2. Дело «Vиктория»: Неспящая красавица (I том)

Когда Анита ушла, Тамара сурово посмотрела на Фридриха и процедила сквозь зубы: – Теряешь планку, Фридька! Ты чё уступаешь какому-то обросшему музыкашке? Анютка с ним почти каждый день гуляет, не дай Бог скоро и в постель юркнет! – Не говорите так! Анита вовсе не... – Я не договорила, балбес; сначала до конца дослушай! Она в этого Немова влюблена, – поверь мне, я знаю, как она на него смотрит, – а Немов этот явно с подлецой! Кто знает, что у этого музыкашки на уме? Наверняка одни пошлости да наркота, потому и говорю: голову ей запросто вскружит! – Не вскружит. Она, в отличие от других, умеет здраво мыслить и видит людей насквозь! – Да даже такого человека можно на раз-два обвести вокруг пальца! Если бы ты видел, как он на неё смотрит, какие речи ей говорит... Раздражённый Фридрих ударил кулаком по столу, напугав старуху, и гневно сверкнул стёклами пенсне: – Прекратите! Анита не такая, и вы не имеете права говорить о ней такие гадости! – А чё бесишься-то? Я ведь говорю по факту: ты можешь опоздать! Сейчас её сердце перехватит этот мальчик-загадка и загадит её жизнь к чертям, а ты и дальше будешь в сторонке мяться! – Не буду! – Ты по ней вздыхаешь уже два года! – А вы по господину Либидину больше десяти лет! – Тоже мне, сравнил зад с пальцем! У меня совсем другая история и, вообще, не лезь не в своё дело! Ну чё ты яйца мнёшь? Подошёл, уверенно признался и она твоя! А коли опоздаешь, я тебе сопли подтирать не буду! – Я не опоздаю! – Уже как два года опаздываешь; тебя поезд удачи ждать не будет! – Я!.. – Что тут за дискуссии? Фридрих застыл на месте, в растерянности поднял глаза на Хамлова и усыпил в себе разбушевавшуюся злобу. Нет, ему нельзя злиться, – он был страшен в гневе и утрачивал над собой контроль, пока не уставал от пульсирующих головных болей. Те, кому не посчастливилось застать Гальгена в дурном настроении, описывали его «кошмаром наяву»: космос в добрых глазах превращался в свирепое пламя, ласковый бархатистый голос срывался на страшный крик и внешне он становился похож на разъярённого зверя. Тяжесть его кулака на себе испытали только два человека и после лгали окружающим, что синяки заработали по «случайности». Опоминаясь после буйства, Фридриху становилось совестно, – тогда коробки успокоительных опустошались в одночасье, кое как сдерживая незримыми цепями буйного монстра в душе. Всплески гнева у директора происходили крайне редко, но среди театрального персонала активно гуляла фраза: «Не злите господина Гальгена!» Единственными, кто был не в курсе проблем с гневом у Фридриха, была его семья, не считая младшего брата, – они даже не догадывались, что у их доброго Фридри могли быть какие-то трудности. Казир с прищуром оглядел два удивлённых лица и, остановившись на Тамаре, воскликнул: – О, тётя Тамара, и вы тут! – Ути, козявка моя пришла! – Я Казир! – поправил футурист и крепко обнялся со старухой. – Ой, ну ты ещё обидься! Я ж любя. Фридрих не сводил круглых глаз с Казира и мысленно бился в попытках угадать, кем было это новое странное лицо. Казир в ответ посмотрел на него, прищурился и заулыбался: – Фридрих, ты, что ли? – Да, я. А вы кто такой? – Не узнаёшь? А, конечно, не узнаёшь, мы ж с тобой особо не общались. Что ж, время вновь познакомиться, дорогой одноклассник: я Казир Хамлов! – Что?! – Фридрих вскочил с места и поморгал, дабы убедиться, что ему не кажется. Анита и Тамара удивлённо переглянулись и враз спросили: – Вы знакомы? – Конечно! – кивнул футурист и сел напротив директора. – Мы с первого класса знакомы, правда, все те девять школьных лет почти не общались: характерами не сошлись, зато были единственными круглыми отличниками в классе! – и он обратился к бывшему однокласснику. – А ты сильно изменился! Встреться мы на улице, я бы тебя даже не узнал! Гальген вспыхнул и покрылся стыдливым румянцем, а Бесоннова ещё изумлённее переспросила: – Изменился? – Ну да! Он в своё время тем ещё кабанчиком был, а сейчас посмотри, какой стройный стал; не мужчина, а мечта! – Казир... – сдерживая нарастающее раздражение и смущение, прошептал Гальген и закрыл лицо рукой, но его никто не услышал. Хамлов продолжал ковырять прошлое: – Куда же ты, Фридька, свои щёки потерял? Бока-то я тебе прощаю, а щёки твои мягкие где? – Щёки? – Анита смотрела то на Казира, то на Фридриха и с умилением представляла второго подростком. – А у него в своё время щёки были большие, мягкие, – все девчонки нашего класса хотели их потрогать! Только Фридька всегда неприступным был: засядет где-нибудь в углу с книжкой и читает перемены