Даменсток, 28 апреля, 1045 год
Время 15:14
Жаркое и солнечное начало апреля к концу неожиданно сменилось холодом и пасмурностью. Всё переменилось так же резко, как и настроение горожан. Улицами час от часу овладевали жуткие январские морозы и проливные октябрьские дожди, отчего приходилось лишним грузом носить зонт, дабы не вымокнуть до ниточки. Ни синоптики, ни учёные – никто не мог сказать, почему настроение у весны ухудшилось. Они предполагали, что мог произойти некий природный сбой, а какой именно не знали. На сей раз небо затмевали тёмно-серые тучи, сквозь которые еле-еле прорывались тусклые солнечные лучи. Дождь то лил как из ведра, то капал редкими плевками; люди то вытаскивали зонты, то складывали всё обратно в сумки. Под тяжестью капель кивали листья, местами треснутый асфальт покрывался тёмными пятнами, омывались крыши зданий. В воздухе витал блаженный аромат влажной пыли. Следователь Рефлекто, или, как его многие зовут в повседневной жизни, Родион, одетый в фиолетовую дублёнку с золотистым мехом, пережидал непогоду в тоннеле. Он то и дело вытаскивал карманные часы и наблюдал за нерасторопным движением стрелок. Под белой маской и жарким капюшоном, которые ни за что нельзя снимать, чтобы оставаться инкогнито, скрывался задумчивый лик, покрытый холодным потом от шальных нервишек и духоты. Тускло горела единственная лампа над головой, освещая рельефные стены, по которым растянулась тень следователя. Там, в полумраке, куда свет едва доходил, казалась чужая тень, – её Рефлекто улавливал краем глаза, но никак не мог рассмотреть, ибо, когда он обращал к ней пристальный взгляд, она пропадала. Вдали шуршала листва, и это шуршание медленно перерастало в тихий шёпот, но прислушаешься, – шёпот пропадает и «разговоры» более не разобрать. «Странно, – думалось ему, – кажется, я кого-то слышу». Но он никого не слышал, потому что был один. Рефлекто наблюдал стихающим дождём когда рядом замяукал крупный чёрный кот и потёрся о его ногу. С удивлением взглянув на ласкавшегося бродягу, следователь пошарил по карманам в поисках какой-нибудь вкусности, однако ничего не нашёл, сел на корточки и виновато погладил кота, замурчавшего от прикосновений подобно трактору. – Извини, у меня ничего для тебя нет. Кот посмотрел на него, облизал его руку в перчатке и мяукнул. – Прощаешь? В ответ ласковое «мяу». Рефлекто под маской улыбнулся, почесал его за ушком и погладил большим пальцем носик; тот с охотой ласкался. В небольших карих глазках читалась странная любовь: кот глядел на него так, будто они были давно знакомы. Что-то дружеское проскальзывало в движении густого хвоста и это что-то вызывало в человеческом сердце, скрытом за слоями плоти, кожи и ткани, необъятную тоску. Дождь ослаб. Рефлекто пригладил дублёнку и, заглушив болезненные воспоминания мыслями о предстоящей встрече, побрёл к выходу из тоннеля. За спиной протяжно мяукнул кот; он смиренно сидел, махая хвостом из стороны в сторону, и провожал его взором. Следователь остановился, посмотрел на него и тяжело вздохнул. Дальнейший путь до нужного дома он прошёл с котом на руках, мысленно вопрошая самого себя, почему взял бродягу с собой, хотя зарекался, что никогда не заведёт животное. Теперь ему будет совестно бросить кота на улице и придётся забрать его домой или отдать кошатнику – лейтенанту Дантессу. Однако только он об этом подумал, как взглянул в глаза пушистому другу и понял, что более не расстанется с ним, – непонятная близость в одно мгновенье растопило ледяное сердце и хладнокровный разум. – Виня, да? – кот мякнул. – Значит, Виня. Рефлекто прижал Виню к груди и, посматривая на его утомлённую мордашку, прошёл мимо однотипных многоэтажек. Дом номер пять на улице Морте отличался от остальных цветом: среди коричнево-белых зданий (не считая дома покойного Винина) он, нежно-зелёного цвета, походил на пушок листьев на голом дереве. Поднявшись на шестой этаж, Рефлекто встал перед чёрной дверью и осторожно постучался, боясь как-то напугать Виню. Но кот преспокойно прикрывал глазки и зевал. Из-за двери раздался женский голос: – Кто там? – Следователь Рефлекто. Дверь отворила невероятной красоты девушка с собранными в хвост кудрями; от неё веяло ароматом душистых роз, да и сама она была похожа на великолепный цветок. Она была одета в лёгкое домашнее платьице. Рефлекто знал, что барышню зовут Гера Розовина, она же возлюбленная Энгеля Черникского и актриса Даменстонского театра, однако не видел её вживую. В реальности девушка оказалась намного красивее, чем представление его плохого воображения. Гера пропустила гостя в квартиру, дала ему тапочки и, попросив быть тише, повела на кухню. Рефлекто, не снимая маски и капюшона, шёл за ней подобно призраку. Виня шагал рядом. Квартира художника была небольшой, но плотно обставленной мебелью и декорациями: стены усеяли картины хозяина, среди которых доминировали портреты его возлюбленной и зимние пейзажи; на полках замерли мраморные статуэтки, стояли сувениры и пылились рамки. На нескольких фотографиях чёрным маркером был замазан лик покойного Винина. Вот друзья стоят возле театра, а здесь они фотографируются на фоне статуи Создателя; Энгель счастливо улыбается, а лица Модеста нигде не видно под черным квадратом. На маленькой кухоньке всё тоже забито: картины, фигурки, фотографии, расписные тарелки и сложенные на подоконнике обгорелые романы Винина. Гера усадила гостя за стол. – Какой чай будете? – Спасибо, я откажусь. Дождавшись, когда девушка нальёт себе чай и сядет напротив, Рефлекто осмотрелся и спросил: – А где господин Черникский? – Видите ли, он спит. Не подумайте, что Энгель забыл про встречу, нет: он её ждал, но в последние дни ужасно плохо спал и измучился бессонницей. Я к нему уже несколько дней хожу после репетиций, иногда по ночам прихожу, чтобы ему было спокойней со мной рядом. – В чём причина его плохого сна? – Кошмары. При каждой попытке уснуть его мучают ужасные сны, из-за которых он просыпается жутко нервный. Иногда у него случаются припадки агрессии, и он убегает на кухню, хватает книги и жжёт их, – с этими словами она подала с подоконника одну из книг. Внутри книги Рефлекто увидел лишь корни оборванных страниц, крошки пепла и чёрные раны, оставленные пламенем. – Это были книги господина Винина. Я их еле-еле отнимаю у него и тушу, а вчера оставшиеся забрала себе. – Поджоги связаны с кошмарами? – По всей видимости, да. Господин Винин был его другом и недавно пропал без вести (вы, думаю, слышали). Энгель не рассказывает, что именно ему снится, но судя по тому, что он замазал маркерами