Даменсток, 13 июня, 1021 год
Время 20:01
Приступы истерии после пробуждения были не редкими гостями у Бесонновой. У неё был крайне сбитый и неуравновешенный режим сна: спать она ложилась, если повезёт, в три или четыре утра, наказывая будильнику разбудить её часов в десять или одиннадцать дня, а просыпалась по итогу ближе к вечеру, часов в пять или шесть, что шло в разрез с её планами. Она изнашивала саму себя и прекрасно это понимала, однако понимание не избавляло её от жутчайших припадков. Из-за переутомления пропуская вопли будильника и просыпаясь позже запланированного, Бесоннова ещё около получаса сидела в объятиях с подушкой и пыталась усмирить бушевавшую в её душе панику. «Спать больше пяти часов нормально. Человеку в среднем нужно восемь часов сна. Ничего страшного, что ты пропустила будильник, но тебе надо восстановить режим, Анита. Прекрати ложиться спать под утро. Ложись в десять или девять вечера, просыпайся рано и работай!» – говорила она себе самой. Но наперекор здравомыслию выступал голос извне: «Но как можно спать ночью творцу? Ночь – идеальное время для работы, тем более сон – удел слабых, удел тех, кто тратит время на бессмыслицу. Вместо сна можно работать. Можно спать и четыре часа в сутки, лишь бы не заниматься бессмыслицей». «Ты износишь свой организм. Тебе нужен сон. Спи спокойно и не тревожься», – отвечал разум. Однако Бесоннова и вправду ненавидела свой сон, ненавидела свой режим и свою глухоту, появившуюся от чрезмерной устали и нагрузки. Она прекрасно понимала важность сна, соглашалась с доводами разума, но всё чаще предавалась обольстительным речам чужого голоса и пренебрегала сном, чем платила ещё большей потерей времени и силами душевными и физическими. Успокаивать саму себя ей с каждым разом становилось всё трудней, ибо голос разума доносился уже откуда-то издалека. Тогда на помощь пришла Надежда. Дружбина, одетая в облегающее чёрное платье, подчёркивавшее её великолепную и обворожительную фигуру, сидела возле дивана, где кусала губы недавно проснувшаяся Бесоннова и подавляла бушевавшие панические мысли в своей голове. Когда на языке закислил вкус крови, художница прижала ладонь к губам, чтобы больше не терзать их зубами, и с отчаянием обратилась к задумчивой подруге: – Надя, прости меня! Я и вправду сумасшедшая... – С чего бы? – Ты сидишь и выслушиваешь мои бредни, помогаешь мне успокоиться от тревоги, причина которой глупа и... – она с отвращением к самой себе отмахнулась. – Это всё глупо и дурно! Пустяк! Зачем я трачу твоё время? – Во-первых, моё время ты не тратишь; во-вторых, это вовсе не пустяк и не глупость! Анюта, это проблема, которую надо решать. – У меня нет проблем – вот, в чём дело! – Есть и серьёзные: у тебя явная битва со сном! Тебе надо восстановить режим. – Я не могу! Ночь меня так и манит, я не могу отказаться от этого удовольствия... – Да даже не в ночи проблема, а во времени! – разгорячилась Дружбина и вскочила со стула. – Ложись хоть в шесть утра, но давать себе спать больше четырёх часов ты обязана! Ты даже когда ложилась в десять вечера просыпалась в четыре утра, лишь бы не тратить время! Лицо Бесонновой исказилось, показав во всей красе её душевные мучения. – Я не могу иначе... Журналистка насупилась, сложила руки за спину и забродила по мастерской, но вскоре остановилась и, сияя пришедшей ей на ум идеей, бросилась к художнице: – Я поняла: тебе нужен терапевт! – Что? Терапевт?.. – Да, психотерапевт! Если ты сама не можешь справиться с проблемой, то не зазорно попросить помощи у специалиста! Тем более я знаю одного человека... Помнишь, я рассказывала про Невесела? Дружбина посмотрела на Бесоннову, ожидая, что та вспомнит, о ком она начала речь, но, сколько бы художница не вскрывала сундуки воспоминаний, не могла припомнить этой фамилии и стыдливо опустила взгляд. Надежда вернулась на место и продолжила: – Я пару месяцев назад брала интервью у психотерапевта Невесела и до сих пор держу с ним связь, – мало ли что случится и понадобится его помощь. Вот, случилось! О, я вас познакомлю, я могу устроить вам встречу! Тебе может сначала показаться, что он мрачен и угрюм, но это вовсе не так: он лишь кажется таким, а на деле невероятно добр и мил! Невероятный джентльмен, вежлив, учтив, умён и притом симпатичный! – с последними словами её смуглый лик озарила лисья ухмылка. – Ты как всегда, Надя! – Сначала подумай над моим предложением: я предлагаю познакомиться с Невеселом! Мы знакомы уже достаточно, и я слышала о нём только хорошее, как о враче, да и тебе надо много что с ним обсудить, помимо сна. Надежда прекрасно знала, что подругу беспокоила влюблённость в Немова и её питание. Помимо того, что Бесоннова мучила себя бессонными ночами и коротким сном, её терзал внезапно появляющийся голод и странное чувство сытости. Она могла пару дней прожить на одном кофе или воде, перекусывая время от времени печеньем или чем-то ещё, что нельзя назвать полноценной едой, ибо порой на неё находили приступы другого расстройства – расстройство от внешнего вида. Ей одновременно и нравилась своя наружность, и не нравилась. Особенно её мучили неидеальная осанка и лишний вес. Она не была ни толстой, ни худой – у неё было среднее телосложение, но ей до жути не нравились свои бока, плечи и округлость лица. Расстройство посещало её изредка, однако, являясь, мучило несколько дней, в которые художница постоянно крутилась перед зеркалом в нижнем белье, высматривала свои внешние недостатки, осуждала себя за них и сильнее кусала губы, чуть ли не плача. Когда расстройство проходило, она переставала обращать внимание на своё тело, и её питание приходило в норму. Такие вспышки самоедства начались у неё с пятнадцати лет. Сколько раз её мать и покойная бабушка бранились на тему еды и правильного питания, сколько раз ей невзначай и в шутку указывали на её лишний вес, усугубляя ситуацию! Порой, когда взрослые хотят сделать комплимент, они будто прикрывают осуждение и едкие насмешки под добрыми шуточными словами и сеют зёрна сомнений у своих детей насчёт их внешности, а потом дивятся: отчего это их ребёнок стал задумчив и расстроен? «Что-то ты поправилась», – звучали колкости