Даменсток, 6 сентября, 1021 год
Время 11:11
– Значит, тревожит лишний вес? – получи в ответ кивок, Мучёнова взглянула на свои записи и приподнялась. – Мы заменим оморвин на другое лекарство, – она открыла ящик стола и вытащила оттуда белый коробок. – Это тардаморс. Он схож с оморвином, но его плюс в том, что аппетит перестанет вас мучить, однако появится небольшая тошнота. Пропьём месячный курс и закончим. Ещё: тардаморс есть только у нас, в аптеках вы его не найдёте. Не знаю, с чем это связано, но уверяю, что лекарство не опасно, – заметив смятение в лице пациентки, она добавила: – Я ваш врач, можете мне верить. – Х-хорошо... – с сомнением ответила Анита. Забрав две упаковки лекарства, она вышла из кабинета, надела шляпу и, попрощавшись с регистратором, вышла наружу.Из записок Аниты Бесонновой
Было снова тревожно. Пока я возвращалась домой, я всё думала над внезапной сменой лекарств, но ни к чему не пришла. Сомнение сменил страх: мне стало казаться, что вот-вот случится что-то ужасающее, и я ничего не смогу с этим поделать. К счастью, ничего не произошло, но страшно было вплоть до дома. Зайдя домой, тревогу как рукой сняло, и на меня обрушилась жутчайшая усталость, словно я бежала несколько километров без остановки. Я рухнула на кровать и уснула. Лёжа на полу, Четвёртый прокрутил на пальце чашку и шумно зевнул, пока Анита, сидя в кресле, ела круассан. За окном промелькнула стая ворон. – Вчера ты снова встретилась с Рамилем... – он почесал затылок и снова зевнул. Хоть он и старался показать расслабленность, его напряжение чувствовалось. – О чём ты хочешь поговорить? – Я? Ни о чём. – А мне кажется, ты хочешь что-то сказать. Четвёртый насупился, выпятил нижнюю губу и, скрестив руки на груди, съёжился со звуком «пу-пу-пу»... – Честно, Анют, мне не нравится этот Рамиль. Хоть мы недавно и проверяли его на человечность (и с верхов мне сказали, что он человек), у меня до сих пор плохое предчувствие. Чтобы он, не остроухий человек так просто мог вычислить Тень и убить его одной рукой... Это фантастично! – Я же сказала, что он необычный человек, – посмеялась Анита, однако заметив мрачность на лице Ловца, перестала улыбаться. – Меня многое в нём настораживает. Единственное, о чём я тебя прошу, так это быть с ним аккуратнее и не оставаться надолго с ним наедине. Ты у меня красивая девушка, мало ли что у них на уме... – Четвёртый, – вздохнула она, – ты же знаешь, я и сама параноик до этого. – Я просто предупреждаю. Мне очень страшно за тебя, солнышко... – он пододвинулся к ней и положил свою голову ей на колени. Слеза блеснула на его дрожащей реснице. – Я так боюсь за тебя, солнышко моё... Анита погладила его по голове. – Всё со мной будет хорошо, папа. – Обещаешь? – Обещаю. Я хоть и улыбалась, в моей душе, как и у него, возрастала тревога и дикий страх того, что я вот-вот умру. Меня отвлёк Четвёртый. Он заплакал и, обняв меня, тихо завыл. Я чувствовала, как дикий страх пожирает его измученную душу и жестоко ковыряется в ней когтем. Я не стала плакать, хотя хотелось, и утешала его, гладила по голове, говорила, что я рядом. Он совсем как ребёнок... Проснувшись от стука в дверь, я открыла дверь и встретила маму. Кузня пропахла блаженным ароматом корицы. В воздухе витали подобно снежинкам маленькие пылинки. Жюли поставила в духовку синнабоны и запястьем вытерла пот со лба. – Фух, ну и молодцы мы! – посмеялась