Даменсток, 20 июня, 1021 год
Время 11:01
Пронзительно каркали вороны. По холодным улицам, где не было ни души, бродил и завывал арию тоскливый ветер, заставляя листья и хрупкие ветви дрожать. Небо было тусклым и безоблачным. Единственным, кто подавал признаки городской жизни, был почтальон с крупным портфелем писем; он путешествовал из подъезда в подъезд, разнося «особенные» письма по квартирам. (прим.: в Даменстоке можно заказать услугу срочного письма, благодаря которой письма доходят до получателя быстрее за счёт «особенных» почтальонов.) Не спавшая ночь Бесоннова, зевая, закрыла на кухне окно, дабы более не чувствовать уличного уныния, пока Дружбина с жадностью шелестела монохромными страницами свежего выпуска «Белладонны». Наконец остановившись, она пробежалась по объёмной статье и ошарашено схватилась за голову. – О! Поймали-таки! – Кого? – Я же рассказывала тебе про каннибала, которая орудовала по центру и резала мужчин с карими глазами? Её поймали неделю назад, а вчера казнили! – прокашлявшись, Дружбина начала читать искажённым голосом: – «Девятнадцатого июня тысяча двадцать первого года людоед Навка была предана телесным наказаниям и казнена. Палачом выступил Медведь (прим.: В Яоки палачи скрываются под псевдонимами и масками). Зал был полон родственниками жертв и журналистами». Жестоко, но заслуженно! Анют, вот ты всё говоришь, что наказания и казнь надо отменить, а я считаю, что систему надо улучшать! Убийцы заслуживают такой же участи, какую они приписали своим жертвам! – Но если смертник обвинён по ошибке? – Такого быть не может! Наша судебная система честная, тем более у нас есть такие судьи как Гавриил Кониро и Северьян Лонеро; они не дадут восторжествовать злу и несправедливости! – Но они тоже люди и могут ошибиться... Надежда ласково засмеялась: – Какая ты мягкая; всех жалеешь! А я тебе говорю, что судебная система у нас лучшая и казни с наказаниями отменять ни в коем случае нельзя! – Но каково палачу? Разве в палачах не сидят ещё более страшные люди, чем сами смертники? – Такова их работа: наказывать и убивать по закону. – Это звучит ужасно... – Такова правда! Но зато теперь потенциальные преступники боятся казни и носы в криминал не суют! – она облокотилась о стол, попивая чай. – А знаешь, я бы хотела посмотреть на весь процесс казни и взять интервью у Медведя! Говорят, у него устрашающий вид, а телосложение действительно медвежье! – Какая ты жестокая! – Я не жестокая, а любопытная! – Любопытная... – Анита подпёрла щёку кулаком и задумалась. – А мне жаль палачей. Они каждый раз отнимают чью-то жизнь и видят одну лишь смерть, но по своей ли воле? Может, они и не хотят быть палачами, но им приходится, ведь у них нет быть выбора, да и у людей, как и у них, может быть странная жажда крови... Нет, это не жажда, это – болезнь и её надо лечить. Но, как и многие темы, она под запретом в нашем «культурном» обществе. – То есть ты оправдываешь преступников? – Не оправдываю, но жалею. И жалею лишь некоторых. – Мне кажется, ты слишком жалеющая. А как же родственники жертв? А сами жертвы? Их не жалко? – Мне и их жаль. Мне всех жаль и хотелось бы всем помочь... – А себе помочь? Бесоннова посмотрела на Дружбину умоляющим взглядом; ей не хотелось говорить о себе, особенно в ключе душевной помощи, и Надежда её поняла. Вскоре они перешли в мастерскую и заговорили о портрете, который художница хотела закончить ко дню рождения своей дорогой матери Жюли Тромпи. На холсте постепенно вырисовывались мягкие черты округлого лица с ямочками на щёчках и облака пушистых багровых волос. Как лепесток розы алела пухлая нижняя губа с родинкой, темнел рубец на правой брови и искрились улыбающиеся глаза цвета кристальных волн, – Жюли была очаровательна и на портрете, и в жизни, и с возрастом лишь хорошела, как красное вино, ибо старость с морщинами и сединой упорно обходила её стороной. В свои пятьдесят девять она выглядела на тридцать пять, и никто бы не подумал, что у такой «молодой и красивой секретарши» была взрослая дочь. Не смотря на хорошее реноме у противоположного пола, Жюли замужем была лишь раз – за отцом Аниты, но после развода поменяла фамилию, забрала дочь, воспитала