от родственников с шутливым ощупыванием пухлых боков, и в то же время сыпались вопросы: «Почему ты стала так плохо есть?» Бесоннову эти противоречия вводили в ступор: она не понимала, что от неё хотят, и пыталась это узнать, но ей не отвечали. Встретившись глазами с Надеждой, Анита прикусила ноготок большого пальца и с мрачной задумчивостью сказала: – Мне надо всё хорошенько обдумать. Ты же знаешь, что это слишком... – Что слишком? – Слишком... не знаю. Я могу справиться со всем сама, да и проблем у меня никаких нет... – Ты не справляешься, Анюта! Ты эту фразу говоришь уже столько лет, а результата всё нет и нет! Бесоннова молча обняла Дружбину. Да, она всегда говорила, что справится со всем сама, что проблем у неё нет и быть не может, но всё это – ложь, вызванная страхом разочаровать... кого? Кого она могла разочаровать, если бы обратилась за помощью? Она сама до конца не понимала, но переживала, что в ней разочаруются за несамостоятельность и слабость, ведь женщине нельзя быть слабой! Нет, это была не гордость; гордость для Бесонновой была чужда. Это была боязнь. Обратиться к психотерапевту за помощью? Она ещё с подростковых лет просила свою мать, которой доверяла, о помощи, однако в ответ слышала: «Ты же можешь справиться и сама», «Тебе действительно так плохо?», «Ты же сильная и можешь справиться с проблемами самостоятельно» и прочие отговорки. Нет, просить помощи она не могла: боялась стороннего разочарования. Надежда принесла подруге стакан прохладной воды. – Спасибо, Наденька... – Да за что спасибо? Ты же знаешь, что я буду тем человеком, который тебе в старости принесёт воды к постели. Анита оживилась и в шутку возмутилась: – Вообще-то это я тебе принесу воды! – Нет, я! – журналистка звонко засмеялась, обнажив белые зубы и выступающие вперёд острые клыки, делающие её похожей на пса. – Давай так: будем воду таскать друг другу обоюдно. – Или нам воды принесут красивые молодые юноши... – Надя! – Ну что? Я люблю жить красиво! И красивых юношей люблю. При упоминании красивых юношей в памяти Бесонновой всплыл портрет мученика Vиктора. Ей стало интересно, знакома ли всезнающая Дружбина с этим творением Позднина, и невзначай поинтересовалась: – А ты видела у Позднина «Прекрасного мученика»? – Одноглазого подростка? Да, видела. Мальчик как мальчик, не в моём вкусе... – Я не про это! – А про что? – Господин Позднин рассказывал тебе что-нибудь про «Мученика»? – Нет, я не спрашивала, да и не интересуюсь этим портретом. А тебе понравился «Мученик»? – Мне этот портрет кажется занимательным. Что-то в нём странное и... мистическое. – Снова ты про мистику! Анют, ну какая мистика в портрете? Её только сам добавить Позднин мог, он же тоже любитель бесовщины и прочей чепухи! Иногда мне кажется, что Позднин твой отец; уж больно вы похожи! – Но разве «Мученик» у тебя не вызывает каких-либо эмоций? – Нет. Многие портреты Позднина вызывают множество эмоций, но ни «Владыка Преисподней», ни «Прекрасный мученик», ни «Лилит» не вызывают у меня ничего, абсолютно ничего! Мифы не моя тема, я это уже давно поняла, а вот сплетни и интриги – вот моя услада! – А разве «Мученик» относится к мифам? – Вроде да, а вроде нет. У него огромная серия картин по мифам, поэтому не удивлюсь, что и «Мученик» – миф. Ты же с Поздниным общаешься, так спроси у него про мальчика! – Я ему уже написала. Завтра почту проверю, вдруг ответ пришёл... Она хотела добавить что-то ещё, но её прервала Надежда, прыгнув к ней в объятия и с оживлённым смехом воскликнув: – И потом обязательно расскажешь, что он написал! – Обязательно, куда же я денусь? Анита прижалась щекой к чужому тёплому плечу и закрыла глаза. Как же хорошо обнимать дорогого тебе человека и знать, что он всегда будет рядом...***
Пробил час ночи. Надежда давно вернулась домой и в обнимку с журнальными статьями спала в волнах тёплой постели под открытым окном, за которым выли проезжающие с ярко-оранжевыми глазами машины и гудели беседы гуляк. Она жила неподалёку от центра, потому давно привыкла к шуму и засыпала под городскую колыбельную. А вот абсолютная тишина её пугала, ибо в тишине ей казалось, что она лежит в гробу мёртвая. И именно из-за тишины её пугали окраины столицы, где зачастую стоял могильный покой, и по этой причине она редко оставалась на ночь у подруги, хотя район, в котором жила художница, нельзя было назвать тихим: транспорт часто протяжно урчал, под окном кричали драчуны и забулдыги, а ночью время от времени кто-то пускал в сумрачное небо салюты. Но оставим Дружбину наслаждаться сладким сном и вернёмся к Бесонновой. В густой листве деревьев таились и каркали, словно предвещали беду, вороны с широкими крыльями и острыми, как лезвия, перьями. Под тусклым бледно-жёлтым светом, прорезающим тёмно-синюю тьму, на скамьях с хохотом били бутылки подростки, а по соседству спали в пьяном сне бездомные и пьяницы. Но вскоре их всех спугнёт патрульный района, если не закроет на привычный беспорядок глаза. В мастерской горел свет. Сквозь открытые форточки просачивались прохладные нити ветерка, несущие с собой вороньи возгласы. Бесоннова, вооружённая кистью, сидела за мольбертом и битый час мучилась над портретом Создателя. Как бы она ни пыталась, ничего не выходило так, как она представляла у себя в голове, что её вводило в отчаяние. Ей хотелось добиться абсолютного сходства с оригиналом, но этого у неё не выходило даже с фотографиями учёного, которые по молодости коллекционировал её отец. Добавив очередной нехороший мазок, она с разочарованием вздохнула, оставила работу и зашагала по залу. Она никак не могла понять, почему у неё не получается изобразить Создателя таким, какой он есть на самом деле, а у неё он выходил фальшивым, неживым. Чтобы отвлечь себя от гнетущих мыслей, Анита подошла к стоящему на тумбочке в углу полотну, накрытому тёмно-багровой тканью, и обнажила портрет Немова. Молодой красавец, идеал, недостижимая мечта – вот, кем он предстал пред ней. Этот человек заставлял сердце бешеной птицей метаться в грудном шкафчике, а опечаленное лицо порозоветь. Но вместо радости и прилива сил она ощутила ещё большую тоску: художнице было стыдно за свои, скорее