она, крепко обнявшись с дочерью и поцеловав её в яблочки щёк. От готовки их разговор медленно перешёл в разбор сплетен и кончился женским вопросом. – Анют, а ты когда я услышу топот маленьких ножек? – Не знаю. Я ни в кого не влюблена, свободна, самостоятельна и счастлива. – А как же Фридрих? Ты приглядись к нему: хозяйственный, добрый, красивый... – Не спорю, но он вряд ли меня любит. Вы же знаете, как я смотрю на своё будущее: мрачно и туманно. – Но он явно влюблён в тебя! – Не знаю. Если любит – признается, не любит – не признается. – Но ты тоже должна делать первый шаг! – Чтобы упасть лицом в грязь? А если у него уже есть возлюбленная? Мам, не стоит поднимать эту тему. Жюли замолкла, подумала и перевела разговор в иное русло: – Уже придумала, кого позовёшь на день рождения? – Да, я составила список, – с этими словами она сняла с холодильника листок бумаги и протянула его матери. – Точно хочу позвать Надю, Казира, тётю Тамару и Фридриха. – А Рэнд это кто? – Мой... приятель. Я вас позже представлю друг другу. Надеюсь, вы поладите, – с толикой сомнения закончила она. – А Создателя не хочешь позвать? – Нет! Вернее... Я хотела, но не хочу отвлекать от работы. Жюли ничего не ответила и хитро ухмыльнулась. День рождения – день желанного внимания для именинника! Аните очень важен был этот, казалось бы, обычный день, ибо в этот праздник она всегда ожидала какого-то чуда, что постоянно оказывалось тщетно, однако до сих пор надежды она никогда не теряла. В детстве она мечтала о том, чтобы отец приехал на её именины и, обняв, поздравил, однако всякий раз её ожидания с треском разбивались: отец не приходил и лишь через маму дарил ей открытку с деньгами, как бы откупаясь от неё (так считала сама Анита). Конечно, она радовалась подарку, но в душе её царила печаль и под конец своего праздника она начинала плакать. Повзрослев, она перестала ждать отца и держала на него глубокую болезненную обиду, которую нельзя было побороть, как бы она ни пыталась. На сей раз она хотела провести свои именины в кругу самых близких ей людей, потому с каждым днём при мысли о предстоящем празднике волновалась и, отсчитывая оставшиеся дни, с нетерпением ожидала, как ребёнок, девятое октября. Изучив список приглашённых, Жюли предложила помощь с написанием приглашений. Так дочь с матерью, смеясь и болтая о том, о сём, писали открытки, складывали их в жёлтые конверты и ставили красные сургучи. Закончив со всем, они отправились на почту и разослали приглашения. День прошёл гладко и весело.***
Даменсток, 21 сентября, 1021 год
Время 14:11
Бесоннова вышла из автобуса нагруженная пакетом, где лежал портрет Фридриха, и, чуть не наступив в лужу, оказалась перед Даменстонским театром им. Микаэля Гальгена. Сидя на небольшой лестнице, ведущей к главному входу, завывала под шарманку песню девушка с длинными розовыми волнистыми волосами, в чёрном костюме, очках и губками сердечками:Блёклое солнце освещает сей город.
У театра она поправляет свой ворот.
Красавица, умница – только о ней
Мечтает романтик в жаре страстей!
На неё посмотрев, загораются щёки,
Он хочет заметить на взаимность намёки.
Боль от любви его сердце сковала,
Любовь с его бедной душою играла.
Мо-оре невинных страстей
В душе влюблённой стала сильней.
Хо-очется признаться в любви
Своей красавице-визави.
Но в горле колкий встрянет ком,
И в грязь ударится юноша лбом...
