бюджета страны, но ничего хорошего это не принесло

Приветливый луч скользнул по смятым простыням, лениво поднимаясь по подушке и очерчивая изгибы подбородка. Наконец попал на глаза, затрепетал в каком-то еле внятном смятении — замялся, раздумывая о правильности своих действий и растёкся по всему лицу. Розалина поморщилась. Пробуждение страннее даже, чем сон. Философы много теорий рассказывают о том, что происходит с нами и миром во время сна: мы и мир либо исчезаем, либо уходим в другой. А вот что происходит в тот момент, когда уже вроде в сознании, но перевёрнутые картины фантастических сновидений ещё не полностью растворились, не успели забыться и кидают смутные продолжения, зачастую не относящиеся ни к чему, что было раннее? Где мы, когда осознаём, что сон кончился и надо открыть глаза? Восьмая не знала, но знала точно, что сейчас она на кровати, пахнущей хлопком и людьми, под одеялом; знала, что щеки её касается рука и что на улице прекрасная погода. Голова, на удивление, не болела, хотя могла, и женщина открыла глаза, прогоняя последние капризы сонной неги. — Доброе утро, — Аякс бескультурно широко зевнул и Розалина повторила за ним. — Доброе. Мокрый поцелуй был сорван так же легко, как и в затылок её аккуратно упирался нос, и так же тепло, как спокойное дыхание на её груди. В тесноте да не в обиде. — Ночью ты была прекрасна, — О боже, кто просил его использовать этот приторный приём из тонких, бездарных романов, которые обычно принимает в подарок юная леди, улыбается из всех сил (для приличия) и после кидает этот хлам куда подальше в пыльный угол? Ей захотелось придумать новое определение для чувства, которое вызвала в ней эта фраза, что-то вроде «отвратительно слащавый, мерзкий позор за другого», но она даже смех сдержала — настолько глаза Аякса были прекрасны, светлы и счастливы. — Я знаю… Его руки переместились с плеч на талию. Жмёт её к себе. Нежный момент. — Это был самый лучший… как его… этот… самый лучший минет в моей жизни, — Но он не переставал нагнетать, лез в лицо с хитрой улыбкой. Розалина задумалась, вспоминая кадры всей вчерашней грязи, но не вспомнила ничего такого. — Да я вроде вчера не… — Это я был, — Не выглядывая из-под одеяла, Скарамучча посмеялся, зашевелился. — Тц, блять! Ты! Почему?! — Тарталья возмутился, наконец, вспоминая про тело, вполне компактно лежавшие между нами. — Ха-ха! Ты уже сказал, что тебе понравилось. Опять, — Женщина передвинулась ближе к Одиннадцатому и снизу послышалось недовольное мычание, — Признай просто, что ты мужеложец. И не отрицай себя. — Э! Ну вообще-то это немного другое, — Воспрял Аякс, тоже ближе подвигаясь к женщине. Мычание усилилось. — Почему? Пока я курила, ты охотно развлекался с ними. — Это не считается. — Сосет он просто ужасно. — О, Дотторе! Доброе утро! — Издевательски кинул рыжий. — Да я тут сейчас сдохну!!! Вы меня раздавите!!! — Скарамучча вскрикнул из последних сил. Аякс, смеясь, приподнял его и прикусил ухо. Про спокойное утро можно было бы забыть, но… — Господин Скарамучча, можно войти? — Горничная постучалась в дверь, но, благо, открыть не посмела. — Нет! А… Стой там! — Все замолкли, напряглись, — Говори, что надо? — Сегодня приезжает господин Пьеро. — А… — На лицах у всех появилось явное смятение, недовольство и разочарование. А ведь могли встать (не сразу, конечно), позавтракать вкусно, сходить в какое-нибудь увеселительное заведение и вечером сыграть несколько партий в бильярд или послушать как играет на фортепиано Розалина. Работать сегодня, а уж тем более носиться по всей