всего, невзаимные чувства и ужасно больно от терзающих безнадёжных надежд и безысходности. С колкой горечью вновь скрыв лик возлюбленного, она вышла в коридор, попутно застёгивая пуговицы рубашки, накинула на плечи ветровку, сменила домашние тапочки уличными и вышла в подъезд. Ах, этот родной пыльный подъезд с запахом сырости! Лампочка, казалось, вот-вот погаснет: она мигала и издавала жалобный визг, бордовая единица, гордо сообщающая, что это – первый этаж, почти стёрлась, обклеенный драными и изрисованными объявлениями лифт шумел на верхних этажах. Эти бледно-зелёные стены, покрытые венами трещин, почерневшие углы с белёсой паутиной, засорённая лестница с пятнами, похожими на сыпь, грязные перила, серо-жёлтая мелкая плитка, – всё убитое, но такое родное, привычное... Однако ночью подъезд становился настоящим кошмаром, но настолько привычным, что для Бесонновой, нередко выходившей прогуляться по этажам, этот убогий вид стал мил и даже приятен. Она поспешно поднялась на лестничную площадку, чьи стены полностью закрывали синие ржавые мятые почтовые ящики. На полу возле мусоропровода стояли коробки, переполненные рекламами и газетами. Достав ключи, Анита открыла свой ящик и среди рекламного мусора отыскала письмо и еженедельный номер «Громкослушателя». (Газет она особо не читала, а использовала их как коврики для красок, чтобы не замарать мебель.) Удовлетворённая полученным письмом от Позднина, она заперла ящик и собиралась вернуться домой, как вдруг её слуха коснулось странное металлическое скрежетание. Художница обернулась к лестнице, ведущей в кромешную тьму второго этажа, и, вздрогнув, встретилась с парой глаз. Она не видела лица того, кто на неё смотрел, – только яркий белок и чёрные зрачки без радужек, впившихся в неё, как хищник в разодранное тело жертвы. Они глядели с усмешкой, голодом. Не пищевым голодом, иным голодом. Бесоннова в страхе сжала письмо в кармане, негромко поздоровалась с неизвестным и поспешно вернулась в квартиру. Однако прежде чем закрыть дверь, она сквозь щель посмотрела на лестницу, где показался мужчина в чёрной поддёвке с бордовыми пуговицами и широким поясом. Лицо его скрывала тень, но глаза, неотрывно следящие за ней, сверкали ярче и опаснее. В голодном оскале блеснули ровные зубы и скатившаяся с подбородка слюна, – это последнее, что она увидела, прежде чем захлопнуть дверь. «Сумасшедший? Я его здесь никогда не видела... А если он вернётся? Если сейчас постучится или откроет дверь?..» – панически кружились мысли, когда за дверью раздался грозный вопль и топот. – Пшёл вон! – злобно вскричал строгий голос. – А то вызову полицию! Послышался грохот, поспешные тяжёлые шаги и звон домофона, – похоже, сумасшедший убежал. Бесоннова с осторожностью выглянула в подъезд и замерла: перед лестницей стояла крупная мускулистая старуха в зелёном халате, седой кучерявой причёской, похожей по форме на круглую листву дерева, изумрудной серьгой в правом ухе и толстой сигарой во вставных зубах. Старуха пригрозила закрывающейся двери крепким кулаком, пошевелила вздёрнутым кончиком носа, отчего хрупкое пенсне на её переносице два раза подскочило, и повернулась к художнице. Бульдожье лицо старухи вмиг подобрело, тонкие губы расплылись в улыбке. – О, Анютка! – Здравствуйте, тётя Тамара... – Анита с опаской покосилась на дверь выхода. – Кто это был? – Да какой-то типок стоял здесь да слюни пускал! Видать юркнул сюда, когда дверь не закрыли, – старуха плюнула в сторону. – Ну ничё, сёдня патрулит Фелиций, ща мигом его распинает! – Хорошо... Спасибо, что прогнали его. – А он чё, к тебе приставал? – Нет, но я боялась, что он мог ко мне забраться. – Ишь чё удумал, тварюга! Да я сейчас сама его!.. – Может, не надо? Думаю, что господин Колопатин не оставит его шастать по улицам. Тамара посмотрела на дверь и махнула рукой. – Бог с ним! Если объявится ещё раз – изобью так, что мать родную забудет! Если тебя хоть одна тварина посмеет хотя бы пальцем тронуть, – я его вмиг по стенам размажу! Ты здесь, Анютка, у нас первая красавица, так сказать, экзотическая пташка, да и девушка преотличная, потому за тебя я больше всех боюсь. Тебя я в обиду не дам! – Засмущали! Спасибо вам ещё раз. – Да пустяки! – старуха похлопала Аниту по плечу и заулыбалась. – Ладно, давай баиньки: утро вечера мудренее! А я ща быстренько пару раз затянусь и тоже на боковую! – Доброй ночи, тётя Тамара. Заходите на чай! – Сёдня и зайду! Они распрощались. Бесоннова заперла дверь и, дабы убедиться в своём одиночестве, прошлась по всем комнатам, – ни в спальне, ни на кухне, ни в ванной, ни в мастерской никого не было. Нервы её успокоились. Немного расстегнув рубашку, она села за кухонный стол, вытащила из холодильника маленький коробок вишнёвого сока и раскрыла запечатанный ярко-жёлтым сургучом конверт. Позднин, как и большинство гениев-безумцев, имел пару особенностей, в число которых входило запечатывание писем сургучом как во времена молодости его прадедов и прабабушек. Все сургучи Бесоннова коллекционировала и аккуратно складывала в деревянную шкатулку, таящуюся в спальне; у неё имелось множество ярко-алых, багровых, изумрудных, голубых, синих, жёлтых и фиолетовых сургучей с одинаковой гравировкой – глазом с широким зрачком и пышными веерами ресниц. Позднин ужасно любил глаза: делал в своих работах весь акцент на них, носил похожие на них украшения и кольца, и во время бесед неотрывно смотрел своему визави в глаза, проникая ему в душу. Бесоннова часто рисовала в памяти его не моргающие пламенные ярко-жёлтые глаза под густыми тёмно-каштановыми бровями, морщинки и мелкие ресницы. Поначалу ей было страшно ощущать на себе его пристальный взгляд, но страх прошёл, как только она сроднилась с живописцем. Вскоре она смело в ответ могла смотреть в его глаза, отчего со стороны казалось, будто они играют в гляделки. Анита вынула исписанный мелким почерком пожелтевший лист с открыткой и с жадностью начала читать письмо. «Моя дорогая девочка, – обращался к ней с отцовской лаской Позднин, – я очень рад, что ты мне так часто пишешь! В последние недели две я с утра первым делом проверяю почту с надеждой, что увижу твоё письмо, и