Даменсток, 24 июня, 1021 год
Время 16:31
К вечеру небо посерело, – его заволокли тонкие прослойки тёмных туч. Бесоннова в длинном чёрном платье с воздушными рукавами-фонарями, пышным кружевным жабо с чёрно-серебристым камнем шуршала подолом по мастерской, поправляла манжеты и поднятый воротничок, укладывала волосы и занималась макияжем. Особенно сегодня ей хотелось выглядеть ухоженной и красивой, потому она надела свой новый костюм, в котором её ещё никто не видел, и тщательно занялась туалетом. Надежда в облегающем её стройную фигуру белом платье до колен, чёрной кожаной короткой куртке и монохромных туфлях на высоком каблуке читала в ожидании подруги. На её груди переливался круглый янтарный камень на подвеске. Анита завершила образ чёрной шляпкой и обернулась к Надежде, которая захлопнула роман, убрала его в сумку и с восторгом оценила одеяние подруги: – Выглядишь сногсшибательно! – и подмигнула. – Ну что, пошли покорять мир? – Пошли! – засмеялась художница. Надев поверх одежд тонкие пальто, с сумками на плечах они вышли из квартиры и столкнулись с горбатым карликом в плаще и чёрном котелке. Одарив девушек пылающим ненавистью взглядом болезненных глаз, в которых на долю секунды жалобно блеснула печаль, он пулей убежал по лестнице вверх, оставив после себя аромат лилий и пунктирную дорожку из слёз. Дружбина, привыкшая к странным личностям столицы, не обратила на него никакого внимания и, взяв испугавшуюся Бесоннову под локоть, вышла на улицу. Мерный стук прошёлся по крышам, бледной листве и пыльному тротуару, – небо заплакало. Надежда посмотрела на серые тучи, надела капюшон и присвистнула: – А дождя не обещали! Но Анита её не слышала, ибо её разум тревожил странный карлик. Беспокойно оглянувшись назад, она спросила журналистку: – Как думаешь, что случилось у того человека в котелке? – Да наверняка какая-нибудь семейная драма или что-то такое. Ты же знаешь, у людей всегда случаются какие-то драмы, которые они любят преувеличивать, – она снова окинула тучи задумчивым взглядом. – Давай поймаем извозчика? Не хочу толкаться в автобусе. И как по зову из-за листвы пышных деревьев показался извозчик со шрамом на левой половине лица и русым хвостом, одетый в чёрную поддёвку с багровыми пуговицами на багровом широком поясе и с чёрной восьмиклинкой на голове. Он подошёл к заблестевшей от влаги чёрной машине, напевая песню:Никогда не любил, никогда не был любим;
Моя любовь страшна, – я жизнь твою загубил.
Повторяешь за мной свою исповедь Богам,
Но шанс прощенья пропал и только смерть поможет нам...
Он притих, когда его окликнула Надежда с Анитой под руку. – Извозчик! Заняты? – Нет, сударыни. – Тогда мы к вам! Извозчик осклабился, открыл заднюю дверь автомобиля и, приглашая их в салон, пролепетал: – Прошу-с, располагайтесь. Дружбина села первой, расположившись за водительским местом, а Бесоннова замялась, искоса бросила встревоженный взгляд на оскал извозчика, но вскоре села рядом с подругой, приподняв подол платья, чтобы он не замарался. Извозчик в подсыревшей поддёвке закрыл двери и сел за руль. – Куда вам угодно, сударыни? – Пламенная улица, тридцать третий дом, – ответила Надежда, не замечая смущения побледневшей Аниты. – А! Вы к Красноречовой? – Да. Вы знаете Красноречову? – А кто не знает? Вот только-только отвёз к ней двух господ! – он завёл машину и схватился за руль. – Сегодня у неё будет много интересных личностей! Анита поймала на себе взгляд извозчика, заметив его опасно сощуренные глаза через салонное зеркальце, под которым покачивалась из стороны в сторону подвеска золотой луны со звёздочками, но сделала вид, что не заметила его, пока в груди начинала буйствовать тревога. В памяти вспышкой проскользнул момент, когда на неё с непроглядного мрака лестницы смотрел голодный человек в чёрной одежде. «Тот же взгляд и одежда похожа, – размышляла она, сжимая в кулаках юбку платья. Но, когда они выехали на дорогу, пригляделась к спокойному волнистому профилю извозчика и успокоилась. – Наверное, показалось». Дружбина заметила её озабоченность и шёпотом спросила: – Анют, всё хорошо? Выглядишь неважно. – Да, всё хорошо, – с натянутой улыбкой ответила Бесоннова. Ей вдруг стало стыдно, что она подумала плохо о человеке, которого видела впервые в жизни, и заподозрила его в опасности. Надежда кивнула и обратилась к извозчику: – Вы знаете, кто сегодня будет у Красноречовой? – Дайте-ка вспомнить... – он в задумчивости прикусил кончик своего раздвоенного языка. – Я отвозил братьев Айа... – Это которые? – Это те, где старший – полицейский, а младший – святоша в Алом Ингелосе. Краем глаза видел Гальгеных, Балина и Рыбина. Слышал, могут ещё прийти Хамловы, супруги Чук и... Либидин. Последнюю фамилию он произнёс с презрением. Дружбина обрадовалась, что извозчик оказался сведущим; в глубине медовых глаз вспыхнуло любопытное пламя, на губах змеился след азарта. Она подвинулась ближе, почти дыша ему в шею, и продолжила сыпать расспросами. – И всё? А Либидин точно придёт? А про Бурова слышали? – Полегче, сударыня, всё по порядку! Извозчику передалась оживлённость журналистки. Он, одновременно следя и за дорогой, и поглядывая через зеркало на пассажиров, начал отвечать на вопросы, пока художница в молчаливом напряжении разглядывала омытое дождём окно. – Точно придут супруги Чук, если не вместе, то, либо придёт один Дятель Чук, либо его жена, чтобы встретиться с астрономом Буровым. Слышали, что о Чук и Бурове болтают в народе? Их постоянно видят вместе и говорят они друг с другом так, словно вокруг них никого нет! Никаких сомнений в том, что они любовники, – он помолчал. – Да, думаю, Буров придёт ради своей возлюбленной, как и Либидин: вот он придёт точно. – О-о-о, а вы разбираетесь в сплетнях? – Такова участь извозчиков: быть сосудом для сплетен и слухов! Я многое могу рассказать, – его глаза скользнули по часам, – тем более, нам ехать ещё час. – Тогда я хочу услышать абсолютно всё! – голос журналистки срывался от нетерпения и возбуждения. – Кстати, меня зовут Надежда, а к тебе мне как обращаться? – Равиль, Рава, как душе угодно! – Равиль, значит... А про Либидина что можешь рассказать? – Про Либидина? Да много чего... – Расскажи, расскажи! Мне надо знать всё! Скрыв раздражение при упоминании этой фамилии, Равиль скривил улыбку и начал вспоминать всё, что знал о Либидине. – Аркаша наш местный правитель! В восемнадцатом году ему дали полную власть над Мармеладной, и с того он у всех на слуху! Раньше Мармеладная была преступной территорией, где спокойно могли торговать проститутками, детьми, наркотиками и оружием; там таились беглые преступники, и там же находилось самое большое хранилище запретного всего во всей стране. За этим местом полиция не следила и только делала вид, дабы Создатель оставался спокоен, (вы же знаете, что Создатель краем глаза, но пытается следить за безопасностью горожан), а потому Мармеладную несколько десятков лет лобызали все твари столицы. Убийства, грабежи и насилие там царили каждый божий день: мармеладовцы пировали, а обычный люд обходил их стороной. Наверняка вам родители наказывали не подходить к Мармеладной, но они не зря боялись: мармеладовцы могли напасть на всех, кто хоть на шаг ступит к их жилищу. Но вот пришёл восемнадцатый год, а с ним, внезапно, явился Аркадий Либидин! Мармеладовцы его сперва всерьёз не восприняли, мол: что за дьявол объявился? И были правы, зовя его дьяволом: Либидин превратил их жизнь в сущий кошмар! За три дня Мармеладную очистили от торговцев, проституток и преступников, а детей, выросших там, отправили по больницам, а затем в сиротские дома. – Но Мармеладная же так и осталась улицей с проститутками! Да и сам Либидин... Надежда не успела договорить, ибо извозчик её перебил: – Да, осталась, но сейчас всё легально и по согласию. Никаких воров, никаких убийц, никаких насильников, – всё очищено благодаря Либидину! Теперь там постоянно шествует полиция и дружки Аркаши, которые все преступления срывают на корню! Каждый из извергов сел за решётку, каждого объявили виновным по закону, а те, кого ещё не поймали, высунуть носов не смеют, – боятся! Слышали, как Либидина на Мармеладной прозвали? Вий! И всё из-за глаз. Я сам видел, как к нескольким торгашам, пойманных с поличным, по их резвым просьбам явился Либидин; они пытались сопротивляться, а он как посмотрит на них, у-у-у! Они так и умерли на месте от остановки сердца! – Умерли? – Да, умерли, я сам видел! Вот с того момента его и зовут Вий и трясутся при одном его упоминании, а при встрече бледнеют и даже падают в обмороки. Но вам этого не понять, потому что его убийственный взгляд видеть надо, а, так как вы не преступница, вы этого не увидите. – А жаль! – Не жаль! Поверьте, я сам видел его взгляд и никому не пожелаю увидеть его, – он неожиданно вздрогнул; судорога животного страха проскользнула по его лицу, которую заметила только Бесоннова. – О, вспомнил: сегодня ещё будет Зяблик Канарейский, консьюасор в Хоспитуме Создателя, но вы же знаете всех этих «святых» – все они те ещё мрази! Поговаривают, что Канарейский по молодости растлил и нечаянно убил ребёнка... Смуглое лицо озарил страшный оскал, какой бывает у тех журналистов, чей разум поглотил слуховой голод. Какой бы жуткой и печальной ни была судьба у упомянутого дитя, Дружбину нездорово привлекали и интересовали лишь грязные подробности этой сломанной судьбы. Она подалась вперёд, впившись ногтями в водительское кресло, и спросила: – А подробности знаешь? – Конечно, знаю! Говорят, это была семилетняя девочка, которую Канарейский, под предлогом отвести её к матери, завёл в заброшенный дом, изнасиловал и задушил, боясь, что кто-то услышит крики. Полиция не предъявила ему никаких обвинений, поэтому дело осталось на уровне слухов и догадок. Противно, не находите? Вот так у нас и работает полиция, вот так и защищают честный народ! Теперь Канарейский в консьюасоры подался, видимо, грех замаливает. Но люди-то помнят... – с последними словами он с ухмылкой постучал себя по виску. Бесоннову пугали эти улыбающиеся физиономии. Она вжалась в сиденье и старалась сосредоточиться на своих мыслях, далёких от убийств и криминала, но заглушить их беседу было невозможно. Ей было противно слушать грязные сплетни и неправду о Канарейском, ибо ни Надежда, ни Равиль не общались с этим человеком и не знали его настоящего характера, который познала сама художница во время сеансов. Она чувствовала нутром, что Канарейский не тот человек, который может пойти на такое жуткое и низкое преступление. Целый час бедной художнице пришлось мучиться, слушая грязные сплетни и мысленно умоляя время ускориться. Посередине пути, остановившись перед светофором, Равиль открыл окно. Дождь закончился. В салон струями проникал аромат сырости и свежей влаги, исходящий от луж, вымокшей земли, травы, кустов и деревьев. У магазина со сверкающим среди блёклых зданий названием «оПять» стоял крупный шарманщик с козлиной каштановой бородкой, растрёпанными волосами, в шляпе с широкими полями и чёрной мантии. Из огромной узорчатой шарманки, висящей через его плечо, растекалась чудная мелодия, слившаяся с его утробным басом:...Спят у стен ледяных, сомкнувши ресницы,
И жмутся друг к другу нагие тельца.