на всех фотографиях лицо своего друга и жжёт его книги, к нему в кошмарах приходит именно он. – Вы пытались с ним поговорить на эту тему? – Да, но он не отвечает и уходит в себя. В последнее время даже за работу не берётся... А! Иногда, – это было за всё время два раза, – он со злобой размазывает чёрные и синие краски по холсту руками. – Есть что-то ещё странное в его поведении? – Он стал очень нервным и подавленным, чаще уходит в раздумья. Я предлагала обратиться к психологу, но он отказывается. На улицу почти не выходит, ест через силу. Он совсем переменился, к сожалению, в плохую сторону... – она тяжело вздохнула, посмотрела на Виню, усевшегося возле холодильника, и с умилением улыбнулась. – Ваш кот? – Да, мой. Простите, забыл спросить, можно ли было впускать кота... – Не переживайте, аллергии ни у меня, ни у Энгеля нет. У него самого была кошка, но её к себе забрала госпожа Черникская. Как вашего красавца зовут? – Виня. – Виня? Интересное имя... Глаза у него как у человека, понимающие... Мне его взгляд напоминает господина Винина: такой грустный и задумчивый... Какое совпадение, что имя вы ему дали похожее на его фамилию. – Да, интересное совпадение. – А вы сами, случаем, не были знакомы с ним? – С Винином? Нет, не был, но книги его читал. – К сожалению, я тоже не решилась с ним познакомиться и упустила момент. Испугалась чего-то, а чего именно сама понять не могу... Вот, недавно начала читать у него «Сердце» и, знаете, мне нравится. Не знаю, каким господин Винин был по характеру, но по строкам чувствуется, что он был очень хорошим человеком. – А господин Черникский не рассказывал про свою дружбу? – Раньше рассказывал немного, а сейчас даже его фамилии слышать не хочет. – У них не было конфликтов? – Я не знаю. За окном пробасил гром, и из соседней комнаты раздался крик. Гера, уронив стул, в панике выбежала с кухни, распахнула дверь в спальню и вбежала внутрь. Рефлекто осторожно подошёл к раскрытой двери и, остановившись у порога, осмотрелся. Комната художника была большая и просторная, так же увешана картинами и полками, уставлена шкафами и гипсовыми статуэтками. Небольшая пыльная картина, написанная маслом, изрезанная и смазанная стояла под окном – это был безликий портрет. Напротив дубового стола расположилась кровать, на краю которой сидела Гера и крепко обнимала Энгеля с мятыми бакенбардами и тьмой под глазами. Воздух стоял спёртый, пахло одновременно пóтом, зеленью и болезнью, – последний запах следователь объяснить не мог, но и другого названия ему не нашлось. Энгель, придя в себя, отпрянул от объятий, с ужасом взглянул сначала в лицо возлюбленной, затем на настенные часы и, лихорадочно дыша сквозь стиснутые зубы, вскричал: – Время! – Энгель, милый мой, успокойся! – Следователь! Он в расстёгнутой рубашке, мятых штанах, босой вскочил на ноги и столкнулся с Рефлекто лицом к лицу, тотчас смутился и, попутно застёгивая пуговицы, извинился за беспорядок. Попросив Геру оставить его наедине со следователем, он открыл форточку на зимнее проветривание, усадил гостя на стул и сел напротив. Рефлекто на мгновенье показалось, что он сидит в палате у больного, – настолько плохо и болезненно выглядел его собеседник. – Простите, за это недоразумение, – скороговоркой промямлил художник, – я не думал, что вообще усну, просто присел на кровать и... – Я всё понимаю, не оправдывайтесь. Вам ничего не снилось? Энгель изумлённо кивнул: – Да, снилось. Я с вами и хотел поговорить по поводу снов... – Госпожа Розовина мне уже рассказала, что вас мучают сны... – Они не мучают! – вдруг взревел он, ударив ладонью по столу, и бешено посмотрел в глазницы маски. – Они терзают, они... это не просто сны! Это Преисподняя, это кошмары и самый настоящий Ад! – Господин Черникский, успокойтесь. Я вас услышал. – Услышали, но не поняли! Да и никогда не поймёте моих мучений! Да, это мучение, даже хуже, чем мучение! Рефлекто, сложив руки в замок, с хладнокровием ожидал, когда собеседник умерит свой пыл, но будет обманом, если сказать, что слова Энгеля, сказанные в порыве ярости, ничуть не тронули его. Он чувствовал на себе все его страдания, ибо сам мучился от еженощных кошмаров; ему было даже в разы хуже, чем Энгелю, потому что он знал о смерти Винина, а художник – нет. Высказав всё накопившееся, истощённый Черникский осел в кресле и закрыл лицо дрожащей рукой. Рефлекто пробарабанил пальцами по колену. – Так... вы расскажете о том, что вам снится? – Винин. Пропавший Модест Винин. Каждую ночь он приходит, каждую ночь пытает! – его глаза покраснели от отчаяния. – Каждый раз закрываю глаза и боюсь увидеть его лицо, а он всё появляется и появляется! Он пропавший без вести, а мучающий, как мертвец!.. Когда вы его отыщите, следователь? Когда я услышу о нём живом, тогда кошмары прекратятся? – Скажите, господин Черникский, – не общая внимания на истерию, говорил Рефлекто, – зачем вы пошли к квартире Винина? – Когда?.. – Тринадцатого апреля этого года вы пришли к его квартире; мы тогда впервые встретились. Я хотел с вами переговорить, но вы убежали, когда я ушёл обратно закрыть дверь. Энгель стыдливо опустил взгляд в пол и зашептал: – Его мать... Она попросила навестить его, потому что он не отвечал на звонки. – Вы тоже не знали, как дела у Модеста? – Не знал... – Он пропал третьего апреля, а вы пришли лишь через десять дней. Он, вроде, был вашим лучшим другом, так почему вы не навещали его в эти десять дней? – Я... Мы с Герой уезжали в другой город. – Но насколько знаю, с пропавшим вы держали связь по телефону и говорили чуть ли не каждый день. Художник нервно заёрзал и привстал. – Давайте закроем эту тему... – Постойте! Я с вами, грубо говоря, впервые беседую после исчезновения Модеста. В тот раз вы убежали, в другой раз мы не смогли полноценно побеседовать, поэтому как следователь, ведущий это дело, я имею право задавать вам любые вопросы. – Прошу, давайте закроем... – Почему вы отказываетесь говорить? – Я не хочу... – Что же это выходит? Десять дней после его исчезновения вы с ним не поддерживали никакой связи, возможно, даже не поддерживали связи и до исчезновения, закрасили на всех фотографиях в вашем доме его лицо, жгли его книги, а сейчас не хотите говорить! – Я не обязан отвечать. – Вы отказываетесь отвечать? – Да. – Но не подумали ли вы о том, что я могу посчитать, что вы как-то причастны к его исчезновению? После этих слов Энгель ударил по столу кулаком, разъярённо посмотрел на него и прошипел, переходя на разгневанный вопль: – Хватит! Я никак не могу быть причастен к его пропаже: мы с Герой уехали в другой