Анита настороженно обвела музыкантов испуганным взглядом, обошла театр, где заметила сурового охранника со шрамом на половину лица и сизым носом охранявшего дверь для сотрудников, и подошла к нему. Представившись и сказав, что она к Фридриху, художница последовала вслед за ним, поднялась по лестнице, прошла персиковый коридор, пропахнувший дорогим парфюмом, и по жесту остановилась у двери. Мужчина постучался и с невозмутимостью принялся ждать ответа. Вскоре за дверью послышалось раздражённое ворчание и, хлопнув дверью, из кабинета показался побагровевший от яда злобы и уставший Фридрих. – Кто?! – вскричал он. – К вам гость. Охранник отошёл в сторону, обратив внимание директора на удивлённую художницу. Тотчас покрывшись краской, Фридрих кротко поблагодарил работника, провёл Аниту в кабинет и начал нервно прибираться на столе. Руки его от волнения ослабли и уронили одну из папок с документами; листки разлетелись по всему кабинету, как разбившаяся об асфальт капля. Фридрих сел на колени и стал трясущимися руками собирать документы. Анита поставила пакет с портретом у стены и присоединилась к нему, вытаскивая документы из-под шкафов и ящичков. – Извини, я немного был не в настроении и разнервничался... Я... Я совсем забыл про нашу встречу с этой работой... – виновато бубнил директор себе под нос. – Всё в порядке, не переживай. Собрав документы, Гальген осмотрел свой кабинет и тяжело вздохнул. – Боже, у меня здесь совсем бардак... – Давай я помогу! Вместе веселее и быстрее, – воскликнула Анита и ярко улыбнулась. Вместе они весьма быстро освободили стол от кип бумаг, разложили документы и папки по полочкам, попутно разговаривая о предстоящих представлениях. Настроение Фридриха улучшилось, нервозность пропала и на замену ей пришли смущение и радость. Если бы Анита знала, как сильно она поменяла его в лучшую сторону, одарив его своей лаской и заботой... Из приоткрытого окна доносилось пение:Больно, так больно от влюблённости жалкой,
И снова в груди становится жарко.
Лицо покраснело, дыхание сбито.
Он не переживёт, если сердце разбито.
Сказать три слова не получается,
В горле встрял ком, и страх насмехается:
«Признаться не можешь, опоздаешь наверно!»
И вновь на душе становится скверно.
С полки упал старенький малиновый плюшевый медвежонок с истёртыми фиолетовыми глазками-бусинками. Подняв его, Бесоннова осмотрела мишку со всех сторон и обратилась к Гальгену: – Тут медвежонок упал. Откуда он? – А, это Тео! Его мне мама в детстве сшила, чтобы я не боялся один спать. Сейчас он охраняет мой кабинет, хе-хе... – Какая прелесть! – она погладила медвежонка по голове и вернула его на полку. – Кстати, а ты получил моё приглашение? – На день рождения? Получил. – Ты же придёшь? – Конечно! Такое событие нельзя пропускать. Анита просияла, что до слёз умилило Фридриха. Незаметно смахнув с ресницы слезинку, он пригласил её за стол и вытащил из тумбочки малиновые булочки. Обрадовавшись, девушка попробовала сладость и счастливо заулыбалась. – Как всегда вкуснятина! У тебя золотые руки, солнце! – она положила свою руку на его сложенные в замок ладони, чем сильнее смутила его. – Я рад, что тебе нравится... – Очень! Кстати, ещё у меня для тебя подарок! – заинтриговав, художница вытащила из пакета портрет и сильнее смутила шокированного директора. – Я не так давно проходила мимо парка и подумала, что ты очень красиво будешь смотреться среди цветов, вот и написала твой портрет! Похоже вышло? – Да я словно в зеркало смотрюсь... Но тебе не стоило... – Не смущайся! Мне было приятно писать твой портрет; у тебя очень красивые черты лица и глаза будто космос. О, если бы ты знал, какое удовольствие было писать твои волосы! Они такие огненные, насыщенные! В контраст твоим рыжим волосам я решила написать незабудки (ты, вроде, говорил, что очень их любишь) и трёхцветные фиалки. Также я тебя изобразила в белом костюме, потому что он запал мне в душу! Тебе так идёт белый; ты становишься похож на ангела! – Ты меня засмущала!.. – краснея как помидор, пробубнил директор, но художница слишком увлеклась рассказом о символике в портрете и без умолку продолжала рассказывать ему о проделанной работе. Однако Фридрих смотрел не на портрет, а на неё; слушал её, но не понимал слов, наслаждался её голосом и её обществом. Белый свет с окна освещал её багровые волосы, бледную кожу и сверкающие янтарём глаза, отчего её красота преувеличивалась и в глазах Гальгена она становилась похожа на святую.Пустота в душе моей заполнена любовью,
Твой взгляд янтарных глаз отдаётся в сердце болью,
Когда я понимаю, что без тебя никак мне не жить,
Когда понимаю, что не хочу одному жизнь волочить.