Хотели увидеть всю прелесть столицы?
Здесь каждый ребёнок растёт без отца!
Ах, куда вы спешите, бедные дети?
Куда суёте свои мелкие носы?
Кошмары столицы храните в секрете...
И вы, Анюта, молчите, пока идут ваши часы.
Мелодия прекратилась и шарманщик замолк. Он поднял лицо, до сего момента скрываемое полями шляпы, и с улыбкой уставился на Бесоннову. Художница в страхе отвернулась; лицо её побелело пуще прежнего. Неужели ей послышалось? Нет, наверняка ей показалось! Но обернуться обратно к шарманщику было страшно. Извозчик закрыл окно и на зелёный цвет поехал дальше, продолжив беседовать с журналисткой. Никто до конца пути так и не заметил беспокойства Аниты. Они остановились перед крупным трёхэтажным зданием цвета индиго, выделяющимся среди однотипных многоэтажных домов и цветом, и чванным видом. Оно, сверкающее ярко-золотистым светом фонарей, полностью принадлежало супругам Красноречовым, из которого скоротечными реками вытекало надрывное пение скрипок вперемешку со светскими разговорами. Равиль помог подругам выйти из автомобиля, раскланялся и, сев обратно, пропал за поворотом. Бесоннова облегчённо вздохнула, разгладила складки на платье и сказала Дружбине с явным довольством: – Наконец-то мы доехали! А то я начала задыхаться от неприятного запаха салона. Она соврала. В салоне у извозчика наоборот было свежо и пахло молочным шоколадом, а всю поездку её душила тревога, но сказать об этом она не могла – сомневалась в причинах своего беспокойства. Надежда пропустила её слова мимо ушей, взяла Аниту под руку и зашла в здание. На входе их остановил крупный шатен с растрёпанными волосами, как у того странного шарманщика. Охранник начал пытать их расспросами, пока его не прервала женщина сорока девяти лет в пышном фиолетовом платье с обгорелым чернеющим подолом, утянутым корсетом и объёмной причёской – это была сама Скарлетт Красноречова, безработная, вальяжная и жеманная супруга министра финансов. Большой прямой нос, круглые уши с расщеплёнными мочками, что походили на ряд обвисших капель, которые вот-вот упадут, кривой макияж, наспех нарисованный без единого взгляда на зеркало, длинный двойной шрам на левой щеке, тянущийся от уголка губ к уху, неаккуратные широкие брови, крупные каштановые локоны, опадающие на округлые плечи, пышная грудь – всё в ней было грубым и большим. В столице все считали её чудаковатой и весьма уродливой особой, но при ней всегда восхваляли её и обожествляли, ибо никто не хотел стать её врагом – себе дороже. Она лично знала каждого человека в столице поимённо, имела множество сильных связей за границей и однажды обедала у самого Ярослава III – нынешнего правителя Яоки. Она постоянно устраивала вечера, на которых она знакомила людей друг с другом; если кому-то нужно познакомиться с кем-то, все без раздумий отправлялись к неё, зная, что она им обязательно поможет. Конечно, помогала она не за спасибо, а всегда просила что-либо взамен, будь то какая-нибудь секретная информация, сплетня, любовь или дорогая вещь. Единственное, чего она не принимала в качестве презента, были деньги, ибо в них не нуждалась. Как и многих властных людей Красноречову не обошёл огонь сплетен, чему сильно поспособствовал её неоднозначный нрав. Её настроение зависело от её собеседника и от погоды: если собеседник ей нравился и погода была пасмурной или прохладной, она была добра и ласкова, но если собеседник был неприятен и погода стояла дождливая или слишком солнечная, она становилась высокомерна, груба и раздражительна. Из-за этой двоякости их дом часто посещал призрак раздора. Её скандалы с супругом были разрушительны и жутки; их крики слышала вся улица, но никто никогда не решался вмешиваться, даже если тишину разрушал грохот и возможные выстрелы. Несмотря на разногласия, супруги быстро мирились, и всё возвращалось на круги своя, однако сплетен и слухов с каждым разом становилось больше (хотя ни один из них никогда не был подтверждён и являлся чьей-то выдумкой). Все подозревали господина Красноречова и саму Красноречову в неверности друг другу, считали, что когда-то наступит момент и один из них в порыве ярости убьёт другого, и со страшным нетерпением ожидали этого, ибо всем хотелось настоящего скандала, который толпа сможет связать с их чудаковатой семьёй. Все ждали, когда кто-то из них оступится, и тогда их с позором смогут растоптать их имена, и сама Красноречова знала все слухи о себе и своём супруге. Она с искренним любопытством слушала то, о чём говорил скверный народ, как о ней отзывались и что думали; она знала, что её считали уродливой и подозревали в изменах; она знала, как люди и журналисты жаждали настоящего скандала, но как назло она вела себя порядочнее некуда и своих ссор из дома не выносила, хоть их и слышала вся улица. Её и ненавидели, и боялись, и при всём этом уважали и любили. В общем, как и её нрав, отношение к ней было двояким и непостоянным. – Надежда, you've finally come (англ.: наконец-то ты пришла)! – воскликнула Красноречова своим строгим голосом и поцеловалась с Дружбиной в обе щеки. – Конечно, куда б я делась? Лучше посмотри, кто со мной! Заметив Бесоннову, Красноречова посмотрела на неё через хрупкую позолоченную лорнетку, с которой никогда не расставалась, и с приятным изумлением вздохнула: – Священный Дьявол! Аннет, дорогая, what a surprise (англ.: какой сюрприз)! Я думала, мне и сегодня тебя не видать! Где же ты пропадала? Я по тебе безумно соскучилась! – она поцеловалась с Анитой и обратилась к Надежде. – Надя, я забираю Аннет; очень уж хочу с ней пообщаться! – её голос стал тише. – А в зале сейчас в шахматы и карты играют. – Поняла! Они обменялись ухмылками и разошлись: Бесоннова с Красноречовой ушли к большому столу впереди, а Дружбина двинулась в правую часть зала, где за небольшими столиками гости играли то в шахматы с нардами, то в карты и покер. За столом в словесном потоке утопали Фридрих Гальген в белом, долговязый русый юноша двадцати лет в розовом костюме, что постоянно поправлял малиновую бабочку с узорами звёзд и луны, блестящую на фоне чёрного ворота рубашки, и плотный низкорослый шатен с короткой стрижкой, широкими татуированными линиями у век и на подбородке, стрелочными усами, в полосатой зелёной рубашке с большим воротником и белых брюках на подтяжках. С противоположной стороны расположились читавший книгу молодой человек в белой рубашке со стоячим воротником, засученными рукавами, жёлтом жилете и золотой бабочкой на тонкой шее – младший брат Фридриха актёр Ганс Гальген, и Казир Хамлов. Как обычно футурист был одет эпатажно и странно: половина его алого пиджака отсутствовала, а вторая половина держалась благодаря чёрному поясу и ремню, обвитому вокруг его шеи, на груди сверкала золотая бабочка с пулей вместо серединки, открытая половина чёрной рубашки была не заправлена в брюки клёш, на его ногах блестели лакированные чёрные сапоги в виде копыт с высокой подошвой. Сыщков прервался и достал из шкафчика потрёпанный временем блокнот на пружинках и несколько фотографий. – На том вечере Анита сделала наброски интересовавших её гостей. Этот блокнот она брала с собой везде и заполняла страницу за страницей, но, к сожалению, закончить не смогла, хотя очень хотела. Он открыл блокнот где-то посередине и положил его перед Родионом. Музыканту открылся вид на разворот, заполненный портретами до плеч, нарисованных на скорую руку. Среди десятка нарисованных лиц он сразу узнал Надежду Дружбину, Фридриха Гальгена, Казира Хамлова, Зяблика Канарейского и Митрофана Рыбина. В одно из лиц он долго вглядывался, но не мог вспомнить, кто это. – Узнаёшь кого-то? Родион рылся в воспоминаниях, но не мог вспомнить фамилию и указал на лицо юноши с сощуренными глазами, тонкими губами, расплывшихся в ухмылке, носом с лёгкой горбинкой и родинками под и над губой и под левым глазом. – Я не могу вспомнить, кто это. Сыщков достал из стопки фотографию, где во главе стола на диване с лорнеткой в руке говорила Красноречова, возле неё сидела Бесоннова, за спиной которой стоял Фридрих, справа от них читал Ганс Гальген и, скрестив руки на груди, сидел Казир Хамлов, а слева расположились русый юноша и толстый мужчина. Сыщков указал на русого, чьи волосы были коротки и зализаны, боковой пробор неровной линией проходил слева, а узкие глаза сверкали недоброй хитрецой. – Всё ещё не припоминаешь? – Нет. – Ты его видел на осеннем балу в театре. Этот русый юноша – Равиль Балин, организатор балов. Он выступал с Фридрихом Гальгеном. Мозг поразила вспышка болезненного воспоминания бального вечера. Словно сейчас, наяву, смеющийся Балин и едва улыбающийся Гальген звали на сцену бедного покойного Винина. Да, этот молодой гладковыбритый Балин в розовом костюме изящно двигался, подобно коту, и... Рефлекто нахмурился. – Подождите, но почему Балин?.. – Красноречова хотела устроить бал, поэтому... – Нет-нет, я о другом! Почему Балин не изменился? С этой фотографии прошло двадцать лет, а он всё такой же молодой! Сыщков загадочно улыбнулся. – Русый Равиль, – только вымолвил он и замолк, наблюдая, как бледнеет лицо музыканта. Родион вскочил со стула и вскричал, испугав Виню: – Извозчик! Извозчик Равиль и Равиль Балин – это один и тот же человек! Бес?! Почему его до сих пор не задержали?! – Да, это один и тот же бес, но, пожалуйста, сядь обратно и успокойся! Когда Родион пришёл в себя, Порфирий пояснил ему, почему на балу никто не задержал Балина. Причина оказалась проста: тогда Сыщков ещё не знал, что Балин – бес, и узнал про это пару дней спустя, когда решил освежить в памяти дело Vиктории. – Но я никому об этом не сказал, потому что мне вряд ли поверят. Ты же знаешь, что многие к существованию бесов не относятся серьёзно. Я пытался сам поймать Балина, но, как оказалось, он уехал в другую страну, а сейчас ты мне говоришь, что встречал русого извозчика Равиля, и я вспомнил, что с бала возвращался как раз