слободе, показывать Пьеро, что да как у них тут, собирать все бюрократические волокитные бумажки и отчитываться — не входило в планы. Ревизор нагрянул внезапно. Штирлиц никогда не был так близок к провалу. Нужно хотя бы дом привести в порядок. — Когда он прибудет? — Господин, он уже заезжает во двор… Это фраза прозвучала — на первое время в комнате поселилась мёртвая тишина. А потом, как звонкая детская погремушка, как внезапная трель, как падающая на мраморный пол железная ложка или ведро, комнату наполнила громкая суета. Скрипели, перетираясь, пружины кровати, шуршала одежда, шлёпали по полу босые ноги и брань сыпалась немилосердно звучно. — И…иди сделай кофе! И узнай, проснулись ли все? Есть кому встретить Пьеро? — Скарамучча, напяливая гольфы и попутно сдувая с глаз падающие волосы, торопливо, дрожащим голосом старался держать свой тон на планке спокойной рассудительности, но получалось плохо. Вот очко то у всех сжалось… Опираясь локтем на дверь, горничная тихо усмехнулась. Это уже совсем ребячество детское. Эта неумелая ложь, вызванная желанием скрыть такой очевидный позор, уже знакома была каждому жителю дома. — Я думаю, уже встали, но ещё не совсем готовы, — Проговорила она, как бы с издёвкой, так, что будь её лицо видно, то она тут же получила бы в него. — Ну… Ну и херали ты у меня под дверьми стоишь?! Иди займись делом! — Сию минуту. Тарталья, наскоро застегнув пуговицы, глянул в окно, чуть прячась за шторой. Тёмная, строгая, расшитая морозными узорами и украшенная серебряными завитками карета на двух чёрных лошадях въехала во двор. Страшновато стало. — Доброе утро, Пьеро! — Вытолкнули встречать «гостей» Аякса по случаю, что он самый маленький (что, возможно, не честно, но будь они честными людьми, то в Фатуи бы не оказались). Он, поклонившись, расставил руки в стороны и растянул на лице улыбку, как бы намекая, что у них всё хорошо. — Вам повезёт, если оно в самом деле будет добрым, — Пьеро, кажущийся ещё более огромным из-за шубы, вышагнул из кареты, отказавшись от помощи лакея. Его серьёзный голос будоражил своим холодом и громким тенором, а глаза под густыми, седыми бровями выражали полную непоколебимость, стойкость выточенного характера. Это настолько статная фигура, что Аякс почувствовал себя рядом с ним самым настоящим ребёнком. — Хаха… Да… — Он неловко посмеялся, потёр ладони. — Номер Одиннадцать из Предвестников Фатуи, — Его полное звание было озвучено настолько громко, что он забыл, какой он там номер из Предвестников Фатуи. — Я! — Абсолютно детский восторг просиял на лице, когда чёрная маска, поймав луч солнца, проглотила его всепожирающей материей, лишь иногда поблёскивающей от света, когда хозяин её в хорошем расположении духа. Аякс подскочил к высокой фигуре (как же непривычно быть кому-то по плечо… бедный, бедный Скарамучча!) и ударил, что называется «по-дружески» в крепкую грудь. Опять голову посетила глупая мысль, что Капитано можно использовать, как щит в бою. Мужчина остался непоколебим, по крайней мере фигура не потеряла своей статности и спокойствия ни на минуту, а лицо… А лицо-то не видно. Может ему тоже приобрести маску и носить на постоянной основе? Чтоб всякие нежелательные эмоции не показывать. А то на Розалину смотришь иногда и не понимаешь — она моргает или подмигивает? Дотторе на собрании слушает нудную речь Пьеро или спит? Не известно. А Скарамучче маска на лицо не нужна, он все эмоции без зазрения совести показывает, даже самые мерзкие (если выгоды в обратном не видит, конечно), за что его и порют больше