Даменсток, 6 мая, 1045 год
Время 18:01
Настенные часы громогласно загудели, объявляя шесть вечера. Родион вздрогнул от неожиданности; гудение выбило его из раздумий, заставило взглянуть на время и ахнуть. – Уже шесть! Извините, господин Сыщков, мне пора; я должен заехать к Данте и оставить у него Виню на ночь. Сыщков понимающе кивнул, взял на руки мурчащего Виню, передал его Родиону и, попросив их подождать в коридоре, скрылся на кухне. За это время музыкант переобулся, пригладил пиджак, причёску и поправил галстук. Вскоре наставник вернулся с пакетом горячих пирожков. – Вот, Родя! Пирожки с картошкой, капустой и мясом, – его губы расплылись в самодовольной ухмылке. – Сам пёк по рецепту Макаруни, только что-то забыл про них, пока мы беседовали. – Да ладно вам, господин Сыщков... – Не-не, бери! Может, своих угостишь и сам по дороге поешь. Он нагрузил его пакетом, как неожиданно ударил себя по лбу: – Во я дырявая голова! Извозчика вызвать забыл! Надеюсь, Паркер сейчас недалеко... – Я могу и на автобусе уехать. – Боюсь, ты только время потеряешь: до ближайшей остановки полчаса пешком, да и автобусы по расписанию следуют. Подожди. Старик взял телефонную трубку, прижал её к уху и набрал трёхзначный номер, который Родион не увидел. – Здравствуй, Паркер! Скажи, ты далеко от Колыбельной? Нет? Отлично! Можешь забрать отсюда одного человека? Прекрасно; жду. Сыщков повесил трубку, вновь скрывшись на кухне, явился с ещё одним пакетом пирожков и повёл подопечного на улицу. – Ну вот, Родя, такие дела, – вздохнул он, спускаясь по лестнице. – Жаль, что прервались на самом интересном моменте. Мы почти вплотную подобрались к первому переломному моменту в жизни Бесонновой – знакомству с одним человеком, который сыграет очень большую роль в этой страшной истории. А какую роль узнаешь потом! – Любите вы нагнетать и дразнить призрачными намёками. – Да люблю; хочу, чтобы ты немного пораскинул мозгами и предположил, что будет дальше, а потом свои предположения выскажешь мне на следующей встрече. – А когда назначим следующую встречу? – Да хоть завтра! Я никуда не уезжаю, никого не принимаю, никуда не выхожу, потому можешь приходить когда душе угодно! Только предупреди заранее о своём приезде. – Понял. Они вышли на улицу. – Кстати, – поднял указательный палец Сыщков, – хочу тебя познакомить с Паркером! Он – извозчик и музыкант, иногда выступает с различными оркестрами, играя на контрабасе. Ты же тоже играешь на инструментах? – Да. – Вот! Может, найдёте общий язык, а, может, окажется, что вы уже косвенно знакомы! Спустя несколько минут к разваленному квёлому дому подъехала белая машина с жёлтым гербом извозчиков на капоте, и из салона вышел альбинос со шрамом на губе в чёрной поддёвке. Родион тут же узнал мужчину, который подвёз его до Сыщкова, и мысленно удивился: «Надо же, как тесен мир! Уже в третий раз пересекаемся...» Извозчик подошёл к следователю и сразу был заключён в крепкие объятия. – Паркер, здравствуй! Ну что, как жизнь, как близняшки твои? – Всё хорошо, – ответил хриплым голосом Квик и посмотрел на Медищина. Было неясно, о чём он думал, ибо лицо его выражало хладнокровное спокойствие, и музыкант внезапно задумался над тем, как бы вёл себя извозчик на допросе в следственном кабинете. Сыщков вручил Квику пакет пирожков. – Вот, Паркер, это твоим близняшкам, а это – мой хороший друг Родион Медищин! Он тоже музыкант, – он похлопал барабанщика по плечу и напомнил ему своим поведением беспокойную мать, которая знакомит своё чадо с кем угодно, лишь бы её дитятко не было одно среди незнакомцев. – Его-то и увези куда ему надо, хорошо? – Хорошо, господин Сыщков. Музыканты кивнули друг другу и сели в машину: Паркер сел за водительское кресло, Родион рядом, а Виня прыгнул назад, где