расстраиваюсь, если письма не получаю. Кажется здесь, за границей, я совсем помешался от одиночества. Гостей у меня никогда не бывает, если не считать заказчиков. (Мне с иностранцами очень трудно, тем более с обитателями Титальи. Я здесь живу уже два месяца, но никак не могу привыкнуть к их странному и чуждому мне менталитету!) Родных и близких, кроме тебя и Создателя, у меня нет и поговорить совсем не с кем. Хоть я и проживаю в гостинице, здесь ко мне относятся с подозрением и усмешкой, ибо я ломано говорю на иностранном. Все принимают мои запинки за абсолютное незнание языка и бездарность, потому постоянно обсуждают меня при мне же, не зная, что, хоть я и плохо говорю, слушаю и перевожу прекрасно! Прерывать их обсуждения я не собираюсь: уж больно интересно узнать мнение со стороны. Заказчики мои многие дурные, спорят о цене и просят скидки. Но я их понимаю: цены здесь скачут каждый день, и не уследишь за тем, как дорожают спички! Думаю, через неделю я уеду отсюда восвояси. К чёрту Титалью! О ней вспоминать не буду, как бы тут ни было красиво. Время от времени, как нагрянет тоска, перечитываю твои письма, и настроение сразу повышается. Рад, что ты наконец-то познакомилась с моим наставником и, не постесняюсь сказать, отцом – Создателем. Жаль я не присутствовал при вашей первой встрече! Уверен, для тебя он станет таким же сильным вдохновителем, каким он стал для меня. Кажется, ты упоминала внезапный прилив сил и приход музы с небес в лице человека... Подозреваю, что это лицо всё-таки не Создатель. Может, им стал новый для тебя человек, с которым ты познакомилась, или же какая-нибудь известная личность. Надеюсь, это не вор твоего сердца. (Добавлено: Я подумал... Даже если твоей музой стал возлюбленный, я буду очень рад. Извини, Анюта, во мне часто проскальзывают ревностные нотки «отца». Ты же понимаешь, я очень боюсь, что тебя кто-то обидит или расстроит, и, если этот «воришка» тебя огорчит, знай, что оставаться в стороне я не буду.) Девочка моя, я очень соскучился по тебе, твоим работам и твоим любопытным речам! Давно я тебя не слышал, но по телефону, увы, поговорить нельзя, – боюсь, с тебя могут спросить нехилую сумму за минутный разговор. Твоя работка, где ты на крохотном холсте написала звёздное небо и которую подарила мне перед путешествием, до сих пор остаётся мне верным спутником. Я его держу в кармане портфеля и, надеюсь, что, прибыв зимой в Рабиж, смогу его и другие твои работы показать своему давнему другу. Он хотел бы с тобой познакомиться (я ему много рассказывал о тебе) и, может, когда-нибудь он приедет в Даменсток, чтобы посмотреть на твои творения вживую. Я тебе о нём рассказывал, о Серджио Серро. Он – журналист, интересуется криминалом, а ты, как знаешь, Даменсток кишит таким кошмаром. Я вас познакомлю и уверен, вы найдёте общий язык. Вместе с письмом высылаю открытку с памятником Смерти со скрипкой. Очень любопытно! Мне о статуе Смерти рассказал заказчик и посоветовал прочесть роман Тараса Байдовского «Человек Смерть». Думаю, тебе он понравится. ибо история очень необычная. Она пропитана нашей любимой мистикой, а слог Байдовского изящен и элегантно прост. Может, роман тебя вдохновит на какую-нибудь работу, чему я буду только рад! И про портрет «Прекрасного мученика» (чуть не забыл о нём): я писал его ещё во времена моей молодости с натуры (с натурщиком не виделся долгое время и не знаю, где он и кто он сейчас), вдохновившись историей про Vиктора. Ты вряд ли слышала её (о ней никто, в общем-то, и не знает), но расписывать её здесь не могу: слишком долго, муторно, да и мысль сформулировать не получается. Думаю, расскажу её тебе, когда вернусь. Это моя десятая попытка написать письмо и такая же неудачная, как и остальные. Но я устал пытаться построить хороший план рассказа, дабы вместить в это небольшое письмо все свои мысли, потому завершаю его так обрывисто. Я очень скучаю по тебе и всем сердцем тебя люблю! Помни, что бы ни случилось, я всегда буду на твоей стороне, всегда поддержу и всегда приду на помощь!С уважением и любовью,
Алексей».
Бесоннова перечитала письмо ещё пару раз, скрывая ладонью счастливую улыбку, прорезанную до ушей. Она до невозможности любила Позднина почти как родного папу, очень скучала по нему и грезила о его возвращении в Даменсток, представляя, как бросится к нему в объятия, как он поцелует её в лоб и как она услышит его добрую картавость. Вскоре Анита ушла в спальню и пала в воздушные сновидения. За зашторенным окном промелькнул голодный оскал.Даменсток, 14 июня, 1021 год
Время 10:11
Бледным утром в парке, в тиши зелёного луга, привычно перед мольбертом возвышалась грациозная фигура Бесонновой, а рядом, вооружившись гитарой, сочинял песню Немов. После встречи с художницей он и вправду «воскрес» и пребывал в некой экзальтации: в нём появились силы и воодушевлённое стремление работать, что радовало его коллег. Он вернулся в строй и все поражались тому, с какой живостью он играл, сочинял и пел, сколько неподдельных эмоций звучало в строках новых песен, нескончаемым водопадом льющихся из-под его пера, какую силу источала его могучая фигура. С каждым днём его голос становился краше и звучал возвышенно, словно сам ангел спустился в этот мир, дабы люди смогли насладиться его прекрасным тенором. Слушая его работу, Анита до сих пор безуспешно пыталась запечатлеть лик Создателя, однако, в конце концов, оставила кисти и решила передохнуть. В горле у неё пересохло, спина покрылась жарким пóтом и, сказав Роме, что сходит за водой, она вышла на тропинку, поднялась по лестнице и, приметив вдалеке магазин, направилась к нему. Она шла медленно, ибо по пути ей хотелось распутать клубок мыслей, мешавших работе, насладиться яркими нарядами природы и очаровательным птичьим хором. Однако вместо желанного щебетания пришлось слушать бродячих музыкантов, развязно шедших впереди. Один из них был длинноволосым русым юношей в красном плаще и чёрной восьмиклинке, другой – крупным мужчиной с растрёпанными каштановыми волосами в чёрной длинной мантии, чёрной шляпе и шарманкой наперевес. Они раскатисто запевали:Разбитые окна и пыльные стены;
Среди горожан не видны джентльмены!
