Так не бывает

Всё получилось куда лучше, чем думал Женя. Оставив Катю на руке Лилии Павловне, Женя тут же вызвал с её телефона милицию и во всём признался Тихонову. Тот посоветовал Лилии Павловне пока Катю никому не показывать, - пусть дома сидит, - а сам вместе с Женей поехал в участок, оттуда позвонил кому-то наверх, и уже через полчаса вёз Женю вместе с его отцом в Ухту - Женей тут же заинтересовались "высшие силы". Где только Женя не побывал за ту неделю: и городская прокуратура, и республиканская, и уголовный розыск, и даже в Управлении Федеральной службы безопасности, которые больше интересовались именно зверьми, а не обстоятельствами "падения" души Жени и Катиного спасения. На Женю, как ни странно, никто не стал "катить телегу" за участие в... ну давайте будем называть вещи своими именами - в секте, все силовики об этом будто забыли, стараясь уловить лишь суть спасения и состава Стаи - этим, опять же, больше интересовались сотрудники контрразведки. Прошла неделя, и один из сотрудников ФСБ, бывший всё это время в посёлке, позволил бедной Лилии Павловне "выпустить" свою дочь. Населению это представили так, будто Катя только что вышла из леса. Её возить, как Женю, никуда не стали, допрашивали прямо дома. Как только Женя вернулся в посёлок, он его не узнал - повсюду сновали МЧСники в форменных куртках, волонтёры и суровые бойцы в камуфляжах с автоматами наперевес. Вскоре Женю, как очень много знающего мальчика, допустили до участия в совершенно секретной операции по ликвидации "Стаи" - теперь её так называли и в официальных документах. В операции, кроме очевидных волонтёров и добровольцев, участвовали МЧС, а также Внутренние войска. Странно ещё, что армию не привлекли. Режим чрезвычайного положения, введённый в городском округе, начал работать с момента, когда начали прочёсывали лес - естественно, не найдя никаких следов Стаи, даже Чёрный гараж куда-то делся. Единственные признаки существования зверей, которые нашли бойцы Внутренних войск - это обглоданные трупы животных с последнего звериного пиршества. Женя помнил, что Стая без добычи долго жить не может, и в момент похищения Кати они уже были на издохе, поэтому оставалось ждать их скорого возвращения. Операцию свернули, важные генералы из Москвы и столицы Республики - Сыктывкара, вернулись обратно, а в посёлке, для отражения возможной атаки, оставили на долгосрочное боевое дежурство бригаду оперативного назначения Северо-Западного округа Внутренних войск МВД России. По Жениным прогнозам, вторжение должно было произойти в срок до двух недель - именно таким было время между похищениями Сени и Вовы, самым долгим временем, проведённым Стаей без еды. По прошествии двух недель, режим чрезвычайного положения был снят, и было официально объявлено, что угрозы городскому округу и самому посёлку больше нет. Последней "потерей" посёлка была Аня - она исчезла вместе со Стаей, но даже если бы и вернулась, одурить население бы не смогла - Женя и её сдал. О том, что Сеня, Вова и Семён были убиты, говорить тоже не стали - их внесли в реестр детей, пропавших без вести на территории Республики Коми... Единственное, что Женя никому не сказал - это то, что Соловьиную маску он оставил себе, больно понравилось ему такое могущество. И так как теперь заставлять покидать людской мир его никто не будет, соответственно у этого могущества будет безграничный срок. После него допросили ещё и Антона - он, что необычно, сказал ещё меньше, чем Женя, хотя тот, был бы на его месте, сумел сообщить бы органам гораздо больше - Антоша не отличался особой внимательностью. Из всех жителей посёлка о Жениной прошлой тайной жизни знали только два человека: его отец и Катя. Первый провёл с ним множество бесед, плакал, каялся, что не занимался им и, как ни странно, после этого их отношения только улучшились. А с Катей... Женя понял, что лучше бы вообще её не спасал. Через несколько дней после снятия режима ЧС, когда и она, и он душевно окрепли, между ними состоялась беседа, по Катиной инициативе, в которой она сказала, что чувствует всё, о чём думает Женя и сразу предупреждает его, что между ними ничего быть не может. Они слишком разные, и прочее, и прочее... С Полиной она, естественно, насчёт него поговорит, как и договаривались. Её отказ, в отличии от Полининого, Женя воспринял спокойно, но пообещав самому себе, что больше в авантюры, подобные этой, влезать не будет. Разговор с Полиной состоялся в конце января, и Катя, по дружбе, поспешила сообщить об этом Жене на первой же перемене: -Это железно, Женя, - сказала она ему. - Переубеждать бессмысленно. Тогда Женя решил наконец поговорить с Антоном. -Тох, скажи мне честно: у тебя с Полиной всё настолько серьёзно? Петров неопределённо пожал плечами: -Не сказать, что прям серьёзно... Да и хвастаться не хочется... Женя, уже всё понявший, доверительно положил тому руку на плечо: -Раз не хочется, то и не надо - зачем насильно это делать?.. Но самым смешным было то, что Рома, который ещё ходил с разукрашенным лицом после того Жениного нападения (он и правда думал, что просто сердцу стало плохо, и из-за этого произошло внезапное падение), тоже не прекратил попытки добиваться Полины. 