таки с тем самым русым извозчиком! Рефлекто поник головой. Он прекрасно понимал, что Сыщков прав: им вряд ли поверят, а если и поверят, то есть риск появления угрозы для него и его близких. Равиль откуда-то знает его личность, может, знает что-то ещё и если Родион попытается что-либо сделать против бесов, то непременно поплатится за это. Дорого поплатится. Сыщков продолжил рассказ. Вновь посмотрев на фотографию, Родион прошёлся по застывшим лицам внимательным взглядом и даже начал слышать, как эти люди заговорили... Фридрих с Казиром заметили Бесоннову с Красноречовой; директор невольно покраснел, поднялся и отодвинул стул, уступив место художнице, а футурист одобрительно кивнул приятелю, поздоровался с подругой, сказав, что очень рад её видеть, и оценил её образ. Красноречова упала на диван и щёлкнула пальцами, – к их столу поспешно подошла повариха с пышными красными волосами, в очках и белом халате, отчего походила больше на учёную или медсестру, чем на повара. Она поставила на стол поднос с чашками сладко-горького кофе и расставила их перед каждым присутствующим. – Thanks you, Tori (англ.: Спасибо, Тори), – кивнула Красноречова, оглядела всех через лорнетку и обратилась с каким-то вопросом к татуированному мужчине – финансисту Антону Радову. Фридрих из-за нехватки стульев встал возле Аниты. Его лицо, ранее выражавшее скуку, посветлело, в фиолетовых глазах молнией сверкнула оживлённость. Ганс посмотрел на брата, отвлёкшись от книги, и вместе с Казиром ухмыльнулся, – они оба выступали для него поддержкой. – Не думал, что ты придёшь, – с робостью сказал Фридрих и поражённо любовался своей возлюбленной, чью красоту преумножали великолепное платье и украшения. – А я не думала, что вы с Казиром бываете здесь. Как же мир, однако, тесен! – ответила Бесоннова, одарив его счастливым взглядом. – Портрет готов, на днях можешь забрать. Гальген не сразу вспомнил про заказанный портрет, залюбовавшись Бесонновой, а, вспомнив, покраснел сильнее. – Я могу зайти завтра? – Приходи, когда хочешь; главное, чтобы тебе было удобно. – Тогда завтра! О, я нашёл у себя в библиотеке несколько книг, которые могли бы тебе понравиться. Не хочешь потом посмотреть? – Конечно, хочу! Красноречова поставила чашку на блюдце, метнула взгляд на двери и спросила, обращаясь то ли ко всем сразу, то ли к кому-то одному: – Когда же придёт Аркадий? Невесела я уже не жду, а вот Аркадий... It will be sad if he doesn't come! (англ.: Будет грустно, если он не придёт!) Тонкие брови Балина недоумённо свелись к переносице: – Вы про Либидина? – Of course! (англ.: Конечно!) Другого Аркадия я не знаю. Он пару дней назад вернулся из Титальи, да и мы с ним давно не виделись. Балин на долю секунды странно покосился на Бесоннову и, вновь обращаясь к Красноречовой, фыркнул: – И зачем вы его пригласили? Радов поставил чашку на блюдце, закивал и горячо поддакнул: – Вот-вот! Незачем сюда звать этого торговца простигосподями! Здесь собирается честный народ, а не эта шваль! – Но ведь господин Либидин хорош и честен, – вмешался Фридрих, но в ответ получил презрительный смех, что рассердило Казира. Он одарил приятеля взглядом, как бы говоря, что ему не стоит вступать в спор с этими недалёкими людьми. Аниту удивляло, что Казир долгое время угрюмо молчал; видимо, ему не нравилось сидеть в обществе этих людей, но бросить друзей он не мог. – Он? Честный, хороший? Не смеши! – смеялся финансист. – Да, хороший, – несмотря на предостережение друга, продолжил театральный директор. – Мы с ним спонсируем детский дом, который господин Либидин сам открыл в восемнадцатом году. А про то, как после его прихода к власти Мармеладная изменилась, знаете? И как сейчас там строго следят за дебошами, видели? – Ну, видели! Но то, что он открыл сиротский дом, не очищает его от грехов! – воскликнул Балин. – Но, господин Балин, какие у него грехи? Ведь и «Асмодей» он открыл из благих целей... Финансист с организатором враз воскликнули: – Благих целей! – и захохотали. Ганс прервал чтение и с раздражением процедил, обратившись к противной парочке: – Вам не надоело поливать человека грязью? Признайте, что просто завидуете ему, и закройте рты! Читать мешаете. Радов возмущённо захлопал глазами: – Что?! Мы?! Завидуем?! – Да. Завидуете его успеху, что он, Либидин, весь заваленный работой, не замечает богинь у себя в «домишке» и не пользуется ими! А вот если на его месте были бы вы, то без устали придавались разврату ежедневно! – Я?! Я правду о нём говорю! Он мерзавец и простоблуд, а такой человек хорошим быть не может! – А смысл вашей правды сейчас, если правду надо в лицо говорить? Радов совсем задохнулся от возмущения, потому в разговор с младшим Гальгеном вступил Балин: – А вы, молодой человек, влезаете в наш разговор для того, чтобы выпендриться? – Мне тошно от того, что вы как крысы обсуждаете человека за его спиной. Пока словесная перестрелка между актёром, финансистом и организатором балов медленно перерастала в скандал, Красноречова, краем уха слушая их ругань, приносящую ей небольшое удовольствие, заговорила с Бесонновой, рассказывая про последние события своей нескучной жизни и спрашивая художницу об её прошедших днях. Вскоре к словесной перепалке присоединился и Хамлов, желавший поскорее завершить эту ахинею и примирить всех. Фридрих потерянно наблюдал то за братом и приятелем, то за неприятной парочкой, то за хозяйкой и его возлюбленной и молчал, не зная, что ему делать и говорить. Посреди разговора к столу подошёл Митрофан Рыбин, до сего момента читавший в левой части зала, где, по словам Красноречовой, находился «reading corner» (англ.: читальный уголок). Спор мгновенно затих; всем вдруг стало неловко перед новым лицом. Реставратор обратился к художнице: – Анита, добрый вечер, – и под настороженным наблюдением Фридриха, Ганса и Казира он поцеловал у оробелой Красноречовой руку, пролепетав своим бархатистым голосом: – Скарлетт, нам с Анитой надо поговорить. Мы займём антресольный этаж. – Of course, of course, mista Rybin! (англ.: Конечно, конечно, господин Рыбин!) – странно заулыбалась Скарлетт, переглянувшись с померкнувшим Равилем. Трусость Красноречовой и неожиданно странная бледность Балина, возникшие при появлении Рыбина, сильно взволновали Фридриха, – побледнел и он. Ганс вновь погрузился в чтение, а Казир, размяв болевший висок, нахмурился сильнее и допил кофе. Анита посмотрела на Фридриха и шёпотом спросила: – Фридрих, всё хорошо? – Да, всё хорошо... Анита, этот господин?.. – Мой заказчик. Я обещала, что мы обговорим заказ. Увидев ожидающего Рыбина, она кивнула приятелям и вместе с реставратором поднялась на небольшой антресольный этаж над читальным уголком, откуда открывался вид на весь зал, испещрённый блеском шёлка платьев и костюмов. Гости гуляли и распивали напитки в окружении сиреневых стен со скучными натюрмортами в золотистых рамах и стоек с расписными вазами; в игорной части, меняясь друг с другом, играли в шахматы, шашки, нарды, покер и дурака, а в читальном уголке, сидя в креслах, обсуждали книги и писателей. Рыбин усадил Бесоннову за небольшой столик возле перил с расписными балясинами и сел напротив. Многочисленные возгласы смешались в единый гул, но чарующий голос реставратора заглушил их всех, словно он уменьшил их громкость: – Сегодня собралось много людей, не находите? – Да, достаточно. Не думала, что у Скарлетт бывают настолько обширные вечера. – Бывают и больше, хотя вспоминаю, как двадцать лет назад этот дом посещало гораздо меньше людей, ибо никто тогда ещё не знал про великолепную Скарлетт. Но сейчас этот зал – место, где каждый может обрести нужные связи. Взять того же Антона Радова, – это тот финансист, что спорил с Гальгенами и Хамловым, – он пришёл сюда для знакомства с Изотом Крыскиным, весьма известным и высококвалифицированным доктором, чтобы тот вылечил его жену. – Его супруга чем-то болеет? – Да. Хворада Радова мучается от постоянных мигреней, истерий и провалов в памяти, из-за чего порой собственных детей не узнаёт. Обычные врачи пожимают плечами, ибо сами не понимают, что за недуг приковал её к постели, а бедный Радов готов потратить горы денег на лечение и пойти на всё, лишь бы его жена больше не страдала. Рыбин обратил внимание Бесонновой на зал, где Радов встречал пришедшего худощавого мужчину в мертвенно белом костюме и с беспокойной улыбкой пожимал ему руку. Несмотря на шум, художница услышала состоявшийся между ними диалог. – Здравствуйте, господин Крыскин! Меня зовут Антон Радов, вам обо мне наверняка говорила госпожа Красноречова... – Да, я о вас слышал, но поговорим позже: сейчас я хочу чай. – Хорошо, хорошо! – голос финансиста дрожал. Он провёл Крыскина к столу, за которым сидела Красноречова. Она осмотрела доктора через лорнетку, высокомерно дёрнула головой и сморщила губы в улыбке. Рыбин продолжил: – Хоть Хворада и больна, Радову повезло, что дети у него прилежны: Машеньке семь лет, Петруше – шесть и оба умницы-музыканты! Жаль, что эта встреча с доктором зря. – Почему? – Не думаю, что Хворада вылечиться. – Но ведь всякое в жизни возможно! Надежды терять не стоит. – Вы правы: надежду терять не стоит, – и шёпотом добавил. – Внимательнее бы он следил за своим сыном, а то «всякое в жизни возможно». Бесоннова хотела узнать, что он имел в виду, но Рыбин продолжил рассказ вопросом: – Вы ведь знакомы с Гальгенами? – Да, мы хорошо дружим. – Чудно! Согласитесь, они невероятные умницы! Но, смотря на старшего Гальгена, у меня щемит сердце, ибо он постоянно трудится, словно казённый, и не может спокойно отдохнуть от работы. А младший? Незамеченный талант, о котором не говорят. Вы ведь видели превосходную игру Ганса? А ведь это только второстепенные роли! Интересно взглянуть, как он расцветёт на главной... – он тяжело вздохнул. – Мне жаль Фридриха. – Почему? – Я... – но Бесоннова не услышала его слов из-за внезапно поднявшегося