город и вернулись только шестого числа! Газет я не читаю, о пропаже знать не мог, а не общался с ним потому, что взял отдых от общения! И обвинять меня в чём-либо вы не имеете права! Ясно?! Рефлекто даже не вздрогнул, тон его голоса и настроение не поменялись; он оставался невозмутим. С лёгким удивлением он поинтересовался: – Отдых от общения? – Да, отдых от общения. – Любопытно... Разве он не ваш лучший друг? – Я сказал... – Между вами не произошло никаких конфликтов? – Прекратите. – Что прекратить? Мне нужно знать все нюансы, чтобы найти правду, господин Черникский. – Вы меня мучаете... – Ответьте на вопрос, и я прекращу. У вас были конфликты с Модестом перед его исчезновением? – Да, были! Не хочу говорить об этом... – он поднялся и встал за кресло, вцепившись нервно сжатыми пальцами в его спинку. Следователь задумчиво хмыкнул. Он прекрасно знал, по какой причине художник не хотел говорить о покойном, но желание узнать его мнение о разрыве с писателем было сильнее. – И что, по-вашему, я сейчас должен думать? – не унимался Рефлекто. – Я расследую дело об исчезновении с подозрением на убийство, а вы не желаете говорить о пропавшем, когда считаетесь его лучшим другом. – Вы считаете, что я поспособствовал его исчезновению? – Всё возможно, господин Черникский. Художник побледнел, и на его лице осталась только тень от раздражения. Снова опустившись в кресло, он сложил ослабевшие руки перед собой и посмотрел на следователя измученными глазами. – Да, – разбито сказал он, – да, был разговор в первых числах апреля. Я не помню чёткой даты. – О чём вы говорили? – Я... Я разорвал с ним все связи. Я слышал, что он нашёл себе терапевта, и подумал, что если перестану с ним общаться, то всё будет хорошо. Знаете, я очень рад, что он нашёл... – Себе терапевта? Откуда вы об этом услышали? – Мне об этом сказали Жадин и Хамлов. – Кто они? – Наши общие знакомые. – Их полные имена? – Савелий Жадин и Гриша Хамлов. Первый предприниматель, а второй мой коллега-художник и, по совместительству, критик. – Они хорошо общались с пропавшим? – Вроде да... – Вроде или точно? – Точно. Они дружили, насколько мне известно... – Не дружили. – Почему вы так уверенно это сказали? – Потому что мне это хорошо известно. – Тогда зачем спросили про них, если знаете? – Стало интересно, что вы скажете. Хамлов ревновал одну девушку к Винину, потому его не любил, а с Жадиным Модест почти не общался. И вот загвоздка: никакого терапевта и в помине нет. Винин никого не нашёл и тем более ни к кому не обращался. – Что?.. – Энгель удивлённо вскинул бровями. – И таблеток он не пил, потому что они не помогали. – Не пил?.. – Да, – помолчав, Рефлекто спросил: – А разорвали связи вы из-за чего? Что-то произошло? – Да. Я... я повзрослел, утомился... Знаете, каждый человек идёт своим путём, и я тоже иду своим. Люди встречаются, люди уходят... – Я вас не понимаю. – Я хотел поберечь свои нервы, понимаете? Я не мог больше, я устал от того, что ему плохо! Мне всегда было плохо, когда было плохо ему, я всегда был рядом с ним; он извинялся, чувствовал какую-то вину, хоть я и просил его никогда не извиняться, – он отмахнулся. – Я больше не хочу говорить об этом. Каждый идёт своим путём и я тоже. Подавленный Энгель говорил без каких-либо эмоций и сидел, закрыв глаза рукой. Рефлекто решил отвести тему, но спустя пару вопросов понял, что больше говорить не о чем, попрощался с измученной парой, взял Виню на руки и вышел наружу. Тучи медленной юлой кружились над крышами, грозясь в любой момент разрыдаться и омыть всё под собой ледяными слезами. Рефлекто немного расстегнул дублёнку, под которую засунул Виню, прижал его к груди и поспешил к тоннелю, где впервые повстречался с котом, надеясь вновь переждать там непогоду. Дождь застал его прямо посреди пути. Виня заёрзал, отчего следователю пришлось завернуть за угол жёлтого дома и остановиться в мрачном переулке. – Что такое? – спросил он кота, но вместо ответа тот спрыгнул на землю и уставился во тьму переулка, откуда донёсся шум. – Виня? Виня внезапно замяукал, рванул с места и поскакал вперёд. Рефлекто поспешил за ним, но остановился у поворота, заметив спину в кожанке с шипами, и узнал критика Григория Хамлова. Возле него розово-чёрным пятном крутился из стороны в сторону обеспокоенный издатель Николай Тьюддин, а перед ними шатался силуэт предпринимателя Савелия Жадина. Кот замер у ног критика. Как бы Тихон ни пытался уберечь жену от кошмарной вести, Рефлекто оказался прав: рано или поздно она узнает про исчезновение сына. Этот страшный час настал слишком быстро. Тихон солгал, что Модест попросил их не ходить к нему домой и не тревожить его, потому что «у него собрались гости и будут ночевать несколько дней». Кира поверила ему, но сомнения и беспокойство за сына были сильнее веры. Тринадцатого апреля вечером, пока её муж уходил на перекур, она позвонила Энгелю, попросила его проведать Модеста и, удивившись холодному настрою художника, осталась ждать. Однако Энгель никаких вестей не принёс, ибо сам пребывал в шоке от новости об исчезновении писателя и не брал трубку. На следующий день к Кире неожиданно явилась подруга с журналом «Белладонна», по чьему белому лицу она поняла: случилось что-то ужасное. Подруга, не перейдя порога, бросилась в расспросы, которые бедная Солнцева не понимала и долгое время круглыми глазами смотрела на неё. – Боже, Жанет, Я ни одного слова разобрать не могу! – остановила она скороговоркой летящую подругу, отвела её на кухню и усадила за стол. Жанет шокировано хлопала ресницами. – Почему ты так спокойна, Кирюш?.. – А почему я должна быть неспокойна? – Как?.. А сынишка твой?.. Кира перестала улыбаться. Живость с её лица как рукой сняло. – А что с Модей? – Ты не знаешь? Кирюш, ты совсем газет не читаешь? – Читаю, но... – Ты с Модей поссорилась или что? Как ты не можешь знать, что твой сын неделю назад пропал без вести?! Подобно раскату страшного грома прозвучали слова Жанет в могильной тишине квартиры. Нет, даже гром, если бы он обрушился на Киру, не смог бы так сильно поразить её нежное материнское сердце, как поразили эти роковые слова. Слишком болезненно и резко они сорвали пелену неведения с её глаз, забегавших по чужому лицу. – Что ты такое говоришь?.. – с трудом прошептала Кира. В горле застрял острый ком из страшного осознания. – Неужели ты не знала? – Нет... Кира потупила глаза куда-то вдаль. Одинокая слёза медленно скатилась по посеревшей щеке и разбилась о стол. Вечером вернулся Тихон и, закрыв дверь, почувствовал горький запах напряжения, ощутил давление молчания и