Даменсток, 8 июня, 1021 год
Время 06:01
Целый час Бесоннова неотрывно всматривалась в портрет Немова и вносила правки, которые сторонний человек бы не заметил, но человек искусства заметил. Как бывают странны мастера, дочищающие свою работу до скрупулёзного идеала, словно всякий заметит у него совсем маленькую погрешность и будет смеяться над нею, но, честно, заметить погрешности может только ещё более опытный и дотошный мастер, а не всякий любитель, которому будет всё равно на погрешности, если общий вид хорош. Прикрыв рот ладонью, она зевнула и, продолжая любоваться портретом, села на диван, почувствовав, как энергия покидает её. – Наверное, стоит поспать хотя бы пару часиков... Она завела будильник на одиннадцать дня, укрылась прохладным одеялом, легла набок и подложила под подушку руку. Вскоре она провалилась в глубокий сон. Когда Анита открыла глаза, то очутилась в дивном саду среди белых лилий. Трава блестела росой под ласковыми лучами солнца, что золотым ореолом кружил в васильковом небе между перьев облаков. Она провела по зелени ладонью, омочив пальцы их ночными «слезами», и, сидя около полукруглой беседки с нежно-розовыми колоннами, осмотрелась. От беседки вела каменная дорожка к небольшому домику. Поднявшись на ноги и отряхнув своё белое платье, Бесоннова, дабы не задеть цветов, ступала по траве и вскоре вышла из сада к закрытым дверям дома. Его окна были зашторены изнутри, но открыты нараспашку: ветерок игрался с белоснежными шторками, и девушка без труда смогла заглянуть внутрь. В доме она увидела стоящего к ней спиной человека с длинными серыми волосами под цилиндром, вешавшего на стену портрет молодого мученика. Слуха едва касался тихий напев: Кружилась и пела, как горсточка пепла Вздымается ветром в высоту, Прекрасная дева при свете блестела, Пока не вгляделась в пустоту... Узнав родного человека, Бесоннова ободрилась, распахнула двери и воскликнула: «Четвёртый!». Мужчина запнулся, обернулся и поймал кинувшуюся к нему в объятия девушку, закружив с ней по залу с громким раскатом добродушного смеха. – Анюта, девочка моя! – Четвёртый одарил поцелуем тёплый лобик и растрепал бордовые волосы. – Как же мы давно не виделись! – Да, но чья это вина? Я всё время ложусь спать, каждый раз ожидая тебя увидеть, а тебя всё нет и нет! – приврала Бесоннова и опустилась в красное кресло. Спать она ложилась достаточно редко, но когда сон одолевал её, встречи с Четвёртым не происходило, что расстраивало её. – Ну-ну, прости, папа был занят! Ты же знаешь, мы, Ловцы Снов, обязаны каждому человеку подарить хороший сон, и, если надо, провести с ним психологическую «тэрапию»! Конечно, нам никто не заплатит за нашу сломанную психику, – он оторвал кусочек от жёлтой стены, превратившийся в его руке в платок, театрально промокнул выступившие слёзы и вновь заулыбался, – но мы не унываем! Анита счастливо вздохнула: – Как же я по тебе соскучилась, Четвёртый! – А я по тебе, Анюточка! Этот чудаковатый старик, зовущийся Четвёртым, для художницы заменил настоящего отца и стал её первым преданным товарищем, которому она могла доверить любой секрет и с которым могла обсудить абсолютно всё, начиная от солнца в небе и заканчивая вопросами всемирного масштаба. Четвёртый был Ловцом Снов, а, как всем известно, Ловца не назовёшь человеком, ибо он не живёт в реальном мире, но общается с реальными людьми и помогает им задушевными беседами или поддержкой; его не назовёшь мистическим существом, ибо Ловцы – не мистика, в них большая часть человечества верит, и они на самом деле существуют, но лишь во время сна, чтобы подарить часы или минуты блаженного наслаждения в царстве временного забытья и защитить от кошмаров. Люди не обсуждают Ловцов Снов, – они знают, что они существуют, а те, кто в них не верит, всего лишь не помнят, что Ловец приходил к ним во сне и говорил с ними, ибо не каждый запоминает сны, говоря, что ему ничего не снилось. Снилось. Проскользнув по полу, как по льду, Четвёртый плюхнулся в