свернулся клубочком. Сыщков, провожая их взглядом, махал рукой, пока они не скрылись за поворотом. Ощутив горечь наступившего одиночества, он вздохнул и вернулся в замолчавшую квартиру. – Вам куда? – поинтересовался Паркер, не сводя глаз с дороги. – Улица Механико, пятый дом, пятый подъезд. Когда будем проезжать мимо Одинокого бульвара, можете остановиться? Я хочу взять кофе. – Хорошо. Родион хмыкнул, обратился взглядом к окну с мелькавшими машинами на фоне густых деревьев и приоткрыл его, впуская в душный салон ручей природного благовония. В свежем воздухе смешалось благоухание цветов, запах свежескошенной травы и древесное дыхание. О, как же он любил запах природы! Этот не приторный живой аромат успокаивал его; особенно он любил полной грудью вдохнуть его после тяжёлого рабочего дня или загруженных раздумий. И сейчас, после морально тяжёлого для него рассказа о жизни и мыслях, вероятно, покойной Бесонновой, он, закрывая глаза, наслаждался сквозняком и на время отпустил все раздумья. Однако на очередном повороте его мыслительный процесс возобновил работу, и прояснившаяся голова начала кипеть. Его мысли заняли Ловцы Снов: Родион пытался вспомнить, знаком ли он с каким-нибудь Ловцом, если они существуют, но так и не вспомнил, чтобы говорил с кем-то во сне. «Если в бесов мне пришлось уверовать, то Ловцы за гранью моего понимания. Сыщков сказал, что они приходят к каждому, но не все о них знают, потому что к утру забывают о приснившемся. Но ведь и это странно: я помню многие сны (не считая кошмаров), но не этих мистических существ. Сыщков всегда говорит только правду, что часто мешало его работе, но точно ли он не врёт? Нет, нельзя верить всему подряд, особенно если дело касается мистической стороны нашего мира». Пробило полседьмого. По приближению к Мармеладной улице зажглись длинные вереницы фонарей и «рай» засиял во всей своей красе: вывески загорелись пёстрыми цветами, открывались публичные дома и клубы, просыпался люд, желавший вдоволь повеселиться в сумрачную темень. Родион видел, как вышибалы открывают врата в мир театральной страсти, похоти и содома. Вскоре открылись все публичные дома, все, кроме одного из крупнейших и привлекавших внимание зданий на Мармеладной – «Асмодея», замолчавшего навеки. Его окна пустовали, никто не открывал дверей, и барабанщику стало жутко от осознания, что это «домишко» таило в себе множество страшных тайн и что это – место смерти Аркадия Либидина. После рассказа Сыщкова образ Либидина в голове Родиона сильно исказился. Он уже не считал его сумасшедшим с нездоровой тягой к Винину, а пытался понять, из-за чего и в какой момент хладнокровный расчётливый человек начал безумствовать и по итогу самостоятельно кончил с жизнью пулей в висок. Помимо характера сутенёра Родиона удивило то, что тот помимо публичного дома помогал сиротам и занимался воспитанием ребёнка (если не считать близкие отношения Марселин Серро и Либидина). Интересно, чем ещё его удивит Сыщков? Паркер остановился у Одинокого бульвара, пошарил в кармане, вытащил несколько монет и протянул их Родиону. – Возьмёте мне тоже горячего шоколада? Родион кивнул, взял деньги и вышел из машины. Бульвар, на удивление, пустовал, и по дороге к лавке с мороженым ему по пути никто не повстречался; никто не сидел на скамьях, сгорбившись от тяжёлых чувств, осевших в груди тяжёлым камнем, никто бесцельно не бродил, никто не искал утешения в обществе плосколицей дамы в розовом одеянии. Дама привычно стояла за прилавком и, подперев щёку кулачком, следила за местностью. Под её пристальным взором Родион дошёл до неё и почему-то замешкался. – Какое знакомое лицо! Добрый день, добрый день! – воскликнула дама. Безумная улыбка сверкнула на пухлых губах. – Давно ли из Иафоса приехали? Что же ко