27-го числа они реализовали ту свою постановку, с маньяком и чудесным спасителем. Женя, уже как водится, подсмотрел её со стороны - у него даже без маски был отличный навык оставаться незаметным. Полина, конечно же, на них обоих наорала, Роме так вообще чуть пощёчину не влепила, но чуда не случилось - обоих она потом каким-то образом простила и больше эта ситуация в их разговорах не мелькала. С Женей Полина убрала даже дружеские отношения, оставшись на приятельском уровне, что бесило Женю ещё больше. Но он взял себя в руки и терпел, и вроде как даже сумел перетерпеть самого себя. Закончилась буря тех быстрых, шумных и страшных январских дней. Медленно потянулись дни спокойные и скучные, они складывались в неотличимые друг от друга недели, величаво шагала по земле зима и никак не думала заканчиваться... Едва устаканившееся Женино спокойствие закончилось, как ни странно, 14 февраля. Однажды, поздно вечером, он вышел на крыльцо. Было темно и тихо, пахло морозом и слегка пожухлой травой, выбившейся из-под снега - февраль не мог похвастаться сильно низкой температурой, в посёлке нынешний февраль даже зимой не считали - так, переход между зимой и весной. Кое-кто смелый даже прогнозировал самую жаркую в Республике весну, а потом и лето. Таким "синоптикам" Женя не верил: на северо-западе страны - самое жаркое лето? Бред! Он прищурил глаза - из-под ночных облаков, над землёй, слезились маленькие звёздочки. И вдруг где-то вдали что-то дико, дьявольски гукнуло, закатилось страшным лаем, визгом. Женя вздрогнул, оцепенел, осторожно сошёл с крыльца и, не понимая себя, направился вглубь улицы, которую сторожило далёкое поле. Он остановился, прислушался к своим страшным мыслям и догадкам (неужели, опять?..) и стал ждать: что это такое, где оно, - то, что так неожиданно и страшно огласило посёлок? Какая-нибудь зимняя лесная птица, и больше ничего, думал Женя, но, тем не менее, замирал, будто от невидимого присутствия в этой зимней кромешной тьме самого дьявола. И снова раздался гулкий, потрясший всю душу вой, где-то близко всё затрещало, зашумело - и дьявол бесшумно перенёсся куда-то в другое место. Там он сначала залаял, потом стал жалобно, моляще, как ребёнок, ныть, хлопать крыльями, плакать и клекотать с мучительным наслаждением, взвизгивать, закатываться странным горьким смехом, точно его щекотали и пытали. Женя, дрожа всем телом, впился в темноту глазами и слухом. Но дьявол вдруг сорвался, захлебнулся и, прорезав улицу предсмертным истомным воплем, будто провалился сквозь землю, и в этом терзающем душу, с какой-то лёгкой цыганщиной крике, Женя вдруг ясно увидел и услышал Полину. Напрасно прождав возобновления этого любовного ужаса ещё несколько минут, Женя тихо вернулся домой - и всю ночь мучился сквозь сон всеми теми болезненными и отвратительными мыслями и чувствами, в которые превратилась его странная любовь (даже не любовь, а какая-то болезненная привязанность) к Полине... Утром, перед школой, он вынул её потрёпанную фотокарточку, долго-долго вглядывался в её маленькую головку, поражаясь чистотой и ясностью её прямого, открытого, чуть круглого взгляда... Такое же наваждение, - только совсем другого порядка, - испытывал Женя и в марте: эта едва начавшаяся весна, была совершенно иная, чем все прежние вёсны. Мир опять был преображён, опять полон будто чем-то посторонним, но только не враждебным, не ужасным, а напротив, - дивно сливающимся с радостью и молодостью весны. И этим посторонним, не враждебным, была, как ни странно, Полина или, вернее, то прелестнейшее и нежнейшее в мире, чего от неё хотел, требовал Женя в своей голове. Он почему-то перестал её считать чем-то недостижимым: с Антоном же у них, по сути, ничего и не случилось, так может потом она образумится и ответит взаимностью уже ему... И теперь, когда с Полиной он уже почти не общался, как и с Катей, когда от Полины остался только её образ, образ не существующий, а