фиолетовое кресло, собрал свои длинные волосы в хвост, сложил ногу на ногу и поднял правую руку. Из-под сиреневого пончо показалась берёзовая коробочка. – Итак, солнышко, какой чай будешь? – и далее треща, как будильник, он затараторил и начал вытаскивать из коробки хрустальные штофы с различными сортами чая. – Есть чёрный, чёрный с сахаром, чёрный с молоком, со сливками, зелёный, зелёный улун, каркаде, каркаде с сахаром, каркаде без сахара, матча, цейлонский, имбирный, лимонный, банановый, клубничный, малиновый, ягодный, овощной, ржавый, осенний, весенний, летний, зимний... – вобрав в лёгкие воздуха и подняв левую руку, под которой показалась другая коробка, он продолжил в такт своим словам доставать уже из второй коробки штофы. – Может, хочешь горячий шоколад, коктейль алкогольный, коктейль безалкогольный, газированную воду, негазированную воду, красное вино, белое вино, сухое вино, виски с ванилью, пиво, коньяк, лошадькорову, бренди, ликёр, воду, воду горячую, воду со льдом, воду тёплую, кофе горячий, кофе тёплый, кофе со льдом, кофе без кофеина... – Я буду холодное молоко, – прервала его Бесоннова, едва сдерживая смех. – А я думал, что в этот раз ты попробуешь что-то другое! У меня же такой большой выбор, – любой бариста, бармен и-и-и сомелье обзавидуется! – Предлагаешь взять овощной или ржавый чай или лошадькорову? Нет, спасибо! – Это ещё ничего по сравнению с тем, что я предлагаю другим... – А что ты предлагаешь? – Чай с отравой... ой, с травой... В общем, разное! Взмахнув рукой, Четвёртый достал из воздуха маленькую серебряную статуэтку коровки, постучал ей по краю круглого столика и, когда коровка издала протяжное «Му-у!», потянул её за хвостик, – статуэтка превратилась в белую чашечку, до краёв заполненной холодным молоком. – Держи: твоё молочко! Художница до сих пор дивилась его фокусам, хотя была знакома с ним с малых лет и видела от него ещё бóльшие чудеса. Она долго рассматривала чашечку в попытках уловить очертания коровьей статуэтки, прежде чем отпить молока. – Спасибо, Четвёртый... – Да не за что, зайка моя! – У тебя всегда невероятно вкусное молоко. Сколько ищу по магазинам, а найти похожее не могу! Четвёртый, одним ухом слушая её, пытался снять с пальца массивный золотой перстень, хмурил брови-нитки, и, дёрнув со всей силы в шестой раз, наконец-то сумел снять кольцо, повертел его в руке, смял в монетку и подкинул ввысь. Монетка со звоном приземлилась на стол, прокрутилась на ребре и превратилась в блюдечко с шоколадным печеньем. – Прости, кольцо не снималось, – он взял печенье. – Угощайся, девочка моя! А по поводу молока скажу, что такое ты нигде не отыщешь! Это же сон, здесь для тебя и молоко, – он снял цилиндр, вытащил из него букет оранжевых и жёлтых анютиных глазок, и поставил его на стол, – и букеты, и картины, и солнце, – всё-всё-всё для тебя! Знаешь, а анютины глазки наверняка в честь тебя названы... – Четвёртый! Вечно тебе надо меня смутить! – в смущении воскликнула она. – Я же любя! Вот, сегодня решил в саду похимичить и белые лилии принёс! Представляешь, цветочник вместо лилий хотел мне всучить гусиный лук и вдобавок поднял цены: вместо шести переплётов книг он просил двадцать журналов! Ей Богу, кто в наше время расплачивается журналами? Я готов был услышать семь кожур от бананов или пять осиновых листов, но никак не журналы! Жур-на-лы! – Я всё ещё не понимаю вашу систему оплат. Мы в реальном мире расплачиваемся монатами... (прим.: Монаты – денежная единица Яоки. Могут быть так и в монетной форме, так и в купюрной.) – Ах, эти бумажки и монетки! Создатель мне о них рассказывал, но ведь куда интересней расплатиться за дом тремя старыми календариками, – он из-за уха достал прошлогодний календарик и демонстративно пролистал его страницы, – чем кучей разноцветных бумажек! Календарь ты хотя бы можешь повесить на стену, – он кинул календарь в увешанную картинами стену и плюнул гвоздём в его сторону, тем самым повесив его на стене, – а с бумажками что делать? Ими