напролёт. Честно, Фридька, я всегда тебя считал заурядным занудой, вот и не подходил, а сейчас, думаю, общий язык найдём и наверстаем упущенное! Ты же директор Даменстонского театра, да? – Да, директор... – Вот, не зря в тебе учителя великого человека видели! Пунцовый Фридрих сквозь пальцы посмотрел на художников и скромно поинтересовался: – А вы друг с другом тоже знакомы?.. – Мы с Аниткой? – вновь открыл рот Хамлов, не дав сказать ни слова Бесонновой. – А мы одногруппниками были у Позднина! О, а помнишь, как мы с ребятами... И, полностью завладев женским вниманием, футурист ударился в училищные воспоминания, вызывая забавными историями у дам улыбки и смех, а у Фридриха – бурлящую ревность. Оставив истории о том, как он пакостил в училище, Казир перешёл к школьным хулиганствам, затем рассказал про свою любимую жену, прекрасного сына, золотую тёщу и постоянно говорил, что у него всё лучше всех, пока Фридриху оставалось подавить в себе бурлящие чувства и украдкой, с щемящей болью в груди любоваться полуулыбкой Аниты, её бледными щеками и поцелуями бессонных ночей, оставленных под глазами. Как ему хотелось поцеловать её шершавые ладони, родинки на лице, локон волос! Как хотелось крепко обнять, наслаждаясь ароматом её духов, и постоянно повторять ей слова любви! Как хотелось заботиться, знать о ней всё! Как ему хотелось доказать свою преданность ей! Он её любил безмерно, но боялся признаться: небось спугнёт или оттолкнёт и без того опасливую художницу. Остаётся дождаться подходящего момента и тогда он не отойдёт от неё ни на шаг! Он не опоздает, не уступит её сердце никому другому! Но боль и ревность в его душе росли; было тяжело слушать болтливого футуриста и видеть то внимание, которое художница ему уделяла. Однако Фридрих не замечал, с каким беспокойством на него поглядывала Анита, ощущая его подавленность на себе, и с каким трудом ей приходилось делать вид искренней заинтересованности, чтобы ненароком не обидеть Казира. Спустя томительный час Гальген поднялся, сказав, что у него назначена важная встреча, хотя на самом деле он хотел скорее покинуть общество раздражавшего его футуриста, однако Хамлов поднялся вместе с ним. – О, Фридька, я тогда с тобой! – А тебе-то куда? – Я, думаю, уже утомил девушек своей разговорчивостью, да и ты что-то всё молчишь. Давай провожу! – ...Хорошо. Как же тяжело далось Фридриху это «хорошо»! Он хотел как-нибудь вывернуться от тягостной компании Казира, но заметил, как утомилась Анита, передумал и, скрипя сердцем, согласился. Бывшие одноклассники попрощались с дамами и вышли на улицу, а художница осталась пить чай с Бойко. Хамлов стянул с себя пиджак, оставшись в одной рубашке, и утёр пот с лица. – Ну и жара! И как тебе не жарко с такими патлами? – Мне холодно, – наотмашь ответил Гальген. – Плюс двадцать, а тебе холодно? Во даёшь! В неловком молчании они прошли четверть пути. – Какой-то ты понурый! – внезапно воскликнул футурист, встал перед директором и жестом остановил его. Тот замер от неожиданности и насупился. – Я не понурый. – И на кой чёрт ты споришь? Я вижу и говорю тебе, что ты понурый, значит, так и есть! Я все твои эмоции вижу насквозь; не зря физиогномикой в своё время увлекался! Что случилось? – Ничего не случилось, – он обошёл его и двинулся вперёд, но Казир вновь столбом возник перед ним. – Ты за весь разговор ни слова не проронил, ещё и хмуришься! Тебя явно что-то гложет. – Меня ничего не гложет. – Гложет! С женой поссорился? – Я не женат. – С любовницей? – У меня никого нет. – Никого? – Да, никого, – холодно бросил директор и вновь продолжил путь, оставляя футуриста позади. – Да подожди ты! – Ничего у меня не случилось! – Я тебя чем-то обидел? Если да, то извини, не хотел! Если ты на меня за кабанчика дуешься, то ещё раз извини; не думал, что это тебя так заденет. – Я не обижен! – Тогда почему так отрывисто отвечаешь? – Я спешу! – Так почему извозчика не поймаешь, если спешишь? – Лишние траты. Казир остановился, провожая Фридриха изумлёнными глазами, когда внезапное осознание камнем свалилось на его голову. – Ты что, влюбился? По тому, как дрогнули плечи директора, он понял, что попал в цель. Прокрутив в мыслях несколько имён, он рискнул предположить: – Ты в Анитку влюбился, что ли? – и попал в точку. Гальген остановился и обернулся к нему. – Я прав? Бледный Фридрих придержал паузу и, побледнев сильнее, с трудом вымолвил: – Ты ведь от меня не отстанешь? – Теперь не отстану. – А если скажу «да», что сделаешь? – А ты скажи, тогда и сделаю! – Ты прав, – тяжело вздохнул он и нервно сжал кулаки, ожидая, что услышит гадкий смешок или издёвку. Но ни того, ни другого он не дождался. Казир подошёл к нему и по-дружески похлопал по плечу. – Извини меня, Фридь, что заставил чувствовать себя паршиво. Ты ревновал? – Нет. – А если честно? Фридрих промолчал. Казир понимающе кивнул: – Я всё понял. Извини, что не заметил твоих чувст, но можешь Анитку ко мне не ревновать; мы с ней просто хорошие друзья. Но разве вы не вместе? – Нет. – А она знает о твоих чувствах? – Нет. – А ты пытался ей признаться? – Нет... – Боишься отказа? – ...