только желанный, она, казалось, ничем не нарушала того беспорочного и прекрасного, чего требовал от неё Женя, и с каждым днём всё живее и живее чувствовалась и виделась во всём, что попадалось Жене. Он с радостью убедился в этом в канун весны, когда март медленно, но верно уже подходил к своему верному концу, готовился перейти в весёлый и беззаботный апрель. Он сидел с какой-то книжкой возле открытого окна своей комнаты, глядел на посёлок, на берег Ольшанки, на далёкий прекрасный лес: ещё с утра до вечера, неустанно, изнемогая от блаженной хлопотливости, так, как орут они только ранней весной, орали грачи в голых вековых берёзах, и ещё дик, сер был вид посёлка... Он шёл по улице: и та была голая и прозрачная, - только мертвенно блестели стёкла в домах, да почти растаявший снег глазел на Женю своими земляными дырами, подснежники весело пестрили и так и норовили прыгнуть в протянутую руку, чтобы послужить причиной чьей-то радости... Он выходил в поле: там было ещё пусто и серо, ещё щётками торчали разные травинки, ещё плохи были просёлочные дороги... И всё это была молодость и счастливое ожидание - и всё это была Полина... Потом прошла ещё неделя. Один раз ночью был дождь, а потом горячее солнце сразу вошло в силу, весна потеряла свою кротость и бледность, и всё вокруг стало меняться прямо на глазах, и не подням, а по часам. Зазеленела травка, распахнулись полевые цветы, воздух стал каким-то сладким и сочным, гуще и ярче засинело небо, быстро стала одеваться маленькая сельская аллея свежей, мягкой даже на вид зеленью, вкусно запахли серые кисти сирени, и уже появились мерзкие, чёрные, блестящие синевой жирные мухи, сидящие на листве и на горячих пятнах света на дорожках. На яблонях, грушах ещё были видны ветви, их едва тронула мелкая, сероватая и мягкая листва, но эти яблони и груши, всюду простиравшие сети своих кривых ветвей под другими деревьями, всё как-то закудрявилось, везде появился витающий в воздухе млечный цвет, и с каждым днём этот цвет становился всё белее, всё гуще и всё благовоннее. В это дивное место радостно и пристально наблюдал Женя за всеми весенними изменениями, происходящими вокруг него. Но Полина не только не отступала, не терялась среди них, а напротив, - участвовала в них во всех и всему придавала себя, свою красоту, расцветающую вместе с весной, с этой роскошно белеющей аллеей и всё темнее синеющим небом... Незаметно прошёл апрель, за ним в жизнь посёлка вторгнулся по-настоящему жаркий и знойный май: доморощенные январские "синоптики" оказались правы!.. К маю отношения Полины и Антона не вышли на новый уровень, и Женя всё так же, как и в мае, по-глупому, по-детски, наивно надеялся, что что-то ещё может измениться. В один из школьных дней, Женя случайно подкараулил Антона и Рому. Те, как в старую добрую зиму, шли на задний двор школы - им снова поднадобилось что-то выяснить. Женя, снова ощутив то пьянящее чувство потаённой храбрости и, одновременно, слабый испуг за то, что всё будто снова возвращается на круги своя, возвращается это соперничество, оттесняющее Женю на второй план, направился за ними, на задний двор. Они дошли до футбольного поля, и Женя спрятался за крупным увядшим кустом, снова порадовавшись, что его каким-то образом не заметили. Рома залихватски крутил свою "бабочку", выделывал ею в воздухе всякие финты и "восьмёрки", Антон мрачно смотрел на него и, к Жениной неприкрытой радости, морально готовился к очередному для себя мордобою, в котором он за прошедшие месяцы так и не преуспел. -Ну, кто из нас поговорить хотел? - донёсся ледяной Ромин голос. -Я хотел говорить наедине, - твёрдо сказал Петров, кивнув в сторону Бяши. Тот рвано выругался: "Блядь!", начал бычить на Антона. но Рома его приструнил: -Бяш, подожди за углом, - посоветовал он ему. Бяша отошёл от них, пробежал мимо Жениного куста (до Жени донёсся терпкий смешавшийся запах табака и пота) и встал у школы, следя за дорогой - вдруг кто неожиданно придёт? Опасаясь, что с такого ракурса Бяша заметит Женю, тот сменил дислокацию - он встал за угол пришкольного корпуса, таким образом закончив людской "треугольник": Бяша у школы, он сам у корпуса и Рома с Антоном на футбольном поле. -Ну? - повторил Рома. Петров выдохнул, собрался с духом и сказал: -Я люблю Полину. Люблю давно, ещё с января. И, позволю себе предположить, что я ей тоже небезразличен. Рома тяжело вздохнул, неслышимо положил Антону руку на плечо. -Ты что же, сука, говоришь такое? - спросил он. Женя, надеявшийся на то, что уж сейчас Петров по полной проявит свою черту "терпилы", в