только, извини за понижение стиля, подтираться можно! Я с таким успехом могу эти бумажки на туалетной бумаге печатать, и разницы никакой не будет! Вместе с этими словами он достал из кармана рулон дешёвой туалетной бумаги, потянул ленту за край и вместо тонкой серой бумаги запестрели купюры, рассыпаясь по полу, как бусины рваного ожерелья. – Для нас это удобно. – Удобно? Нет, я, конечно, Создателя уважаю, что он опережает прогресс и ставит подножки времени, но зачем так торопить события? У вас на дворе только тысяча двадцатый год! – Тысяча двадцать первый, – поправила она. – Двадцать первый, двадцать второй – разницы никакой! Если б Создатель не вмешался, прогресс шёл бы своим чередом, но у вас сейчас какое-то смешение эпох! Двадцать первый и, не знаю, какой-нибудь девятнадцатый век! У вас в лабораториях мощнейшие технологии, но люди до сих пор пишут друг другу письма, держат дома телефоны с трубками и сами ходят с раскладушками, да и то не все! – Ты считаешь это странным? – Да! – он неожиданно захохотал. – Хотя, мне ли о странности говорить? И люди, и Боги, и прочие твари – все мы безумные и странные, что уж грешить на Сатану и бесов! И пусть мы странные, пусть безумцы, но зато дружно держимся вместе! Поняв, с какой любовью и заботой Четвёртый произнёс эти слова, и узрев на его усталом лице искреннюю улыбку, Аниту задушила вина за своё презрение ко сну. Она ни за что не признается Ловцу в том, что сон считает бессмысленной тратой времени, что мечтает никогда не спать и всегда «заниматься полезными делами». Стыдливо опустив глаза, она крепче сжала чашку в руках и прикусила губу. Вместе с тем, как возросло её чувство вины, у Четвёртого на душе затрещало беспокойство, и его яркие сиреневые глаза забегали по её лицу. – Солнышко, тебя что-то тревожит? – Я... – она не решалась взглянуть на него. – Ты говорил, что Ловцы Снов могут жить в реальном мире. Это правда? – Да, мы можем жить в реальном мире, но для этого мы обязаны родиться среди людей! Я не могу сейчас взять и превратиться во взрослого человека, для начала надо получить разрешение у начальства, переродиться, пройти детство, отрочество, юность, а вот потом уже пойдут скучные бумажки и «деньги»! – Получить разрешение? – Да, сначала у Бога, у Дьявола, потом у Моира, у Первого (самого старого моего брата), и ещё много у кого! Некоторые мои братья и сёстры получили разрешение: сейчас Первому в человеческом мире уже лет двадцать, Девятому лет тридцать, Третьему поменьше будет... – Я никогда не задумывалась, но сколько всего Ловцов? – Сколько всего? М-м-м... – он с наигранным энтузиазмом и улыбкой принялся считать на пальцах. Из десяти он загнул на правой руке безымянный и большой, на левой – средний и показал ладони с результатом счёта. – Нас семь! – Семь? Но почему есть Девятый? – Нас раньше было десять, а сейчас осталось семеро... Минус три, ха-ха!.. Четвёртый печально засмеялся. Встревоженная Бесоннова поспешила перевести тему, обратила внимание на стены, украшенные сверху донизу картинами, и решила поговорить об искусстве: – А по какому поводу ты решил развесить картины? – О, рад, что ты заметила! – Не заметить это очень трудно. – Да. Я тут вспомнил, что ты неоднократно рассказывала о своём учителе по живописи Поз... Позине... Позере... – Алексее Позднине. – Да-да-да, Позднин! Я решил изучить его творения и, честно, впал в откровеннейший шок! Он верующий? – Вроде да. Он очень любит тему мистики и религий. – Заметно! – он указал на одну из картин, где был изображён статный крупный господин в оранжевом костюме и красном галстуке, с багровыми рогами, закрытыми глазами и тревожащей душу улыбкой. Его салатовые волосы были собраны в хвостик, над губами виднелись треугольные усики. – Вот эта картина меня сильно... заинтересовала? До сих пор не понимаю, что испытываю к этому портрету. – Понимаю! Это очень загадочный портрет, который господин Позднин подписал как «Новый Владыка Преисподней». Четвёртый задумчиво почесал свою седую