Все люди грешны, все обманом колдуют,
А гадкие бесы их жизни воруют!
Тут грустное небо и блеклое солнце;
От Чучел-мяучел никто не спасётся!
И нечисть повсюду гуляет, как дома;
Вся власть отдаётся в руки Содома!
А у нас в столице весело!
Нет, не мечта, а сплошное месиво!
Приезжайте к нам на смерть поглядеть,
Но не вздумайте потом об этом жалеть!
Нам по ночам столица грезится,
А на утро думаем: кабы нам не повеситься!
Удавись, застрелись иль свари себя,
Но не мечтай в столицу попасть никогда!
Музыканты захлебнулись в страшном хохоте. Напуганная их песней Анита проскользнула мимо них, забежала в магазин, купила две прохладные бутылки воды, поспешила к Немову и, вернувшись, протянула ему одну. Музыкант удивился, с благодарностью взял бутылку, жестом пригласил её сесть рядом и спросил: – Сколько с меня? – Что? – Вода сколько стоила? – А, ты про это... Ничего не надо. Это мелочь, не переживай! – Спасибо большое. Так, сидя в траве, они пили воду и беседовали. Хотя их разговор было трудно назвать беседой: это был скорее монолог Немова на тему музыки, чем диалог с Бесонновой. Ему было приятно проводить с ней время, ибо, как известно, для многих самый лучший собеседник – молчаливый, коим и являлась девушка. Позже монолог всё же перерос в разговор: Роман попросил Аниту помочь с текстом и интересовался её мнением по поводу звучания, словно она была мастером музыкального искусства. Ей было приятно, что он считал её человеком, к чьему мнению можно прислушаться, но боязнь рвала грудь в клочья: она не хотела показаться ему недалёкой в интересующей его теме и приложила все усилия к тому, чтобы понять, о чём он говорил. Конечно, понимала она мало, однако проворно умудрялась вести обсуждение и помогать. За работой они просидели до часу дня и, вдохновлённые, расстались перед домом Бесонновой. Сплетницы-старухи у подъезда косились на них и хранили молчание, ибо с ними на скамье сидел мужчина тридцати лет в белой рубашке с золотым галстуком, конец которого был спрятан в нагрудный карман, оранжевом жилете, коричневых брюках на белых подтяжках и коричневых туфлях на чёрном шнурке. Растрёпанные рыжие кудри блестели на солнце медным цветом, да и сам мужчина был словно дитём солнца. Его светлая кожа была, в отличие от большей части горожан, здорового цвета, нос с прищемленном на нём пенсне на тонком шнурке был прямой и длинный, невинные глаза большие и фиолетовые. Сыщков достал из папки фотографию и подал её Родиону. На фото был изображён тот самый солнечный мужчина: он сидел за убранным рабочим местом, сцепив ладони в замок. Длинные кудри торчали во все стороны, закрывая тонкие брови и лоб, на губах играла добрая улыбка, а фиолетовые глаза сквозь тонкие стёкла пенсне умилительно радостно смотрели в камеру. Он был в белом расстёгнутом кафтане, шёлковой сиреневой рубашке и белым жабо. Следователь поинтересовался у озадаченного музыканта: – Узнаёшь? Родион, хмурясь, вдумчиво вглядывался в знакомо-незнакомое лицо, но не припоминал, чтобы видел этого человека. Бросив попытки угадать, он посмотрел на опечаленного Сыщкова и ответил: – Я не знаю кто это. Вроде знакомое лицо, а вроде... – Это Фридрих Гальген, директор Даменстонского театра. Родион изумлённо распахнул глаза, не веря услышанному. Разве могло быть так, что бы этот очаровательный сын солнца и грузный седеющий человек с вечным трауром в тёмных, почти чёрных глазах оказался одним и тем же лицом? Нет, в это верилось с трудом! – Это Фридрих Гальген?.. – со звенящим в голосе недоверием переспросил музыкант. – Да. Ему здесь тридцать. Совсем на себя не похож, да? – Да! Это совершенно два разных человека! – К сожалению, соглашусь. Сейчас он сильно постарел, потолстел, полысел и больше никогда не выйдет из траура. Жаль мне его, Родя, и ты полностью поймёшь меня только после всего дела Виктории. Поверь, после услышанного ты больше не сможешь смотреть на бедного Гальгена без сожаления! Заметив Гальгена, Бесоннова улыбнулась ему. – Фридрих? – Здравствуй, Анита, – мужчина со смущением улыбнулся в ответ, поднялся, взяв с собой пакет, и подошёл к ней под пристальным наблюдением старух. – Ты сейчас занята? – Нет, не занята, но что ты здесь делаешь? – Я... – он запнулся, наклонился к ней и перешёл на шёпот. – Я хотел бы поговорить по поводу портрета. – Ты хочешь заказать портрет? – тоже зашептала Бесоннова. – Да. И помимо этого... мы давно с тобой не виделись, – с этими словами он пошуршал пакетом. – Вот, решил принести пирог к чаю! – Пирог? Какая прелесть! Идём. Анита повела Фридриха к себе домой, попутно поздоровавшись со старухами. Когда входная дверь со скрежетом захлопнулась, старухи переглянулись. – Влюблён! – утвердительно кивнула красный берет. – Влюблён! – По уши влюблён! – согласились остальные. – А не вместе ли они? – спросила белый платок. – Нет, не вместе, иначе он бы чаще приходил! – покачала головой синее платье. – Но вместо Гальгена тут постоянно вертится тот смазливый музыкашка! – Да почему смазливый? Очень даже симпатичный мальчик! Мне он больше Гальгена нравится; видно, красавец-романтик! – замурчала красный берет. – Да ну тебя! Все романтики изменники; вместо того, чтобы делами показать свою любовь и преданность, жужжат в уши про свою любовь до гроба и скачут по чужим постелям! Да и этот твой музыкашка нем, как рыба, и явно влюблён, но не в Бесоннову. А вот Гальген – настоящий джентльмен: и хозяйственный, и мужественный! Видишь, он пирог принёс, который, я уверена, сам готовил! – Ну не знаю! Он – рыжий, значит, бездушный, а вот тот гитарист... Он почти каждый день гуляет с ней. Думаю, он в неё влюблён, просто тщательно это скрывает! – Он скорее в Дружбину влюблён, чем в Бесоннову! Да и музыкашка... Что с него взять? – Да не музыкашка он, а прекрасный гитарист! – Девочки, не переругайтесь тут из-за мальчишек! – цыкнула белый платок. – Они оба симпатичны, но вопрос: кто из них сможет добраться до сердца Бесонновой? Я согласна с Зиной, что Немов влюблён в Дружбину, а вот Гальген явно за Бесонновой ухаживает! – Тьфу на вас! – плюнула красный берет. – Я ставлю на моего гитариста! – Безнадёжно! – вздохнули белый