который раз разочаровался - Антон вскинул голову и бросил: -Выбирай выражения! Рома встал к Жене затылком, и тот больше не мог видеть его лица, и поэтому судил о его выражении только через слова: -Выражения?! - выкрикнул Пятифан. - Я тебе сейчас елдак твой отрежу, понял?! Ты как вообще дошёл до такого - у нормального пацана девчонку отбивать? -Ну, допустим, отрежешь, если сможешь, конечно... - Рома как-то весь вытянулся - видимо, ловил Антонов взгляд. - А кто сказал, что я у тебя её отбивал? -Ты... ты как посмел Полинку тронуть?! -В каком смысле, "тронуть"? - не понял Антон. - Мы даже не целовались с ней, если ты об этом. "Это явно утешает." -Она сама со мной познакомилась, - продолжал Петров, - сама предложила пройтись, ещё в январе, потом так и завязалось... Я люблю её, понимаешь? Он сказал это Роме второй раз, но только сейчас он отреагировал на это по-особенному: отшатнулся и затряс головой. -Ты, еблана кусок, спятил или прикидываешься? Антон с невозмутимым лицом положил руку на его плечо, они так и остались в такой странной позе - приобнимая друг друга за плечи, будто они были лучшими друзьями. -Я её люблю и буду любить, - повторил он. - И не отступлюсь. Наконец, Рома не выдержал, и началось то, ради чего Женя за ними и следил - драка! Пятифан ударил Антона в лицо, довольно сильно. -Она меня любит, придурок, понимаешь?! Ты вообще какого хера между нами встал?! -Я между вами не вставал... Короткий толчок - Рома свалил его на землю. -Я её тоже люблю, сука, понимаешь? И она меня любила... Ох, как же сейчас он сильно заливал Антону... Никогда Полина его не любила и любить не будет, уж в этом Женя был уверен. -Когда-то давно, - уверенно предположил Петров. - Она не любит тебя, да и ты, походу, обманывался. Рома вдруг сел рядом с ним на корточки, что-то достал из кармана, показал Антону. -Это тебе о чём-нибудь говорит? - каким-то гнетущим тоном спросил Пятифан. -Это - в прошлом, - механически повторил Антон, - сейчас то, что было тогда - невозможно, и ты сам прекрасно это понимаешь. Его холодный и уверенный тон, видимо, окончательно разозлил Рому, тот встал и произнёс почти нормальным голосом, шумно выдохнув: -Ну всё, пиздец тебе, мразь. Я - не Пушкин, обойдусь без лирики. Ты, сука, честь свою пацанскую в тот момент потерял, когда хер свой к Полинке обратил. Поэтому, ты - дерьмо. Дерьмом жил, дерьмом и подохнешь. Он снова достал "бабочку", начал угрожающе надвигаться на Петрова, и тот, храбрясь из последних сил, выкрикнул ему: -Если бы любила - не стала бы со мной от тебя прятаться... Да, это была верная правда. Как бы это не было тяжело признавать Жене, но Антон был прав - Полина действительно по максимуму скрывала от Рома свои отношения с Петровым, и их детская "конспирация" порой вызывала у бедного Жени смех - они дожидались, пока Рома выйдет из школы, и только тогда шли гулять, и так все эти пять месяцев. -Что?! - Рома этого не ожидал, поэтому растерялся и остановился. - Какое "прятаться"? Ты что несёшь такое? -Ты разве не в курсе? - нервно усмехнулся Антон. - Катя не успела сказать? Ну так вот, я тебе скажу. Я знаю, что ты её добивался (про Женину трагедию Антон до сих пор не знал), добивался её и я и, как видишь, мне повезло чуть больше. Но как тебе сказать, чтобы ты отстал, она не знала. Ты же непробиваемый, прёшь, как танк. Ты слов не слышишь. "Что правда, то правда." Рома замер окончательно, потом внезапно рухнул на землю рядом с Петровым. -Ей, чтоб ты понимал, - продолжал Антон, - не только за меня, но и за себя боязно. Мало ли, что ты сделаешь. -Да она сама... - вспыхнул Рома, но уже не так сильно. - А ты, стало быть, утешил её, приголубил, бедную такую, паскуда! Я, главное, сам зову её гулять, а она отнекивается, блин: нет времени, уроки, но ты хороший, а они там уже чпокаются, как не в себя... -Да успокойся ты, ёбаный твой рот! - прикрикнул Петров на Пятифана, и от неожиданности его матерного вскрика (Антон почти никогда не матерился) вздрогнул даже Женя, не говоря уже про Рому. - Ничего у меня с ней не было! Ни объятий, ни поцелуев, ни чего-то ещё большего! Но чувства куда ты денешь? "Про объятия он явно наврал... Они оба друг друга стоят - врут и врут, и всё утаивают!" -Я же её... не знаю, как объяснить... - Рома закрыл руками лицо, почти дошедший до "точки кипения" и готовый заплакать. -Ну подумай, стал бы я её сам отбивать? Посмотри на меня и хорошенько подумай. Женя прикусил губу, сдерживаясь, чтобы не ворваться на эту импровизированную "стрелку", потому что Антон в январе отбивал Полину не у Ромы, а у