О, любовь моя, любовь моя! Я так тебя люблю,
Ревность не задушу, влюблённость не заглушу,
И с каждым днём мечтаю я лишь об одном:
Обнять тебя, прижать к себе и прошептать, что я тебя люблю!..
Фридрих, подперев подбородок кулаком, погрузился в сладострастные мечтания, где он в хрустальном зале кружится с Анитой в вальсе, вслушиваясь в бешеный ритм её сердца, стук каблуков и тяжёлое дыхание; где вблизи рассматривает родинки на столь желанных губах, как обнимает её и, прижав к себе, повторяет три заветных слова: «Я тебя люблю», а она, смущаясь, повторяет их за ним и очаровательно смеётся. Ах, эта аристократическая красота, эта кошачья грация, этот очаровательный стан! Ганс, сказав однажды брату: «Красота действительно превращает мужчину в раба» был прав. Когда Анита остановилась, чтобы перевести дыхание и почесать шею, Фридрих резко изменился в лице, когда заметил на её шее островки багровых пятен. – Что с твоей шеей?.. – А что с ней? – взяв протянутое зеркало и посмотревшись в него, она с недоумением сказала: – Всё в порядке, шея как шея. – У тебя на ней пятна. – Никаких пятен не вижу. Наверно тебе кажется от того, что я почесалась. Но беспокойство в душе влюблённого лишь возросло. Сказать о ней он не решился и, съев булочку, продолжал внимать рассказам возлюбленной, стараясь отвлечься от тревожной напасти, но тщетно. Пятна на шее тучами надвигаясь к её болезненно-бледным щекам и подбородку, грозясь покрыть всю кожу и окрасить её в багровый цвет. – Всё в порядке? – спросила она, заметив его беспокойство. – А? Да, всё в порядке... – Ты выглядишь беспокойным. – Я просто задумался... Он повернул голову в сторону окна, откуда раздавалось пение розововолосой девушки, и усмехнулся. – Здесь часто собираются музыканты, – заметила Анита. – Да. Поначалу мы их отгоняли, а сейчас смирились и вот, – Фрижрих развёл руками. – Почти каждый день наслаждаюсь музыкой.
Как бы не опоздать, признаться должен успеть,
Иначе голос твой потухнет, ты перестанешь мне петь...
Ещё час Бесоннова провела в кабинете Гальгена, помогая ему с документами, попивая чай и расспрашивая его о работе. Когда время приблизилось к половине пятого, он проводил её до выхода, где они попрощалась крепкими объятиями.
...И мы станцуем последний вальс!
В душе возгорится безумия страсть!
Я за собою тебя веду,
Тебе на ушко прошепчу:
«Я тебя люблю».
***
Даменсток, 6 октября, 1021 год
Время 18:51
В квартире, кроме мастерской, царила тьма. За столом, попивая чай, уже в третий раз за столом собрались организатор чаепития Хамлов и гулявшие днём по парку Невесел и Бесоннова. Рамиль показывал Аните свою коллекцию бабочек и рассказывал о каждой из них, поражая девушку своей разносторонностью и знаниями. Впрочем, как и всегда. Собравшиеся беседовали на философские темы, проводили небольшие дискуссии и смеялись с возникавших острых шуток. – ...и недавно я водил Гришу в галерею. Как же он восторгался работами Позднина! Видать, будет классиком. Рамиль, обмакнув печенье в чай, усмехнулся. – Талант породил будущий талант. А твоя супруга как относится к увлечению Гриши? – Спокойно. Киси у меня сама доброта, она поддерживает нашу кровинку в начинаниях! Планируем в скором времени записать Гришу в художественную школу. Кстати, Анют, можно я как-нибудь с тобой проконсультируюсь? А то я не знаю, какая школа лучше, а какая хуже. – Хорошо, – кивнула Анита. Их разговор продолжился ещё полчаса и от бытовых бесед перешёл к вопросу о детях-инвалидах и сиротах. – Интересно, – постучав пальцами по столу, обратился к Казиру Рамиль, – будь твоя супруга бесплодна, ты бы взял ребёнка из детского дома? – Да, взял бы! Это же просто ребёнок, да и тем более воспитываю я хорошо. Главное ведь воспитание, а не гены. – А я считаю