её самостоятельно и более не хотела «за кем-то ещё стирать бельё». Анита хоть и любила мать и считала её верной подругой, довериться ей полностью не могла и о многих волнительных событиях в своей жизни умалчивала. Так Жюли не знала её истинных чувств к Немову, не знала о Рэнде, Зяблике и о Четвёртом. Со стороны их отношения как матери и дочери были идеальны, но на деле между ними росла глубокая пропасть недоверия и страха, видимая только Анитой. Как странно, что родным по крови людям доверять труднее всего! С ними свободно не поделишься переживаниями и мыслями, – боишься, что не так поймут и начнут плеваться несносными учениями о жизни! Так и Анита не могла открыть душу ни матери, ни бабушке и таила истинную себя от них с самого детства. – Напомни, когда у твоей мамы день рождения? – прервав разговор о казнях, поинтересовалась Надежда. – Седьмого июля. – О, так время ещё есть на портрет, куда ты так спешишь? Тем более, ты пишешь, словно дышишь! – Да, но есть загвоздка... У меня никогда не получалось лишь два портрета: портрета Создателя и портрета мамы. Они почему-то у меня получаются не похожими на себя и мне это совсем не нравится! – А в этот раз получается похоже? – Да, вполне. Надеюсь, я буду довольна результатом, иначе придётся вновь всё переписывать... В дверь отчётливо постучались три раза – привычка местной почтальонши, разносящей «особенные» письма. Анита удивилась, ибо не ждала никаких писем, потому сначала взглянула в глазок и, убедившись, что почтальонша терпеливо ждёт её, осторожно открыла дверь. За порогом, гордо выпятив пышную грудь, стояла высокая смуглая женщина тридцати восьми лет в синей кепке и костюме почтальона. Её каре было уложено в форме холодной волны и тёмные густые волосы ярко блестели от лака. Чёрные глаза, похожие на дупла дерева, пристально глядели из-под нахмуренных густых бровей. – Вы Бесоннова Анита Касьяновна? – Да, я. Художницу сильно смутило обращение к ней по отчеству, ибо обычно все обращаются друг к другу либо по имени, либо по фамилии, но никак не по батюшке. Но больше всего её озадачило то, что почтальонша знала, как зовут её отца. – Вам письмо от Алексея Позднина из Лерилина. Прошу, – почтальонша протянула ей голубой конверт, на котором алел сургуч, и постучала чёрной ручкой по раскрытой записной книге. – Распишитесь, пожалуйста. Бесоннова расписалась, и почтальонша ушла. – Кто это был? – спросила Надя, когда Анита вернулась в мастерскую. – Почтальон. Она принесла письмо от господина Позднина. – Вот это он разбрасывается деньгами; особенная почта же выходит гораздо дороже обычной! И как часто он пользуется особенной почтой? – Редко, но я до сих пор не понимаю принципа, по которому он их шлёт. – Может там что-то срочное? Они переглянулись, и Анита тут же раскрыла конверт, испугавшись, что с господином Позднином могло что-то случиться. Сургуч отцепился и упал на пол, разбившись надвое. Поспешно пробежавшись по маленьким наикрасивейшим строкам, она в изумлении застыла и часто заморгала, дабы убедиться, что ей не привиделось. – С господином Позднином всё хорошо, только... – Что? Вместо ответа Бесоннова передала ей письмо, чьё содержимое повергло девушек в приятный шок. «Жюли, солнце моё, рад сообщить, что недавно переехал из Титальи в Кирнарию! Остановился в Лерилине, посмотрю здешнюю столицу и отправлюсь путешествовать по соседским городам. В гостинице меня приняли весьма радушно: на меня косо не смотрят и не обсуждают, что меня очень радует. Как ты и говорила: Кирнария совершенно иной мир, что более доброжелателен и миролюбив к туристам. Думаю, в декабре посещу родину твоих родителей. Надеюсь, Рабиж меня примет с распростёртыми объятиями! Хоть мне Титалья и не пришлась по душе, сувениры там невероятно красивы! Я привезу тебе оттуда хрустальную статуэтку пары лебедей. Думаю, они прекрасно впишутся в интерьер твоего дома. Насколько помню, тебе очень нравился хрусталь и у тебя была коллекция статуэток. Поищу для тебя ещё что-нибудь в Кирнарии. Знаешь, чем интересен образ пары лебедей? Лебеди очень верные, если дело касается партнёрства: они выбирают себе пару на всю жизнь и именно поэтому они считаются символом нерушимого