шума, а переспросить побоялась. – Мне его очень жаль! Будет. – Будет? Но он промолчал и обратил её внимание на стол, за которым сидела Красноречова, Радов, Крыскин, Балин и ещё несколько гостей. Бесонновой показалось, что среди появившихся незнакомых лиц мелькали почтальонша и странная дама с плоским лицом, что спрашивала про некую Лилит, а братья Гальгены и Хамлов перешли в игорную часть зала и заняли свободный столик. Ганс сел между приятелями и, сложив ногу на ногу, продолжил чтение; Казир с Фридрихом раскрыли шахматную доску и принялись расставлять фигуры по клеткам: футурист играл белыми, директор – чёрными. – У Хамлова болит голова, – неожиданно сказал Рыбин. – Он хмурится сильнее обычного и слишком молчалив; кажется, боль застала его врасплох. Думаю, Анита, вы знакомы с ним. Я прав? – Да, мы учились в одном училище. – И как он вам? Насколько знаю, футуристы весьма активные и громкие люди. Он вас не утомляет? – Нет, не утомляет. Я хорошо отношусь к нему. Они некоторое время провели в молчании, пока Бесоннова не вспомнила про наброски для портрета Евгения. Она вытащила из сумки блокнот и показала несколько вариантов композиции, из которых Рыбин выбрал вторую. Пока их внимание заняло обсуждение портрета, хмурый Фридрих бросил в их сторону беглый взгляд. Нет, ему совершенно не нравился человек, с которым так мило беседовала Анита! Во-первых, его фамилию он слышал впервые, хотя лично знал многих реставраторов и наверняка услышал бы хоть раз его имя из чужих уст, кроме уст Красноречовой, сказавшей, что Рыбин весьма известен и почитаем в высшем свете (она была сильно удивлена, что директор не был знаком с Рыбином); во-вторых, его встревожила внезапная трусость могучей Красноречовой при виде этого человека, а угрюмое молчание и страшная бледность строптивого болтуна Балина озадачила его; в-третьих, ему на мгновенье показалось, что этот человек в оранжевом костюме – Дьявол в человеческом обличии, само воплощение зла. Он боялся представить, что на самом деле скрывалось за доброжелательной улыбкой и притягательным басом. – Что думаешь по поводу Рыбина? – сделав ход конём, поинтересовался он у Казира. Казир, потирая глабеллу и оттягивая кожу на ней, словно это могло облегчить головную боль, двинул крайнюю пешку на клетку вперёд и ответил: – Ничего не думаю. Человек как человек, что о нём думать? – Тебе он не кажется странным? – Нет, не кажется, – он подозвал к себе служанку с голубой косой и попросил принести ему стакан воды, а сам пошарил во внутреннем кармане половинчатого пиджака и достал пласт таблеток. Когда ему принесли воды, он запил лекарство и закрыл глаза. – Тебе кажется он странным, потому что он говорит с Аниткой. Я угадал? Гальген молчаливо сделал ход. – Ты ревнуешь её? – Немного, – нехотя сознался Фридрих. – Нехорошо это, брат. – Знаю, но ничего поделать с ревностью не могу... – Можешь, – футурист решительно стукнул конём по доске. Живость постепенно возвращалась к нему. – Тебе надо не ревновать, а действовать! Насколько сильна твоя ревность? – Не очень сильна. – А если честно? – ...очень сильна. – Очень нехорошо! Если ты её сильно ревнуешь сейчас, то продолжишь ревновать и когда признаешься. Это чувство тебя разъедает изнутри, а что будет, когда вы с Аниткой будете вместе? Если продолжишь ревновать её ко всему, что движется, ваш союз быстро распадётся! – Ты смотришь слишком далеко. – Наоборот, я смотрю в ближайшее будущее! Мы ведь договорились, что ты признаешься ей в середине следующего месяца в театре. Я более чем уверен, что тебя ждёт успех, а потому говорю, что ревность – разрушительное зло, а настоящая любовь стоится на доверии и взаимопонимании. Прекращай ревновать и всё у тебя будет хорошо! – Легко сказать... – И легко сделать! Если ты по-настоящему любишь Анитку, то поборешь этого монстра внутри себя. Или всё-таки твои слова и чувства – ложь? – Нет, не ложь. Ты прав, я должен побороть ревность и признаться ей в чувствах. Казир ухмыльнулся: – Во, это другой разговор! – и поставил Фридриху шах и мат. Но вернёмся к антресольному этажу. Завершился недолгий разговор о портретах, и Рыбин вновь обратил внимание Бесонновой на игорную часть зала, где за шашками сидели Зяблик Канарейский в синем камзоле и высокий сорокалетний мужчина с кроваво-красными длинными волосами, собранными в хвост. Анита присмотрелась, – нет, ей не показалось, – у мужчины на голове подёргивались настоящие кошачьи уши! Да и сам мужчина выглядел диковинно: правая часть светлого лица была чёрно-угольной, на ней желтело три глаза – два маленьких и один большой, человеческий, а другой глаз был узкий, красно-рубиновый. Под прямым носом алели усики, под губой – бородка. Одет он был в чёрный фрак без лацканов, брюки, белую рубашку со стоячим воротничком и ярко-красную бабочку, усыпанную узорами в виде ромбиков. – Как интересно! – воскликнул Рыбин. – Канарейский и Айа играют в шахматы. Необычно видеть их вместе. – Они дружат? – Возможно. Знаете, Анита, я сегодня слышал, как кто-то обсуждал Канарейского и обвинял его в надругательстве над ребёнком. – Я тоже слышала. – Так знайте, что всё это ложь, придуманная ради скандала. Почему-то люд очень голоден на сплетни и интриги, потому готовы стать сказочниками и выдумывать байки об окружающих. И Канарейский попал в эту сеть, к сожалению, – он простучал пальцами какую-то коротенькую мелодию. – Несчастный человек. Вы ведь с ним знакомы? – Да, знакома. – А с Айа? – Нет. Кто он? – Старший пунициасор в Алом Ингелосе. Хороший человек, правда, сумасшедший параноик. На улицу почти не выходит, ибо боится нашего гнилого общества, и часто поддаётся припадкам. Я однажды стал свидетелем того, как ему во время песнопения стало плохо от большого количества людей: посреди чтения он неожиданно упал наземь в жутких судорогах и схватился за шею; из его рта хлестала пена, и глаза почти вываливались из глазниц. К нему на помощь прибежали остальные пунициасоры и жена, Нарине Айа – владелица забегаловки «Блэк & Уайт». Все приводили его в норму и успокаивали народ. Одно из страшных зрелищ – это когда истинно любящая женщина страдает от своей беспомощности и в слезах целует больного супруга в лоб, молясь, чтобы страшный припадок поскорее завершился! – Но почему господин Айа стал таким? Или припадки у него с детства? – Нет, раньше он был совершенно здоров, однако «заболел» после двадцатого Проекта «Жизнь», чьим участником являлся. Теперь боится, что печальная судьба их главаря настигнет и его. Слышали, как главу двадцатого Проекта Кирилла Бедова много лет назад возненавидел и чуть не убил народ? После неудачного нападения ему с семьёй пришлось покинуть Даменсток навсегда, и они переехали в небольшой городок у окраины страны. Бесоннова не до конца понимала, о чём он говорил, а попросить объяснений язык не поворачивался. Она наблюдала за тем, как Канарейский и Айа переставляли железные фишки по клетчатому полю, как за ними следили окружившие их зеваки, как Надежда незаметно ходила с фотоаппаратом и увековечивала игру на снимках. Вскоре к старшему пунициасору подошёл высокий молодой человек со стаканом прохладной воды и, наклонившись, спросил его: – Ричи, всё хорошо? – Да, Данте, не переживай, – вздохнул тот. – Я справлюсь. Бесоннова не понимала, почему слышала их голоса так громко и чётко, словно они стояли рядом. Молодой человек поставил стакан возле брата и, скрестив руки на груди, присоединился к зевакам. Крепкий и остроухий, с собранными в длинный хвост тёмно-фиолетовыми волосами и скрытым под чёрной повязкой правым глазом он выделялся из однотипной толпы важных лиц, костюмов и зализанных причёсок. Одет он был в светлую водолазку и чёрно-белые брюки. Бесоннова с первого взгляда узнала в нём мученика Vиктора с картины Позднина. Сердце её забилось от волнения, и она поинтересовалась у Рыбина: – Кто это? – Это младший лейтенант и старший брат Ричарда Айа – Дантесс. – Старший брат? Ему же лет двадцать, не больше! – Ему сорок восемь. Родион скрупулёзно рассматривал фотографию, сделанную Дружбиной. Зяблик Канарейский, чьего лица не было видно, ибо он сидел спиной к объективу, держал в руке шашку, напротив него задумчиво хмурил брови Ричард Айа, а возле него со скрещенными руками на груди стоял Дантесс. Слишком молодой и гладковыбритый, с повязкой на глазу и обручальным кольцом на безымянном пальце он выглядел, как совершенно иной человек, и музыкант совсем не узнал приятеля. Сыщкову никаких вопросов он не задал и продолжил слушать, навострив уши. К Дантессу подошёл с предложением сыграть в дурака молодцеватый мужчина двадцати семи лет с родинкой на губе и тёмно-каштановой короткой причёской. Он был в сопровождении юной девицы с розовыми вьющимися волосами, обличённой в чёрно-белое обтягивающее платье с глубоким декольте (однако груди у неё совершенно не было). Дурное лицо и хитрый оскал мужчины сразу не понравились Бесонновой. – Нотариус Тихон Винин, – сказал Рыбин, – женат, есть сын. Как видите, кутила, игрок и юбочник. Характер скользкий. Жене врёт, что по вечерам пашет на подработке, а на деле гуляет по Мармеладной. Понимаю вас, мне он тоже нелицеприятен. Если он решит приставать к вам, не обращайте внимания и проходите мимо. Красноречова кинула плосколицей даме рядом: – Сейчас сюда зайдёт Буров. Как думаешь, через сколько явится его amante (фр.: любовница)? – Конечно, скоро! Но вопрос другой: она приедет со своим или одна? Если сюда явится её подкаблучник, я буду в шоке! – Не думаю, что Дятель явится – он слишком ушёл в работу, а вот Ранбара точно будет: они с Буровым друг без друга жить не могут! В здание зашёл крупный двухметровый мужчина в клетчатом костюме. У него было невероятно доброе лицо с большим орлиным носом, гетерохромией глаз, густыми бровями, округлыми ушами, тёмной густой бородой с «лучиками» жёлтых прядей, бритыми висками, затылком и блондинистыми волосами. Бегло оглядев