да, очень боюсь, – ответил директор, опустив голову. Кудри скрывали его смущение и стыд, кровью прилившие к горячему лицу. – А сколько ты её любишь? – Сколько?.. – Так, давай задам вопрос по-иному: твоя влюблённость длится больше трёх месяцев? – Да. – Больше шести? – Да... – Какой ужас! – шокированный Казир ударил себя по лбу. – А Анитка-то свободна? – Насколько знаю, да. – А влюблена ли? – Не знаю. Тётя Тамара говорит, что да... – В кого? – Я... я не знаю точно. – Ничего, это потом узнаем! – Почему во множественном числе? – Потому что, брат мой, отныне я буду твоим верным помощником и другом! Я хорошо знаю Анитку, знаю, какой она человек; она заслуживает всего самого наилучшего! Для меня она как сестра, но сестра одинокая, поэтому я хочу подобрать ей самую лучшую партию! После неловкой паузы Фридрих криво улыбнулся: – Это всё здорово, но почему ты решил, что я – лучшая партия для неё?.. – А разве это не так? – Ты же меня совсем не знаешь! – А мне этого и не надо! Я сначала людей чувствую и вижу сердцем, а позже наблюдаю и делаю выводы разумом. Этого дня хватило, чтобы полностью понять, какой ты человек, Фридька. – И какой же я человек? – Очень хороший, но неуверенный. – Спасибо. И твоя, так сказать, интуиция тебя никогда не подводила? – В мире нет ничего идеального; и я ошибался. Вот как раз с Аниткой и ошибся: я, когда её впервые увидел, подумал: «Вот чёрт! Попалась мне в группе высокомерная и важная, наверняка будет на меня свысока глядеть!» А оказалось совершенно наоборот: Анитка – божий одуванчик, хоть и строгая на вид. На самом деле я очень удивлён, что она до сих пор не замужем. Нет, я не имею в виду то, что она обязана к тридцати годам иметь детей, как думает наше старшее поколение, просто мне всегда казалось, что Анитка раньше всех найдёт себе пару, а получается так, что из всей нашей группы она и Дружбина единственные холостые. – Холостые... – эхом повторил Фридрих и задумался. – Ты влюблён в Анитку больше шести месяцев, так? – Так. – Так чего медлишь, брат? – Я выжидаю нужный момент... – Нужный момент от тебя уже десятый раз ускользает! Ты долго не жди, а действуй как можно скорее. Пригласи в театр, например, или позови на прогулку. – Я пригласил её на премьеру спектакля. – Когда? – В середине июля. – Уже отлично! Там и признаешься? – Не знаю. – Зато я знаю: признаешься там. Дам совет: бери ложу и во время антракта признайся в чувствах! Это будет очень красиво и необычно; поверь мне, я знаю толк в красоте! – Мне поверить тебе на слово? – Ты же мой брат, мы должны друг другу доверять! Тем более я опытен в таких делах, – он сверкнул обручальным кольцом в подтверждение своих слов. – А если она откажет? – Откажет? Брось, Фридька, Анитка не глупая, чтобы тебе отказывать! Ты идеальный кандидат на роль возлюбленного, да и вы вместе смотритесь очень мило. – Может у неё, есть кто-то лучше меня, – мрачно предположил директор. – То есть ты уступаешь её сердце другому? – Нет, не уступаю... – Тогда и слова эти забудь! Где тот Фридька, который ради того, чтобы быть идеальным и счастливым трудился не покладая рук? Приходи в себя! Ты – самый лучший идеал для Анитки и ты добьёшься того, чтобы она была с тобой. Если есть кандидаты, сделай так, чтобы их больше не было! – В каком смысле? – Стань в её глазах ещё идеальнее; тогда у неё не будет выбора! – Это звучит жестоко. – На словах жестоко, на деле – лучший из вариантов. Докажи, что ты её по-настоящему любишь; докажи, что не слабак! – Казир подбадривающе похлопал его по плечам. – Любить ради любви может каждый, а действовать ради любви – не каждый осмелится. Я прав? – Прав. – Тогда, брат, действуй! Фридрих коротко кивнул; космос глаз его сверкнул решимостью. Казир был прав во всём: надо срочно действовать и идти напролом к поставленной цели, подавляя в себе сомнения и страхи. Вот так и началась крепкая дружба между, казалось бы, совершенно разными людьми. Но законам физики подчиняется вся наша жизнь: противоположности притягиваются друг к другу, ибо каждый находит в другом то, чего нет у него, становясь вместе цельным и сбалансированным союзом.