союза и верности. Честно, сколько жил на свете, никогда не слышал такого (хотя очень люблю лебедей и в своё время много их писал). Правильно говорят, что всё на свете знать невозможно, но, добавлю я, стремиться к этому надо. Недавно перечитал все твои письма и, дорогая, моя любовь к тебе только крепчает, и я не знаю, как задушить эти чувства. Знаю, мне нельзя тебя любить, ибо это само по себе очень нехорошо, но я безумно счастлив, что могу оставаться для тебя близким другом и надёжной опорой, если, конечно, ты меня таковым считаешь. Может показаться, что я до сих пор страдаю от моей любви к тебе, но это совершенно не так! Мне нравится это чувство, ведь я знаю, ради кого живу и творю – ради тебя. Ты была и останешься моей великолепной музой, моей радостью жизни. Ты ведь знаешь, что я ради тебя и твоей дочери готов на всё, так знай, что вся моя жизнь навсегда принадлежит вам. Извини, если тебе неприятно читать всё это, но на меня вновь нахлынули вся тяжесть и прелесть моих чувств. Я всегда признаюсь тебе в любви, всегда напоминаю, что я навеки принадлежу тебе и всегда буду тебя защищать, понимаю, что ты меня не сможешь полюбить. Я всё понимаю, но единственное, чего я никогда не понимал и не пойму: почему он, а не я? Почему ты до сих пор его любишь? Это не упрёк и не обвинение, а простое любопытство. Можешь не отвечать, я всё пойму. Извини меня, дорогая, что из раза в раз донимаю тебя. Я очень скучаю по тебе и по Анюте. Поцелуй её и обними за меня. Надеюсь, мы скоро встретимся. Крепко тебя обнимаю и целую твои руки.Навсегда верный тебе
Алёша».
Надежда сложила письмо и вернула его Аните; приятное изумление застыло на смуглом лице. – Да между господином Позднином и твоей матерью целая любовная интрига! – воскликнула журналистка, и коварство на миг сверкнуло в её улыбке, какое бывает у любителей сплетен. – Скорее неразделённая любовь... – вымолвила художница и в забытьи убрала письмо в ящик стола. Она даже не догадывалась, что её мать и её преподаватель были так хорошо знакомы и обменивались письмами, ибо при ней они вели себя друг с другом весьма холодно; она никогда бы не подумала, что между ними могла быть какая-либо связь, но она была и весьма... любопытная. Дружбина хитро ухмылялась: – Ну, поздравляю, Анют, теперь господина Позднина можно официально считать твоим отцом! А я ведь говорила, что он к тебе как-то по-особенному относится, а ты мне не верила! – Нет, этого не может быть... – Может! Господин Позднин влюблён в твою мать и этому есть неопровержимое доказательство в лице письменного признания! Бесоннова молчала. Её удручало, что письмо было правдой, внезапным камнем свалившейся на её голову: почерк явно принадлежал перу живописца и разбившийся сургуч... Да, сургуч! Она в спешке подняла красные осколки и убрала их к письму. Будет ли она отдавать письмо матери? Как она теперь будет смотреть на неё, зная правду о господине Позднине? Как долго они дружат? Были ли они знакомы до её рождения? Если они дружат давно, то действительно: почему её отец, а не господин Позднин? Чем её отец был лучше её преподавателя? Почему мама не отвечала на его чувства взаимностью, хотя она была в разводе и, по её словам, была совершенно свободна от чувств? Столько вопросов и никаких ответов, а девушка этого совершенно не любила! Анита обратилась к портрету Жюли, словно он мог дать ей ответ, но портреты, к сожалению или счастью, говорить не умеют. Надежда видела переживания подруги и перестала улыбаться. – Что такое, Анют? Ты выглядишь встревожено. – Я не понимаю, почему мама не отвечает господину Позднину на чувства. Нет, я догадываюсь, но всё же... В дверь снова постучались. Вздрогнувшая Бесоннова мгновенно накрыла неготовый портрет тканью и вышла в коридор, где посмотрела в глазок. Увидев родное лицо, она отворила дверь и бросилась в объятия Жюли. Тёплые и нежные руки матери... Что может быть прекраснее? Именно: ничего! Материнские объятия любого взрослого превращают в беззащитного ребёнка, трогают его сердце и воспаляют в нём внезапное желание тепла и ласки. Так и Бесоннова, соскучившись по матери, целовала её то в тёмный висок с серебристыми нитями, то в горячий лоб. Жюли