присутствующих, он поправил коричневый шарф на шее, поздоровался с охранником и, сконфуженный, по-медвежьи подошёл к столу Красноречовой. – Здравствуй, Витольд, – кивнула ему Скарлетт. – Я думала, ты приедешь раньше. На звёзды засмотрелся? Буров ничего не ответил и смутился; его лоб омочила холодная испарина. Бесоннова сполна прочувствовала его дискомфорт; по её виску пробежала капля пота. – Это астроном Витольд Буров, – пояснил Рыбин. – Добрый человек, не правда ли? Ходят вполне обоснованные слухи о его романе с женой бухгалтера Ранбарой Чук, который им помогает скрывать сам Дятель Чук. Бедный Дятель! Не хочет громких скандалов, что могут омрачить его имя, и сквозь скрип зубов терпит грязные слухи о своей семье, а люди то говорят, что они живут втроём, то говорят, что постель втроём делят, хотя ничего из этого правдой не является! Балин с шахматной доской под мышкой взял под руку Бурова, нервно посматривающего на выход, и поспешно отвёл его в читальный уголок, – он хотел сыграть с ним несколько партий и побеседовать о таинственном мире космоса. Приход Бурова зажёг в красных плутовских глазах искру оживлённости, – Балин расспрашивал его о звёздах, солнце, луне и бесконечном прекрасном небе, расставляя фигуры и внимая смущённым ответам. Рыбин умилённо посмеялся: – Равиль просто космический мальчик! Совсем, как ребёнок, когда речь заходит о звёздах и луне. Разве не прелесть? Красноречова бросила в сторону Бурова презрительный взгляд, явно желая посмотреть в сторону антресольного этажа, и измученно прошептала плосколицей даме: – Он (Рыбин) снова с нянечкой поссорился из-за него. Анна, я так устала!.. – Когда-нибудь это всё закончится, Скарлетт. – Сколько ещё ждать? Я так хочу сплясать у них на могиле, но, боюсь, что к тому времени я с ума сойду! – Ты уже сошла с ума, Скарлетт. На улице послышалось шуршание и мотор автомобиля. Прервав странный диалог, в зал грациозно вошла золотая звезда в человеческом обличии, точно сошедшая с томных ночных небес: чудесная женщина, ровесница Бесонновой, в длинном тёмно-синем платье с пышными рукавами-фонарями, осыпанном сверкающими звёздочками, и утянутым позолоченным корсетом с орнаментом четырёхконечной звезды. Её блондинистые растрёпанные косы и золотистые невинные, слегка косящие за тонкой пеленой стёкол очков глаза источали лунное свечение, приковывая к аккуратной фигуре восхищённые взгляды. От плавного движения маленьких ладоней, шелеста платья, учащённого дыхания, улыбки – от всего её силуэта веяло чистотой и ароматом ночных небес, завороживший Бесоннову, не понимающей, как толпа смеет оскорблять или обзывать эту милейшую женщину. По залу прошлась волна перешёптываний, которую Бесоннова, почему-то, слышала чётко: – Кто эта красавица? – Это астроном Ранбара Чук. – Блестит, как чистый бриллиант! – Пришла ради Бурова и даже не скрывает этого! – Оставила годовалую дочь с мужем, чтобы явиться сюда! А разоделась как! – Сколько в ней грации и красоты! Глаз не оторвать! Чук подошла к Красноречовой и очаровательно улыбнулась. – Ранбара! – хозяйка вечера натянула на уставшее лицо маску доброжелательности, поднялась и обняла гостью. – Выглядишь просто изумительно, deary (англ.: дорогуша). – Как и ты! Тебе очень идёт фиолетовый цвет. Эта гремучая смесь радушия, лести и лицемерия в тоне Красноречовой смущала не только Бесоннову: Буров, Хамлов и Гальгены хмуро косились в сторону Красноречовой, пока та, поцеловав Чук в обе щеки, невинно рассказывала ей о чём-то. – Но, – вдруг прервалась она и пожала плечами, – that's probably how it should be (англ.: наверное, так и должно быть). О, кстати, с тобой очень хотел познакомиться бальный организатор Равиль Балин. Не откажешься от нового знакомства? Нет? Great! (англ.: Отлично!) Они с Буровым в reading corner. Услышав фамилию астронома, Ранбара порозовела, вновь обнялась со Скарлетт и встретилась с Витольдом взглядами, полными трогательной нежности. Слухи, на удивление, оказались правдивы: астрономы любили друг друга. Балин, сделав ход королём, проскользнул к Чук, усадил её к Бурову, сам сел напротив и, продолжив партию, принялся забалтывать их о космосе. Пока Бесоннова умилялась с космической троицы, Рыбин высматривал кого-то в кишащей разговорами толпе. – Кого вы ищете? – Лили и Женю, – он повернулся к художнице со сложенными в замок трясущимися от нервозности руками, но в лице оставался непоколебим. – Честно, я не знаю, что и делать! Я очень боюсь попасться Лили на глаза. Она ведь меня ненавидит и надеется, что не увидит в ближайшую неделю или месяц. – Не думаю, что она вас ненавидит... – О, нет! Ненавидит, презирает, ведь то, что я делаю и говорю... За такое нельзя простить. Будет обманом, если я скажу, что понимаю Лили; я её не до конца понимаю, но хочу понять. Не знаю, как искупить свою вину перед ней. – Просто извинитесь. – Извинений недостаточно! Анита, у меня вся надежда на вас и вашу доброту... – Но что я сделаю? Я даже не знаю... Но она замолкла, когда увидела впервые приоткрывшиеся глаза своего визави: чёрный белок, белые зрачки и алые, будто кровавые радужки с позолотой. Он смотрел на нёе так, словно был и душевно, и физически мёртв, и ей начало казаться, что всё это время она вела беседу с самым настоящим трупом. Было невыносимо находиться рядом с этим... Нет, она не могла назвать его человеком – это был кто угодно, но точно не человек! Маленькие ладони покрылись липким потом, отчего касаться чего-либо становилось неприятно, а испуганное сознание эхом повторяло умоляющий вопрос: «Анита, вы ведь мне поможете?» – Да, я... я помогу вам. Если вы не против, я вымою руки. Рыбин закрыл глаза. Напряжение как рукой сняло. – Да, конечно. Девушка поспешно спустилась в зал, не дотрагиваясь до перил «загрязнёнными» нервами руками, посматривала назад на широкую спину реставратора и чуть не налетела на Бурова с подносом чая. – Здравствуйте, Анюта, – улыбнулся астроном, поправив скривившееся чашки и блюдца. Художница недоумённо вскинула бровями, но тут же улыбнулась в ответ. – Здравствуйте. Извините, что налетела на вас... – Ничего страшного! Как ваше самочувствие? – Хорошее, а ваше? – У меня тоже. Рад видеть вас в здравии и бодрости! – Взаимно. Буров кивнул, пожелал ей хорошего вечера и вернулся к Чук и Балину. Бесоннова не поняла, почему он поздоровался с ней и назвал её ласковой формой имени, ибо они виделись впервые и никто их друг другу не представлял, однако смутное ощущение того, что астроном хорошо знал её и приходился кем-то ей важным, зудило ей мозг. Она направилась в сторону лестницы на второй этаж, когда её окликнул Зяблик Канарейский: – Мадам Бесоннова! – в сопровождении Ричарда Айа подошёл к ней и поклонился. – Не ожидал вас здесь увидеть. – А, господин Канарейский... Извините, не узнала. – Согласен, костюмы мне не к лицу, – он посмеялся. – Как ваше ничего? – Всё хорошо, а вы сами как? Как Рэнд поживает? – Мы всегда будем в порядке. А Рэнд всё сидит, книжки ваши читает да прохожих пугает. Сегодня хотел со мной пойти, а потом махнул рукой и остался дома со сказками; видите ли, не захотел со мной «фишками от скуки щёлкать», – он вспомнил про своего шашечного оппонента и отошёл в сторону, чтобы представить его художнице. – Хочу представить вам моего приятеля и старшего пунициасора – Ричард Айа! Напряжённый от большого скопления людей Айа поклонился. Бесоннова заметила, как дёрнулись его кошачьи уши. – Приятно познакомиться, господин Айа. Я Анита Бесоннова, художница. – О, так вы художница! Всегда восхищался деятелями искусства. Моя мать часто говорила, что когда умирают художники, Бог даёт им право в последний раз взять кисть в руки и разрисовать небеса, – именно поэтому мы можем наблюдать прекрасные закаты и облака, чьи формы нам напоминают различные силуэты и фигуры. Скажите, госпожа Бесоннова, а что вы изобразите, если Бог даст вам в руки могущественную кисть небес? Какой формы будут облака? Какие цвета вы используете для заката? – Я... – она задумалась. – В палитру заката я бы взяла розовый, золотистый и голубой, а облака... Я бы изобразила цветы и ягнят. Они такие же белые и пушистые, как облака. – Интересно... А цветы какие? – Думаю розы, тюльпаны и лилии. – Белые розы, белые тюльпаны и белые лилии... Надо же, какой интересный выбор! – А у вас интересные вопросы. – Ричи у нас сам очень интересный; он же тоже деятель искусства! – Да я так, мимо проходил, – отмахнулся смутившийся пунициасор, но художница поинтересовалась: – А вы чем занимаетесь? – Я по юности витражи создавал. Сейчас, к сожалению, ничем не могу заниматься. В четырёх глазах пунициасора неожиданно дребезжали, как струны, страх. Этот очаровательный человек вызывал у Аниты лишь умиление, сострадание и восхищение; она чувствовала, как от него веяло теплом и невинной добротой, скрытых под натиском жуткого страха. Бедный человек! Разве он заслужил страдания и невыносимую боль? В чём он так провинился, что его разум и душу заковал в кандалы ужаснейший недуг? Как ему можно помочь? Канарейский заметил пробудившуюся тревожность приятеля и наспех сказал, обратившись к Бесонновой: – Ну, не будем вас задерживать, мадам! Мужчины откланялись и вернулись к столику. Этот короткий, но необычный разговор с пунициасором оставил приятный след в девичьей душе. Бесоннова в прекраснейшем расположении духа поднялась на второй этаж и тщательно вымыла руки. Собираясь вернуться на первый этаж, она вышла из уборной, однако её настроение омрачило появление неприятного для неё лица, – в коридоре её ожидал Тихон Винин. Скверно осклабившись, он протянул ей ладонь и зашелестел лживо-ласковым тенором: – Мадмуазель, разрешите представиться... – Вам что-то нужно, господин Винин? – с желанием поскорее избавить себя от неприятного общества, спросила Анита. – А, так вы меня знаете? Прекрасно! Я хотел бы с вами познакомиться... – Нет, – сухо отрезала она и поспешила к лестнице. Винина