платок и синее платье и скрестили руки на груди. Вскипел чайник. Анита разливала чёрный чай по кружкам, пока Фридрих разрезал пирог; движения его были плавны и завораживали своей отточенной аккуратностью. Художница украдкой наблюдала за ним, садясь за стол, поставила возле него кружку и искренно поинтересовалась, без привычного для неё ложного любопытства: – Как дела в театре? – Всё лучше некуда! Зал постоянно полон, и артисты довольны, работают не покладая рук! Вот, скоро состоится премьера «Человека Смерти» по Байдовскому... – он разложил кусочки пирога по блюдцам и оставил замаранный вареньем нож. – Волнуюсь немного. Услышав упоминание романа Байдовского, Бесоннова сильно изумилась, но виду не подала. Её сильно смущали совпадения, и всякий раз, когда совпадения скрашивали её будни, она искала в них скрытый смысл; здесь же она поняла, что ей в обязательном порядке надо ознакомиться с «Человеком Смерть». Фридрих опустил взгляд с Аниты на её тарелку, где теплился пирог, истекающий сладкой малиной, и ожидал, когда она попробует его труд и оценит вкус. Девушку трогало его видимое смущение и, вооружившись ложечкой, она попробовала кусочек и просияла. – Ну, как? Есть можно? – Это невероятно вкусно; он ещё и с моей любимой малиной! Это ты готовил? – Да так, практиковался. Думаю серьёзно начать заниматься выпечкой и иногда радовать коллег булочками, печеньем и пряниками... Значит, пирог вкусный вышел? – Не просто вкусный, а невероятный! У тебя золотые руки и невероятно доброе сердце! Поражаюсь тому, сколько всего ты делаешь. – На самом деле не так уж и много, как мог бы. – Не умаляй своей работы, – она с нежностью позлопала его по плечу. – А когда премьера «Человека Смерти» будет? – В середине следующего месяца. Я хотел предложить... – Я приду, – случайно перебила его Анита, не услышав последних слов. – Извини, перебила... Что ты сказал? – Я хотел предложить вместе сходить на премьеру. Как раз Ганс играет одну из важных ролей, поддержим его и... да. С каждой произнесённым словом румянец волнами приливал к директорским щекам, а улыбка становилась шире и кривее от смущения. Бесоннова ясно видела, как менялось его выражение лица, однако должного значения этому не придавала. Хотя мысленно у неё проскользнула догадка: может, Фридрих её любит? Он не в первый раз проявляет к ней заботу, разве это не значит, что он может быть в неё влюблён? Нет, она не верила, что в неё кто-то может влюбиться, будь то Гальген или Немов; она сама любила всем сердцем, но не могла представить любви к себе, даже если бы ей об этом сказали напрямую. Потому взаимности от Немова она не ждала, хоть и мечтала о ней, а во влюблённость Гальгена не могла поверить и его внимание относила к дружелюбию и вежливости. Быть не может, чтобы она была кому-то симпатична, как девушка, а не как собеседник или друг! Но Фридрих всем сердцем и душой полюбил Аниту с их самой первой встречи, и последние два года эта сильная любовь и привязанность к ней росла, как на дрожжах. Губы Аниты расплылись в тёплой улыбке: – Да, поддержим Ганса! Кстати, как он поживает? – Чуть ли не ночует в театре! На всех репетициях присутствует и режиссёр с заведующим труппой им очень доволен, а я горд за него. Это... я его портрет хотел заказать. – Точно, портрет! Последующий час они бурно обсуждали заказ театрального директора, прерываясь на пирог и чай. В отличие от Немова, разговор с Гальгеном проходил без переживаний и осторожности: Анита спокойно могла отпустить острую шутку, зная, что Фридрих её поймёт и посмеётся, могла расспросить его про работу театра и услышать спокойное и разборчивое объяснение, открывая для себя мир закулисья. Она не беспокоилась, что он может посчитать её глупой, но в то же время продолжала бояться, что слишком много будет говорить о себе, и держала себя в ежовых рукавицах. Фридрих на подсознательном уровне понимал её замкнутость и с ловкой незаметностью выуживал из неё частички её души. Так он узнал, что из всех ягод ей больше всех по вкусу малина и клубника, любимые писатели Дидевенский и Андриев, любимые художники Позднин, Хвостатов и Птицев и что по музыке она абсолютный меломан. Фридрих, рассмеявшись с очередной шутки, подпёр щёку ладонью и неожиданно спросил: – Анюта, можно вопрос? – Ты уже его задал. – А ещё два? – М-м.. Хорошо, задавай. – А тот парень с гитарой... Он кто? – А! Это Рома Немов, музыкант. Я ему помогала с песней. – Помогала с песней? Ты ещё и сочиняешь тексты? – Нет-нет! Я простой слушате... Её на полуслове перебили нетерпеливые удары кулаком по входной двери. Бесоннова вышла в коридор, глянула в глазок и, увидев морщинистую физиономию Тамары Бойко, отворила дверь. – Добрый день, тётя Тамара! – Э! Анютка! – старуха до треска костей обняла её. – Я ж говорила, что сёдня припрусь чаи гонять! – Я рада, рада! Заходите! – Не боись, я уже в своих тапках и полы не замараю. Она взяла Бесоннову под локоть, зашла с ней на кухню, шлёпая розовыми сланцами, и, встретив Фридриха, развела руками. – Ути господи, кто это у нас? Фридька! Ты где ошивался? – Тётя Тамара? Я думал, вы давно переехали... – Э! Куда? Совсем в дырку мира, что ле? Не, спасибо, мне нашей мусорки хватает! (Мусоркой она ласково называла их район). А ты чё не звонишь, не захаживаешь? Работаешь много, небось? – подойдя к вставшему из-за стола Гальгену почти вплотную, Бойко начала больно щупать его руки и мышцы. – Как потощел! Одна кожа да кости! Да я такой тощей даже за решёткой не сидела! – она задрала короткий рукав халата, оголив татуировку черепа на плече, и продемонстрировала свой крепкий бицепс. – Во, какие мышцы должны быть, а у тебя чё? Тебя совсем родаки не кормят, что ле? – Я нормально ем, но не всегда успеваю. Работаю... – Пахарь ты мой! Ну, как твой брат-то? Как мать? – Они в полном порядке. – Вот и отлично! Ну, вы ко мне захаживайте хоть изредка, я вас пельменями угощу что ле! Бойко села возле Гальгена, налила себе чай с молоком и заговорила про театр, завлекая в диалог то Аниту, то Фридриха; затем тема резко сменилась, и старуха стала вспоминать свою молодость, которую провела за решёткой за убийство по