поцеловала дочь и ласково улыбнулась: – Не ожидала? – Не ожидала, но ждала! И как всегда вовремя: нет ни гостей, ни заказчиков, только Надя здесь! – Здравствуйте, тётя Жюли! – поздоровалась вышедшая в коридор Надежда. – Наденька, я так рада тебя видеть! Как работа, здоровье? – У меня всё лучше всех, только мне через два часа надо будет срочно уйти брать интервью с Дятелем Чуком. – А кто такой Чук? – Вот как сядем за стол, там и расскажу! Все прошли на кухню: Надя с Жюли сели за стол, уставленный печеньем и эклерами, а Анита зазвенела чашками и ложками. – Мам, какой чай будете? Ягодный с четырьмя ложками сахара? – Да, как обычно. Я другое и не пью. Бесоннова открыла коробок с чайными пакетиками и ойкнула, переведя взгляд на мать и болтающую о работе подругу. – Ягодный закончился... Я сейчас быстро схожу в магазин, а вы пока говорите, – сказала она, поспешно застегнула верхние пуговицы рубашки и причесала волосы. – Что-нибудь ещё взять к чаю? – А возьми вина! – воскликнула Дружбина. – И пряники, – добавила Тромпи. – Хорошо. Бесоннова забежала в мастерскую, схватила сумку с кошельком, накинула на плечи плащ, на голову чёрную шляпку и вышла на улицу. С приходом матери надоедливые вороны замолкли, дав запеть сладкоголосым соловьям, ветер перестал тоскливо завывать, и на бледных небесах желтком засияло солнце, проведя незримыми горячими ладонями по тротуарам, земле и изумрудным платьям тёмных стволов и веток. У подъезда привычно сидели и поливали грязью соседей три подружки-старушки: Галя в красном берете с авоськой, Феклара в белом платке и Зина в синем платье с цветочками. Бесоннова поздоровалась с ними, завернула за угол, скрывшись от старух за кустистыми деревьями, и стала невольной свидетельницей крайне неприятного обсуждения. – Слышали, – щёлкала семечками Зина, – недавно девку с соседнего дома изнасиловали. – Кто? – Кто? – Да мальчишки какие-то! Наверняка сама напросилась: вела и одевалась так, чтобы её точно изнасиловали, а теперь всем рыдается! Нечего одеваться как проститутка! – Но разве она одевалась вызывающе? – спросила Галя. – Скромная и симпатичная девочка, никаких мини юбок и чулок... – Ага, симпатичная, все они такие! Может, одевалась скромно, а вела себя так, чтоб её отымели и заслуженно! Правильно, что полиция её не слушает, сама виновата! – Да-да, – согласилась Феклара. – Пусть лучше над своим поведением подумает и будет благодарна, что мужчины на неё хоть каплю внимания обращают! А она, случаем, не беременна? Зина поправила причёску и с презрением бросила: – Говорят, что да, а она ребёнка убить хочет! Пошла мода на аборты, а потом рыдают, что детей больше нет. – Безобразие! – Безобразие! Бесоннова опешила. В чём была виновата та бедная девушка, ставшая жертвой моральных уродов? Разве она виновата, что они не сдержали своего животного начала и набросились на неё? Каким образом она могла спровоцировать на насилие? Это же бред; никакая девушка не хочет, чтобы над ней надругались, а тем более оплодотворили против её воли! Она захотела вступить в спор со старухами, отстоять права бедной девушки и попытаться изменить их мнение, но поняла, что спорить с людьми старого порядка бесполезно, – они её даже слушать не захотят и останутся при своём мнении, что в изнасиловании виновата жертва. Поборов желание вступить в словесную дуэль, Бесоннова двинулась дальше и застала другой разговор об этом случае: патрулирующий район полицейский курил сигары с дворником и смеялся. – Говорят, хороша чертовка, – гнусил дворник, – говорят, красивая! Слышал, что у неё великолепные ноги и отменный зад, а я очень большой ценитель красивых задов! Хотелось бы посмотреть на неё хотя бы мельком и, если получится, хотя бы притронуться к ней... – Экий ты старый извращенец! А мне больше груди нравятся: они прелестны, особенно у молоденьких! – Да у молоденьких всегда тела красивые! И та чертовка тоже молоденькая; говорят, ей и семнадцати нет. – Ну, может, и тебе перепадёт: после того случая она со всем домом переспала. Если не боишься букета болячек, то вперёд! Они отвратительно заржали. Бесоннову мутило от отвращения, и она поспешила избавить себя от вида этих мерзких похотливых морд, их