не устроил резкий отказ, и он хвостом поплёлся следом. – Но мадмуазель, я даже ничего не сказал! – Я поняла, к чему вы клоните, и мой ответ: нет. – Я ни к чему не клоню, а просто хочу познакомиться, ведь вы невероятный художник и вас постоянно рекомендует Красноречова! Мне интересно с вами побеседовать, ибо я сам большой ценитель искусства, да и новые знакомства никогда не бывают лишними. – Если вы так хотите со мной поговорить, то давайте встретимся на следующем вечере у Скарлетт. – Зачем ждать так долго? Мы можем начать разговор прямо сейчас, а позже уйти от умной толпы и продолжить в ресторане. Ещё не ночь, да и я знаю отличное укромное место неподалёку. – Нет, с вами в ресторан я не пойду. – Почему? – Потому что это будет уже не знакомство, а свидание. – Свидание? У меня даже мысли такой не было! – неумело солгал он. – Может, вы всё-таки подумаете? Вы же человек искусства... – И? – Если не хотите ресторан, можем посетить галерею или пойти на выставку, что открыты круглосуточно. Я знаю множество прекрасных мест, которые я мог бы вам показать; если хотите, можем и в библиотеке посидеть, и в сад пойти... Угрюмая Бесоннова обернулась к юбочнику, собравшись напомнить ему о его жене и сыне, однако не вовремя остановилась, столкнулась с новоприбывшим гостем и чуть не упала на пол. Её успели поймать и удержать на ногах. – Вы не ушиблись? – раздался знакомый мягкий баритон. Запахло пеплом. Изумившаяся Анита встрепенулась, распахнула глаза и обратилась к мужчине, что придерживал её за плечи: – Господин Позднин? – но прогадала. Серебристые глаза сверкнули жёлтизной, – Аркадий Либидин умилённо усмехнулся. – Девочка моя, вы ошиблись. – Ах, прошу прощения! Я вас перепутала... – Ничего-ничего, всякое бывает. Вы не ушиблись? – Нет, не ушиблась... – Вот и славно! Будьте аккуратны, девочка моя. Под гнётом презирающего взгляда мужчины Винин, оставшийся ни с чем, с досадой вернулся в игорную часть зала, а Либидин бесшумным шагом направился к Красноречовой. Бесоннова не могла оторвать глаз от его величественной фигуры, следила за каждым его движением и вслушивалась в его голос, здоровающийся со всеми, но вспомнила, что окружена людьми, смутилась и вернулась на антресольный этаж, где, вытащив из сумки блокнот, решила набросать портреты интересующих её личностей. Либидин отдал пальто прислуге, оставшись в чёрном костюме и ярко-алой рубашке с фиолетовой бабочкой. Красноречова довольно воскликнула: – Аркадий! Я уж думала, ты не придёшь! Надоел вид нагих тел? – Ага, – с иронией бросил он. Балин прервал беседу с астрономами, бросился к Либидину с напыщенным дружелюбием и протянул ему тонкую ладонь. – Аркаша, дружище! Наконец-то вернулся наш блудный сын! Сутенёр пожал никудышному актёру руку. – Здравствуй, Равиль. – Ну что, как тебе Титалья? Расскажешь про тамошних проституток и бордели? – Я их не посещал, поэтому давай лучше расскажу о титальской архитектуре и народе. – А ты разве увлекаешься ещё чем-то? «...помимо проституции», – едва не вырвалось с острого языка. Балин уже не скрывал издевательства и своего презрения к «приятелю». Либидин опустил глаза и пусто улыбнулся: – Удивлю, но бордели меня не так сильно интересуют, как окружающий мир и история. – О как! Ну что ж, расскажи тогда про свою архитектуру; я весь во внимании! Кстати, не привёз никаких сувениров для друзей? – У меня нет друзей. Бархатистый голос прозвучал тоскливо, в опустошённом взгляде, пытливо устремлённом на вытянутое лицемерное лицо, проскользнул блеск глубокой печали, а тёмные брови сурово свелись к переносице, – Либидин скрывал свою подавленность. Организатор изумлённо выгнул одну бровь и ядовито усмехнулся. – Ну что ж, понятно. Гальгены и Хамлов, закончив очередную партию, тоже подошли к новоприбывшему и приветливо поздоровались с ним, чему тот был несказанно рад. Они ненадолго избавили его от тягостного общества Балина, вместо формальных рукопожатий обнялись и без наигранности поинтересовались его недавней поездкой за границу. Вскоре Либидина у них выхватила Красноречова, усадила рядом на диван и тотчас затянула в разговор: – Аркадий, а ты слышал, что в вашем районе недавно девушка перерезала себе горло? До этого её изнасиловала группа подростков. Либидин на тяжёлом вздохе выпалил: – Слышал, слышал... – Ах, дети нового поколения такие опасные! Как же хорошо, что у меня не может быть детей! В наше время их растить страшно и опасно, мало ли вырастут такими же извергами... – Многие люди были и остаются моральными уродами, и это не из-за того, что, как Вы выражаетесь, новое поколение «опасное», – отрезал сутенёр. – От поколения мало зависит «нормальность» людей, ибо этому больше способствует время, в которое живёт поколение, и Вы сами закрываете глаза на адекватную половину населения, словно не хотите замечать толику хорошего. – Но согласись, что в наше время такого не было! – Было даже хуже, чем сейчас. – Разве в нашем детстве процветало насилие? Разврат? Садизм? Я не помню такого. – Изнасилования были всегда, просто раньше они были привычны, потому о них мало говорили. Да и мы с Вами жили в разных условиях. – Так что думаешь по поводу этой изнасилованной девочки? – А что думать? – язвительно ворвался в разговор Балин, подсев к Либидину и зажав его между собой и Красноречовой. – В публичные дома так и набирают персонал, поэтому Аркаше не привыкать! К его желчности присоединился Антон Радов, покосившись на Гальгенов с Хамловым, ушедши в игорную часть, и всплеснул рукой: – Да, понастроили своих борделей, чтобы простоблуды привыкали к насилию и разврату, а теперь обычный люд страдает! – Согласен! И правительство поощряет дома терпимости и их деятельность! Вон Мармеладная создана для людей, чтоб они про свои животные инстинкты не забывали и с помощью спирта обнажали свои грехи! – продолжал колоть Балин, пытливо уставившись на Либидина. – И ты там правишь, Аркаша, собираешь таких изнасилованных девочек и пускаешь их тела по рынку дальше, да? Гости устремили пожирающие взгляды в их сторону и навострили ненасытные уши в ожидании сенсации. Что скажет правитель Мармеладной? Разозлится ли он? Расстроится? Промолчит? Сделает вид, что не услышал? А если всё-таки разозлится, неужели они узрят страшную способность Вия вживую? Неужели это новый конфликт? О, как же публика, пришедшая ради порции свежих сплетен и скандалов, надеялась, что Либидин обнажит своё хищное нутро, скажет то, что сможет пошатнуть его репутацию или, может, кинется в драку! Всем хотелось увидеть, как он распахнёт свои глаза и покажет всем свой прославленный устрашающий взор, от которого умирают! Но Либидин, как назло, молчал и спокойно ел пирожное. Женщина в болотном платье в нетерпении обратилась к нему: – Господин Либидин, так что вы скажите? Для чего вам нужны публичные дома? Зачем вы добились того, чтобы проституция вновь стала легальной? – Потому что если криминализировать проституцию, это может усугубить ситуацию, ибо в случае тотального запрета начнут расти доходы чёрного рынка и коррупция проникнет всё глубже в общество. Запретный плод сладок и это, к сожалению, правда. – А вы сами, – воскликнул мужчина в сером костюме, – сами пользуетесь проститутками? Сами в бордели ходите? – Я никогда не посещал публичный дом как клиент. В толпе, окружившей владельца «Асмодея», раздался взрыв удивлённых возгласов и перешёптываний: – Тогда зачем вам содержать эти дома? – Зачем вообще существуют бордели? Лучше уж закрыть их навсегда! – Быть не может, чтобы не приходил, как клиент! – Но ведь у него нет ни жены, ни любовницы! Наверняка он пользуется своим положением... – А если его женщины не привлекают?.. Либидин, доев пирожное, протёр губы салфеткой и, не поднимая глаз на бесстыдную толпу, невозмутимо заговорил: – Полагаю, эта тема до моего прихода не поднималась. Что ж, раз хотите поговорить о проституции, давайте поговорим. Для чего нужны публичные дома? Для того, чтобы люди могли получить плотскую любовь и ласку, которой не получают в жизни по различным причинам или могли воплотить свои фантазии в жизнь. Дома терпимости, прежде всего, созданы для того, чтобы процент изнасилований уменьшился. Если уж сейчас насилие потихоньку процветает, то что будет, когда публичные дома закроют? Насилие будет расти с удвоенной силой и станет только хуже. – Но подождите! – перебил его Радов. – Закрытие домов в первую очередь уменьшит торговлю наркотиками, которыми вы пичкаете своих простигосподей! Да и тем более, я читал, что эти ваши простигосподи на панель приходят детьми, невинные тела которых вы продаёте за большие деньги! Толпа ахнула, – пронеслась ещё одна волна перешёптываний, однако Либидин оставался непоколебимым. – Я не знаю, что вы читаете, если вам кажется, что публичные дома это подобие Преисподней. Вам для расширения кругозора скажу, что в «Асмодее» работают лишь люди с повышенным либидо, все действия проходят по обоюдному согласию, без принуждения и запрещённых веществ. Насилия в мире и так хватает, мне незачем преумножать его. – Но СПИДы, гонореи и сифилисы вы преумножаете! – всё зубоскалил Радов. – Они реками текут в массы именно из домов терпимости! – Не знаю, в каких домах вы бывали, но ни в «Асмодее», ни, к примеру, в «Яме» нет больных и быть не может-с. Наши сотрудники проходят медицинскую проверку два раза в неделю. И вы ведь слышали про личную гигиену и защиту? – Да, в отличие от ваших родителей. Пользуйся они защитой, у них не родился бы такой мерзавец, как вы. – А причём тут мои родители? – А притом, что вас в приличном обществе не жалуют! – Вас уж тем более. – Что?! Да в отличие от тебя, я прилежный семьянин! – Соболезную вашей супруге. – Что ты вякнул?! Да ты!.. Я!.. Пороть таких, как ты, надо! – Извините, я сам постель ни с кем не делю, да и своих бабочек к вам не подпустил бы. Толпа разразилась отвратительным хохотом. Радов покраснел от злобы, вскочил с места и, брызжа