всех, наверное… Кстати об этом. Тарталья заинтересованно, мельком, чтоб не видели, посмотрел на пару чемоданов в карете. Ему не сложно было догадаться, что там кнут, но он не мог в полной мере понять всю боль этой штуки, когда, например, у Розалины или Дотторе глаз дёргался при одном только упоминание. Просто он тут относительно недавно, а они по молодой глупости, должно быть, много косяков допускали. Её Высочество, конечно, сердцем добра и милосердна, но методы воспитания у неё консервативные (если бы сказал так при ней, то с этим консервативным методом познакомился) — Как у вас дела? — Поднимаясь на крыльцо, Первый стряхнул снег и сигаретный пепел с перил. Аякс нервно взглотнул. — Дела? А… Неплохо. — Зачем тогда тревожите? Что за переселения народов? — Уже всё хорошо. Были небольшие разногласия, но мы всё уладили на днях. — Что на завтрак? — На завтрак… — Кто бы знал… Он любит у мамы завтракать, а эти, наверное, на первый приём пищи опохмеляются и курят, — А что угодно к утреннему столу? — Недавно встали? — Да, ещё не ели, ха-ха… — Уже как два часа обед, Чаилд. — Хмуро отчеканил Пьеро и, резко открыв дверь, вошёл. Два раза он топнул, чтоб снег осыпался с его сапог и суета в доме прекратилось, замерло и лишь часы тикали. — Чего такие сонные? — Капитано снял пальто и все выпрямились и стали как сосновые стволы, смотря на пугающее его телосложение. — Рассказывайте, — Пьеро вальяжно сел на кресло около камина, как у себя дома, вытянул ноги, — Как живёте. И к делам перейдём. При слове «дела» всех переклинило. *** Под пальцем таял мороз на стекле кареты и мужчина не заметил, как он начал лениво, неумело вырисовывать милые черты. Он не художник. Он — слуга. Оставив Капитано, чтоб как следует пошугал их на всякий случай, Первый возвращался во Дворец. Устал страшно. Даже месяц каторжных работ или разбор годовой бюрократии за вечер не казались такими тяжкими занятиями по сравнению с днём проведённом в этом доме. Хотя бы потому, что куда бы они не пошли и какое бы замечание он не вынеси — на всё находились мистические оправдания, объяснения и доводы: — Роза, а тут разве не должно́ заводу быть? — Нет, нет. Какой? По бумагам ничего нет. И руки трясутся, когда глаза бегают по Капитано. — Дотторе, а где та вещь, я признаться забыл, как называется, на которую в прошлом месяце выделили бюджет? — В разработке-с… — Он забыл, что это за вещь тоже. — Скарамучча, тут на тебя некоторые подчинённые жалуются, что ты их шлёпаешь, кажется. — Не было такого. Кто? — И скрывает ухмылку, косясь на шипастый кнут в руке Капитано. Страшная штука. — Чаилд, что на шее? — Интересуется этот высокий, здоровый господин, отодвигая рыжие пряди с шеи своего почти подопечного. — Так это… — Все на него смотрят, боязливо и устрашающе, — Это… Пчёлы покусали! — Зимой? — Я на N-ой пасеке был недавно… На самом деле Пьеро понимал, где обещанные изобретения нового века, готовые изменить жизнь и что за пчёлы так кусаются. Последнее нельзя, конечно и хорошо бы выпороть… Да что тут поделаешь? В холодной стране каждый ищет способ, как согреться сам. Ну а теперь с ними денёк Капитано посидит — пускай хотя бы это время поработают. А потому он ехал в спокойствии. Выполнять успешно свою работу — залог хорошего настроения. Особенно, если после этого и Её Высочество были в порядочном расположении духа. Ей ведь немного надо — ей только спокойствия и благополучия своей страны, да чтоб «разрухи» не было. А «разрухи» по мнению Пьеро и не существует никакой, а есть только неполадки в головах, рождающие грязные полы, наснявших