Даменсток, 6 июня, 1021 год
Время 01:01
Прошёл месяц с первого визита Создателя к Бесонновой и встречи с Немовым после многолетней разлуки. Теперь же не проходило ни дня, когда музыкант не встречался с художницей: каждое утро они выходили в парк или прогуливались до библиотеки, проводя часы за разговорами. И сегодня в парке, находившимся неподалёку от их домов, они заняли ярко-изумрудную поляну: она – с мольбертом, красками и палитрой, он – с нотными листами, текстами и гитарой. Бесоннова в голубом платье с белыми кружевами и белом корсете под бренчание струн и лирическим тенором Немова, сидящего на траве, водила кистью по холсту, выводя шоколадную кору деревьев, склонённых над мутным прудом с горланящими утками; в другой руке она держала пёструю палитру. Когда Роман был занят настройкой гитары или чтением песни, она любовалась его прекрасным лицом, подмечая, что на смену мрачной одежде пришли разноцветные вещи. Дабы развеять наступавшую между ними тишину, она либо вспоминала прочитанные на досуге анекдоты, выбирая самые, на её взгляд, удачные, и вслушивалась в его смех, либо по его просьбам рассказывала про Надежду, либо, присаживаясь рядом, расспрашивала его о музыке, о чём он с удовольствием говорил. Но, к сожалению, она не понимала его слов, не знала ни устройства музыкального искусства, ни терминов, кое-как задавала наводящие вопросы, лишь бы он не умолкал. Как и в школьные времена, гуляя по библиотеке, они обсуждали литературу, забавлялись со странных названий и обложек романов, «гадали» по строчкам, открывая случайные страницы и зачитывая их шёпотом, и улыбались, как дети. Бесоннова и тут находила вопросы для Немова, чтобы узнать его ближе, советовалась по поводу книг и сама советовала свои любимые произведения, но говорила мало, дабы его не перебивать и не фокусироваться на себе, своих эмоциях и истинных чувствах. Когда Роман становился задумчив, её это и завораживало, и пугало: завораживала красота серьёзного лица, а пугали тревожные мысли. «Вдруг я что-то не так сказала? Может, я его утомляю? Может, он не хочет больше говорить?» – кричали мысли, но испарялись с появлением улыбки на любимом лице. За всё это время Бесоннова изучила лицо Немова вдоль и поперёк, знала каждую его морщинку, замечала мимолётное движение мускулов и запомнила всю его редкую жестикуляцию. По возвращению домой она в памяти воспроизводила его мелодичный голос, всё пыталась угадать его отношение к себе и краснела, когда внутренний голос говорил ей о возможности взаимной симпатии. Мучавшие тёплые чувства, подавленные много лет назад, никуда не делись и усилили свои чары, – она это понимала, но не хотела осознавать, ибо боялась отказа и собственного заблуждения. Разве он может быть влюблён в неё? Он – обладатель божественной красоты, он – истинный творец и родное дитя музыки, – разве он мог полюбить её, непримечательную и несовершенную? Не посчитает ли её странной, если узнает ближе? Ей почему-то казалось, что если она кому-нибудь откроет душу, её непременно примут за ненормальную, ведь, по словам бабушки, у неё был «несносный характер». В школе Анита, как и многие девочки её возраста, влюблялась в своих одноклассников, с которыми хорошо общалась, однако позже в одиночестве начинала нещадный анализ собственной души и приходила к тому, что на самом-то деле она никогда не была влюблена, а лишь симулировала чувства, чтобы ощутить это удивительное и ужаснейшее чувство влюблённости. «Даже если я и вправду была бы влюблена, мои чувства будут не взаимны. Разве кто-то может полюбить меня, несносную, странную, со своими недостатками и ничтожными проблемами? Но ведь любят же совершенно потерянных людей, значит, и меня могут полюбить... Нет, никогда. Я никому не нужна. Я для всех лишь хороший собеседник, нет, скорее слушатель, который молчит, слушает, задаёт вопросы и делает вид, что интересуется темой разговора, только чтобы быть для всех хорошей... Им кажется, что они знают меня и мой характер, но они меня совершенно не знают. Им всё равно на меня; когда я начинаю что-то рассказывать, на меня перестают обращать внимание, потому что разговорчивая я им не интересна, а, значит, и полюбить меня не смогут. Нет, может, меня полюбят, но я не смогу ответить