страшного гоготания и старушечьего осуждения. Страшная тревога тучей нависла над её головой и камнем легла на сердце, отчего дышать становилось трудней, а ноги слабели. Ей начинало казаться, что осуждение может коснуться и её. Что будет, если она что-то не то скажет? А если что-то не так сделает? В любой момент сплетни могут политься из всех щелей, затопить её и уничтожить, – это был её самый большой непреодолимый страх. Помимо страха осуждения её терзала странная боязнь мужчин. Она боялась подолгу оставаться с ними наедине, с заказчиками всегда держала расстояние и просила Надежду по возможности во время сеансов сидеть на кухне, дабы она могла вмешаться, если что-то произойдёт. Страшно было за себя и за свою жизнь, ибо новости об изнасилованиях почти постоянно нескончаемыми лодками плыли по волнам голосов и проникали из уха в ухо. Зачастую в содеянном обвиняли жертв, но были и те, кто их защищал и жалел. К сожалению, этих здравомыслящих людей было меньшинство, ибо сталкивались лицом к лицу со старшим поколением, которые часто с презрением смотрели на «осквернённых» чужими похотливыми желаниями людей и при любой возможности стыдили их за случившееся. Спорить с такими людьми было крайне утомительно и бессмысленно, ибо они всегда стояли на своём мнении, пока сами не испытают той же боли и тех страданий, за которые презирали иных. Анита боялась, что тема насилия может коснуться и её, потому опасалась незнакомых мужчин. Этот страх не распространялся лишь на Фридриха, Казира, Создателя, Позднина, Четвёртого, Романа и Рэнда, потому что с ними она чувствовала себя в полной безопасности и знала, что её не тронут. Бесоннова думала, что тревога пройдёт, как только она зайдёт в магазин, но и там гуляли разговоры о бедной девушке: её осуждали и бранили, а некоторые и вовсе желали «испробовать эту куклу». Пара приличных на вид юноши с тошнотворной грязью обсуждали, как зажали бы ту девушку в углу, представляли, какие мерзости сделали бы с ней, в каких позах и местах. Анита хотела закрыть уши, пока искала чай и невольно слушала их голоса. Мальчишек осёк строгий мужчина сорока лет с длинной кудрявой косичкой винного цвета. Нахмурив свои широкие брови с завитками у переносицы, он отсчитал их за некультурное поведение, гнойные языки и пригрозил тюрьмой. Юноши тотчас замолкли, ведь угрозам поспособствовал грозный вид и крепкое телосложение взрослого. Они поспешили уйти, а мужчина остановился в разделе соков в маленьких коробочках с трубочкой и взял несколько штук различных вкусов. Порфирий пил чай, поглаживая ласкающегося Виню по чёрной спинке, пока Родион изумлённо рассматривал фотографию, где его наставнику было около сорока лет. – Не думал, что у вас были красные волосы. Вам шло. Сыщков отмахнулся: – Одна морока с длинными волосами! Я всё равно потом налысо побрился и бороду отрастил. Сейчас волосы отрасли, хочу на днях к цирюльнику записаться. – А я помню, что у вас борода была чёрная. – Я её красил, чтобы выглядеть грозно; мне мой родной цвет волос совсем не нравится. Сейчас, как видишь, я седой и слава богу! – А косичка? – А косичку младшая сестра плела. – У вас есть сестра? – Да, ей сейчас тридцать три и она работает у папы в лаборатории. Родион внезапно задумался: его сильно смущали их возраста. Посчитав в уме их разницу, он опешил. – Подождите, она вас на сорок лет младше? – Да. – Что? Но... как? Сыщков утаил ответ на вопрос, взял Виню на руки и, почёсывая ему то животик, то шейку, продолжил рассказ. – Так вышло, что из магазина мы с Анитой вышли одновременно. Как сейчас помню: я только воткнул трубочку в сок, как поблизости раздался страшный крик. Обернувшись, я увидел девушку (позже узнал, что это была та самая бедняжка, над которой надругались, и которую обсуждала вся округа): она шла, шатаясь из стороны в сторону как тоненькое деревце под напором ветра, одетая в мятое платье; волосы её были растрёпаны и грязны, а лицо красное, зарёванное. Внезапно она остановилась, посмотрела на меня, упала на колени и перерезала себе горло ножом. А на улице людей было видимо-невидимо и все тут же начали кричать, перешёптываться и образовали вокруг умирающего тела круг любопытных