него, а сказать об этом сейчас уже нет смысла - всё равно ведь ничего не изменишь! Рома ему ничего не сказал. Они сидели так в молчании несколько минут, прежде чем Петров спокойно окликнул его: -Рома... -Что тебе? - буркнул тот. -А ты... откуда про меня с Полиной знал? Ты ведь наверняка получал уже подобные... "весточки". -От верблюда! - огрызнулся Пятифан, но всё же рассказал. - Нужны имена-явки-фамилии? Пожалуйста: сначала Семён в шутку сказал, потом Бяша донёс, а потом и Катька, "добрая душа", глаза пыталась открыть. Ну, когда она ещё прежняя была... Оказывается, не только у Жени такие "мылодрамы" в душе тогда, в январе, творились. Не, про Катю - понятно, она же ведь в классе первая красавица... -Я понял. Кстати, почему бы тебе с Катей не попробовать замутить? Она же вроде к тебе нормально относится. -Я пытался, -невесело улыбнулся Рома, и Женя вытянул во всю шею, чтобы услышать интересные для него "известия". - Она, конечно, по другому всё обрисовала, но, как я понял, просто брезгует мною. "И правильно делает. Здесь они с Полиной схожи, прямолинейности им обоим не хватает." -Я ведь не такой, как ты: - говорил Рома, - чистюля такой, опрятненький, романтик, я - другой, и иным никогда не стану. Антон как-то потянулся к Пятифану, участливо сказал тому: -Ты всё же на меня зло не держи, за Полину... Я и сам уже весь извёлся. Не поверишь, тоже совесть мучила. "Ага, мучила она его." - думал Женя. Что-то только сейчас замучила, а до этого на разговор он сам не выходил. Да и "стрелка", от которой Женя ожидал хорошего кровопролития, не в пользу Антона, что-то не спешила превращаться в побоище, а начинала походить на задушевный разговор случайно поссорившихся двух друзей. -Что мне твоя совесть, Тоха, - вздохнул Пятифан. - Пять минут назад тебя убить хотел, а сейчас как-то перегорело всё... Да и смысл мне теперь к ней подкатывать? Ты удачливее, тебе и карты в руки. Они, как по мановению руки, резко встали с земли, посмотрели друг на друга. Рома помолчал, затем протянул Антону руку. -Друг? - спросил он. -Друг. - ответил Петров, окончательно разрушив Женины надежды. Они тут же разошлись в разные стороны, оставив пустовать футбольное поле, где они разговаривали. Убедившись, что во дворе нет ни единой души, Женя осторожно вылез из кустов, отряхнулся и аккуратно пошёл за Ромой и Бяшей, через калитку. Всё снова повторялось, только теперь Женя был без маски, да и бить Роме морду не хотелось - смысл?.. После этого всё снова затихло. Май лениво шагал, готовил своей жарой посёлок к июню, уже подходил к концу. Женя снова вроде бы успокоился, не крутил себе мозги, просто принял эту ситуацию - ничего же страшного ведь не случилось, верно? Вот только Антон с Полиной с каждой неделей постепенно стали меняться по отношению друг к другу: появились взгляды, шептания, скрытые объятия в легендарном тупичке и под школьными лестницами... Позже от Кати, которая желала Жене только лучшего, как другу, он узнал, что Петров ходит к Полине в гости как к себе домой. Это Женю разозлило, но ещё не выбило из колеи - этого стоило ожидать. Поход в гости - это ещё не "Рубикон", Женя сам раньше бывал у Полины довольно часто, уж почаще, чем эта удачливая "блюзовая импровизация". Тридцать первого мая, когда Женя, из-за всего этого окончивший школу гораздо хуже, чем в прошлые времена, гулял по улице и вышел в то поле, он вдруг почувствовал, как тягучая жара, висящая в воздухе, вдруг стала мешаться с близкой к нему цветущей аллеей и с Полиной; томное цоканье соловьёв вдали и вблизи, сладостное и дремотное жужжание далёких пчёл, тёплый воздух и даже простое ощущение земли под ногами мучило, томило жаждой какого-то сверхчеловеческого счастья. И вдруг в прилеске, куда забрёл Женя, что-то зашуршало, весело и злорадно захохотало, потом гулко раздалось: "ку-ку! ку-ку!" - и так жутко, выпукло, близко и явственно, что слышен был хрип и дрожание острого язычка кукушки, а внутреннее желание Полины и желание, требование, чтобы она во что бы то ни стало немедленно дала именно это нечеловеческое счастье, охватило так неистово, что Женя, к своему удивлению, вдруг порывисто зашагал в сторону аллеи, а там и к дому. Вместе с этим неистовым желанием, требованием счастья, под этот гулкий голос, внезапно раздавшийся с такой страшной явственностью над его головой и как будто до дна разрушивший весь этот полувесенний-полулетний мир, Женя вдруг вообразил, что уже что-то случилось или скоро случиться, и что его любовь погибла, пропала! В доме он на секунду остановился перед зеркалом в прихожей. "Сумашедшие