взаимностью... Нет, не полюбят! Что ты такое думаешь, Анита? Тебя полюбят только от безысходности и отчаяния, когда не будет выбора, да и то любовь эта будет фальшивой... Посмотри вокруг! Оглянись и увидь, сколько боли приносит любовь! Разве мне это нужно? А что лучше: быть любимым или любить?..» – думала она и запрещала себе мечтать, надеяться на душевное и человеческое счастье, чтобы больше не страдать, но от собственных запретов страдала ещё больше. Прекрасная, но бедная Анита! Она не была дурна лицом или фигурой, всегда одевалась красиво и была везде эффектна, даже экстравагантна. Её сразу запоминали за роскошные одеяния и за добрый нрав, к ней все относились с уважением, её любили, однако она не могла представить, чтобы её кто-нибудь любил по-особенному... Надо признать, что в своих доводах Анита была отчасти права: её практически все воспринимали как хорошего друга и собеседника, но не как красивую девушку. И странная, неясно откуда взявшаяся тревога постоянно терзала её. Она всегда боялась сказать что-то не так, обидеть или расстроить кого-то; боялась, что в ней разочаруются или невзлюбят, что её не так поймут и что она не так поймёт кого-то. Каждый день пребывание в обществе был для неё тяжёлым трудом. Держа себя в ежовых рукавицах, она, прежде чем что-либо сказать, обдумывала каждое своё слово; заводя разговор, подстраивалась под визави, всегда покрывала его расспросами о нём и молчаливо слушала увлечённый монолог, не смея сказать ни слова о себе, пока её не спросят или не поинтересуются её личностью. Но говорить о себе и своих делах ей было стыдно и сложно, хотя хотелось. Из-за того, что она делала вид искренней заинтересованности в собеседнике, к ней тянулись люди и рассказывали ей о себе и своих успехах больше, чем своим друзьям, – именно поэтому она знала много фактов о некоторых личностях и ловко пользовалась этими знаниями. Грубо говоря, она часто чувствовала себя в обществе, как в заточении. Порой всё доходило до такой степени, что она уставала от людей и становилась грустна, – тогда приходилось заставлять себя улыбаться и продолжать всех слушать и всем помогать, сгорая окончательно. Сгорев, сил её хватало только чтобы лечь под одеяло, закрыть глаза и, упрекнув себя в лени, смотреть в потолок. Так от выгорания до выгорания жила Бесоннова, не зная, что ей делать и как быть; она считала, что эта её сострадание было важной, но тяжёлой и подлой ношей. О своих переживаниях говорить она боялась даже Надежде, которую считала лучшей подругой, ибо ей было очень тяжело довериться кому-то. Она неоднократно теряла «лучших» друзей, когда открывала им свою душу, чем их оттолкнула, утомила и напугала. Разве такой итог она ожидала? Конечно, нет! Анита эти разрывы тяжело переживала и от стресса впадала в «спячку». Терять близких друзей она больше не хотела, потому ужасно дорожила Надеждой и её общением. Вернувшись домой в шестом часу вечера и застав Дружбину у себя дома, Бесоннова ушла в спальню, сбросила с себя парадную одежду, сменив её на домашнюю зелёную рубашку с засученными рукавами и тёмные штаны палаццо с узорами красных и жёлтых цветов, и пришла к Надежде в мастерскую; та, лёжа на диване, читала. Завидев подругу, Надежда отложила книгу и обнялась с ней: – Вернулась! Опять с Ромкой гуляла? Уже месяц гуляете, а ещё даже не брались за руки! Бесоннова смутилась и хмуро пробурчала: «Прекращай!», но слов журналистки не отрицала. – Смутилась, смутилась! – не переставала подтрунивать Дружбина. – Ах, и сколько мне ещё ждать вашего первого поцелуя? – Нисколько! Анита отошла к столу, но, покраснев, кинулась обратно к Надежде в объятия. – Надя, я больше не могу! Кажется, моё сердце останавливается каждый раз, когда его вижу! А когда он улыбается, то становится невероятно красив, когда играет на гитаре, превращается в самого бога, а когда поёт... Ты бы слышала его потрясающий голос!.. – Де-евочка наша повзросле-ела! – пропела журналистка и взъерошила волосы подруги. – Как же вы красиво смотритесь вместе, не могу налюбоваться! Думаю, он в тебя тоже влюблён. – Думаешь?.. – Конечно! Если бы не был влюблён, столько не гулял бы! Сама посуди: после вашей встречи он будто восстал из мёртвых, как мне сказал сам Создатель! И всё из-за тебя. – Не