наоборот, что гены важнее будут. Я знаю много случаев, когда ребёнка возвращали в детский дом из-за его буйности и невозможности перевоспитания. – Это просто родители слабые, ребёнок в этом не виноват. Неожиданно Казир посмотрел на время и спохватился. – Батюшки, уже семь! Мне пора, Киси ждёт! Попрощавшись с друзьями, он выбежал в подъезд, перепрыгнул лестницу и, поймав извозчика, отправился домой. Проводившая его Бесоннова вернулась в мастерскую и села напротив терапевта. Невесел, укусив себя за ноготь большого пальца, выглядел задумчиво и не весело. – Господин Невесел? – с беспокойством спросила она его. Внезапная тревога ворвалась в её душу. – Что-то случилось? Вы, кажется, побледнели. Но Невесел продолжал хранить молчание. Звенящая тишина, прерываемая жужжанием часового механизма, давила на уши. Мурашки холодными лапками пробежались по спине. Анита хотела спросить что-то ещё, как вдруг раздался его хриплый тихий голос: – Знаешь, Анюта, давай отбросим формальности – они нам ни к чему. – Что вы имеете в виду?.. Художница сжала ткань брюк на коленях, с беспокойством смотря на терапевта, и ожидала объяснений, однако он вновь замолк, пока не поднял на неё свои сверкавшие рубиновым светом глаза. На губах проявилась кривая улыбка, обнажая белые ровные зубы. – Тяжело тебе, Анюта, тяжело... – Рамиль усмехнулся, поднялся и начал приближаться к вставшей с места и с опаской пятившейся назад Аните. – Сколько боли, сколько страданий ты несёшь в своей бедной доброй душе! Старалась быть лучше, как могла, и страдаешь от этого... Но я знаю, как тебе помочь раз и навсегда! Я избавлю тебя от проблем, создав проблему хуже! Не успела Анита и вздохнуть, как Невесел схватил её за руку и припал сухими губами к её похолодевшему лбу, проведя ладонью по мягкой щеке. Ледяные подушечки пальцев обжигали хрупкую кожу, слуха касалось тяжёлое сбивчивое дыхание, похожее на рычание зверя. Невесел, закрыв глаза, коснулся губами её щёк. Анита оцепенела от страха: тело её не слушалось, в горле застрял ком. Она совсем не понимала, что происходит, пока Рамиль, поглаживая большим пальцем её по скуле, не наклонился к её губам. Резким движением ударив его по носу, заставив его шикнуть от боли и отшатнутся, Анита воспользовалась единственной возможностью побега и ринулась к дверям. Однако терапевт пришёл в чувство быстрее, чем она успела выбежать из мастерской, больно вцепился в её запястье и обратно притянул к себе. Художница, трясясь от страха, отталкивала его от себя и умоляла отпустить, но тщетно, – она лишь сильнее раззадорила чудовище. Невесел схватил её за щёки, втянув в долгий страстный поцелуй, и не отпускал, пока воздуха в лёгких стало не хватать. Отстранившись от искусанных девственных губ, он повалил её на диван и одним рывком сорвал с неё рубашку. Оторванные пуговицы застучали по полу и покатились по разные стороны. Рамиль прижался ухом к её вздымающейся груди и вслушивался в бешеный стук напуганного сердца. – Боишься меня? – со страшной ухмылкой прошелестел он и медленно прошёлся пальцами по нагому животику, заставляя фарфоровую кожу покрыться мурашками. Анита предприняла ещё одну попытку побега, вновь ударив его по лицу, но безуспешно: Невесел вжал её в диван и не пускал, а от удара ловко увернулся и с издёвкой осклабился. Ожидая, пока она утомится, он наблюдал за её брыканием и наслаждался страхом, пылающим в янтарных глазах, на чьих ресницах застыли слёзы. – Я тебя люблю, Анюта... очень люблю. Если бы ты знала, насколько сильное желание ты зажгла в моей душе... – он припал губами к её ключицам, оставляя до уха незримую дорожку поцелуев, попутно расстёгивая её бюстгальтер, оголяя мягкую обольстительную грудь и стягивая с неё брюки. – Умоляю, хватит... – глотая