обуви на пороге и необразованность народа. Что с ним делать, с народом-то? Вопрос об образовании был для них на первом месте после свержения этой неладной Селестии, но решения безграмотности кривозубых крестьян не представлялось. Здоровая нация… Что за чудо! Он уверен был, что и сама Царица об этом мечтает, да только выжить закостенелый, премерзкий образ оборванца с бутылкой горяченькой, в подлатых валенках и со знанием только как поле вспахать (А то ведь зазорно по-французски говорить! Засмеют собутыльники! Заговорят «Ну буржуй! Ну хозяин-барин!»), никак не получалось это высечь ни из умов народа, ни из соображений государственных. Если каждого Ваньку в школу, кто огороды пахать будет? Но Пьеро знал — Она мечтает об этом. А для него единственная отрада — это Её мечты исполнять. — О, ты уже приехал, — Раздался в холодных, расписных стенах женский голос, нежный, как магнолия в мае, но твёрдый, как алмазные камни в её серьгах, — Надеюсь, есть чем порадовать. — Стабильностью только, — Он прошёл в тронный зал, но никого там не нашёл. Лишь покачивались неведомой силой замороженные для красоты и забавы тонкие листья цветов, мелодично, легко бились друг об друга и создавали подобие мелодии. Ах, в этот тронный зал с такой акустикой да Коломбину с Синьорой, чтоб пели. Хотя какой им петь! Хорошо живём, чтоб петь? — Где вы? — Мужчина ходил по коридорам Дворца, как зачарованный, тихой походкой, еле слышной. Слуги, наверное, суетятся на кухне, готовят — ни души нет. — В спальне. Он услышал мерное стучание жемчужных бусин друг об друга. Двинулся в сторону царских покоев. — К Вам можно? — Пока… Пока нет, стой там! — И умеет же приказы раздавать, на то и правит. Пьеро томился в ожидании, опираясь на толстую дверь, из-под которой веяло прохладой. — У Вас окно открыто опять? — Он постучал пальцами, чуть топнув ногой. — Пусть проветрится. За окном -30… — Ты можешь зайти. Первый зашёл почтительно, как и полагается отвесил поклон, а потому не сразу лицо обдало приятным холодом и не сразу глазу предстали очертания настоящей роскоши Снежной. Святость — Её Высочество Царица. Его Святость. Сколько украшений: на кокошнике, на серьгах, цепочке ожерелья; какая очаровательная прозрачная вуаль на груди, из шёлка, нежная, мягкая; какой воротник белой шубы, сколько природной красоты, шарма, грации в наряде — и нет ни одной заморской штучки. Только работы отечественных мастеров, и это видно с первого взгляда, нашли своё место в убранстве белой кожи и обнажённой прелести фигуры. Тяжёлый воротник спадает с плеч её, обнажая лопатки. — Холодно. Пьеро инстинктивно отводит взгляд, но глаза точно хотят лишь смотреть, как волосы, гладкие, свежие, словно роса, отливающие голубым серебром и сверкающие жемчугом, выплетаются из косы и отдаются ветру. Открытое окно закрывается. Кружевные тонкие подвязки обрамляли ноги выше колена и Пьеро вспомнил, как покупал эти украшения, думая, что это вероятно для рукавов красивая безделушка, нашивки на манжеты или браслеты, а она посмотрела тогда на него так странно — сначала удивилась, заглянула в глаза и заулыбалась. Вот к чему… Он их месяц назад подарил, почему же раньше нельзя было? Проклятая работа! Отнимает у него ценное время с такой женщиной! Правда его работа и есть эта женщина… — Вероятно, ты устал, — Замечая на лице Предвестника лёгкое смятение и задумчивость и устав в ожидании действий, Царица смыкает колени, садясь к нему лицом. Обнажённая грудь, на которую свисают лазурные камушки подвесок, прикрывается шубой, но не до конца. — Нет! Нет, для