мне не заходите? – Здравствуйте, – смущённо поздоровался музыкант, стараясь смотреть куда угодно, но не на плоское лицо. Он сам не понимал причины своей тревожности, однако ясно знал одно: сейчас дама ему совершенно не нравилась и отвечать на её расспросы он будет сквозь скрип зубов. – Да так, не получалось вас навестить. – Что-то вы сегодня какой-то странный! Вам так не идёт серьёзность; лучше бы улыбались! Или нет причин? – Я просто уставший. – А-а-а, работа? – Да, работа. Можно, пожалуйста, горячий шоколад и... – Двойной ристретто? Или латте, который так любил наш покойный господин Винин? Молния ужаса пронзила Родиона, когда она произнесла последние слова, и этот ужас отобразился на его лице мертвенной бледностью. Ему не послышалось? – Что вы сказали? – А что я сказала? – Что-то про господина Винина. Дама наклонилась, исподлобья сверкнула розовыми глазами и мелодичным лепетом промолвила: – Я спрашиваю: что вы выбираете: ристретто или латте? – Нет, вы говорили что-то ещё... – Я ничего не говорила. – Наверное, мне послышалось... – Да, вам послышалось. Спать больше надо, – она невинно похлопала ресницами и вернулась в исходное положение. – Так, что будете помимо горячего шоколада? Родион с подозрением нахмурился и неуверенно сказал: – Я беру эспрессо. – Эспрессо? Решили попробовать что-то новенькое? – Да. Дама пожала плечами, повернулась к нему спиной и начала готовить напитки, напевая под нос незамысловатую мелодию. Родион внимательно наблюдал за каждым её движением, точно взглядом хотел разломить её спину и длинной верёвкой кишок вытянуть все тайны, клубившиеся в этой маленькой фигурке. Он почувствовал себя так, как обычно чувствовал на допросах (на коих присутствовал довольно редко, ибо допросами по большей части занимался опер Лис): ему хотелось разбить её душу, как во время готовки разбивают яйца, разбить её мозг, сплющить его до размера пластинки и поставить в граммофон, дабы услышать мелодию мыслей. Родион совершенно не любил тайны и недоговорённости. Ему хотелось знать всё, что касалось его работы и жизни, поэтому во время допросов в его душе возрастало раздражение, телом овладевала нервозность. Закончив, дама поставила два стакана на прилавок. Музыкант расплатился, забрал заказ и собирался возвратиться к машине, когда пройдя несколько метров, не услышал неожиданный оклик. – Господин Медищин! – позвала его дама. Родион обернулся и оцепенел. Дама стояла, облокотившись о столешницу согнутыми в локтях руками, словно держалась изо всех сил, дабы не свалиться в обморок. Её лицо по-хамелеоновски меняло окрас: щёки то возгорались ярко-алым, то нездоровым жёлтым, то болотным зелёным, то теряли цвет и становились белее полотна. Она наклонила голову набок и скривила подобие улыбки. – Нет, не подходите! – одна её рука устремилась в сторону Родиона и медленно сжалась в кулак. С губ срывалось лихорадочное дыхание. – Пока я в состоянии, предупреждаю вас единственный раз: будьте осторожнее с нами, бесами, иначе можете поплатиться за свою чрезмерную любопытность... Как и я когда-то. По пепельно-серому лицу пробежалась искра судорог, и оно, покрывшись испариной, застыло в гримасе невыносимой боли, – дама закрыла опустевшие глазницы, испустила страшный крик и упала на пол. В тот же миг все фонари на Одиноком бульваре потухли, – прилавок, обвитый сумерками, исчез. «Это был Упырь», – была единственная мысль, звеневшая в голове Родиона по пути к машине. Однако, сев в салон к Паркеру, он решил отвлечься и поразмышлять над случившимся позже, когда полностью придёт в себя. Передав горячий шоколад и сдачу извозчику, он опробовал свой кофе и хмыкнул. Виня на заднем сидении мяукнул. – Значит, вы контрабасист? – спросил Родион у Паркера. – Да. А вы? – Да когда как: то скрипка, то