глаз. Я вызвал скорую, но было поздно: крови на земле оказалось слишком много. Она скончалась на месте. Оказывается, бедняжка снова написала заявление на тех извергов, что надругались над ней, но дело замяли, а её выгнали с участка. Ну, что сказать? Наша полиция, молодцы! Сейчас ещё времена хорошие, а тогда вон как было жестоко... Но скоро настанет момент в этой истории, что послужит ещё более тщательной слежке за полицией и изнасилованиями, – он горестно вздохнул. – Господи, какой ценой?.. Анита вернулась домой и рассказала про этот инцидент. Тромпи была крайне шокирована случившимся, а Дружбина даже бровью не повела. Что сказать? Журналист, привыкший к таким ужаснейшим новостям. Ты и сам знаешь, каково это привыкнуть к смерти. Незаметно пролетело два часа бурных обсуждений за сладким вином. Дружбина, взглянув на время, откланялась, на улице поймала извозчика и уехала на интервью с Дятелем Чуком. Бесоннова с матерью, попивая ягодный чай с плюшками, сидели в мастерской под завораживающее пение скрипки из радио. За окнами плакало пасмурное небо, омывая пыльные и кровавые дороги горькими слезами, – оно скорбело о бедной девушке, трагично погибшей пару часов назад в окружении страшных людей. Жюли посмотрела на телефон и невзначай спросила: – Папа звонил? – Нет. – ...а я с ним недавно разговаривала. – И как он? Всё работает? – Да, работает, скучает по тебе и чувствует вину за то, что никак не может приехать... – Он чувствует вину последние двенадцать лет, – холодно отрезала Бесоннова. – А ты сама его звала в гости? Может, приедет... – Нет, и не собираюсь. Он не приедет. Если бы он и вправду хотел увидеться, то выделил бы один день для дочери, приехал без предупреждения, как вы. – Солнце, ты слишком жестока к нему. – И пусть! Мне уже без разницы. Да, мне на него всё равно, – в её глазах на мгновенье заблестели слёзы. Анита поджала губы и глубоко вздохнула, дабы унять проснувшуюся обиду. – Я не хочу о нём говорить, как и о тех бабушке с дедушкой. – Но так неправильно, солнце... – Будто они правильные! Я не хочу о них говорить. – Я не понимаю, почему ты до сих пор так ненавидишь папу и его родителей. – Я их не ненавижу, я их просто не жалую. – Но они твои родственники. – Мама, пожалуйста. Жюли замолкла. Они больше не вспоминали про отца. Вечером Тромпи легла спать в комнате дочери. Преодолевая зевоту, Бесоннова сказала, что ей надо закончить работу, – кто же знал, что работа вновь растянется до пяти утра! Художница сидела в давящем одиночестве, дирижируя кистью в полутёмной мастерской. Ярко горели лишь торшер и настольная лампа, прорезая непроглядную тьму. Незаметно подкралось утро. Затаившись в покачивающихся деревьях, протяжно закаркали вороны и заухали совы, ударяя крыльями по листве и друг другу, загудели машины, друг за другом зажёгся свет в окнах у пробудившихся жителей, но небо оставалось пустым, чёрным. Бесоннова закончила материнский портрет, впервые за долгое время глянула сначала в окно, затем на часы и сильно изумилась, не застав яркого солнечного неба. Потянувшись и размяв спину с шеей, она поднялась и тут же упала на колени, – её забросало то в жар, то в холод, дыхание перекрыла невидимая пробка, всё поплыло перед глазами. Холодные пальцы, испачканные в краске, дотронулись до горячих щёк и обожглись, а на сердце налёг тяжёлый ком из мыслей о пережитом дне и испытанного ужаса при виде трагической смерти бедняжки. Вместе с бьющим по груди страхом в её голову ударила горькая обида. Проклятая память и проклятые чувства! Их нельзя зарывать глубоко в свою душу, нельзя подавлять, иначе они накопятся, обхватят сердце раздирающими кандалами и нещадно изорвут его на части. Бедной Аните от боли хотелось закричать, но мама спит – нельзя тревожить её крепкий сон. Девушка, трясясь, впилась ногтями в свои пылающие щёки с желанием изодрать себе лицо, чтобы подавить душевные мучения физическими, кусала губы и захлёбывалась в слезах Невыносимо медленно прошли эти полчаса мучений, и, наконец, тяжесть на сердце ушла; слёзы засохли на розовом лице, покрытом алыми веснушками – полопавшимися сосудами. Опустошённая Анита сидела на полу, положив тяжёлую голову на диван, и глядела