***

Даменсток, 16 июня, 1021 год Время 10:11 Прошла бессонная ночь мучительных размышлений, самоедства и тревоги, прошёл и завтрак, – Бесоннова ждала заказчиков. Прошлым вечером ей поступил звонок от некого Хэллхаунда, представившегося арахнологом под псевдонимом Тарантул. Хриплым шёпотом он заказал совместный портрет со своим отцом и поинтересовался, могут ли они быть уверены в том, что останутся инкогнито и кроме них во время сеансов никого не будет. Художница уверила, что никому о них не скажет и посторонних при работе не будет, хотя не понимала, к чему были эти уточнения. Всю ночь её бурное воображение представляло страшную встречу с этим странным арахнологом и его отцом, задавалось множеством вопросов: кто они? Откуда они? Почему инкогнито? Что с голосом у Хэллхаунда? Под утро, еле-еле успокоив себя, она отвлеклась романом Байдовского. В пол одиннадцатого постучались. Анита посмотрела в глазок и открыла дверь, – за порогом топтался неловко улыбающийся мужчина тридцати лет, одетый в тёмно-синюю форму консьюасора из Хоспитума, и сжимал в руке большой чёрный пакет. Он поднял на девушку ярко-жёлтые глаза и робко спросил: – Вы Анита Бесоннова? – Да, я. А вы господин Хэллхаунд? Внезапно за его спиной раздался не то смех, не то рычание, и знакомый хриплый голос заявил: «Хэллхаунд – это я». Над плечом консьюасора показалась бурая маска с пятью блестящими паучьими глазами; из-под чёрного цилиндра, заменяя волосы, свисали огромные паучьи лапы. Бесоннова икнула, но удержала крик ужаса, когда на неё уставился единственный человеческий глаз, чей белок прорезал тьму глазницы паучьей морды. Она безумно боялась насекомых, особенно пауков, но, дабы не испугать гостей, задушила в себе страх. Консьюасор крепкими мозолистыми пальцами хлопнул маску по подбородку и упрекнул его: – Рэнд, не пугай девушку! – и виновато обратился к художнице. – Прошу прощения за моего подопечного. У него дурная привычка пугать всех... – Правильно, пусть боятся меня, Тарантула! Тарантул, не церемонясь, пропихнулся в квартиру, представ перед Бесонновой во всём своём пугающем обличии: два метра ростом, невероятно тонкий по телосложению, в чёрно-алой мантии на молнии с длинным стойким воротом Он, спрятав когтистые лапы в карманы чёрных джинс, осматривал дом и, сняв забрызганные грязью сапоги, в розовых носках, не шедших его образу, прошёл в мастерскую. Анита пропустила второго гостя домой, дала переобуться и закрыла дверь. Сконфуженный консьюасор тяжело вздохнул; он был готов провалиться под землю со стыда за подопечного. – Прошу прощения, мадам Бесоннова... Но его прервал арахнолог, прохрипевший из мастерской: – Вы там долго ещё? Идите сюда, обговорим всё! Зайдя в мастерскую, Анита не без страха взглянула на Тарантула, что снял цилиндр с паучьими лапами и мантию и остался в одной рубашке, заправленной в джинсы, ярко-красном галстуке и маске. Сквозь полупрозрачную белую ткань просвечивалась чёрная угольная грудь, впалый живот и тощие члены; показалась невероятно длинная тонкая угольная шея. Волосы его оказались чисто-белыми и коротко обстриженными, не считая двух длинных прядей у лица; острые уши чернели на их фоне. Тарантул прохрустел суставами, развалился на диване и обратился к Бесонновой: – Так вот, мадемуазель, вчера звонил я, Рэнд Хэллхаунд, сказал, что приведу своего отца, – вот и он, ошарашенный стоит возле тебя. Нервная улыбка не сползала с желтоватого лица консьюасора, а руки сжались в кулаки. Он едва сдерживал себя, чтобы не ударить наглеца и вскоре вместо удара послышался его строгий уставший голос: – Рэнд, соблюдай хоть каплю приличия! Мало того, что ты без моего ведома заказал портрет, так ещё и ведёшь себя отвратительно! И когда я успел стать твоим отцом? – Послушай, пап, я решил сделать тебе неожиданность, так что будь благодарен за это. – Рэнд! Более не обращая на отца внимания, паук спросил у Аниты: – Ты боишься пауков? – Нет, – неосознанно солгала она, потрясённая происходящим. – Не боишься? Во храбрючка! Тогда смотри: сейчас покажу фокус! Хэллхаунд снял маску, раскрыв своё необычное чёрное лицо, на котором белели маленький левый глаз (правый скрывала большая повязка), сверкающий оскал и странный белый силуэт перевёрнутого бумеранга на левой щеке. Он разомкнул крепкие зубы, – изо рта медленно потянулись мохнатые лапы, покрытые тонкими ворсинками, и схватились за угольные губы, – во тьме блеснуло шесть чёрных глаз-пуговок тарантула. Бесоннова побледнела, но взгляда не отводила и не отворачивалась. Консьюасор сначала ударил подопечного по подбородку, заставив тарантула скрыться в глубине горла, затем дал ему подзатыльник и строго воскликнул: – Вроде семнадцать лет, а ведёшь себя хуже пятилетнего ребёнка! Прошу прощения, мадам, что побеспокоили вас, мы сейчас же уйдём... – Э-э-э! Ты куда меня тянешь? Я никуда не пойду! Мы пришли сюда за портретом, так что я никуда не уйду, пока нас не нарисуют! После долгой словесной перепалки между «сыном» и «отцом», консьюасор вспомнил, что всё это время художница молчаливо наблюдала за ними, тут же придал себе собранный вид, перестал колотить подопечного и объяснил ей всю ситуацию: Хэллхаунд захотел заказать их совместный портрет, чем озадачил его и разозлил своим поведением. Сам консьюасор представился Зябликом Канарейским. С невероятно длинным тёмно-синим хвостом, бакенбардами