неосторожности. Бесоннова не понаслышке знала, что на свои именины двадцатишестилетняя Бойко, разрезая торт, случайно перерезала глотку своему младшему брату и её «упекли на пятак к зекам». Срок ей продлили до семи лет из-за постоянного бунта и насилия над остальными заключёнными. Выйдя на свободу, она чуть не пошла по пути проституции, но вовремя остановилась, ибо была со случайно рождённым ребёнком на руках. Поняв, что надо растить дитя, она ушла работать вышибалой в публичный дом «Асмодей», тогда ещё малоизвестный и редко посещаемый, и вот уже четырнадцать лет неизменно патрулирует на Мармеладной улице. Бойко часто вспоминала нелепые и забавные ситуации, связанные с бунтовщиками и извращенцами, и постоянно говорила про своего начальника Аркадия, превращаясь из пятидесятичетырёхлетней тётки в краснеющую студентку. Она с влюблёнными вздохами рассказывала про его пленящую красоту, пронзительный взгляд серых глаз, очки без одной душки, восхваляла его доброту и великодушие, Ей нравилось в Аркадии абсолютно всё и всё в нём казалось божественным, но признаться ему в любви она никогда бы не посмела, потому что «страшиле с таким божеством нет шансов». Своего сына Прохора Тамара не любила за то, что он чужой и нежеланный, а четырёхлетнюю дочь, тоже случайно родившуюся, когда Бойко было пятьдесят, ненавидела, потому что чуть не умерла при родах. За младшей она совсем не следила и не собиралась её воспитывать, и опекунство над сестрой взял на себя двадцатилетний Прохор, работавший в забегаловке «Блэк & Уайт» поваром. От матери он бежал к друзьям в шестнадцатилетнем возрасте, а Тамара вовсе не жалела, что «выродок» её не навещает. Когда Бойко покрывала сына трёхэтажным матом и восхваляла Аркадия, раздался звонок в дверь. Бесоннова вышла в коридор и встретила смугленькую низенькую даму в малиновой мешковатой одежде, с плоским лицом, так и сяк обрезанными короткими волосами и ярко-розовыми большими безумными глазами. На спине у неё панцирем показался большой зелёный рюкзак. – Добрый день, добрый день! – мелодично пролепетала дама, помахав ладошкой, и украдкой осмотрела квартиру художницы. – А вы не знаете, тут ли живёт Лилит? – Нет, не тут. – А Лилит живёт в этом доме? – Я не знаю никакой Лилит. – Ага... Спасибо-спасибо! Дама убежала по лестнице наверх, чуть не столкнувшись с хмурым рослым брюнетом двадцати девяти лет в чёрно-белом пиджаке, одетым задом наперёд, брюках, украшенных геометрическими фигурами, и кожаных сапогах на толстой подошве и каблуке. Анита хотела закрыть дверь, когда этот причудливый брюнет прищурился в её сторону и внезапно воскликнул: – Бесоннова, ты, что ли? Художница дрогнула от неожиданности и удивлённо посмотрела на него. Лучезарная улыбка прорезала бледные губы чудака, обнажив ровный ряд зубов, и он, спрыгнув со ступеней, подошёл к ней с распростёртыми для объятий руками. – Ну конечно ты, Анитка! – воскликнул он и крепко обнял опешившую девушку. – Узнаёшь меня? – Казир? – неуверенно предположила она. Чудак, засмеявшись, низко ей поклонился, пока художница рассматривала внезапно появившееся знакомое лицо. Бледная кожа, острые уши, острые вечно нахмуренные брови, сощуренные чёрные глаза, смотрящие исподлобья, родинка под правым глазом и странная причёска с завитками, напоминавшими дьявольские рожки, – да, несомненно, перед ней стоял сам Казир Хамлов, её эпатажный и чудной одногруппник из училища, с которым она не виделась уже несколько лет! Внешне Хамлов не изменился ни на йоту: он всё так же носил пиджак задом наперёд, ходил в тяжёлой крупной обуви, щурился, хмурился и завивал блестящие от лака волосы. Да и характер его, судя по всему, оставался неизменным: такой же громкий бунтарь, каким был в училищные годы. С Хамловым Бесоннову связывало большое количество воспоминаний и приятных, и неприятных, и забавных, и страшных. Учась у Позднина, что придерживался традиционной живописи, Казир постоянно бунтовал и часто срывал пары своим непослушанием. Когда все спокойно писали с натуры, он считал важным выделиться и специально коверкал внешность натурщика, крася его кожу в синий или зелёный, удлиняя части тела или изображая вместо человеческой фигуры геометрические, за что получал низкие оценки и замечания от преподавателя. Когда все одевались прилично и обыденно, гардероб футуриста был полон своеобразными костюмами, обувью на массивных подошвах и вычурными шляпами со шнурками. Как и верхнюю одежду шляпы он носил неправильно, вверх ногами, т.е. полями кверху. Когда все писали кистями, он всё делал мастихином: и смешивал краски, будь то масло, акварель, акрил или гуашь, и очищал палитру, и писал, и делал наброски, макая его кончик либо в уголь, либо в тушь; никто никогда не видел в его руке кисти, карандаша или пера, кроме мастихина. Вместо людей в их привычном образе и понимании его полотна были набиты треугольниками, квадратами и овалами, формировавшие искажённое и кривое человеческое тело. Пока все звали себя последователями классицизма и писали классически, он смело заявлял, что является чистейшим футуристом, и отвергал, но уважал традиционную живопись. Позднину совершенно не нравилось поведение и уж тем более мышление чудного ученика, однако, сколько бы он ни старался, перевоспитать хулигана ему не удавалось, – пришлось смириться с его проделками. Но, нужно отдать должное, Казир был невероятно умён, самостоятельно изучил всю историю живописи, мог с лёгкостью отличить барокко от рококо, импрессионизм от экспрессионизма, поимённо знал больше ста живописцев разных стран и хранил в памяти огромную коллекцию картин, чьё число уже давно переваливало за две тысячи. Сам он был очень старательным учеником, хоть и своевольным: он беспрерывно творил по четырнадцать часов каждый день, совершенствовался и воплощал в жизнь идею за идеей. В отличие от остальных он никогда не ждал вдохновения, не искал музу и считал творческий застой ленью, которой подарили красивую отговорку: «у меня нет вдохновения». Со временем Позднин всё-таки полюбил Хамлова, увидел в нём большой потенциал и уже относился к нему с отцовской лаской, а Казир, заметив примирение