думаю... – А я думаю! Дорогая моя, поверь, что причиной его улыбок являешься ты и только ты! Создатель говорил, что до встречи с тобой он был угрюм... – что-то вспомнив, она подняла палец к небу. – Кстати, с минуты на минуту должен прийти Создатель! Я его позвала к тебе на чай, если ты не против, а то он, бедный, заработался! Видела, какие у него круги под глазами? А какой он бледнющий! Ох уж эти трудоголики!.. И, думаю, тебе надо отвлечься от общества Ромки, так сказать, разнообразить лица. Бесоннова думала, что она шутит, но через четверть часа в дверь постучали, – за порогом оказался Создатель. Он поцеловал у девушек руки и устало улыбнулся: – Добрый вечер! Прошу простить, если приехал не вовремя. – Нет-нет, мы очень рады видеть Вас... тебя! – обрадовалась Бесоннова, но душевно беспокоилась за учёного. Вид у него был не самый лучший: хлопотливый, озадаченный и болезненно-белый с тьмой под глазами он едва держался на ногах. Надежда ахнула, когда он снял цилиндр, и тень больше не скрывала его глаза: – Господи, ты выглядишь хуже трупа! – Сочту за комплимент, – отшутился тот. Они прошли на кухню, где Бесоннова налила Создателю кофе. – Что же ты так плохо спишь? – всё качала головой Дружбина. – Спать некогда; надо сделать и то и сё, и там подписать, и тут подписать, там документы, тут печать, записки, заявления... Сейчас еле-еле оторвался, чтобы к вам заскочить, но к одиннадцати мне надо на собрание на самый юг Даменстока и слушать нудных господ (прошу простить за это нелестное выражение, но врать, увы, нет сил). – Чем же тебя так нагрузили? – Да всем чем можно! Даю согласия на экспедиции, опыты, открытия и прочее – документов гора; вдобавок грядёт Проект (правда, ещё лет двадцать ждать), к нему тоже готовимся. Ещё есть риски на враждебность со стороны Кирнарии и Юркиены, потому с Ярославом III пытаемся заладить конфликты со всеми правителями. Ещё разбираемся с рабочим, который подпольно проводил запрещённые эксперименты. Дело идёт к суду, благо, мне в этом сын помогает – он у меня следователь. – И это всё за один месяц? – ужаснулась художница. – Не поверишь: за неделю это всё свалилось как обухом по голове! Но не будем об этом; не хочу занимать мысли работой за стенами кабинета. Лучше расскажите, как вы обе поживаете? Рома как? Я с того дня, как мы приезжали к тебе, Анюта, не виделся с ним. – Ромка в порядке! – заговорила Надежда. – Жутко счастливый постоянно с Анютой гуляет и всё музыку сочиняет. А вот у меня всё статьи да статьи, криминального и интересного ничего нет! Скукота! Узнав, что Немов начал активную деятельность, Создатель просиял. На мгновенье бледность сползла с его лица. – Заактивничал Рома, значит... – Ага, и всё благодаря Анюте! Они метнули хитрые взгляды на розовеющую художницу, что накручивала локон на палец. Учёный едва слышно протянул: – О любо-овь, любо-овь – пора мечтаний и надежд! Как хорошо, что вы нашли общий язык! – Не то чтобы... – Бесоннова искусала нижнюю губу и, наконец, подняла блестящие янтарём глаза. – Создатель, как мне Вас... тебя отблагодарить? – За что меня благодарить? – За всё, что Вы... ты для меня сделал! Я не знаю, как Вас отблагодарить за встречу с Ромой, за Вашу поддержку, за вдохновение, которые Вы мне дарите, за... да за одно Ваше существование! Вы для меня идол и я не могу к Вам обращаться на ты, – это слишком грубо и... и... Я не передам словами, кто Вы для меня! Что мне сделать? Как мне Вас отблагодарить? – Если так желаешь меня поблагодарить, то улыбайся и смейся, если душа поёт, – вот настоящая награда для меня, Анюта! Ты же не против, что я тебя зову Анютой? – Не против. Мне очень нравится... – Вот и славно, Анюта! Создатель с отцовской лаской погладил Аниту по голове, когда она бросилась ему в объятия, прижавшись к его перебинтованной груди и слушая ритмичный стук громкого, будто механического сердца. Дружбина умилилась, почесала подругу по макушке и, когда они перестали обниматься, сказала учёному: – Мы тогда думали, что ты приедешь с каким-нибудь знакомым художником, а не с Ромкой. Знаешь Позднина? – Позднина? – Алексея, преподавателя в худ. училище. – Ты про Алёшу? Позднина Алёшу? Конечно, знаю: он был моим учеником! Подруги изумились: – Он был Вашим учеником? – Неужто твой