бородку: – Обычно все изображают Дьявола по-иному, а тут азиат в рыжем костюме! Нет, я ничего не имею против азиатов... – Дьявол? Это же Владыка Преисподней. – Ну, пусть Владыка! Но, клянусь, никогда не видел, чтобы кто-то изображал его так и... это любопытно! Правда подозреваю, что твой учитель может помышлять... не важно. – В смысле? Он отмахнулся. – Да так, ты же знаешь мои опасения на пустом месте! Я очень за тебя беспокоюсь, а эти тревожные картины твоего тревожащего учителя меня тревожат сильнее. Четвёртый стрельнул глазами на портрет, который он вешал перед её приходом. С портрета на них смотрел, казалось, мёртвый юноша, сидящий в кресле со спрятанной рукой под мантией с чёрно-белыми квадратными камнями; на его шее сверкал красный медальон в форме V. Юноша был худощав и остроух с собранными в густой хвост тёмно-фиолетовыми волосами; три пряди выделялись из общей массы и опадали на бледное лицо, чья правая половина скрывалась под потёртой маской. Тяжёлый взор единственного фиолетового стеклянного глаза в ответ изучал любопытную художницу. Ловец поёжился, отвернулся от портрета и всплеснул руками: – Он так смотрит, аж сердце в глотку уходит! И зачем я повесил его сюда? Бесоннову ничуть не смущал и не пугал мёртвый взгляд юноши, а, напротив, вызывал в её добром сердце жалость. Этого лица в коллекции портретов Позднина она не видела и, зная, что учитель всегда писал с натур, задумалась над историей молодого мученика. На вид ему было около шестнадцати лет, но по отпечаткам пережитого ужаса, изъявшего из него всю жизнь, и пыток, оставшихся синими пятнами на его шее, ему уже давно было за девяносто. Четвёртый видел, с каким интересом она рассматривала портрет, и изумлялся: – И тебе не страшно? – А что страшно? – Как что? Взгляд! У него очень страшный взгляд, и притом глаз один! – И? – И??? Мне не по себе от того, как он смотрит; он словно следит за мной! Но, знаешь, отдам должное, что конёк Позернина – это глаза. Глаза – зеркало души, а у него глаза – кладезь эмоций и чувств. Но на этого мальчика и смотреть страшно!.. – Страшно? А мне его очень жалко. Он ещё подросток, а взор уставший и повидавший многое... Господин Позднин мастер передавать через глаза настоящие чувства своих натур, а этот мальчик меня очень заинтересовал. Что сейчас с ним? Откуда он? Кто он? Странно, я ведь никогда не видела этого портрета... – А это его творение неизвестно народу, потому ты и не видела! Он был подписан как... о, вот, – он достал из бородки завёрнутый в свиток список произведений Позднин. – «Прекрасный мученик Vиктор (Д.)»! Какое странное и непонятное название! Что за «Д» и что за «V»? Почему не Виктор? – он поморщился от количества возникших в его голове вопросов. – Анюточка, ты понимаешь, что это за Д и V? – Понятия не имею. Может, что-то связанное с легендами или мифами? Господин Позднин очень любит символизм, поэтому не удивлюсь, если так и окажется. – А ты его спросить не можешь? – Могу написать ему. Мне самой стало интересно узнать про этого мальчика, ведь все свои портреты он пишет с натуры, не добавляя ничего лишнего и ничего не умаляя... – Во, правильное дело! Как получишь ответ, расскажешь мне! Опустели кружки; лишь несколько капель на дне поблёскивало при свете настольной лампы. Рефлекто, рассматривая лежащие перед ним фотографии Дружбиной, Бесонновой, портрета Немова и портрета Четвёртого, написанных художницей, задумчиво хмыкнул, когда Сыщков закончил рассказ про «Прекрасного мученика Vиктора (Д.)», и поинтересовался: – А у вас есть фотография этого портрета? – Есть, есть!.. Да где же она?! А, нашёл! Старик вытащил фотографию и положил её перед музыкантом. Посмотрев на написанный лик, Родион нахмурился и прижал кулак к губам, – вся его фигура начала источать напряжение. – Что-то не так? – Бесоннова узнала про натурщика? И почему вы до сих пор не покажете фотографию Позднина? – Я иду по порядку, не торопи! Позднин ещё не появился, потому и показывать его не буду. Пока что... А