дурных предчувствий. Все комнаты, за исключением кухни, погрузились в траурный мрак. Зайдя на кухню, он остановился за порогом, – перед ним под одиноко горящей жёлтой лампой сидела Кира. На её белое осунувшееся лицо падала тень, скрывая печальные глаза. Возле кружки ромашкового чая лежал измятый номер «Белладонны». Тихон снял ветровку, сложил её в руках напополам, осторожно подошёл к супруге и ласково улыбнулся. – Дорогая, ты чего сидишь в темноте? Он потянулся к выключателю света, как вдруг Кира подняла на него красные опухшие глаза и нахмурила брови. Тихон застыл на месте. – Что случилось? – Ты ещё и вопросы задаёшь?.. – всхлипнув, прошипела она. Слёзы непрерывной полосой сверкали на её щеках. – Сначала нагло врал, а сейчас ещё и!.. – Врал?.. Что случилось? – Прекрати строить из себя идиота! Она дёрнулась, – чашка полетела на пол и с отчаянным «криком» разбилась вдребезги, как и прежнее спокойствие их жизни. Тихон смотрел, как Кира, немного простояв в забытьи, села на пол и принялась собирать осколки, и бросился ей помогать. – Дорогая... – Бедная! – гневно вскричала она, бросила осколки и убежала в спальню. Тихон собрал остатки чашки, выбросил их и, заметив «Белладонну» на столе, выругался себе под нос. Не защитил! Не уберёг! – Кира! – Я всю жизнь Кира! – Кира, дорогая моя, послушай... – Я тебя и так слушала, я тебе верила! Господи, ты всё знал и всё время врал мне! Полоса света с кухни едва освещала дрожащие плечи и закрытое руками влажное от безутешных рыданий лицо; Кира сидела на краю кровати, горестно сгорбившись и не издавая ни звука. Тихон осторожно сел перед ней на колени и взял её ладонь в свою. Его не оттолкнули. – Кира... Молчание. Он дрожащими губами поцеловал её руку. – Прости меня, пожалуйста, что не рассказал. Я... я не знал, как об этом сказать; думал, всё обойдётся, его отыщут и тогда, когда-нибудь потом ты узнала бы, что был такой страшный эпизод... Я говорил со следователем, он сказал, что всё будет хорошо, его скоро найдут и всё снова станет хорошо... Он запнулся, не сдержался и сам тихо заплакал от боли, которую ему причиняли слёзы его возлюбленной, от ран, причинённых жестокой матерью-реальностью, которая сначала подарила ему долгожданный покой и счастье, а затем резко и неожиданно отняла их. Он ненавидел настоящее и желал вернуть недавно ушедшее прошлое, когда его жизнь наладилась и любимая семья была счастлива и здорова. Вот, они только-только завершили ремонт новой квартиры, куда переехали, и хотели устроить сыну сюрприз: показать, что их жизнь и вправду началась с чистого листа, что он не будет переживать расставание родителей вновь. Но они не показали и больше никогда не покажут. Они хотели исполнить его мечту – обрести полноценную семью, ибо Модест всё ещё слабое верил в возрождение родительской любви. Они не исполнили и не исполнят его мечту, а он как не верил, так больше и не сможет поверить. Никогда. Кира подняла на него бледное лицо, с которого отчаяние моментально смело всю живость и молодость. Тихону было страшно смотреть на неё, страшно видеть отпечаток ужаса на родном лице и осознавать свою беспомощность. Что он может сделать? Ничего. – Бедный мой... – погладив мужа по голове, прошептала она и крепко обняла его. – Сколько ты держал это горе в себе? Один переносил всё... Кира поцеловала его в макушку. Разве она могла злиться на него? Разве могла ругать? Не могла. За что ругать? На что злиться? За то, что не сказал? На то, что он хотел её уберечь? Вздор! Он страдает не хуже неё. Они страдают одинаково. Последующие их дни прошли в унынии. Тихон с трудом ходил на работу и на обратном пути постоянно захаживал в полицейский участок, а Кира совсем не показывалась на улице и днями напролёт горевала, проливая океаны слёз. К бедной матери днём часто приходили подруги и знакомые, дабы скрасить её траур поддержкой, а вечером возвращался Винин и долгое время сидел с ней в молчаливых объятиях. Супруги изо всех сил поддерживали огонёк надежды, но он с каждым днём потухал. Об их сыне было совсем ничего неизвестно, пока... «В гибели вашего сына виновны Савелий Жадин и Григорий Хамлов. Они желали ему смерти. Жадин расист и считал, что Модька не заслуживал жизни, а Хамлов ревновал какую-то девушку к нему. Жадин ложью подтолкнул Хамлова к ненависти Модьки, чтобы избавиться от него не своими руками. Он больной эстет и не считает другие расы за людей, а потому, чтобы не портить себе «красивый общий вид», решил «ликвидировать» Модьку. Они сами не знают, где сейчас ваш сын и что с ним, но они виноваты в том, что превращали его жизнь в ад. К письму прикрепляю записку, обращённую к Аркадию Либидину, где они просили его помочь с убийством следователя. В тот день следователь спрятался в доме у Модьки, куда пришёл вооружённый Хамлов и угрожал ему расправой. Также прикрепляю копии записок Сета Прайда, где сказано про эту ситуацию. Если вам нужно будет связаться с Жадиным или Хамловым, сделайте это через их общего знакомого – издателя Николая Туддина. Его контакты я вам предоставляю вместе с остальными записями. Всё написанное мной чистейшая правда. Пожалуйста, побазарьте с ними и отомстите за Модьку». Вот, что прочёл в анонимном письме Тихон. Невозможно описать его чувства и мысли, страшным вихрем пронёсшихся во время прочтения послания и записок Прайда, но можно точно сказать одно: в нём бушевала ярость. Конечно, здравомыслие по итогу взяло верх: он решил разобраться со всем мирно и для начала назначил встречу с Тьюддиным в забегаловке «Блэк & Уайт». Он с Николаем слёту подружился, обсудил исчезновение своего сына и его отношения с Жадиным, Хамловым, Прайдом и Либидиным. Издатель рассказал, что, в отличие от остальных, он не часто общался с Винином, отрицал расизм Жадина и ревность Хамлова и предлагал назначить бедному отцу встречу с ними, чтобы они лично решили все вопросы и отбросили сомнения прочь. – Вы, главное, спокойно поговорите, а то Сава с Гришей в последнее время очень нервные. Кажется, их тоже беспокоит исчезновение Моди, но я не уверен... – Почему ты так думаешь? – Да я краем уха слышал, как они упоминали его в разговоре. В последнее время очень много странных вещей происходит. – Да, наступили тяжёлые времена... А когда я могу с ними встретиться? – Ну, двадцать восьмого мы хотим собраться в «Кривой крыше» и обсудить кое-какое дело. Хотите, можете их там перехватить. Тихон согласился. После обеда двадцать восьмого апреля, когда Рефлекто ещё сидел у Черникского и вёл допрос, Винины гуляли по Одинокому бульвару. Впервые за месяц Кира решила выйти наружу, дабы «стряхнуть» с себя тоску, и разболталась об огороде с известной, но безымянной дамой с мороженым. – У вас здесь очень красивые цветы растут, – подметила она. – Ой, спасибо! – дама лучезарно улыбнулась. – Сама сажала, а то здесь пустовато было, да и людям в радость! Я бы ещё и бульвар переименовала... Пока женщины беседовали, Тихон заметил вдали две фигуры, возле которых крутился Тьюддин, узнал Хамлова с Жадиным и, сказав жене, что он отойдёт за сигаретами, последовал за ними. Когда внезапно заморосило, друзья завернули за угол и пошли по тёмным переулкам, защищённые от дождя стыками железных крыш. Тихон, не отставая, преследовал их. Тьюддин всё обеспокоенно смотрел на Жадина. – Сава, мне кажется, ты немного перебрал... – Тебе только кажется, Николай, кажется... – Колька прав, – шёл рядом хмурый Хамлов. – Вон, тебя как шатает! Уверен, что нам надо к Нестору, а не домой? – Уверен! Я у него бумаги важные оставил, забрать надо... – Хочешь, я могу забрать их и отнести тебе? – Ей Богу, Григорий, хватит! Я сказал сам, значит сам! – Но ты не спал уже третьи сутки, вдобавок и перепил... – Хватит! Жадин обернулся к Хамлову, пристрелив его пронзительным взглядом. На мгновенье его глаза скользнули за спину критика, и он, поражённый, застыл, увидев перед собой невозможное: в конце переулка, окружённый дымкой странного потустороннего света стоял Модест Винин в плаще, чьё серое лицо осунулось, а широко распахнутые глаза окружали тёмные трупные пятна. Жадин отшатнулся. «Не может быть... – скрежетали мысли. – Он пришёл по мою душу!..» Хамлов схватил его за плечо и потянул назад: – Сава, пошли отсюда поскорее! – Ой... – икнул Тьюддин, разглядев лицо незнакомца. Но Жадин не двигался с места. Он совершенно забыл про приятелей и был всецело поглощён страшным видением. – Неужели ты явился, чёрт поганый?.. – ядовито усмехнулся он. – Ну, подойди ближе! Или только в кошмарах храбришься, а наяву трусишь? Да, трусишь! – Савелий, пошли! Хамлов тянул его за руку назад и не понимал, кого он видел в Тихоне. Винин держал руки в карманах плаща и грозно хмурил брови. Критик его особо не интересовал; озлобленное любопытство разогревал предприниматель, по чьей вине, предполагаемо, жизнь его сына превратилась в ад. Если бы не эмоции взявшие контроль над его разумом, письмо анонима Тихон воспринял бы с большим недоверием, но было поздно: в нём бушевала ярость. – Это вы Савелий Жадин? – Ну, я! – бросил Жадин. – Ты же знаешь меня, Бинин, или как там тебя... – Ой, господин Винин... – начал Тьюддин, но был замкнут жестом. – Ну, Винин... Ну, подходи ближе, я не кусаюсь! – Савелий в исступлении засмеялся и распростёр руки, но, когда Тихон подошёл ближе, замолк. Бледность испуга спала с его лица. – Я слышал, – обращался к нему Винин, – что вы общались с Модестом Винином. Хамлов хотел вставить слово, но Жадин и его заткнул жестом. – Ты не он... но вы похожи. Ты кто? Его брат, что ли? – Сейчас это не важно. Я хочу поговорить о Модесте. – А зачем со мной говорить о пропавшем и, вероятнее всего, помёрвшем? Думаешь, я знаю, где сейчас этот гнилой человек? Я бы и сам хотел знать, где он находится! – Господин Винин, Сава немного того... подвыпил! Вы его не слушайте, – затараторил Тьюддин, однако снова был прерван. – Тише, Николай, тише! Не лезь в наш разговор... Пьянь окончательно затуманила рассудок Жадина, – видение пропавшего вновь предстало пред ним. Белые глаза страшно засверкали, а губы расплылись в ядовитом оскале. Он убрал руки в карманы брюк и подошёл к Тихону ближе. – Знаешь, Модест, или как там тебя... Модест, прекращай-ка по-хорошему! Тихон не понимал, почему тот обращался не к нему, а к его сыну, в отличие от Григория; тот всё понял, с внимательным прищуром всматривался в движения Савелия и вслушивался в его слова. К этому моменту за углом замаячил следователь Рефлекто, а у ног Хамлова – Виня. – О чём вы? – недоумевал Винин. – Я уже долгое время хочу тебе всё высказать, да ты постоянно испаряешься, как призрак! Как ни подойду, ты исчезаешь; я даже слова сказать не успеваю... Слушай сюда, Модест! Я тебя ненавижу. Слышишь? Ненавижу. Ты хотел узнать правду, почему я строил тебе козни? Тебе, небось, наш самоубивец Прайд всё давно уже рассказал, да? Да, верно! Крысу я давно вычислил... Каюсь, тогда я ему сболтнул лишнего, но признался честно: я тебя ненавижу всей душой. Жаль, что ты оказался совершенно неконфликтным и каменным человеком; будь ты как Григорий, моей ненависти было бы чистое и правильное оправдание, но ты, как назло, спокоен и чист! Не могло у нас произойти конфликта, чтобы мы обоюдно друг друга ненавидели, потому приходится врать, что у нас с тобой есть незавершённые дела... – За что вы ненавидите?.. – За что? Да, вот, причина такая ничтожная, но не принимаемая нашим скверным обществом, что мне и говорить должно быть страшно! Но я уже не боюсь ни тебя, ни общества... – лицо Тихона выражало нервное ожидание, и Савелий жутко осклабился. Его трясло от гнева и... отчаяния. – У тебя лицо как тогда, на балу, вопросительное... Так знай: я тебя ненавижу за твоё рождение и существование! Может, ты какой-нибудь хороший или добрый человек, может, ты истинный гений... нет! Гении не имеют право быть такими, как ты; ни негры, ни азиаты – никто из них! Зачем ты своей уродской рожей постоянно маячил передо мной? Зачем ты так похож на них? Я ведь на дух не переношу не таких, как я! – То есть ты ненавидишь его... меня из-за расы? – Да. Тьюддин снова хотел вмешаться, но на сей раз его заткнул Хамлов, шепнув: «Пусть продолжает». Страшное признание того, кого он считал другом, повергло его в шок. Жадин продолжал сдавать себя с потрохами: – Ты меня понимаешь... Конечно, ты, вроде, смышлёный парень! Знаешь, хорошо, что Григорий тебя не пристрелил тогда, и я смог понаблюдать за тем, как ты заживо гниёшь и умираешь сам! Я просто немного помог тебе, я тебя не убивал... Да, ты умер сам, и Энгель тебя бросил вполне справедливо! – В смысле бросил?.. – В прямом! Григорий по моей указке поговорил с ним и тоже помог тебе умереть... Он говорил так, словно Хамлова рядом не было. Рефлекто, стоя за углом, всё пытался обратить внимание Вини на себя, чтобы скорее уйти домой, когда услышал характерный хруст костей и поднял голову. Жадин стоял, закрыв лицо рукой, пока кровь, хлыщущая из разбитого носа, окрашивала его длинные бакенбарды и золотистую рубашку с синим галстуком в багровый цвет. Тихон не дал ему опомниться, врезал кулаком по лицу ещё раз и, не переставая хрустеть костяшками палец о чужую челюсть, повалил на землю. Кровь брызгала