у меня глаза, - подумал Женя. - А эта худоба, нескладность, чёрные, как смоль, брови..." -Пап, я ненадолго зашёл, сейчас снова гулять пойду! Руки нетерпеливо перебирали маску... Соловей взлетел, облетев дом с задней стороны. Солнце было на западной стороне неба, зеркально заглядывало под сосны и пихты, своими хвойными ветвями осенявшие поле. Под ними блестели кусты, совсем не по-летнему, как-то стеклянно. Вся эта картина говорила о начинавшемся прекрасном лете и о том, что нужно быть в это время счастливым и беззаботным. Ему, прямо в глаза, глядела ровная и бесцветная синева дневного, плавно переходящего в вечер неба, с только-только заблестевшим на нём светлым, почти прозрачным белым диском Луны; на этой синеве картинно смотрелась зелёная вершина одиноко стоявшего клёна и белизна, как бы зимняя, всего того, что простиралось под Соловьём. А он летел и летел, уже совсем не заботясь о том, как будет это истолковано в том случае, если его кто-то увидит. Зубы его были стиснуты до боли в голове. Он перестал следить за всеми теми переменами, которые совершались сейчас внутри него, и которые творила вокруг природа. Он видел и даже чувствовал их, но они потеряли для него свою ценность, он наслаждался ими в своём полёте только мучительно: чем было вокруг лучше, тем ему было мучиительнее. Полина для него уже давно стала наваждением; Полина была теперь во всём и за всем уже до нелепости, а так как всякий новый день всё страшнее подтверждал, что она для него, для Соловья, для Жени, в конце концов, больше не существует, что она уже во власти Антона, отдаёт ему себя и свою любовь, которая всецело должна была принадлежать только ему, то и всё в мире стало казаться ненужным, мучительным и, как ни странно, прекрасным. Он давно не спал ночью. Прелесть этих светлых и долгих лунных ночей была прекрасна. Тихо-тихо стоял Млечный путь. Осторожно, изнемогая от неги, пели ночные соловьи, соревнуясь друг с другом в сладости и тонкости песен, в их чистоте, тщательности и звучности. И тихая, нежная, совсем бледная Луна низко стояла над землёй, и неизменно сопутствовала ей мелкая, несказанно прелестная зыбь, тонкая полоска голубоватых облаков. В комнате всегда были открыты окна, и сад с Луной всю ночь смотрели туда. И всякий раз как он открывал глаза и глядел на Луну, он тотчас же мысленно произносил, как одержимый: "Полина!" - и с таким восторгом, с такой болью, что ему самому становилось дико: чем, в самом деле, Луна напомнила ему Полину, а ведь напомнила же, напомнила чем-то и, что всего удивительнее, напомнила чем-то зрительным! А порою он просто ничего не видел: желание Полины, воспоминания о том кротком и наивном, что было между ними, охватывали его с такой силой, что он весь лихорадочно дрожал и молил Бога - и, увы, всегда напрасно! - увидеть её рядом с собой, здесь и сейчас, хотя бы во сне. А вечерами ему всё почему-то казалось восхитительным: и светлая, знойная и душистая бездна, и красно-бархатные, с золотом, закатные облака, и жемчужное сияние над всем этим Луны, и льющиеся далеко внизу сверчки... В его письменном столе до сих пор лежала Полинина фотокарточка, и в те мучительные майские ночи, он дошёл до того, что не мог без содрогания думать о ней. А днём он спал. Дни были погожие. Перепадали дожди, проносились грозы и ливни, и снова сияло жаркое солнце, бесконечно творившее свою спешную работу в садах, полях и лесах. Всё отцветало, осыпалось, но продолжало буйно густеть и темнеть. Лес уже тонул в несметных цветах, в высоких травах, и их звучная глубина звала в свои зелёные недра соловьями и кукушками, и всё это так подавляло Женю своей красотой, своим счастьем, что он начал чувствовать настоящую телесную боль в груди... Один раз, вечером, он возвращался с одиночной прогулки домой. Шёл через пролесок, через два ряда огромных чёрных елей, великолепно мрачных и широких. Красный, сухой и спокойный цвет солнца, опускавшегося где-то слева, наискось озарял между стволами низ этого чудесного коридора, блестел по его хвойной и золотистой настилке. И такая зачарованная тишина стояла кругом, - так сладко пахло хвоей, и такое великое - чьё-то чужое, давнее - счастье почувствовалось Жене во всём этом и так страшно, явственно представил он рядом с собой Полину, такую трогательную и любимую, что сам ощутил, как лицо стягивает смертельная бледность, и твёрдо сказал в пустоту: -Пора кончать с этим!.. Но всё равно он не понимал: как можно мгновенно с этим взять и покончить? Как и куда вырваться из того заколдованного круга, где чем мучительнее и нестерпимее, тем