слёзы, шептала Анита и с диким страхом взирала на чудовище. Сил сопротивляться уже не осталось. Вскоре тишину квартиры прорезал крик, полный невыносимой боли и отчаяния. Пробило девять вечера. Очнувшись с глубоким вдохом, Анита резко поднялась с дивана и упала на пол; слёзы заструились по щекам от внезапной боли внизу живота. Захлёбываясь, она еле-еле поднялась на ноги в попытках прийти в себя. Рубашка не порвана, она одета... Сон? Это был кошмар? Но почему так болит живот? Пересиливая боль, она в туманном состоянии позвонила Надежде, но та не взяла трубку. Тогда, накинув на плечи плащ, она вышла в подъезд и начала стучаться к Бойко. – Тётя Тамара... пожалуйста... – шептала она сквозь рыдания, но никто ей не отвечал. Поняв, что никого нет, она вышла на пустеющую улицу. Вороны кружили над её головой и громогласно каркали. Анита, не понимая, где она, что она и что происходит, направилась вперёд; ноги вели её к Мармеладной улице. Шум толпы перекрывал автомобильный гул. Веселящийся народ гулял по «раю», стуча бутылками, каблуками и беспрерывно хохоча; проститутки в различных соблазнительных нарядах и глубоким декольте приглашали мужчин провести ночь, музыкальные бродяги развлекали всех песнями и танцами. Анита, укутавшись в плащ, старалась не привлекать к себе внимание, просачивалась меж людьми, как внезапно застыла на месте. Вместе с ней остановилось ещё несколько человек, – их взгляды приковались в одну точку. Расходясь, все пристально наблюдали, как на середину улицы вышла подобно призраку мертвенно-бледная Тамара Бойко в рваной рубашке; одной рукой она держалась за багровый живот, а другой вела за собой девочку десяти лет, укутанную в чёрный пиджак. За старухой дорожкой шли кровавые следы, впитывающиеся в каменную плитку. Я никогда не забуду этот вечер. Люди расходились, пропуская её вперёд, и не переставали вопросительно наблюдать за ней. Остановившись, она всех одарила пустым взглядом и ничком рухнула наземь. Умерла. Толпа с ужасом начала обсуждать произошедшее: кто-то звонил в скорую, кто-то в полицию, а кто-то, обращаясь к девочке, пытался узнать, что произошло, но девочка лишь сильнее рыдала, закрывая глаза руками и не отступая от трупа ни на шаг. На шум из «Асмодея» выбежал господин Либидин в белом костюме, за ним выбежал его подручный Валера и астроном Витольд Буров. Я стояла в оцепенении и не могла двинуться. Девочка, расплакавшись, подбежала ко мне и стала рассказывать, что её трогал злой дядя и раздевал. Я не знала, что сказать, и просто обняла её. Она нуждалась в объятиях. Просачиваясь сквозь толпу, Либидин остановился перед трупом вышибалы своего борделя и стал белее полотна. Капля пота проскользнула по его похолодевшему лбу, щеке и с подбородка разбилась о землю. Бедная девочка, крепко обнимая Бесоннову, обернулась и закричала, указав пальцем на сутенёра. – Это он! – кричала она, и грудка её лихорадочно вздымалась и опускалась. Народ устремил пытливые взоры на испуганного Либидина и, когда девочка повторно закричала, поднял гул. В один момент кто-то замахнулся пустой бутылкой из-под вина и со всей силы ударил Аркадия по голове; за ним последовали другие и стали бить его чем попало: в ход шли бутылки, палки, кулаки и проч. Белый костюм стал ярко-алым, пропитавшимся кровью, реками лившейся из ран по бледному лицу и шее, брызгавшей на окружающих и просачивающейся в плиты. Либидин был похож на футбольный мяч, которого толкали из стороны в сторону и били, рвали ему волосы, одежду и топтали с криками: «Урод!», «Монстр!», «Тварь!» Проститутки выбежали из «Асмодея» и вместе с Буровым и Валерой слезливо пытались прекратить месиво, крича: «Он не виноват!» и отталкивая людей. Анита с ужасом взирала на это кровавое месиво и, сама того не понимая, закрыв