и редкой бородкой он выглядел диковинно и статно; кожа его отдавала болезненной желтизной, белки глаз розовели, покрываясь алыми ветвистыми сосудами, а оттопыренные уши время от времени дёргались, как у животных. Он в очередной раз извинился перед Бесонновой и заставил на коленях извиняться Хэллхаунда, который не был его сыном, а был преемником. Между ними вновь вспыхнул спор по поводу портрета, и в итоге Канарейский согласился, взяв с Бесонновой клятву, что никто об этом не узнает. – Это наша тайна, мадам! – утвердительно качнул он головой перед тем, как художница вышла из мастерской, чтобы дать заказчикам переодеться в специально подготовленные костюмы. Когда Бесоннова вернулась, Хэллхаунд и Канарейский стояли перед зеркалом в совершенно ином одеянии: оба были в длинных юбках, белых водолазках с чёрными воротами и широкими поясами с ножнами, на груди сверкали золотом массивные кресты на шнурках, на плечах – широкие золотистые ленты. Их образ дополняли мантии: арахнолог был в тёмно-алом, консьюасор – в тёмно-бирюзовом. Как и у преемника, на щеках наставника чернели силуэты бумерангов. Заметив удивление Бесонновой, Хэллхаунд ударился в разъяснения, пока Канарейский заново собирал волосы в высокий хвост. – Видишь ли, мадемуазель, – хрипел паук, сидя с девушкой за столом, – мы – воины, а это – наша воинская форма. Мы пришли в Даменсток защитить людей от бедствия, что случится в пятидесятом году. Звучит фантастично, но это наичистейшая правда! Слышала, что случилось в тысячном году? Случился Проэкт и снова провальный! А наша задача помочь завершить Проэкт и уничтожить злодеев! – Проект? – Ну, Проэкт «Жизнь»! Не слышала? Анита знала легенду о Проекте «Жизнь», но, как и большинство людей, считала её некой выдумкой, поэтому его слова восприняла за умилительную попытку придумать «невыдуманную историю», где он выступает блистательным героем, – так дети и некоторые подростки пытаются обратить на себя внимание и напрягают всю свою фантазию, чтобы выковать себе новый подвиг. Арахнолог её уже почти не пугал, а интересовал своим экзотичным видом и эпатажным нравом. Она с удовольствием слушала его и хотела понять, какой характер сидит перед ней. – Сейчас нас только двое, – продолжал он, – но скоро наш строй пополнится, и тогда трясись от страха, враг и нечисть! Когда нас будет трое, мы придём к тебе за тройным портретом, а когда четверо – за четверным! Ты же не против? – Не против, мне будет даже в радость нарисовать вас! Вы прекрасно выглядите в своей военной форме, особенно ты: тебе очень идёт красный цвет, – улыбнулась Бесоннова, чем смутила паука. – Но почему вы хотите, чтобы я вас изобразила в форме? – Разве не очевидно? Чтобы столица запомнила своих героев в доблестных доспехах! Но, к сожалению, я не так часто одеваю форму... – «Надеваю», – поправил его Канарейский, жмуря красные слезящиеся глаза. На беспокойство художницы он сказал не волноваться о нём. Сеанс начался. Хэллхаунд всё время крутился, отвлекался на всякие мелочи, без умолку болтал о пауках и расспрашивал Бесоннову обо всём, что ему приходило в голову, утомляя наставника. Во время перерывов он с неподдельным любопытством рассматривал её рабочее место, увешанные картинами стены, окна, диван и ряды книг, поражаясь их количеству и толщине. – А зачем тебе столько книг? Они без картинок? Ты всё прочитала? Тебе не скучно? – сыпались вопросы, на которые Анита с удовольствием отвечала, когда иной бы начал раздражаться. К концу сеанса Канарейский выглядел ужасно измученным, а Бесоннова наоборот сияла живостью, хотя её медленно клонило в сон. Она сидела на кухне с чашкой кофе, ожидая, пока гости переоденутся. Первым из мастерской вышел Хэллхаунд в паучьей маске и подсел к ней с двумя тонкими книгами в когтистых руках. – Я нашёл у тебя две книжки и хочу взять одну из них на пробу, а то ты так восторженно про них говорила, что мне самому захотелось попробовать почитать. Можно? – Можно. – А какую? Я тут взял... – он сощурил глаз и с запинкой прочёл названия – это оказались детские сказки и небольшой детектив. – Можешь взять обе. – Обе? А так можно? – Конечно! Если человек хочет читать, то грех будет отказать ему в книжной просьбе. – Ого, как умно сказано! Тогда я их возьму. Попробую, что это за фрукт такой, книга! Я же никогда ничего не читал. – Совсем ничего? – Ага, впервые книгу в руках держу! Из этих, правда, мне больше с картинками нравится, но и без картинок попробовать хочется! Анита подняла глаза на паучий лик и с содроганием вспомнила тарантула, выползающего из чёрного рта. Ей было и любопытно, и страшно узнать, каким образом живой паук оказался у юноши в организме, почему и как он до сих пор живёт. Хэллхаунд распалил в ней жгучее любопытство, но задать и сформулировать вопрос она не могла. Словно прочитав её мысли, Рэнд неожиданно спросил: – Ты ведь боишься пауков, но соврала, чтобы меня не расстроить, да? – и, сняв маску, сам же ответил на свой вопрос. – Да, именно так. Я понимаю, почему люди боятся пауков, и любой отворачивается, когда я показываю фокус. А ты не отвернулась, не закричала и даже назвала меня человеком, но я не человек. – Почему не человек? Вполне человек, – возразила она. – Я не человек. Я сам не знаю, кто я такой. Я ни человек, ни паук, – я что-то среднее между ними. Я человек, внутри которого живёт паук, а, может, паук, внутри