преподавателя с его мировоззрением, в ответ полюбил его и даже обращался к нему за советами. С Бесонновой Хамлова связывала дружба: футурист всегда считал девушку надёжным другом и доверял ей все свои секреты. Анита была единственной в группе, кто не относился к нему с насмешкой или презрением, была единственной, кто слушал его модернистские речи и не осуждал за иное мировоззрение, – за её спокойствие, доброту и умение слушать она очень нравилась Казиру, который по-настоящему привязался к ней и считал её своей родной сестрой. А вот Анита относилась к нему с простодушием и слушала его лишь потому, что играла роль слушателя по жизни. Ей не очень нравилось поведение Казира, но сказать ему этого она никак не могла: вдруг она его обидит или расстроит? И тем более Хамлов был очень полезным, ведь знал почти всех людей, что их окружали, и имел множество хороших связей. Портить отношения с таким человеком очень невыгодно и глупо, и поэтому Анита не переставала общаться с Казиром. Казир оглянулся по сторонам и удивлённо сказал: – А я всё думал, что ты в центре обитаешь. – В центре слишком шумно, а здесь хорошо. – Да, район у вас весьма благоприятный! – А ты сам что здесь делаешь? – Тёщу навещал! Она тут на пятом этаже живёт. – Тёща? Ты женат? – не скрыла своего изумления художница. – Уже седьмой год! – с этими словами он гордо поднял правую ладонь. На безымянном пальце блеснуло обручальное кольцо. – О-о! Не знала... – Конечно, мы же давно не виделись! – Да, давно. А жена кто? – Моя милая Констанция! Помнишь, я в своё время у тебя просил любовного совета? – Честно, не помню. – А я хорошо помню! Ты мне посоветовала не терять шанса и признаться ей в любви. Вот, как видишь, не зря тебя послушал и теперь я самый счастливый муж и отец на всём свете! – У тебя ещё и сын есть?.. – Да, Гришка; ему осенью шестой год стукнет! Он моя полная копия и наружностью, и нравом, так ещё и по моим стопам пойдёт: тоже рисует! – Здорово! Растёт наследник. – Да; думаю, Гришка продолжит моё благородное дело и станет моей самой большой гордостью! Он расслабил брови и разразился ласковым смехом. Внезапно этот буйный футурист предстал перед Бесонновой в совершенно ином свете: она увидела Казира любящим и заботливым мужем и отцом. Её до глубины души тронули искра любви, пронёсшаяся в чёрных бездонных глазах при упоминании своей возлюбленной, и нежность, с которой он говорил о своём сыне. Бесоннова с умилением улыбнулась: – Я очень рада за тебя. – Всё благодаря тебе! Если б не твой толчок, я, может, сейчас и не был бы счастлив! – Да ладно тебе! – Без «да ладно»; прими мою благодарность без смущения и гордись собой! Кстати, ты знакома с моей тёщей? – Нет, я мало с кем знакома, на самом деле. Не удивлюсь, если ты уже знаком со всем домом. – Так ты права: я почти всех жителей здесь знаю! А с тёщей я тебя как-нибудь познакомлю, и ты сама убедишься, что тётя Дефельвор наипрекраснейший человек! – Поверю на слово. – А я подкреплю веру не словами, а знакомством! И почему мы говорим у порога? Давай зайду, чай попьём; расскажешь, как у тебя дела! – Сейчас? – А когда ещё? Конечно сейчас! Анита замялась. – У меня гости... – Ничего, пододвинутся! Мы с тобой давно не виделись, и я хочу наверстать упущенное; ты же знаешь, какой я нетерпеливый. Бесоннова, поняв, что спорить бесполезно, пропустила Хамлова домой и закрыла дверь. Родион задумчиво барабанил пальцами по столу, пока на него с фотографии хмуро глядел Казир Хамлов. – Значит, – на тяжёлом вздохе начал он, – это Казир Хамлов... А его сын Григорий Хамлов? – Да, всё верно. – Значит, Хамловы и в этом деле замешаны... Сыщков поначалу не понял, что подразумевал Родион, но тотчас горько усмехнулся: – А-а, ты про дело Винина! Иронично, что у них похожая трагедия. Отец и сын близнецы не только нравом, внешностью и профессией, но и судьбой... – В смысле? – Ничего; я забежал далеко вперёд. Ты ведь знаком с Хамловым младшим? – Да, мы недавно сидели в забегаловке. – Он что-нибудь говорил про свою семью? – Нет, эту тему не затрагивали. – И не надо. Но, зная тебя, ты захочешь докопаться до истины и наверняка полезешь на рожон, поэтому хочу тебя предостеречь: не говори бедному Грише про то, что Казир его отец. Удивлению музыканта не было предела; его глаза округлились, зрачки забегали по суровому морщинистому жёлтому лицу. – Что? – Не называй Казира его отцом. – Но почему? – Всё по порядку; мы ещё не дошли до этого момента истории, а, значит, ответа от меня ты не получишь. Пока что. Но, если хочешь, узнай у Гриши сам и лучше спроси про Казира Хамлова как о художнике, а не как о родственнике. И помни: не смей произносить в одном предложении слово «отец» и имя «Казир». – Вы как всегда говорите загадками! – О, нет, я лишь люблю порядок и хронологию! Позже ты обо всём узнаешь, позже! Он хотел продолжить рассказ, но запнулся на полуслове, что-то вспомнив, и с улыбкой обратился к музыканту: – Совсем забыл: у меня же в зале висит автопортрет Казира! Не хочешь взглянуть? – Хочу. Сыщков вывел Родиона из кабинета в зал и подвёл к небольшому холсту в чёрной раме у окна. Палитра автопортрета была мрачная, кроме кристально-белого угловатого овала посередине – осунувшегося строгого лица с большими чёрными глазами. На багровом фоне чёрными треугольниками выделялась чудная причёска, похожая на рога. Родион долго всматривался в фигуры, пытаясь понять представшую пред ним композицию, но в глазах у него всё расплывалось и смешивалось. – Интересное видение... себя, – после продолжительного молчания сказал он, на что старик задорно посмеялся. – Тоже не понимаешь модерн? – Да, не понимаю. Я, всё-таки, больше люблю классику. – Я тебе потом покажу работу Позднина; она в спальне висит, – он обвёл автопортрет Казира задумчивым взором. – А Гриша в каком стиле пишет? – Не знаю, я его картин не видел. – А жаль! Теперь я попрошу тебя разузнать всё о Грише. – Для чего? – Я хочу понять его отношение к Казиру. – Я могу спросить его об этом напрямую. – Это, конечно, будет очень хорошо, но помни... – Не говорить, что Казир его отец. Я понял. Следователи вернулись обратно в кабинет.