в никуда. Шумная улица потихоньку светлела. Сквозь мутную пелену устали она заметила крупный тёмный силуэт с тростью перед окном и тотчас узнала его – к ней явился Смерть. Анита ощутила чувство дежавю: несколько лет назад, сильно отравившись, она так же сидела на полу в мучительной агонии у дивана после очередного приступа тошноты, со слезами на опухших глазах смотрела на светлое небо, выглядывающее из-за приоткрытого окна, и обречённо ждала час, когда её муки оставят её. И, словно по зову, к ней пришёл крупный старик в монохромной мантии – могущественный и величавый господин Смерть. Опираясь на трость, Смерть, как и тогда, шурша подолом, подошёл к Бесонновой, ласково улыбнулся и едва слышно промолвил, словно не хотел никого разбудить: – Всё хорошо, Анюта. Спи спокойно. Он провёл своей ладонью по её голове, и Бесоннова уснула тяжёлым сном. Утром воспоминания прошедшей ночи отозвались болями в висках, о причине которых Жюли так и не узнала.***
Даменсток, 24 июня, 1021 год
Время 13:01
В десять утра в мастерской затрещал телефон, когда Бесоннова, снова не спавшая ночь, заканчивала заказ Фридриха – портрет его младшего брата. Оставив палитру и кисти под пристальным наблюдением частично написанного молодого человека в круглых очках и с кудрями, она подбежала к телефону и взяла трубку. – Анита Бесоннова слушает. С противоположной стороны раздался приятный бас, ласкающий слух своей мелодичностью: – Здравствуйте, Анита. Надеюсь, я вас не отвлекаю? – Нет, не отвлекаете. – Прекрасно! Я хотел бы заказать у вас два портрета... Со звонка нового клиента прошло около трёх часов. На кухне сидели Бесоннова в тёмно-бирюзовом платьице и Дружбина, ожидая приезда заказчика. Когда раздался стук в дверь, художница ушла встречать гостя, а журналистка осталась работать над статьёй, которая, по её словам, должна вызвать невероятный ажиотаж. Клиент оказался реставратором и представился Митрофаном Рыбином. Это был невероятно высокий и крупный широкоплечий мужчина в чёрной водолазке, оранжевом костюме и белых перчатках на широких ладонях. На свету поблёскивали прилизанные салатовые волосы, тонкие длинные усики аккуратными волнами шли над бледными губами, искажённых в спокойной улыбке. Глаза он держал закрытыми, и было неясно: то ли они были невероятно узкими, то ли он и вправду ходил с закрытыми глазами. Остроугольные лацканы фрака, украшенные драгоценными треугольными гранатами, ярко-алые треугольные серьги, черты широкого лица, скулы – в нём всё было заострённое и в то же время приятное. Весь его, казалось бы, грозный вид внушал странное доверие и возможно ложное чувство безопасности, которому Бесоннова на миг поддалась. Рыбин учтиво поклонился и снял перчатки: – Добрый день, Анита. Надеюсь, я не потревожил своим внезапным визитом? – Нет, что вы! Я вас ждала. Дав гостю переобуться в тапочки, девушка провела его в мастерскую и усадила за стол, который Надя шутливо звала «столом переговоров». Поставив портфель на колени, Рыбин осмотрелся, пока Бесоннова рассматривала его внешность в смятении: у неё было ощущение, что она его где-то видела, но не могла вспомнить где. – Итак, по поводу портретов, – начал реставратор. – Да, я вас слушаю. – Мне вас порекомендовала Скарлетт Красноречова, сказала, что вы можете писать портреты по памяти. Если это так, то вы именно тот мастер, который мне нужен. – Да, я умею писать лица по памяти. – Прекрасно! Тогда я хочу втайне заказать два портрета: моего сына и моей жены, опираясь лишь на вашу память. Есть причины, по которым я не могу дать их фотографий, вернее, фотографию жены: у меня попросту их нет. Она не любит своей внешности, тем более не любит фотографироваться, и привести её сюда как натуру я тоже не могу, ибо недавно мы поссорились. Я её сильно огорчил и она на меня в сильнейшей обиде. Я хотел бы с ней помириться таким способом... – Подарив ей её портрет? – Нет, портрет сына. Её портрет я хочу повесить у себя в кабинете, чтобы любоваться моей Лили и в рабочее время. О, если бы вы её знали! Лили невероятная красавица и самый чистейший человек на всём белом свете! А сына нашего, Женю, она любит безвозмездно и сама давно планировала заказать у