которого живёт человек... Мне так и не сказали, кто я. – Рэнд, а ты... родился таким? – Нет. Канарейский вышел из мастерской, прервав их беседу, и окликнул подопечного. Хэллхаунд вновь сокрыл лицо, взял книги и вместе с Бесонновой вышел в коридор, где сердечно поблагодарил её и обнял; от него веяло трупным холодом и пахло могильными цветами. Консьюасор с художницей договорились о следующем сеансе на восемнадцатое июня и распрощались. Прежде чем дверь закрылась, девичьего слуха коснулась хриплая фраза: «Я очень рад, что нам попалась такая прелесть!» Через день в положенный час они явились: Зяблик выглядел очень уставшим, а Рэнд, принёсший сборник сказок, наоборот был невероятно бодр и весел. Анита угостила их чаем с печеньем и, когда паук вышел в уборную, узнала от его наставника, что тот с нетерпением ожидал сеанс и весь прошедший день зачитывался сказками, а после восторженно и без умолку делился впечатлениями. Работа началась. Рэнд больше не крутился из стороны в сторону, не вертелся, но жадным взглядом бегал по всей мастерской, останавливаясь на ряду книжных корешков, высказывал Аните своё мнение о прочитанных сказках и уточнял непонятные ему моменты. – У тебя картинки красивее, чем в книжке. У тебя всё яркое, цветное, а в книжке всё чёрно-белое, уродливое. У тебя есть книжка с твоими картинками? – Нет, я не иллюстратор. – Иллю... кто? – Иллюстратор. Картины, которые ты видишь в книгах, называют иллюстрациями; они сопровождают текст и нужны, чтобы показать происходящие события в тексте картинкой. А тех, кто рисует иллюстрации, называют иллюстраторами. – Иллюстратор... Оно от слова люстра? – Нет. – А от чего? Почему его назвали именно так? – Честно, сама не знаю. Но это можно узнать в словаре. – А у тебя есть словарь? – Есть. Рэнд помолчал и внезапно спросил: – А что такое словарь? Зяблик тяжело вздохнул. Во время перерыва, когда Канарейский вышел в магазин за персиковым соком для подопечного, Бесоннова вытащила крупный этимологический словарь, испугав паука размерами «этой книжки». Он выпученным глазом посмотрел сначала на толстый корешок словаря, затем на девушку и с испугом спросил: – И ты это прочитала?.. – Нет, я иногда смотрю происхождение слов. Не думаю, что словарь можно прочитать как роман. Посмотрев на значение слова, Рэнд поморщился: – Как-то тут всё непонятно написано! Мне не нравится. Лучше покажи что-нибудь проще. О, дай вон ту книжку! Бесоннова достала энциклопедию насекомых, – детское любопытство пожаром вспыхнуло в угольном лице. Рэнд алчно блестящим глазом пожирал абзацы, подробные цветные иллюстрации строения пчёл, мух, муравьёв и искал разворот с пауками. Он расстроился, ибо не нашёл своих членистоногих любимцев, но заинтересовался божьими коровками. – Посмотри: какая яркая! – воскликнул он и указал на большой рисунок ярко-алой божьей коровки. – Но название у неё странное! Божья она, потому что связана с Богом? – Да. Считается, что божья коровка – посланник между Богом и людьми; она вестница хороших новостей и символ доброты. Паук загадочно посмотрел на неё. – То есть ты божья коровка? – Что? – Ты очень похожа на божью коровку. Мне нравится! Кстати, а имя у тебя какое? Я не запомнил. – Анита. – Анита! Анита... – он замолк. – Что такое? – А ты точно человек? – Я? Да, человек. – Но человеки злые, а ты не злая! И Зяблик тоже не человек. Ну, он говорит, что он наполовину человек, но он не человек, он не злой: он приютил меня и даёт мне жизнь! Он мне как папа... – Почему ты считаешь, что люди злые? – Потому что добрых человеков нет. Ты и Зяблик неправильно делаете, что приравниваете себя к человекам, потому что вы выше человеков! Человеки боятся меня, избегают и оскорбляют, а вы так не делаете... Ответь: ты боишься меня? – Сначала боялась, но сейчас нет. – Вот! – его лик исказила восторженная улыбка. – Вот, о чём я и говорю: ты – нечеловек! И я не хочу быть человеком; я и есть нечеловек, только я – неопределённое существо, а вы с Зябликом нечеловеки, вы – божьи коровки! Бесоннова хотела спросить его о чём-то ещё, но Канарейский вновь прервал их разговор. Тема божьих коровок более не поднималась. Портрет был окончен и поразил своей живостью консьюасора, до сего момента думавшего, что портрет не удастся. Он долго всматривался в написанные лица, щурился и часто моргал. Взволнованная художница ожидающе следила за ним, пока не спросила: – Не вышло? – Нет-нет, я просто удивлён... – изумлённый, он повернулся к ней. – Удивительно, что вы вообще смогли меня изобразить, ещё и так похоже... Нет, даже не похоже, – я словно в зеркало смотрюсь! Анита счастливо просияла. – Значит, портрет удался? – Больше, чем удался, мадам, – у вас бриллиантовые руки! Но я не понимаю, каким образом вы смогли меня написать. – Разве это странно? – Очень! Меня никто из художников никогда не мог нарисовать похожим на самого себя, потому я очень удивлён... Да у вас талант! Нет, талантом это назвать нельзя, это чистейшее мастерство! Я очень вами восхищён! Рэнд недовольно скрестил руки на груди. – А ты сомневался в Аните? – Да, сомневался. – Больше не сомневайся! Внезапно раздался звонок в дверь, заставший Аниту врасплох, ведь она никого не ждала. Озадаченная, она вышла в коридор, посмотрела в глазок и ахнула, – она совершенно забыла, что пригласила Создателя на чай! Учёный добродушно улыбнулся и обнялся с ней: – Здравствуй, Анюта! Немного припозднился, но, надеюсь, не сильно опоздал. – Нет, не опоздали, что Вы! Я и забыла, что Вы придёте... Заметив чёрно-красную мантию на вешалке, он спросил: – У тебя гости? – Да, заказчики... – и тут её молнией пронзило осознание. Заказчики! Она же обещала, что никто не будет присутствовать на сеансах! Анита сильно занервничала, когда в коридор вышел под властью чрезмерного любопытства Рэнд без маски и в воинском костюме, встретился лицом к лицу с учёным и оцепенел. Девушка закрыла глаза, боясь реакции юноши, но услышала то, чего не ожидала. Рэнд ткнул в гостя пальцем и вскричал: – Ты же мужик с телевизора! Ты что, существуешь?! – И вам здравствуйте, – усмехнулся Создатель. – Зяблик! Зяблик, иди сюда! Тут мужик с телевизора сошёл! Переодетый в форму консьюасора Канарейский, бормоча что-то под нос, вышел из мастерской. Рэнд тут же встал перед ним и начал трясти за плечо, тыча в учёного пальцем и повторяя: «Это он!» – Кто он?! – разозлился Зяблик, отодвинул подопечного и встретился лицом к лицу с Создателем. Раздражение с лица сошло, сменившись приятным удивлением. – Создатель? – Зяблик! – учёный оставил пакет на тумбе и крепко обнялся с консьюасором. – Сколько лет, сколько зим, а ты ничуть не изменился! – Да ты тоже не стареешь, дружище! – Давно в Даменстоке гуляешь? Чего ко мне не заходил? – Заходил, но тебя никогда на месте не бывает! – Я в последнее время редко бываю в лаборатории; всё туда-сюда гонят... – Какой занятой, а чаи к мадамам пить ходишь по расписанию! – он растрепал волосы Создателя и обратился к Рэнду и Аните. – Рэнд, знакомься – это мой близкий друг Создатель; Создатель, – это Рэнд, мой подопечный. – Неужели вы знакомы? – удивилась художница. – Да, знакомы, – кивнул учёный. – Шесть лет не виделись и тут такая встреча! – он оглядел костюм приятеля. – Вижу, ты в священники подался. – Да, в Хоспитум; там и живу. – В Хоспитум? Почему не в Ингелос? – Да ну их! Хоспитум построен в твою честь, мой друг, зачем я буду Богу или Дьяволу поклоняться? Лучше уж тебе! – Перестань! Приятели засмеялись. Создатель снял плащ, взял пакет и потряс его: – Пойдёмте пить чай? Я как раз принёс печенье! Все собрались на кухне. Рэнд помог Бесонновой разлить чай, искоса поглядывая то на наставника, то на учёного, а они предаваясь воспоминаниям, раскладывали вкусности. Сев за стол, паук затянул учёного в разговор и обвалил его кучей вопросов; он до сих пор не верил, что перед ним сидел «мужик из телевизора». Он расспрашивал его обо всём на свете, жадно внимал его словам, изучал бледное лицо и изредка тыкал его когтем то в плечо, то в мягкую щёку. Консьюасор не одёргивал арахнолога, но глядел на него с ноткой укора. – Какой же Рэнд забавный! Прямо как ребёнок, – умилялась Анита. – Он и есть ребёнок, – вздохнул Зяблик. – Бедный ребёнок... – Он сказал, что вы его приютили. – Да, приютил. Внезапно Рэнд схватил Создателя за руку и, словно бросая вызов, воскликнул: – О, если ты такой умный, то я покажу тебе книгу для умных! Анита сказала, что это словарь, но там всё очень сложно написано и я ничего не понимаю, поэтому ты мне всё объяснишь! – Словарь? Как интересно... – неловко улыбнулся учёный и поднялся из-за стола вслед за юношей. – Да! А ещё хочу показать, как Анита нас с Зябликом красиво нарисовала! Идём, идём! – он потащил его в мастерскую, продолжая сыпать вопросами. Когда дверь за ними закрылась, Бесоннова едва слышно попросила Канарейского: – Можете рассказать, как и где вы с Рэндом встретились? Мне интересно узнать, откуда он и почему такой... – Странный? – Нет, не странный... – она не могла подобрать нужных слов и покраснела со стыда. – Да, странный. Можете мне рассказать о том, как вы с ним познакомились? Зяблик задумчиво хмыкнул, прокрутил остатки чая по дну кружки, закрыл глаза, дабы представить пред собой отголоски воспоминаний, и начал рассказ: – Это произошло пять лет назад; я тогда жил в Лерилине. Той зимой стоял собачий холод: на улицах белели двухметровые сугробы снега, за которыми не было видно ни голых стволов деревьев, ни дорог, ни первых этажей, град сыпал почти каждый божиийдень. Тогда по вечерам я часто забирался в какие-то закоулки, пока гулял, и вот однажды нашёл Рэнда под мостом: он спал, свернувшись в клубок как котёнок и укрывшись какой-то оборванной старой картонкой от мокрого снега. Грязный, с чёрными патлами до колен, одетый в какие-то рваные тряпки он был похож на дикого зверёныша. Я его разбудил, несмотря на то, что он, видимо, только-только заснул крепким сном. Он проснулся, испугался меня и тут же ринулся прочь; я побежал вслед за ним. Четверть часа мы бегали по пустым дорогам, пока он не свалился в сугроб от усталости и голода. Мне на мгновенье показалось, что он умер, – тогда испугался уже я. Я уже подумал, что всё, это конец, пока он не закашлял. Я привёл его домой, накормил, обработал раны и медленно, но верно привёл его в более-менее прилежный вид. Поначалу Рэнд мне совершенно не доверял, постоянно молчал и сидел по углам, но со временем привык ко мне. Помню, как он часто сидел у камина и наблюдал за последними минутами жизни древесины, пока ждал меня. Не помню, кем я тогда работал, зато помню, что денег с натяжкой хватало на еду и крышу над головой, а, встретившись с Рэндом, мне пришлось работать в два раза усерднее, чтобы прокормить