девочке глаза, увела её с Мармеладной к Одинокому бульвару. По пути она встретилась с её матерью и, смотря в пустоту, вернула ей ребёнка. Я не помню, как оказалась на Одиноком бульваре. Я шла, будто в тумане. Было больно идти, подступала тошнота. Ужас, который я испытала в тот вечер, был неисчерпаем. Я хотела вернуться на Мармеладную и помочь господину Либидину, но в то же время хотела вернуться домой или пойти к Над, чтобы... что? Я не понимаю, трогал ли меня господин Невесел, был ли этот ужас кошмарным снов. Мне больно. Неосознанно она дошла до лавки с мороженым, где стояла Анна, одетая в белый костюм и треснутое пенсне, напоминающие пенсне Бойко. – Анита! Боже, ты вся бледная! – окликнула она Аниту. Та вздрогнула и со слезами на глазах обернулась к ней. – Девочка моя, что стряслось? Неужели тебе приснился кошмарный сон? – Сон?.. Да, сон... сон... – Кошмары дело странное! Никогда не поймёшь, где реальность, а где сон. Просыпаешься и думаешь: что было, а что – нет. Женщина страшно захохотала, не сводя пристального взгляда с напуганной до смерти художницы. – ...Анита убежала к дому, где повстречалась с Надей. Сыщков впервые за долгое время посмотрел на подопечного и печально улыбнулся, заметив неописуемый шок в лице Медищина. – То есть господина Либидина... – Избили до полусмерти, но его спасла приехавшая полиция. – Либидин действительно приставал к той девочке? – Нет. У него было алиби, которое подтвердили Витольд Буров и весь его рабочий персонал. – А кто тогда?.. – Анна. Упырь Анна подставила Либидина и убила Бойко. Вижу, ты не сильно удивлён раскрытием личности дамы с мороженым. – Я уже сам узнал, что она Упырь. Но зачем ей надо было подставлять Либидина?.. – Этого я не знаю. – А что с Бесонновой? Невесел действительно её?.. Сыщков остановил его жестом: – Слушай дальше. – Анита! – Надежда кинулась к упавшей на колени у подъезда подруге и крепко обняла её, когда та, не выдержав, зарыдала от ужаса увиденного и от боли внизу живота. – Что произошло? Поняв, что Бесоннова не в состоянии говорить, Дружбина завела её домой, помогла умыться, переодеться и, усадив на диван в мастерской, села напротив. Усмирив накатывающуюся истерику, Анита потёрла горячую щёку рукой, сжала другую руку у себя на животе и, запинаясь, рассказала о ситуации с Невеселом и увиденном на Мармеладной. – ...Может Анна права и тебе это приснилось? Ты мне рассказывала про соматическую реакцию организма на кошмар, –задумчиво сказала Надя. – Не думай, что я его оправдываю, просто... Пару лет назад господина Невесела уже обвиняли в растлении девушки, но, оказалось, он... импотент, имеет железное алиби и он не мог её изнасиловать и убить. В конце концов, он помог полиции поймать истинного преступника и повысил свою репутацию. Внезапно раздался телефонный звонок. Надя подбежала, взяла трубку и вскоре передала телефон подруге. – Здравствуйте, Анита, – раздался бархатистый голос Невесела. По белой коже от воспоминаний о кошмаре пробежала орда мурашек, лицо невольно побледнело и руки задрожали, – страх обвил шею терновым венком. – З... здравствуйте, господин Невесел... – Всё в порядке? Я слышал, на Мармеладной творится какой-то ужас. – Да, я... я в порядке. Господин Невесел, а вы... вы сегодня приходили ко мне в гости? – Да, но ушёл почти сразу после Казира. Что-то случилось? – Н-нет, видимо, я забыла... да, забыла... Попрощавшись, она вернула телефон на исходное место и снова схватилась за живот, промычав от боли. Надя довела её до спальни, дала обезболивающую таблетку и уложила спать, а сама вернулась в мастерскую и занялась работой над статьями, порой выходя в коридор и наблюдая за подругой, которая от усталости тотчас погрузилась в беспокойный сон. Ночь прошла спокойно.