что, тебя тоже заинтересовал мученик? – Да. У меня есть подозрения... – Сыщков замолк и весь превратился в слух. Родион потёр переносицу и спросил: – Вы знакомы с Дантессом Айа? Он лейтенант. – Конечно! Он часто ко мне приезжает чай попить вечерком. – Даже так? Не знал. – А что с Данте? – Видите ли, когда я рассказал ему про свои подозрения насчёт дела Модеста (что оно может быть связано с делом Виктории) и сказал, что собираюсь у вас выведать всю информацию, Данте совсем не обрадовался. Я думал, что он как-нибудь пошутит или подбодрит меня, но он со странной серьёзностью попросил меня не лезть в это дело. – Почему? – Не знаю. Он сказал, что лучше не вмешиваться не в свои дела. – Не в свои дела? Но ведь дело Винина, которое ты ведёшь, напрямую связано с Викторией! – Я об этом и сказал, на что он снова попросил меня не узнавать про Викторию. Мне кажется это очень странным и подозрительным. – Да, это подозрительно. Но почему ты так внезапно?.. – Мученик чем-то похож на Данте. Вы так не думаете? Ранее встревоженный Сыщков, услышав его предположение, с облегчением вздохнул и неожиданно рассмеялся. – Ах, так вот оно что! Ты рассуждаешь прямо как... нет, молчу! Я потом всё объясню, ибо мы идём по хронологии. Всё, не перебивай! – Но почему Данте не хочет, чтобы я узнавал про Викторию? – Он просто слишком за тебя беспокоится. Ты ведь для него как родной сын, мало ли что с тобой может произойти; как-никак, это секретное дело! Родион хмыкнул. – О, Анюта, – Четвёртый прихлопнул в ладоши, как это делают маленькие дети, когда радуются, – слышал, ты с Создателем познакомилась! Ты ему свои работы показывала, да? Бесоннова порозовела; её губы невольно сомкнулись в нежной улыбке при воспоминании о Создателе и Немове. – Да, – робко ответила она. – И как тебе Создатель? Что он понаговорил??? – Я ещё больше им восхищаюсь! Это невероятный человек: от него так и веет счастьем и теплотой! Он очень заботливый, милый, вежливый, добрый... Хотя она и говорила про Создателя, её мысли занимал Роман, из-за чего её лицо становилось ярко-красным, как бутон розы, а пальцы нервно постукивали по чашке. Четвёртый, увидев, что её одолевал жар, подскочил с места и распереживался, как заботливый, но суетливый родитель. Его лик побледнел и исказился в тревоге, а слова, рыбками выпрыгивающие изо рта, путались: – Анюточка, почему ты такая красная? У тебя давнялось повление?! Тьфу! Поднялось давление?! Температура?!! – он стянул зубами свою перчатку, прижал её к горячему лбу художницы и как ошпаренный тотчас её одёрнул. – Ты гря соришь! Тьфу! Вся горишь! Да у тебя небеборятный жар! Тьфу! Невероятный то есть! – Нет у меня ничего! – воскликнула она и покраснела сильнее. – Горячка?! – Я в порядке... – Но ты вся красная, как берет у подъездной бабки! Внезапно его осенило. Он замер, в шоке открыв рот, медленно перевёл взгляд с Аниты на букет анютиных глазок и обратно, опустился в кресло и «развалился», свесив руку. – Неужели?.. – Что? – Неужели ты влюбилась?.. Бесоннову сильно смутила такая прямолинейность, ведь она сама точно не знала, что чувствовала к Немову, но, как подозревали Надежда и Создатель, это была чистая влюблённость. Слово «влюблённость» было для неё чем-то диким, ибо ей никогда ещё не доводилось слышать это слово от других, обращённое к ней. Она влюблена в Немова? Быть не может! И каждый день её терзали смутные сомнения насчёт своих истинных чувств к музыканту, душу царапали грёзы и надежды, смешанные со страхом и отчаянием. А если она ошиблась? Если её любовь безответна, и она обречена на вечное одиночество? Если она ни в кого не влюблена, а лишь снова симулирует чувства? И так изо дня в день: сомнения-мечты, сомнения-мечты... Четвёртый снял цилиндр, достал оттуда бутылку водки, встряхнул её, ногтем поддел крышку, запустив её пулей в потолок, и одним глотком опустошил наполовину. Поморщившись, он превратил оставшуюся водку в бутерброд и с тяжёлым вздохом закусил. – Анюточка! – выпрямившись, он отчаянно и