лучше? Именно это и было ему непосильно - то самое счастье, которым подавлял его мир и которому недоставало чего-то очень нужного. Вот он просыпался утром, и первым, что ударяло ему в глаза, было радостное и великое солнце, первое, что он слышал, был знакомый с детства трезвон колоколов сельской церкви - где-то там, в росе, в тени и блеске, в птицах и цветах. Радостны и милы были даже жёлтенькие обои на стенах, всё те же, что и в детстве. Но сразу же, восторгом и ужасом, голову пронзала мысль: Полина! Утреннее солнце блистало её красотой, весенняя свежесть была её свежестью, всё то весёлое и игривое, что было в трезвоне колоколов, тоже играло красотой и изяществом её образа, старые обои требовали, чтобы она разделила с Женей всю ту родную ему старину, ту жизнь, в которой умирали его деды и прадеды. И Женя отбрасывал прочь одеяло, вскакивал с постели, быстро выдвигал ящик стола, хватал ту самую фотокарточку и впадал в столбняк, жадно и вопросительно глядя на неё. Вся прелесть, вся грация, всё то необъяснимое, сияющее и зовущее, что есть в девичьем, всё было в этой маленькой головке, в её причёске, в её слегка кокетливом, глубоком и невинном взоре! Но загадочно и с несокрушимым весельем сиял этот взор - и где было взять сил перенести его, такой далёкий и одновременно близкий, а теперь даже и навеки чужой, открывший такое несказанное счастье жить и так бесстыдно и страшно обманувший. В каждой встречавшейся ему девчонке он ловил что-то Полинино, белые цветы мгновенно связывались с мыслью о тех белых туфельках, увиденных Женей всего лишь один раз, синие - с её костюмом... А когда он, при заходящем солнце, возвращался домой, сухой и сладкий запах елей дали ему такое острое чувство прекрасного, что, взглянув на дом, стоявший в глубине, в вечереющей тени, он вдруг увидел Полину, шедшую к нему, такую нежную и прелестную, почти так явственно, как видел и дом. Уже давно он потерял жизненное представление о ней, и уже являлась она ему с каждым днём всё необычнее, всё преображеннее, - в этот же вечер её преображение достигло такой силы, такого торжества и победы, что Женя ужаснулся ещё больше, чем в тот раз, когда над ним внезапно прокуковала кукушка. Вот почему сейчас его будто ужалило что-то горькое, больное но в то же время бьющее так, как бьёт ненавистная, но от этого не исчезавшая правда, и вот почему он сейчас летел в сторону Ольшанки, куда его вёл этот укол боли. Он прилетел и даже не успел толком оглядеться, как вдруг услышал радостный и заливистый смех, исходивший с середины реки. Приглядевшись получше, Соловей увидел там старенькую лодку, в которой сидели два человека. Он совсем не удивился, различив там Антона и Полину. Они были одеты легко и по-летнему, и почему-то это особенно сильно разъярило Соловья, но он ещё не предполагал, сколько ярости ему придётся сегодня израсходовать. Он спрятался в прибрежной траве, и с тут же наступившим странным одурением и оцепенением увидел, как Антон с поражающей душу детской неловкостью поцеловал Полину в губы. Та не отстранилась, взяла его руками за шею и столь же неловко поцеловала в ответ... В глазах тут же выступили слёзы, и Соловей, ещё ничего не понимая, начал меленько бежать параллельно с лодкой: та шла необычайно быстро - сильное течение реки было заметно даже издалека... -Хочу искупаться, - спокойно сказала Полина и как-то странно взглянула на Антона. Соловей, до боли надкусив нижнюю губу и сразу же почувствовав на языке солоноватый привкус крови, попал в ещё большую растерянность - на его глазах всё рушилось... И просьба эта была совсем странная и неподходящая... -Ну... - ненавистный Антон пожал плечами с потрясающей непосредственностью - будто он не понимал, к чему всё идёт, - давай я к берегу подгребу, ты... переоденешься и купайся, сколько влезет. Она посмотрела на него, и Соловей представил, какой сейчас в её голубых глазах стоял странный и ужасающе живой, полный счастьем и нежностью самой жизни блеск. -Зачем? Не надо... На глазах у Соловья она разделась через голову, забелела всем своим голым телом и стала обвязывать волосы косой, подняв руки и показывая Антону поднявшуюся грудь, которая была красивее Катиной. Потом она повернулась к Соловью лицом, и тот зажмурился от горечи, едва перед его глазами появился тёмный треугольник под его животом. Она быстро поцеловала Петрова, плашмя упала в воду и шумно заколотила ногами... Соловей вскочил и забегал по прибрежной линии леса, сотрясаемый осатаневшими ударами сердца. -Вот оно, значит, как, вот оно как, значит, - приговаривал