какого-нибудь художника его портрет. – Хорошо, учту. Я правильно поняла, что этот заказ тайный? – Да! Кроме нас двоих об нём никто не знает и знать не должен. Я хочу вам предложить сегодня встретиться на собрании у Красноречовой, ибо там будут и Женя, и моя дорогая Лили; там вы сможете их хорошенько рассмотреть и по памяти написать их портреты. Итак, вы свободны вечером? – Да, свободна. Рыбин, сияя от радости, с едва слышимым хлопком сложил ладони вместе и пролепетал: – Чудно! И ещё я хотел бы дать несколько заметок для портрета Лили, если вы не против. – Вы – заказчик, а я – его исполнитель, естественно я не против! – Чудно! Я желаю, чтобы вы изобразили мою Лили в чёрном платье с багровыми вставками, широкими рукавами и чёрной шляпкой с красными перьями, – сказав это, он достал из портфеля пожелтевший от времени лист и протянул его Бесонновой. На бумаге она увидела нарисованное неровными, «волосатыми» линиями платье со стойким округлым воротником, широкими рукавами, подолом, похожим на заострённые лепестки, и чёрную шляпку-котелок с ярко-красными перьями и маленьким бантиком. – Я не художник, но постарался схематично показать, как примерно выглядит платье. Знаете, я впервые встретил её именно в этом одеянии: изящную, хрупкую, прекрасную... Это был весенний тёплый вечер. Меня пригласили на бал, где, кружась среди пёстрых однотипных роз, мне явилась моя Лили в этом образе... Его заострённое лицо смягчилось, в улыбке проскользнула нежность и прелестная невинная влюблённость. Рыбин на миг предался приятным воспоминаниям, но тотчас спустился с небес на землю, вспомнив, что в настоящее время он с супругой пребывает в жуткой ссоре, и печально вздохнул. – Я очень виноват перед ней. Знаете, как больно видеть её прекрасное, но заплаканное личико, ловить хмурые взгляды, полные презрения? Она совсем не хочет меня прощать и даже не слушает меня, – Бесоннова ощутила на себе взгляд, полный одновременно и надежды, и отчаяния. – У меня одна надежда на вас, Анита. – Хорошо, я постараюсь. Но что насчёт портрета вашего сына? Как мне его изобразить? – Ах, точно, сын! Это уже на ваше усмотрение. У меня даже идей нет, как его изобразить. – Я могу к вечеру набросать несколько вариантов того, как может выглядеть портрет, и тогда у Скарлетт покажу вам, а вы выберете понравившийся вариант. – Чудно! А изобразить его можно в костюме, в котором он придёт на собрание. Реставратор был очень доволен. Они договорились о формате холстов, о примерной палитре, атмосфере будущих портретов и цене и рукопожатием обязались встретиться у Красноречовой вечером. Бесоннова проводила Рыбина и после ещё некоторое время вспоминала их рукопожатие, ибо её ладонь по сравнению с его была блохой на огромной собаке. Её рука утонула в его крупных пальцах, холодных, как у трупа. Она зашла на кухню к Надежде, уткнувшейся в иностранный роман, и воскликнула: – Сегодня вечером мы едем к Скарлетт! Положив книгу на свой исписанный кривым почерком блокнот, Дружбина с изумлением посмотрела на подругу. – К Скарлетт? – Да, – она подсела к ней. – Ты же не занята? – Я сама хотела тебе предложить сегодня съездить к ней! – сказала она, наклонилась к ней и заговорила тише. – Я слышала, что сегодня на вечере будет Либидин! – Либидин? Это кто? – Ты не знаешь Аркадия Либидина? Он владелец «Асмодея», да и в целом очень влиятельный человек на Мармеладной улице! – при упоминании «Асмодея» Анита поняла, о ком идёт речь. – Я у него планирую взять интервью, а перед этим мне надо всё про него выведать и увидеть его хотя бы издалека... – Зачем тебе брать интервью у владельца дома терпимости? – Это же интересно! Я узнала, что его несколько лет назад подозревали в торговле детьми. Хочу узнать, правда ли это, да и читателям придётся по вкусу, ведь Либидин в народе стал героем многочисленных сплетен и интриг! – И интриги эти выдуманы самим народом, да? – зная, что она права, она самодовольно ухмыльнулась. – А кто ещё будет у Скарлетт? – Вроде Гальгены и Балин. – Кто такой Балин? – Организатор мероприятий. Скарлетт же хочет устроить бал, вот всё и советуется с ним. – Бал в наше время... Как необычно! – Да, это в духе Скарлетт. Ну так что, едем? – Едем!