ученик? – Да, мы с Алёшей долго занимались, но прогрессивно! Он быстро приловчился к живописи и работал так, словно от каждого мазка зависела его жизнь; он писал, обдумывая каждое своё движение и вздох! Помню, с каким азартом он явился ко мне, и этот азарт за эти годы в нём не потух, как бывает у многих творцов, а разгорелся, превратившись в бушующий пожар! Честно, давно у меня не было таких учеников, как Алёша... Он сейчас, как я слышал, за границей? – Да, – кивнула Бесоннова. – И в патлах дым, и блеск в глазах! Как же я им горжусь, не представляете! Знаешь, Анюта, ты чем-то на него похожа и этим мне нравишься. В тебе тоже есть эдакое... в общем, есть, – не найдя нужных слов, заулыбался он. Создатель пробыл в гостях ещё полчаса, пока в дверь не постучался Джеро Акереле и не напомнил о неком деле, к которому надо спешить. Надежда попросила подвезти её, ведь им было по пути, да и упускать возможность пообщаться с величайшим человеком в мире она не собиралась. Создатель с Дружбиной уехали, наобнимавшись с Бесонновой и пообещав вскоре вновь навестить её. Закрыв дверь, Анита, чуть не прыгая от переполняющих её чувств, выплёскивающихся из хрустального бокала души, вбежала в мастерскую, рухнула на диван, обхватила руками подушку и, закрыв ею раскрасневшееся лицо, радостно запищала. Пребывая в неописуемой эйфории, она едва сдерживала себя: ей хотелось танцевать, петь, смеяться, плакать, кружиться и всё одновременно, – так сильны были эмоции, процветающие в груди бутоном прекраснейшей розы. Она не знала, что с ней творится, но знала: её опьянило что-то необъятно хорошее. Окатив зал беглым взглядом, Бесоннова бросилась к накрытому чёрной тканью мольберту и сорвала полотно, скрывающее холст, на котором пятнами были намечены мягкие очертания лица, прекрасные плечи, гордо выпрямленная грудь и сложенные на ней руки. Сев напротив начатого портрета Романа, она осторожно провела похолодевшей от волнения ладонью по начерченной фигуре, с замиранием сердца рассматривала представшего перед ней, словно наяву, возлюбленного и с горящими воодушевлением глазами взялась за кисти. Она продолжила трудиться над портретом, который никогда никому не покажет; пусть он останется её тайной несбыточной мечтой. За работой незаметно пролетела бессонная ночь, день, ещё одна ночь, а Бесоннова даже не думала о сне, – её мысли занял Немов, поселился в горящем любовью сердце и не собирался уходить. Она представляла его пленяющий голос, смех, улыбку и дрожала от волнения, воображая, как утопает в его объятиях. Конечно, всё это были постыдные фантазии и глупые мечтания, но без этих мечтаний она больше не могла жить, ведь любой человек когда-то предаётся собственному воображению, не знающему ни нравственных, ни моральных границ. Во время перерывов она краснела от смущающих мыслей, обрушившихся на неё водопадом, и чтобы остудить фантазии, зарывалась в книги, пила крепкий кофе, бродила по мастерской, то открывала окна, то закрывала, общалась с Надеждой по телефону, слушала добрые насмешки насчёт её влюблённости и отрицала их. Вместе с фантазиями, она постоянно думала: «Зачем вообще нужен сон? На него тратится невероятно много времени, хотя вместо сна люди могли бы сделать столько важного! Вместо сна я могу творить, много творить! У меня столько идей, а я, вместо того, чтобы воплотит их в жизнь, сплю... Презираю сон, ибо не вижу в нём смысла. Вот бы я могла совсем не чувствовать усталости... Часы с укором глядели на неё, безмолвно объявляя пять утра восьмого июня. Бесоннова завершила портрет, открыла окна и вышла на кухню. Она хотела дождаться, когда краска высохнет, и в томительном ожидании выпивала кофе кружку за кружкой, в сотый раз рассматривала «Охоту на бесов», неосознанно зубами снимала тонким слоем кожу с нижней губы и съедала, чувствуя, как губу покалывает от лёгкой боли и как пузырятся капли крови на ней. Слизав кровь, она вернулась в мастерскую. При взгляде на портрет её лицо посветлело от счастья. – Рома... – прошептав любимое имя, она неосознанно прильнула губами к написанным губам Немова, тут же отпрянула, закрыла алые щёки ладонями и посмотрела на портрет сквозь пальцы. – Боже, что я делаю! Это неправильно... – стыдливо воскликнула она, но была безумно счастлива.