во все стороны, впитывалась в одежду и стекала по бледной коже предпринимателя, что не отбивался от ударов и лишь скрывал руками изувеченное лицо, словно выжидал подходящий момент для нападения. Хамлов и Тьюддин оцепенели; их тела налились свинцом. Они совершенно не могли пошевелиться и лишь молчаливо наблюдали за жестоким избиением. Рефлекто, узрев, что дело пахнет жареным, отошёл назад и трясущимися от нервов руками стал снимать с себя дублёнку с маской. Пальцы, как назло, не поддавались управлению и не могли с первого раза вынуть пуговицы из петель. Пунцовый от ярости Винин на мгновенье замешкался, заметив, что Жадин под ним совсем не двигается и не пытается ответно ударить. Закрались страшные мысли: он сейчас может ненароком убить человека и сесть в тюрьму. Их окружают свидетели, его руки и одежда разукрашены чужой кровью, – против него все доказательства и, если Жадин внезапно умрёт, он оставит Киру на произвол судьбы. Его кулак задрожал и ослаб, дав оппоненту возможность нанести ответный удар. Жадин тотчас схватил его за ворот рубашки и резким толчком повалил под себя, отчего тот ударился затылком о землю. Мир вокруг потемнел. Вскоре мрак прорезал страшно восторженный лик Савелия, а тишину разбил чудовищный хохот. Тихону на щеку упало несколько капель крови – это было последнее, что он почувствовал, прежде чем его обожгла резкая боль. Жадин, подобно хищнику, впился острыми, как зубья капкана, когтями ему в лицо и начал беспощадно рвать кожу под аккомпанемент испуганных возгласов. Вместо криков из Винина вырывалось жалобное рычание, но, когда палец случайно вонзился ему в левый глаз, он истошно закричал и забился в тщетных попытках отцепить от себя безумца. Но Жадин и не думал останавливаться: он вдавливал ему глаз уже несколькими пальцами внутрь, ковырял его заострённым ногтем, разрушая роговицу, хрусталик, а другой рукой продолжал уродовать ненавистное лицо, в котором он продолжал видеть исчезнувшего Модеста Винина, а не его отца. Рефлекто убрал дублёнку с маской в пакет, превратившись в Родиона, и бросился на подмогу: он схватил Жадина за руку и попытался оттянуть его от израненной жертвы, однако получил локтем по солнечному сплетению, согнулся и ослабил хватку от колющей боли. Весь воздух вмиг вылетел из лёгких. Савелий в состоянии аффекта обернулся и дополнительно кулаком врезал следователю в скулу, затем обратился сверлящим взором к первоначальной жертве и медленно поднялся на ноги. Тихон содрогающейся сжатой ладонью закрывал истерзанное лицо с оставшимся глазом, с диким ужасом смотрел то на побагровевший асфальт, то на своего карателя и лихорадочно дышал. Остался жив... – Я тебя заживо закопал, гнилой ты человек... – страшно осклабился Жадин, когда неожиданно взъерошенный Виня вцепился клыками и когтями ему в голень, свирепо раздирая ткань бордовых брюк и белую кожу, но он не мог причинить хищнику хоть какую-то боль. В мерзостной и по-настоящему гнилой душе при взгляде на кота зародилось нечто ужасающее. Жадин потянулся к животному рукой, но на миг поднял взгляд и встретился лицом к лицу с Хамловым. Острое лицо поблёкло от неописуемого ужаса, на его лбу взбухла вена; чёрные глаза-бездны пылали пламенем жгучей ярости и будто грозили: «Тебе не жить». Осознание того, что он невольно выдал себя, острой стрелой вонзилось Савелию в мозг и заставило содрогнуться; странная дурь ослепила его и показало его истинную натуру обманутому Григорию. Всё, пути назад нет! Замешкавшись, он рывком сбросил со своей ноги Виню, рванул с места и скрылся за углом, откуда пришёл Тихон. Родион, опомнившись, хотел побежать за ним, но его остановил Хамлов. – Оставь его. Вскоре пришёл в себя и Тьюддин. До смерти перепуганный произошедшим, он затрясся, посмотрел сначала на шипящего от боли Тихона, с чьей ладони Виня слизывал кровь, как бы пытаясь помочь, затем на ссутулившегося Родиона и сурового Григория и с запинкой спросил: – Э-это... э-это сейчас бы-было... что?.. – Это было предательство, – отрезал Хамлов. Тьюддин икнул, пробормотал себе под нос, что отправится к Обжорову и убежал вслед за Жадиным, едва не сбив кого-то с ног на повороте. Родион бросился к раненному Тихону, взял его под руку и под протяжное мяуканье Вини помог ему подняться на ноги, как вдруг раздался испуганный вопль, – Кира, встревоженная долгим отсутствием супруга, вышла из-за угла и в оцепенении рассматривала представшую пред ней безобразную картину. Тихон горько шикнул. Ох уж это чуткое сердце по-настоящему любящей женщины! – Кира... – Господи!.. Слёзы брызнули из её глаз, – Кира в беспамятстве бросилась к мужу и принялась бегло осматривать его с ног до головы. Как бы Тихон ни пытался закрыться руками, чтобы супруга не видела, в какое месиво превратилось его лицо, он ничего не смог скрыть и стыдливо тупил глаз в сторону. Он не хотел снова видеть её слёзы. – Что тут произошло?! – срывалась на крик бедная женщина, обращаясь к Родиону и Григорию. – Кира, дорогая моя... – Молчи, ничего не говори! Сейчас надо... надо врача! Где врач?! – Я знаю больницу неподалёку, – сказал Хамлов. – Так веди нас туда! Чего встал, как вкопанный?! Господи!.. Увидев смятение мужа, Кира сняла со своих плеч шаль, накинула её ему на голову, дабы тот мог немного скрыть кровоточащие раны, схватила его за руку и повела из переулка. Хамлов шёл перед ними, показывая дорогу. Родион взял Виню на руки, схватил пакет с одеждой и устремился вслед за всеми. Женщина на полпути схватила музыканта за локоть и, подтянув его к себе, спросила: – Родион, что произошло?! Украдкой заметив умоляющий взгляд Тихона, Родион солгал: – Мы шли по переулку с... с Гришей и Колей, – он кивнул на Хамлова, – когда услышали какой-то шум. На вашего мужа кто-то напал с ножом и сбежал. – Мимо меня пробежал какой-то парень! Это был он?! – Нет, это был Коля... – А кто напал?! Куда он сбежал?! В какую сторону?! Во что был одет?! – Он был во всём чёрном и убежал... эм... – Кира, умоляю, не надо... – прошептал Тихон. – Что не надо?! Нужно его поймать! Пусть заплатит за всё, что натворил! Господи, какой ужас!.. Хамлов привёл их в больницу, где персонал с ужасом встретил нового пациента. Солнцева подняла всех докторов на ноги и заставила сразу же принять её мужа на операционный стол. Прежде чем скрыться с докторами в коридорах больницы, Винин попросил остаться только жену. – Уходите, – попросил он Родиона и Григория. На последнего он смотрел с особенным раздражением. – Я могу заплатить за лечение... – под гнётом совести предложил Хамлов, однако Винин перебил его: – Сами разберёмся без твоих