слюной, вопил, что Либидину и подобным ему нет места в обществе, пока Ганс с Казиром держали его с двух сторон и не давали ступить ни шага к сутенёру. Несколько гостей последовали примеру финансиста, начав поливать Либидина грязью и плеваться в него ядом, другие же, перебивая друг друга, продолжили задавать интересующие их вопросы о борделях и проститутках. Астрономы, пара игроков из игорной части зала, Фридрих и Анита шокировано смотрели на бурлящий бульон хаоса и закрывали уши от криков, что превратились в ужасную какофонию. Довольная сей картиной Красноречова и простодушный Рыбин молчаливо наблюдали со стороны и никак не пытались уладить возникший конфликт. Либидин долго старался не обращать внимания на гудение стервятников и пил крепкий кофе. Но ничего в этом мире не вечно, как и терпение спокойного человека: мужчина не удержал эмоций и ударил кулаком по столу, заставив толпу замолчать, а зажавших его Красноречову и Балина отпрянуть в стороны. Блюдца с чашками, ваза с цветами и бокалы жалобно зазвенели, на деревянной поверхности стола осталась вмятина. – Хватит! – вскричал он. – С меня довольно! Я предупреждаю один раз: если вы все так сильно хотите потрепать языками на постельные темы, то жалуйте на Мармеладную! Я сюда пришёл отдохнуть, а не обсуждать чужое неглиже. Во тьме бледного лица Либидина опасливо вспыхнули ярко-жёлтые огни широко распахнутых глаз, из-за чьего единого взора толпу парализовало от страха. От внезапного прилива панического ужаса три человека потеряло сознание, Красноречова скрыла лицо рукой, а Радов, Балин и остальные его противники щёлкнули зубами и сильно прикусили свои языки. Хотя Либидин и не смотрел на Бесоннову, по её похолодевшей спине пробежали мурашки, а сердце затрепетало так сильно, что, казалось, разобьётся о грудную клеть. Единственным стойким оказался Рыбин, подпёрший подбородок кулаком и с любопытством наблюдавший за представлением. Немая сцена продолжалась пять тягостных минут. Внезапно издали раздался чей-то голос, и толпа, очнувшись, расступилась, дав Дантессу с шахматной доской под мышкой пройти. Либидин усмирил в себе яростного зверя и приподнял уголки губ при виде лейтенанта. Он поднялся, не одарив ни Красноречову, ни Балина, ни толпу хотя бы мимолётным взглядом, и подошёл к нему. – Здравствуй, Аркаша! – воскликнул Дантесс, пожав ему руку. – Здравствуй, Данте. Не думал, что ты здесь. – А я знал, что ты придёшь! Не хочешь сыграть в шахматы и развеяться от рабочей суеты? – Хочу. Либидин, игнорируя гостей, прошёл с Айа в игорный зал, сел за стол и начал партию за белых. Слушая воспоминания Сыщкова, Родион попутно перечитывал записки Винина и Либидина и совсем не узнавал последнего. В воображении музыканта сутенёр был психом, который ещё не попался в руки санитарам, но со слов наставника он понял, что, скорее всего, его представление ошибочно. Двадцать лет назад Либидин ещё не улыбался как сумасшедший, не бредил о бесах, не вёл себя странно и, оказалось, был вполне адекватным деятелем, к которому многие относились с большим пиететом, а иные распускали сплетни. То, каким его описывал Винин, радикально отличалось от воспоминаний Сыщкова и Марселин, отзывающихся о нём как о «справедливом и добром человеке». Помимо образа Либидина его удивляло то, что Дантесс был с ним знаком. Тогда почему он даже бровью не повёл, когда Родион рассказывал об Аркадии? Сыщков заметил его недоумение, попросил прочесть записи Либидина вслух и вскоре жестом остановил его. – Теперь всё ясно: Винину не посчастливилось застать его помешанным, – утвердительно кивнул он. – Аркадий несколько лет назад начал сходить с ума и в этом году достиг апогея в своём безумии. – Вы были знакомы? – Да, пока он не остерёг меня. В последний раз я виделся с Аркадием в тысяча сорок первом, когда у него в гостях слушал, как он гордится своей «дочерью-журналисткой» и «сыном»... Нет, пока тебе рано об этом знать. – У него был сын? – Да, но об это позже. А пока только намекну: ты его знаешь. Родион хмыкнул. – А дочь-журналист, случаем, не Марселин Серро? – Да, она. Так вот, – продолжил вспоминать следователь, – посреди разговора у него случился истерический припадок: его страшно затрясло, он то хватался за голову, то закрывал лицо руками и, когда я хотел его усадить обратно, неожиданно рассмеялся, пока не разрыдался и сам не упал в кресло. «Порфирий! – закричал он и, мгновенно успокоившись, заговорил совершенно бесчувственно. – Я отрекаюсь от Мармеладной». «Что? Почему?» – спросил я. «Я схожу с ума и боюсь, что потеряю над собой контроль. Я не хочу становиться тем, кого сажал за решётку... Я не хочу стать монстром. Я не монстр, понимаешь? Я не бес, я – человек, я не хочу быть ими... – он осклабился и с отчаянным безумием смотрел на меня. – Разве я заслужил это? Что я сделал, чтобы заслужить такую участь?..» «Я не до конца понимаю, о чём ты говоришь». «Порфирий, я... Я – бес-Упырь! Ты ведь знаешь, кто такие Упыри? Должен знать! Твой отец их изучает... Нет, я не бес!» Нервный смех проскользнул по его синим губам. Он помолчал и вскоре полушёпотом добавил: «Нет, они правы: я должен смириться... Но если я совершу зло не во благо, если я причиню зло из-за зла, Порфирий, я убью себя. Я для этого купил пистолет... Пара грамм свинца и всё!.. – он протянул мне руку для рукопожатия. – Порфирий, обещай мне, что мы никогда не увидимся, пока я есть Аркадий Либидин». Тогда я его слова не воспринял всерьёз, думал, он бредит, а сейчас понимаю, что он говорил о смерти осознанно. Да, Аркадий действительно был Упырём и застрелил себя, как и обещал, но почему он себя убил? Вы ведь изучили всю его биографию? – Да, но преступлений никаких нет. Он был полностью чист. – Чист... Дай-ка мне его записи. Пробежавшись по записям двух самоубийц, Сыщков впал в мрачные думы и пробарабанил пальцами по столу. – Я понял. Да, я понял, почему он убил себя. – Почему? – Он в очередной раз опоздал. – Куда опоздал? – Не скажу; ты поймёшь меня позже. Немного позже толпа ожила и рассосалась, однако любопытные глаза и уши продолжали рыскать в поисках пищи и вскоре нашли, – с улицы послышался гул, означавший, что приехал кто-то ещё. Гости в ожидании устремились к двери, а Красноречова с детской радостью ухмыльнулась: – А вот и нянечка! Двери отворились, – в зал зашла низенькая женщина невероятной красоты. На ней было скромное воздушно-белое платье с широкими рукавами, руки скрывали чёрные митенки, на голове перилась шляпка. Она держала под руку статного юношу с живописным лицом, одетого в зелёный костюм, – Лилия Рыбина и её сын Евгений покорили зал. По-отдельности они оба выглядели подобно божествам, а вместе составляли невероятно обворожительную пару, от взгляда на которую сердце возбуждалось и болело, а тело покрывалось мелкой дрожью, словно его прошибал фриссон. Евгений, юный литератор, которому только исполнилось девятнадцать, был шатеном с небольшими бакенбардами, опьяняюще ясными изумрудными глазами и полуулыбкой на губах. Он носил очки овальной оправы, то и дело поправляя их, когда они сползали на кончик носа. Движения его были плавны, и от каждого взмаха вытянутой ладони у женщин и девушек алели щёки и кружилась голова. Изумителен, вежлив и учтив, – он был безукоризненным аристократом, влюблявшим в себя каждого, кто с ним заговорит. Лилия Рыбина, красавица с тёмной короткой причёской, узкими блёкло-зелёными глазами и свежим лицом, прослыла очаровательной дамой и, вдобавок, очень нежной и чуткой няней: дети её любили, подростки слушались и уважали, а родители, которым она помогала, благословляли. С её приходом в зал явилось и ароматное дыхание лилий. Покорённая её изяществом, Бесоннова смотрела на неё и не могла вспомнить, где слышала этот траурный аромат лилий. То, как тоскливо блестели её глаза, напоминало ей чей-то взгляд, но чей? Кажется, она совсем недавно видела его... Оробелый и околдованный Рыбин наблюдал за плывущей походкой супруги и его губы задрожали в кривой улыбке. – Лили... – он обратился к рисующей в блокноте его семью художнице. – Правда она красавица? – Да, невероятная! – Никогда не видел её в белом платье! В нём она похожа на самого чистого и невинного ангела... В этом есть что-то символичное. – Символичное? Но Рыбин вновь утаил ответ. Смущённую количеством незнакомых людей гостью встретила Красноречова и нежно обняла её. Евгений остался в стороне и заговорил с Балиным, который повёл его знакомить с астрономами. – Тётя Лили, мы Вас заждались! – Красноречова поцеловала Рыбину в бледные щёки, подвела её к столу и усадила возле себя. – Как Ваше здоровье? Выглядите измученной! – Не беспокойся, Скарлетт. Нянечка слабо улыбнулась, встревожено прошлась кротким взглядом по лицам за столом и искоса метнула глаза наверх, в сторону супруга. Красноречова представила ей Гальгеных, Хамлова, Радова, Крыскина и Винина. Все, кроме братьев и футуриста, тут же увлекли Лилию в разговор. Бесоннова, желая рассмотреть новоприбывшую ближе и изучить её черты, спустилась вниз, где её перехватил Фридрих с чашкой остывшего чая в руке. – Анюта, всё в порядке? – Да, всё хорошо. – Как обсуждение портрета? – Вполне неплохо. Вот, сейчас модель пришла, – она кивнула в сторону Лилии. Директор, чьё беспокойство она укротила одним кивком, облегчённо выдохнул: – А-а, Так вот, кого ты будешь писать! – Да, Лилию Рыбину и её сына. Улыбка хоть и осталась на лице Гальгена, но уже выражала досаду и нарастающий прилив раздражения. Надо признать: Фридрих был ужасно ревнив и от ревности впадал в самое настоящее бешенство. Его распирало от злобы к потенциальным конкурентам, претендующих на возлюбленное им сердце, из-за чего его вводили в тревожное напряжение и Рыбины, и Немов. Ревность как чувство он ненавидел и презирал, но свою ревность приписывал к беспокойству и тревожности; он боялся, что кто-то может обидеть или расстроить его возлюбленную. Услышав, что