в упор посмотрел на неё. – Ты влюбилась в Создателя?.. Анита опешила. – Что?! Нет, я не... – Подумай хорошенько! Тебе оно надо? Он очень стар, хоть и выглядит на десять, постоянно пропадает на работе, низкий, не очень спортивный, притом слишком уставший, чтобы вести семейную жизнь! Ты же будешь его ждать до поздней ночи в одиночестве дома и... и... у него миллион детей! Подумай о себе, Анюточка... – Прекрати! Я влюблена не в Создателя! – Значит, всё-таки влюбилась!.. – с ещё бóльшим отцовским отчаянием вскричал Четвёртый, схватился за волосы, но тут же взял горячую ладонь девушки в свои. – Если не в Создателя, то в кого? Кто посмел украсть твоё сердечко? – Его... его зовут Рома, Рома Немов, – робко начала художница, внимательно наблюдая за выражением лица Ловца. – Он гитарист... – Музыкант?! – обречённо воскликнул он, однако сразу успокоился и попросил продолжать. – Мы знакомы со школы, учились в параллельных классах и часто после занятий гуляли по библиотекам... В общем, мы со временем перестали общаться, а месяц назад Создатель снова пересёк наши пути и... В лице Четвёртого тенью проскользнули родительские ревность и смятение. Услышав имя учёного, он вскричал: – Это Создатель привёл его к тебе?! – и, вскочив на ноги и заложив руки за спину, суетливо зашагал из угла в угол. – Кому-кому, а Создателю в таких делах я не доверяю! Нет, надо самому навести о нём справки: кто он такой и о чём помышляет... Немов, Немов... Что за фамилия Немов? Значит, молчит много и, верно, что-то скрывает! Может, ещё и употребляет что-то, дабы призвать музу! А выглядит он как? Небось с чёлкой до колен и сальными волосами, а одевается в драную кожаную одежду? – Нет, он очень красивый и одевается нормально. Шатен, волосы длиной примерно до плеч и собраны в хвостик, глаза карие, почти чёрные, уши острые... –Уши! Значит, видит бесов-Теней! А телосложение? – Спортивное. – Защитить сможет... Характер какой? – Спокойный. – Ну да, фамилия говорящая... – он остановился посреди комнаты, разрываясь от переполнявших его противоречивых эмоций, в злом негодовании сжал кулаки и затопал ногами. – Анюточка моя влюбилась, а я даже не знаю, кто это, и узнаю об этом только сейчас, ещё, небось, самый последний! – Четвёртый, успокойся! – Как я успокоюсь, когда моя дочь так внезапно повзрослела?! Четвёртый закрыл лицо руками и завыл. Бесоннова смотрела на него с необъятной радостью и гордостью за то, что у неё есть «папа», который действительно беспокоится за неё, хоть и существует только во сне. Она поднялась, как пушинка подлетела к Ловцу и крепко обняла его, не слыша заглушённое крепким сном треск будильника. – Всё хорошо, Четвёртый. В любом случае тебя я любить меньше не стану, а наоборот: я тебя люблю ещё больше.***
Вдалеке послышалось машинное рычание, став ещё одной причиной пробуждения Бесонновой. В груди защемило предчувствие нарастающего отчаяния. Художница медленно открыла глаза, перевела взгляд с потолка на открытую форточку, понимая по оттенку света, что время маленькими шажками близится к вечеру. Окончательно проснувшись, но, поначалу не понимая, кто она, где она и что она такое, Анита с растрёпанными волосами села на диван, покосилась на часы и, побелев, закрыла лицо руками. Грудь её вздымалась и опускалась с каждым вдохом всё чаще. В голове зазвенел голос визжащий и надрывающийся истерики: она позволила себе пропустить звон будильника, посмела дать себе поспать больше пяти часов и потратила драгоценное время на ненавистный сон! «Тише, Анита, – начала она себя успокаивать. – Ты проспала, но зато встретилась с Четвёртым и провела с ним время. Разве это нехорошо? Хорошо. Я говорила с Четвёртым, а не потратила время впустую. Ничего страшного, что я позволила себе поспать больше положенного – это нормально. Дыши глубже, не вини себя». Она почесала горящие щёки, чтоб окончательно потушить пожар бессмысленной паники и прийти в себя, посмотрела на время и заставила себя принять факт того, что пробило семь вечера.