грязных денег! Уходи прочь! Вскоре Родион с Виней на руках вышел из больницы и, собравшись уходить, направился в сторону автобусной остановки, когда его окликнул Хамлов. – Ты! Постой! Музыканта пробил холодный пот. Неужели он узнал в нём следователя Рефлекто? Быть не может! Или может?.. Ожидая увидеть перед собой бездонный револьверный глаз, он обернулся, однако увидел лишь хмурое лицо. – Кажется, мы когда-то встречались, – продолжил Хамлов. – Ты был знаком с Модестом? – Допустим. – Если был знаком, то нам надо поговорить, если же нет, то иди своей дорогой. Родион хмыкнул. – Да, был знаком. – Значит, я не прогадал. Это же ты в прошлом году был в «Асмодее» и с Модестом уволок на улицу одного из наших? – Да, я. Удивлён, что ты меня запомнил. – Я даже под градусом лица запоминаю. Ты ведь Родион? – Да. – Что ж, будем знакомы! Я Гриша. Они пожали друг другу руки. Родион подумал, что из его уст прозвучит роковой вопрос про следователя, но ошибся; вместо этого Григорий предложил пойти в забегаловку «Блэк & Уайт». Идти было не далеко и спустя десять минут они уже сидели в тёмном углу за столом, где раньше Родион обедал с Модестом, и ожидали заказы: музыкант, как обычно, взял себе борщ, Вине – две куриные ножки, а критик остановил выбор на гуляше из говядины, картофельном пюре и вишнёвом компоте. Сказав, что ему нужно отойти, Родион подошёл к стойке, за которой возле темнокожего администратора-официанта читала старый выпуск «Белладонны» с сигаретой в зубах хозяйка забегаловки и бабушка Уайта – Нарине Айа, вредная и боевая веснушчатая старуха с пушистыми хвостиками. – А, ***! – ухмыльнулась старуха. – Сейчас зовите меня Родион. – Родион, Шмадион... Ну, чё припёрся? – Спросить хотел, как Уайт поживает? – Да как обычно дома сидит, билеты зубрит. Как Варгине сказала, он вообще из комнаты не вылезает! – Она сегодня здесь? – Не, дома с мелким осталась. Должна же она, как мать, его поддержать перед экзаменами, а то он чё-то всё переживает. – М... Что у него первым? – История, потом физика и иностранный. Но-но, ты там, если время будет, ему тоже помоги и скажи, чтоб лишний раз нервы себе не трепал! – Хорошо, – он посмотрел на журнал, который она читала. – Старый выпуск читаете? – Да взяла первое, что попалось! – она кивнула в угол, где на месте Винина сидел Хамлов. – Но-о, пишут, писатель пропал, да? Родион похолодел. – Да. – Н-да, жалко, конечно! А это кто там сидит на его месте? – Человек, с которым мне надо поговорить. – А-а! – она поднялась, наклонилась к нему и перешла на шёпот. – Это ж ты дело писателя расследуешь, да? – Да. – Н-да... И как дело? – Сложно. – Я, это, Уайту пока ничего не говорила насчёт, ну... писателя. Не хочу его нервы расстраивать, а то, бедный, и так весь нервозный из-за учёбы сидит. Вы ж писателя найдёте? – Постараемся. – Не постараемся, а точно! А то как мы об этом Уайту-то скажем? Это ж для него ударом будет! Родион тяжело вздохнул. Вернувшись к столу, он посадил Виню рядом и, когда заказы принесли, поставил перед ним блюдечко с куриными ножками. Проголодавшийся кот с удовольствием принялся раздирать мясо и обгладывать косточки. – Твой кот? – Да, Виня. – Виня... Крупный он у тебя! – Гриша с прищуром присмотрелся к довольной мордочке. – Знаешь, он сильно мне напоминает кота моего друга... – Какого? – Ты его не знаешь. – А вдруг знаю? – Знаешь Сета Прайда? – Да, его знаю; Модест рассказывал. Виня напоминает его кота? – Я бы даже сказал, что это один и тот же кот... Но, скорее всего, они просто очень похожи. – Прайд мёртв, да? – после неловкой паузы уточнил Родион, похлёбывая борщ. – Да, умер. Довели его юридические черти!.. – М... А куда после его смерти делся кот? – Кот? Сет его за пару дней до смерти Аркаше (ну, Либидину) отнёс, чтобы тот за ним присмотрел, а мне сказал, что уедет на несколько дней в другой город. Но по итогу... Он тяжело вздохнул, доедая пюре и попивая компот. Родион почесал кота за ушком, осознав, что, судя по всему, Виня и есть пропавший кот Прайда. «Прайд застрелился, Либидин тоже... Бедняга, совсем не везёт на хозяев», – подумал он и с сочувствием посмотрел сначала на Виню, затем на Хамлова. – То есть кот Прайда был у Либидина? – Да, только и с Аркашей что-то случилось! Слышал, недавно «Асмодея» окружила полиция? Говорят, утром оттуда услышали звук, похожий на выстрел... – Что думаешь по этому поводу? – Мы с утра с Колей и... Савелием уже обсуждали это. Мне кажется, Аркашу настигла та же участь, что и Сета: он застрелился. – Что тебя привело к таким мыслям? – Да я вспомнил, что у Аркаши давно суицидальные наклонности проскальзывали. Пару месяцев назад он со мной советовался насчёт покупки револьвера, сказал, что хочет себя уберечь от «интересных» личностей и иметь при себе оружие. У него же репутация всё ещё достаточно шаткая: люди его почему-то сильно недолюбливают, всё говорят, мол, людей насильно продаёт, и сплетни грязные распускают. Аркаша никогда на сплетни внимания не обращал. До сих пор поражаюсь его хладнокровию! Он же на Мармеладной очень долго правит. Ему было уже где-то под шестьдесят, если не семьдесят, но выглядел на все тридцать! – Хорошо сохранился, однако. – И не говори! Ну вот, сегодня обсуждали тот выстрел... – Что по этому поводу думают Тьюддин и Жадин? – Колька до сих пор от смерти Сета и исчезновения Модеста отойти не может, так тут ещё и Аркаша, возможно, застрелился. Он даже слышать не хочет о чьих-то смертях, потому что боится этой темы как огня. Понимаю его: сам поверить не могу, что вот так у меня половина друзей... Он отмахнулся. Родион задумчиво хмыкнул. – А Жадин? – Ну... Всё утро он был уставший и не в настроении, потому что не спал несколько дней. Про Аркашу говорить не хотел и утверждал, что людям выстрел послышался, а сам он в целости и сохранности уехал в другой город. Он даже мысли о его смерти не допускал, потому что был с Аркашей знаком дольше меня. – Почему он долгое время не спал? Бессонница? – Нет, нас... его кошмары замучили. Он рассказывал, что уже вторую неделю ему снится Модест и мучает его во сне. Вот он и напился, чтоб забыться... – он, вспомнив последние события, помрачнел. – Я... я, конечно, могу принять любых тараканов у людей, но ни за что не смогу принять и понять человека, который ненавидит кого-то из-за внешности. Савелий мне говорил, что презирает расистов и тех, кто судит по внешнему виду, а по итогу сам оказался даже хуже. Не надо мне было так слепо доверяться... – он сжал стакан в руке, словно хотел его разбить. Слёзы обиды застлали его глаза. – Он мне сказал, что у него с Модестом