Бесоннова будет рисовать портрет молодого Рыбина, Фридрих едва сдерживал себя, чтобы не прожечь юношу яростным взором; одна мысль о том, что он, красавец и, скорее всего, юбочник, будет позировать для художницы, сводила его с ума. И как по зову к ним подошёл Евгений и с поклоном обратился к Бесонновой: – Прошу прощения, что прерываю ваш разговор. Вы ведь художница Бесоннова? – Да, я. – Прекрасно! Мне надо поговорить с вами по просьбе матушки, если вы не возражаете. Это о портретах. Он вопросительно взглянул на Фридриха и ухмыльнулся уголком изысканного рта. – Извини, Фридрих, – виновато сказала Анита, – мне надо поговорить. – Хорошо, не буду вам мешать. Вспыхнувший Гальген, сжимая кулаки, направился к брату с футуристом в читальный уголок. – Снова ревнуешь? – спросил его Казир, наблюдавший за приятелем издали, и получил постыдный кивок в ответ. – Не ревнуй! Он её на десять лет младше, а Анитка возиться с детьми не будет. Ей нужен серьёзный и взрослый партнёр, а не смазливый юноша. Я прав, Ганс? – Прав, – поддакнул Ганс, не отвлекаясь от книги. Фридриху ничего не оставалось, кроме как согласиться с группой поддержки и, дабы отвлечься, включиться в яростный спор о поколениях, вспыхнувший между тремя господами. Раздалась тихая мелодия, похожая на колыбельную: у Казира зазвенел телефон-раскладушка. Он посмотрел на мигающий экран и ласково улыбнулся, – звонившей оказалась его жена. – Да, Киси? – ответил он, отойдя в сторону. Их разговор был долгим и насыщенным: они говорили то об их сыне, то о гостях Красноречовой, то о подарке, который они готовят ко дню рождения маленького Гриши, и всё это время с лица Казира не сходила умилительная нежность. – Хорошо, дорогая, скоро буду. Да, я по пути ещё зайду и присмотрю что-нибудь. Всё, давай, скоро буду. Целую. Завершив разговор, он подошёл сначала к Гансу, похлопал его по плечу: – Ганс, Фридька на тебе, – и поспешил к Фридриху, который успел с головой погрузиться в дебаты. – Брат, я поехал домой; Киси и Гришка ждут. Гальген обернулся к приятелю; на мгновенье беспокойство проскользнуло в космосе глаз. – Уходишь? – печально спросил он. – Да. Ты, главное, сильно не переживай и не ревнуй: всё будет хорошо. Если что, звони. – Спасибо, Казир. Передавай своим привет от меня. – Обязательно! Они распрощались. Хамлов откланялся Красноречовой и ушёл, а Гальгены продолжили развлекаться в читальном уголке. Евгений прошёл с Анитой в сторону с небольшим количеством людей и едва слышно завёл разговор: – Госпожа Бесоннова, прошу простить за небольшую ложь: матушка меня не просила о разговоре с вами. Мне всё известно об отцовском заказе и портретах. Как вы, думаю, знаете, мои родители сильно поссорились и уже продолжительное время не разговаривают друг с другом, что сильно меня удручает. Я неоднократно пытался помирить их, но тщетно: матушка отца даже видеть не хочет. Вы ведь понимаете, что она сейчас чувствует, когда знает, что отец здесь? Она очень напряжена. Я за неё беспокоюсь. – И что вы хотите? – Можете отвлечь матушку разговором об искусстве? Она не хочет сидеть в обществе тех господ, а приятный разговор с вами её расслабит. Пока вы будете беседовать, я уведу отца, чтобы они не смогли пересечься. Поможете? Обещаю, что на вашу любую просьбу я с удовольствием откликнусь и сделаю всё, что захотите. – Конечно, помогу. В ответ ничего не нужно. – Не зарекайтесь, а примите мою благодарность и знайте, что я перед вами буду вечным должником, – он предложил ей свой локоть. – Идёмте, я вас представлю матушке. Бесоннова взяла его за руку, и они направились к Рыбиной, устало выслушивавшей монолог доктора Крыскина о ботанике. Женщина, заметив сына с художницей, извинилась перед доктором и подошла к ним, безмолвно благодаря за избавления от скучной лекции. – Матушка, хочу познакомить вас с Анитой Бесонновой. – А! Какая встреча! – просияла Лилия и взяла Аниту за руки. – И какое совпадение: мы совсем недавно смотрели ваши работы! Я всё гадала, как выглядит создательница этих красот? А вы, оказалось, не менее красивы! Бесоннова смутилась от внезапной похвалы и не знала, что сказать. Евгений отвёл их к свободному столику, сказал, что отойдёт к знакомым, и исчез в толпе гостей. Рыбина в присутствии Бесонновой словно воскресла: её глаза засияли живостью, на устах показалась улыбка, а на щеках выступил румянец. – Мне Женя много о вас рассказывал, Анюта. Вы не против, если я вас буду называть Анютой? – Совсем не против, мне даже нравится... – Вот и славно! А меня можете называть Лили, – она прищурилась, отчего её узкие глаза стали ещё ýже и походили на две чёрточки. Внезапно румянец сменила болезненная краснота. – Раз уж у нас появилась возможность поговорить, я хочу узнать о нескольких ваших картинах. Вы не против? – Если хотите... – Славно! У меня много вопросов к вам, Анюта. С чего бы начать? Хм... А, знаю! Почему вы решили написать «Господина Смерть»? Почему он у вас не похож на скелета с косой или тому подобное, а показан весьма плотным мужчиной с витилиго? Бесоннова нутром чувствовала, как Рыбина нервничала, словно слышала бешеный стук её сердца и видела мимолётные взгляды в сторону антресольного этажа. Бедная измученная женщина знала, что там был её супруг, к которому поднялся их сын, и догадывалась о том, зачем Рыбин объявился в этот вечер к Красноречовой. В бледном лице читалась отчаянная мольба о помощи: Лили просила Аниту, чтобы она отвлекла её разговором и помогла спастись от раздирающих внутренности чувств. Тяжело и страшно находиться в одном месте с человеком, который причинил тебе много боли, заставил погрузиться в воронку мучений и беспощадно вонзил ядовитое остриё резких слов и действий глубоко в сердце. А если этот человек когда-то был тебе невероятно дорог, знать, что он сидит где-то рядом и, возможно, беспечно смеётся во время разговора с кем-то, пока ты мысленно корчишься от смеси негативных чувств и эмоций, знать, что вы в любой момент можете встретиться лицом к лицу, становится невыносимо. Хочется сбежать, спрятаться, лишь бы не видеть это прежде родное лицо, не вспоминать былого! Хорошо тем, кто не испытал этого чувства. Надеюсь, они этого никогда не испытают. Бесоннова одарила Рыбину добродушной улыбкой, словно говорила, что рядом с ней ей нечего бояться, и начала рассказ о «Господине Смерти». Плавно и незаметно они прошлись по бóльшей части её картин, бурно обсуждая их истории создания, затем взялись за мифы и тайные символы в именитых картинах классических живописцев. Впервые за долгое время Анита говорила больше своего собеседника, что её и радовало, и смущало: она не привыкла много рассказывать о своей работе и о своих мыслях, но, видя, что Лилии становилось легче, продолжала словесный водопад и неожиданно затронула тему любви. Между тем служанка с красными волосами по просьбе художницы принесла им чай и пожелала хорошего вечера, а Евгений, переговорив с отцом, вернулся, чтобы присмотреть за состоянием матери. Убедившись, что родительница чувствует себя прекрасно, он с благодарностью кивнул Бесонновой и скрылся в толпе. Рыбина тяжело вздохнула и печально наклонила голову набок. – Истинная и верная, вечная любовь... Как думаете, Анюта, она существует? – Да, существует. Думаю, без настоящей любви добро уже давно кануло бы в лету, и все живые существа в нашем мире обратились в зло. Да, сейчас и так много злых людей, но ведь и добрые тоже встречаются, а, значит, любовь существует. – Я с вами полностью согласна, но, к сожалению, взрослые и старики почти утратили веру в неё и заражают своим безверием молодое поколение. «Любви не существует», – вот самое страшное, что можно сказать человеку, ни разу в жизни не испытавшему влюблённости. И эти страшные три слова постоянно срываются с уст тех, кому не посчастливилось в жизни. Обижаясь на жизнь, они ломают надежды и чувства детей и подростков. Что ваши родители говорили о любви? – Я не знаю. У них не было любви. – Жаль... Но я рада, что хотя бы вы окончательно не утратили веру в любовь. – Ничего ещё не произошло, чтобы я утратила в неё веру. Рыбина немного помолчала и осторожно спросила: – Скажите, Анюта, а у вас кто-то есть? – Нет, никогда не было. – Не было, значит... А вы влюблены? – Я? Возможно. Честно, сама не могу понять, потому что до сих пор не знала, что такое влюблённость. Может, я и влюблена, а может мой разум меня обманывает, чтобы ощутить и понять это странно чувство – влюблённость... Это так странно. Мне трудно объяснить... – Я вас прекрасно понимаю. Я и сама была влюблена, но это было так давно, что уже не помню этого чувства. Помню лишь, что я любила, и меня любили, помню, мы были счастливы, пока нас не сломали. А что до Митрофана... Я его не люблю. Мне его очень жаль, но я не люблю этого человека. Нет, он не человек, он – Дьявол, которого мне жаль. Если бы я могла, я хотела бы осчастливить и угомонить его заблудшую душу, но это мне не по силам, ведь даже любя весь мир, я не могу себя заставить полюбить его. Но он, несчастный, любит меня. Страшно любит. Его любовь похожа на отчаянную попытку спастись от тьмы, поглотившей его разум и душу, и именно поэтому я его жалею. – Но раз вы его не любите, почему вы?.. – Мне пришлось. Может, это и вправду было из жалости, но точно не из-за любви. Между ними возникла тишина. Рыбина коснулась ладони Бесонновой своими холодными пальчиками и едва слышно заговорила: – Вы очень добрый человек, Анюта, невероятно добрый. Вы слишком чисты для нашего страшного общества и мрачного мира, которому скоро будет уже не помочь. Пожалуйста, берегите себя и не дайте запятнать вашу чистоту монстрам. Вы ведь знаете, нас кругом окружают дождевые черви, что выходят из тени лишь тогда, когда льёт дождь сплетен и интриг, так пусть черви и дожди вас обойдут стороной. И если вам понадобится моя помощь, знайте, что у вас есть я, несмотря на то, что мы с вами знакомы лишь несколько часов.