его, двенадцатилетнего мальца. Вспоминаю свои тщетные попытки его учить, как он нехотя, но брал в руки книги и каждый вечер читал мне вслух. Правда, я так и не приучил его к книгам, но зато сейчас этим занимаетесь вы. Он открыл глаза, увидел, с каким трогательным восхищением смотрела на него Бесоннова, и сильно смутился. – Вы... Вы очень добрый человек, господин Канарейский! – воскликнула Анита. – Не стоит, мадам, я не такой уж и добрый! Я приютил Рэнда, потому что он мне нужен по кое-каким причинам, да и... Мне его жалко. Да, я жалею его до сих пор; у него непростая судьба, а это – лишь малость из того, что я мог бы для него сделать. – Не умаляйте своего поступка, ведь вы для него стали родным отцом! Зяблик промолчал, стыдливо опустил и покачал головой. – Знаете, Анита, – тихо зашептал он, – я почти всю свою жизнь бродил по разным городам и странам, но в итоге всегда возвращаюсь в Яоки. Ах, Даменсток, родная моя столица! Нет ничего лучше родины, однако... – он помолчал. – Нет, никакие Лерилины, Гийфы, Рабижи не заменят мне родного Даменстока! Думаю, я вернулся сюда уже навсегда, и надеюсь, что мой бренный труп сгниёт в родной земле. – Вы путешествовали? – Не путешествовал, а скитался в поисках. Я объездил больше половины мира; в некоторых городах я даже объявлен в розыск и за мою голову положено нехилое вознаграждение! Бесоннова переспросила, посчитав, что ей послышалось: – Вы находитесь в розыске? – Да. Я много воровал и у меня воровали, оставляя нищим; я ночевал там, где не положено ночевать, когда у меня не было крыши над головой; я пробирался в чужие дома и питался чужой едой, когда живот скручивало от голода и в ушах звенело; я мылся в реках и прудах, когда от меня начинало пахнуть. Я с самого рождения был вором, лжецом и мошенником, но не по своей воле. Не подумайте, что я себя оправдываю; мне нет оправданья, и никакой жалости я не заслуживаю. Я не искуплю свои грехи никакими добрыми поступками, я это знаю, но чтобы выживать, мне приходилось идти на крайние меры. Свою первую кражу я совершил, когда мне было восемь лет отроду: стояла суровая зима, а я, бездомный, потерял всю тёплую одежду, а запасы еды исчерпались. Я украл кошелёк у какого-то напыщенного пьяного мужика, чтобы купить себе поесть и тёплый плед. Помню, как поначалу было страшно, но с каждым разом страх притуплялся, а в голове гудели мысли, твердящие, что мне деньги нужнее. Да, каюсь, что воровал, каюсь, что уродился таким неудачливым, но я никогда бы не поднял руку на живое существо! Говорят, что ложь страшнее и тяжелее убийства, но не считаешь это бредом? Убийство – один из самых тяжёлых грехов, на его уровне надругательство и издевательство, а после них уже идут и ложь, и воровство... Да, я грешник, и именно по моей вине произошла страшная ошибка. Не знаю, зачем рассказываю всё это вам, но сил держать эти воспоминания в себе у меня больше нет. – Ничего страшного, я вас слушаю! Говорите. – Не знаю, поверите или нет... За всю свою жизнь я не убил ни одного человека, но вот диссонанс: по моей вине погибло более ста человек. Одна спасённая жизнь не очистит мою карму от сотни убитых. Мне остаётся одно: жить. Только жить, пока я не смогу погибнуть. Тотчас Рэнд радостно окликнул их, чтобы показать им осевшую на стол божью коровку. Зяблик поблагодарил и попросил Аниту забыть обо всём, что она услышала

Из записок Аниты Бесонновой

Все ушли. Всё думаю над рассказами господина Канарейского... Не верю, что по его вине могло погибнуть больше ста человек. Это слишком большая цифра! Но он также упоминал какую-то ошибку, по которой люди и погибли... Нет, не могу поверить. Он очень хороший человек, заботливый, но очень уставший и измученный. Я хочу ему помочь, но не знаю как, да и не смогу ничего сделать для того, чтобы он отдохнул и счастливо улыбался. Правда, не знаю, возможно ли беззаботно жить и улыбаться, когда жизнь совершенно не беззаботна и тяжела... Но ему это удаётся! Я очень восхищаюсь его силе духа, ведь, несмотря на все трудности, он остался человеком с чистой душой и большим сердцем. А Рэнд... Рэнд очень прелестный мальчик. Я не знаю, как он оказался на улице и что с ним произошло, но уже то, что я услышала, повергло меня в шок. Мне его безумно жаль. Всё, что я могу сейчас сделать для него – это проявить к нему заботу. Он начал читать, что меня очень радует. Сегодня он весь день рассказывал мне про сказки и был похож на ребёнка! Как и остальные дети, он почему-то тянется ко мне. Это меня... радует. Да, радует. Создатель всё так же мил и добр. Он рассказал, каким был господин Позднин, будучи его учеником: «Тихий, спокойный и хороший мой Алёшка! Он рисовал всегда и везде, постоянно задерживался после занятий, чтобы попить чай и поговорить о литературе. Я был удивлён, что в нём, в этом молодом человеке таилось столько знаний: история, литература, искусство... Он рассказывал обо всём так, словно лично присутствовал при битвах и бывших правителях». Понимаю, почему Создатель так удивляется с господина Позднина, потому что я так же реагировала на его познания. Каждый разговор с ним открывал для меня целый новый мир! Сколько он прочёл книг, сколько он всего знает и сколько он помнит! До сих пор восхищаюсь им и очень скучаю. Хочу снова слушать его лекции и обнимать, как в старые времена! Надеюсь, мы скоро с вами увидимся, господин Позднин...