случился конфликт, где тот его чем-то сильно задел, вот он и хотел ему отомстить. И я ещё со своей ревностью... не важно. Савелий сказал, что Модя такой-сякой, что он мне палки в колёса на пути любви ставит, – в общем, жутко раззадорил меня и вывел на бессмысленную злобу! У меня ведь не было никаких причин ненавидеть Модьку и портить ему жизнь, а я, дурак, решил этой твари помочь!.. – Думаешь, ты виноват в исчезновении Модеста? – Конечно, виноват и признаю это! Но виноват не в самом исчезновении, а в том, что помог испортить ему жизнь! Энгель перестал с ним общаться из-за того, что я по указу Савелия сказал ему, что Модя неизлечимо болен, его надо бросить, иначе... – Извини, перебью, но меня больше всего удивляет то, что Энгель послушался тебя. – Он послушался не сразу и поначалу долго сомневался. Но мне кажется, он и сам раздумывал над тем, чтобы оставить Модьку... – Это-то меня и смущает. Они ведь были лучшими друзьями целых одиннадцать лет. Хамлов опешил: его глаза округлились, а дрожащие губы разомкнулись. – Сколько?! Одиннадцать?! Невозможно!.. – Возможно. Не думаешь, что очень странно так обесценить одиннадцать лет дружбы? – Это... это отвратительно, а не странно! Его по праву можно назвать предателем, потому что бросить лучшего друга в таком состоянии – самое страшное, что может сделать человек! Предательство ни за что нельзя прощать, а уж тем более защищать предателя! Этому греху нет никаких оправданий! – неожиданно он затих и потускнел. – И получается, это я разрушил их дружбу?.. – Нет, но ты подтолкнул Энгеля к этому решению. Но если ты считаешь, что предательство – один из самых страшных грехов, то почему вообще взялся за это дело? – Савелий мне сказал, что Модест на самом деле... – он запнулся и обречённо схватился за голову. – Кто? – ...гнилой человек, который за нашими спинами всех осуждает и презирает, – прошелестел побледневший Хамлов. – М... Что ещё он про него сказал? – Я... я подумал, что Модест – мой соперник, а когда Савелий сказал, что он ещё и мразь, и падший человек, я посчитал, что могу без зазрения совести испортить ему жизнь; посчитал, что он стал преградой на моём пути к её сердцу. Я думал, что тоже имею право стать преградой для него в ответ и я... я... Господи, что я наделал?.. – Ты влюблён в кого-то? – Я?.. Я... – Признайся честно. – ...да, влюблён. – И Модест был твоим потенциальным соперником? – По словам Савелия... – Ясно, – он тяжело вздохнул. – Насколько знаю, Модест не был ни в кого влюблён, не находился ни в каких романтических отношениях и уж тем более никого не оскорблял и ни с кем не конфликтовал, поэтому он не понимал, почему вы с Жадином на него обозлились, пока Прайд ему не рассказал правду. – Сет? Он рассказал ему?.. – Да. Он рассказал о ваших планах, но Модест ему не поверил. Родион чуть не упомянул день, когда Хамлов с бесами напали на него в обличии следователя Рефлекто с желанием убить, но вовремя остановился. Хамлов был белее скатерти. Его страшно трясло. – Модест не был ни в чём виноват, а Савелий хотел ему разрушить жизнь только из-за того, что у него другая раса, да?.. – Да. – Модест ведь был болен?.. – Он находился в тяжёлом моральном состоянии, которое ухудшалось с каждым днём. – А я помог сломать его жизнь и ухудшить его состояние, потому что поверил в ложь?.. – Да. Думаю, если бы ты рассказал Модесту о своих чувствах к возлюбленной, он мог бы тебе помочь. Ему не было смысла соперничать и портить отношения с тобой. Родион не щадил и хладнокровно стрелял в Хамлова словами как из пистолета. Он прекрасно видел, как ему становится настолько дурно, что он мог в любой момент упасть в обморок или впасть в безутешную истерию, но не мог остановиться: им овладело страшное желание замучить одного из виновников гибели его друга. – Ты допустил кое-где оговорку, – продолжал говорить Родион, не сводя пытливого взгляда с Григория. – Неужели тебя тоже мучают кошмары с Модестом? – Да, – слабо отвечал тот. – Каждый раз, когда закрываю глаза, я его вижу: он стоит предо мной, качаясь из стороны в сторону, и спрашивает, почему я его ненавижу. Что бы я ни сказал, он перебивает меня и не прекращает задавать вопросы. Нас с ним постоянно окружают голые деревья, и слышен звук бурления воды, после чего я просыпаюсь и ещё долго прихожу в себя, – чёрные глаза налились кровью, по щеке заструилась влажная дорожка. – Я проклял сам себя, и теперь его призрак будет преследовать меня всю жизнь... – Его призрак? Он ведь пропал, а не умер. – Нет, он мёртв, иначе бы он не мучил меня. – Почему ты думаешь, что это его призрак? – Потому что я вижу его не только в кошмарах, но и в зеркалах. У меня в мастерской есть зеркало, где каждый раз вижу его за своей спиной, а оборачиваюсь – никого! И помимо меня он приходит к Савелию и Энгелю. – Не думал, что ты суеверен. – Это не суеверия, а чистейшая правда! Я как остроухий, который видит бесов, тебе заявляю, что и призраки, и бесы существуют! Родион впервые обратил внимание на острые уши Хамлова и спорить с ним не стал, ибо сам знал остроухого Дантесса, который отличает бесов-Теней от простых людей и предметов. Хамлов закрыл лицо руками и сквозь горький плач прошептал: – О Господи, прости!..***
Вечером Родион вернулся домой. Пустая тёмная квартирка холодела в траурном молчании: ни тепла радости, ни жара ожидания, – здесь не было ничего, что могло бы заставить его спешить домой после тяжёлого рабочего дня. Не было ничего раньше, а сейчас, приведя Виню, он оживился, переоделся в домашнюю одежду и провёл коту экскурсию: указал, куда можно забираться, а куда нельзя, куда ходить в туалет и где кушать. Оставив нового сожителя осваиваться, он ушёл на кухню. Холодильник был практически пуст, но в морозильнике ещё лежали остатки говядины, которые он сварил для Вини, а себе сделал бутерброд и налил кофе. Сев за стол, они приступили к ужину: Виня, на стуле встав на задние лапки и передними опёршись о стол, раздирал куски говядины, а Родион наблюдал за ним, поглаживая пушистую головушку. – Завтра куплю ещё мяса, – впервые за долгое время улыбнулся он, прокручивая в мыслях слова Геры о схожести Вини и Винина. – Да, вы и вправду похожи... Перед сном музыкант увековечил в записной книжке события прошедшего дня, намазал ноющую скулу мазью, переоделся, выключил свет и лёг под толстое одеяло из бараньей шерсти, которое совершенно не было тёплым и приходилось поджимать ноги, чтобы хоть чуть-чуть согреться. Виня прыгнул на кровать, клубочком улёгся возле его головы и громко замурчал. – Спокойной ночи, Виня. Кот что-то мякнул в ответ и уснул.