он, сам того не замечая. Его душило возбуждение, смешанное в чудовищной пропорции с ревностью, обидой и злобой. Тот "Рубикон", которого Соловей боялся, только что был пройден. Пути назад не было и не могло быть. Полина для себя всё окончательно решила - иначе этот шаг нельзя было расценивать... Он резко снял маску, посмотрел на неё и ничего не увидел из-за пелены перед глазами, которые слёзы уже не давили, а резали. Бросил её на землю, начал в каком-то страшном исступлении топтать её ногами. Потом схватился за концы и с неприсущим ему рыком порвал её, совершенно не боясь, что его услышат. Порванные части отбросил далеко-далеко от себя. Он крепко взялся за ветку стоявшего рядом с ним дерева и, стараясь не оборачиваться назад, боясь увидеть ещё что-нибудь, смотрел куда-то вдаль, через деревья, на луга и на поля. Что-то дикое, неожиданное, нелепое и вместе с тем ужасающее происходило с ним, отчего по всему телу проходило совершенно неподходящее для момента знобящее томление. Всё уже было сделано... И уже по-иному, чем прежде, видел он, выбежав из леса, знакомую с детства колокольню, блестевшую крестом в предвечернем солнце... Как назло, начался дождь, бурный и мрачный. Женя не знал, сколько прошло времени, он будто потерял сознание, очнувшись в поле, неподалёку от леса. От выплаканных слёз ужасно болели глаза, саднили щёки, но самое страшное, что не спешила проходить душа, невозможно было оправиться от увиденного. Весь облитый, весь насквозь промокший, без единой кровинки в лице, с заплаканными безумными глазами, он был страшен. Он широко шагал по грязи, а порой просто куда попало, целиком, по высокой мокрой траве, натыкаясь на какие-то кривые корявые сучья, пестревшие серо-зелёным размокшим лишайником. От холода, от ледяной сырости воздуха его руки посинели, смертельно бледное лицо приняло фиолетовый оттенок. Он лежал на спине, положив нога на ногу, а руки под голову, дико уставившись в серое скучное небо, с которого падали крупные ржавые капли. Потом его скулы стиснулись, брови начали прыгать. Он порывисто вскакивал и снова падал, и падал прямо на спину, до искр и огоньков в глазах. Он уткнулся лицом в грязную траву, чувствуя, как жидкая грязь смешивается с мелкими, но от этого не менее болезненными ссадинами, бешено стискивал зубы и захлёбывался от рыданий. Он знал: теперь всё бесполезно! Всё кончено и кончено навеки, как он и хотел! Перед вечером дождь, обрушившийся на землю с чудовищной силой, наконец-то погнал Женю в дом. Мокрый с головы до ног, не попадая зуб на зуб от ледяной дрожи во всём теле, он выпрыгнул из-под деревьев и, убедившись, что его никто не видит (а кто его мог видить - все сидели по домам!), пробежал под своё окно, потом будто опомнился, в три прыжка добрался до двери и ворвался в дом. И стало быстро темнеть. Дождь шумел повсюду, и шум его был будто двойной, разный. И это создавало для Жени, впавшего в какое-то летаргическое состояние, необъяснимую тревогу и вместе с тем жаром, с которым пылалии его ноздри, его дыхание и голова, погружало его точно в наркоз, создавало какой-то другой мир, какое-то другое время в будто чужом, другом доме, в котором было ужасное предчувствие чего-то. Он знал и чувствовал, что он в своей комнате, что там, где-то далеко, слышен папин голос, который с кем-то говорил по телефону, и его охватывал необъяснимый и растущий ужас, смешанный с каким-то вожделением, с предчувствием чьей-то близости, в которой было что-то противоестественное и омерзительное, но в которой он и сам как-то участвовал... Последним, что он увидел перед тем, как наконец-то уснуть, провалиться в этот зыбкий непрочный сон, защитивший его на время своими тонкими стенками от страшно несправедливого и жестокого внешнего мира, была, как ни странно, Полина. Она шла по его дому, который вдруг стал каким-то длинным, и сам Женя вдруг превратился в невидимку. Она почему-то была в жёлтой юбке, в страшных белых туфельках, и она знала, что сейчас будет. Перекинув косу иссиня-чёрных, пахнущих ежевикой волос, она быстро заплетала её и, косясь на появившуюся из ниоткуда дверь, глядела в зеркало, где отражалось её прекрасное лицо, млечно-голубые плечи и маленькие груди, отчего-то мокрые, и пахло от них рекой... Дверь распахнулась - и, бодро и жутко оглядываясь, вошёл Антон, с гладко зачёсанными наверх белыми волосами и бескровным лицом. Он ласково улыбнулся Полине, нежно погладил её по голове, невесомо, почти не касаясь её. Она робко смотрела на него, зная его цель, потом швырнула косу на плечо и подняла голые, красивые руки...