Вас — никогда! — Опомнившись, Пьеро бросается к ней, касаясь выставленной рукой колен. Тут же внезапная резкость и взволнованность в голосе пропадают и ладонь спокойно ложится на её хрустальную щёку. Женщина замирает от неожиданного тепла, тает под ним, грудь содрогается. А взгляд Первого подобен глубоким скважинам среди треснутых льдов в большом, ледяном море, схватил её и не отпускает. Он наступает одним коленом на кровать, придвигается ещё ближе, и она едва-едва отодвигается назад. Пальцы прошлись по длинным локонам, сняли с неё головной убор и опустились на губы. Царица уставилась светлыми глазами в его душу, не отрываясь смотрит, захлёстывая волны зимнего моря хрустальным, прозрачным льдом своих синих глаз, покрывала нежным инеем, ласкала мягким снегом. — Я нисколько не устал, нисколько, — Он и впрямь забыл о головной боли и всякого рода усталостях, разочарованиях, — Но Вы разве не хотите послушать, как у этих нахлебников дела? — Не смей! Не хочу слышать! Мне неинтересно! Одного только горячего дыхания на её губах хватило, чтоб она судорожно, крепко притянула мужчину к себе за грудь и впилась в губы, напоследок лишь громко вдохнув, и упала на кровать. Пьеро не упускает её уст ни на секунду, целует, мокро целует, жадно, но не грязно, не развратно, потому что это Святыня, это Святость. Переходит к шее, попутно срывая с себя одежду и в очень скором времени оказывается оголён. Она зарывается пальцами в его волосы, сбивает локтем маску, жмёт к себе. Пьеро сгибается над ней, как статный мост над величественной рекой, не может найти в себе силы оторваться от подрагивающей шеи, подтягивает женщину к себе за бёдра, упираясь в неё своими, держит широкими ладонями. Он Царицы пахнет холодом, инеем и свежестью, и он как после жаркой бани вдыхает этот исконно русский запах зимы, вечного льда. Но вечный лёд тает, когда он в очередной раз целует её грудь, гладит руками, сжимает, покусывает, искушёно, тяжело дыша от переизбытка страсти, накопленной в душе, которая обычно томится внутри в ожидании подобных случаев. Томится долго, а оттого выливается в её объятьях водопадом самых разных чувств. Царица посмеивается, кусает его за мочку уха, обнимает ногами и руками, поддаётся бёдрами. Вновь они встречаются взглядами и губами и уж теперь от холода в комнате не осталось ничего, совершенно ничего. — Пьеро… Он входит аккуратно, насколько это только возможно, сдерживая любую похабность, но при этом сохраняя жар и пылкость по отношению к ней. Сгибается, поддаётся вперёд, становясь вольным пленником в её объятьях, объятьях зимы, веры. Издавая еле слышный хрип, упирается лбом в подушки, попутно целую мокрыми губами её плечи. Царица как мягким утренним морозом ходит руками по его спине, разглаживая шрамы и подтягиваясь всё ближе, пока тела их абсолютно не сливаются вместе, растворяя приятным трением все напряжённые мысли. Секс с Богиней похож на что-то невозможное, настолько, что в пустоте прекрасное и по своему возбуждающее. Особенно, если это твоя любимая Богиня. Святость. Здесь не найдет угла похоть — только для вида лишь поманит острыми уголками губ и бельём и спрячется за облаками церковно белыми. Придумывать законы, чтобы их нарушать? Ну это уж слишком… Но Пьеро ничего не нарушает, ведь в отличие от всяческого сброда, секс его от работы не отвлекает, не пленяет, а наоборот — настраивает, расслабляет уставшие думы, разделив их с милой сердцу женщиной. Мороз крепчает, трещит, скребёт в окно, а в постели божественно тепло, как в самом нежном, любовном пристанище. ***