барабаны, то пианино. Господин Сыщков сказал, что вы в различных оркестрах бываете. Тоже путешествуете? – Да, – он прокашлялся. – В последний раз играл на осеннем балу в Даменстонском театре под дирижёрством Лонеро. Кажется, я вас видел в составе. Пианино? – Да. Какое совпадение, однако... И как вам господин Лонеро? – Очень приятный человек. Думаю, если он будет собирать свой оркестр, постараюсь попасть к нему. – Обязательно; он с удовольствием примет вас в свою семью. Паркер кивнул и завёл машину. Они продолжили путь. Спустя четверть часа, когда короткая стрелка часов достигла семи, они остановились у пятого подъезда прескверной длинной десятиэтажки. Родион расплатился, рукопожатием попрощался с новым знакомым, взял Виню на руки и вышел из машины. – Было приятно познакомиться, Паркер. Надеюсь, мы ещё встретимся, – сказал он на прощанье и подошёл к подъезду. Стальная проржавевшая дверь была подпёрта камнем и приглашала ступить во тьму сырости и зловония. Поблёкшие зелёные стены и лестница со временем покрылись плесенью и трещинами, вместо ковров на полу лежали старые хлюпающие грязью картонки и рваные затвердевшие «лужи» одежды. Окна, покрытые пылью, трещинами, плевками, ожидали своей кончины. Лифт, как обычно, не работал и, застряв между этажами, жалобно гремел дверьми, мигал треснутыми лампочками, прося о помощи. Несколько дверей квартир оставались приоткрытыми, некоторые и вовсе были заменены решётками, напоминая камеру тюрьмы. Свет на этажах загорался лишь тогда, когда замечал какое-то движение, однако напряжённого Родиона датчики не замечали и он поднимался, окружённый полумраком. Если бы не ласкающийся Виня на руках, он бы давно спустился обратно вниз и позвонил бы Дантессу, дабы тот его встретил. Ему никогда не нравилось приходить к лейтенанту в гости, ибо боялся этого отвратительного подъезда и его диких обитателей: здесь часто шипели бездомные кошки, лаяли собаки и шуршали хвостами крысы. Остановившись на третьем этаже, он испуганно дёрнулся, когда услышал пронзительный дверной скрип за спиной, и обернулся. Приоткрыв дверь, в него впилась безумными чёрными глазами, похожими на дупла дерева, высокая старуха с серо-смуглой иссохшей морщинистой кожей. Её помятые кудрявые волосы были собраны в низкий тёмный пучок, короткая чёлка скрывала лоб, густые брови хмурились, посиневшие пухлые губы морщили улыбку, ноздри горбатого носа активно двигались, вынюхивая что-то, на круглых ушах сверкали белые серьги в форме капель. Одета старуха была в серую вельветовую водолазку, длинную чёрную юбку, туфельки на сломанных каблуках и чёрную шаль с золотистым горошком, накинутой на плечи. Она ехидно захихикала. – Драсьте, Родион Дантессович! А я вас тут частенько вижу! Вы же к Данетссу Паскалевичу идёте? Родион нахмурился. Он не понимал, кем была эта странная старуха, почему она обращалась к нему и Дантессу по отчеству и почему именно Родион Дантессович? – Вам какое дело? – А я так, любопытничаю! Хи-хи-хи! Я у Дантесса Паскалевича про вас узнала; рассказал он мне, кто вы и что вы такое! Хи-хи! – она ощупала его внимательным взглядом и остановилась на его руках, в которых он держал пакет с пирожками и Виню. – Ой, какой котик! Не блохастая тварюжка? А пирожки сами пекли или купили? – Вам какое дело? – Я просто спрашиваю! А то часто вас вижу... часто, часто... Она прохихикала в ладонь и скрылась во тьме коридора. Родион поспешил добраться до пятого этажа и постучался в пятьдесят пятую квартиру. Дверь открыл Дантесс с сигаретой за ухом и «пенной бородой», которого гость застал во время бритья. – А, ***! – Я же говорил не называть меня ***, пока я в этом образе. Зови меня Родионом. – Так точно! – засмеялся лейтенант и пропустил его в свою каморку. Однокомнатная квартира состояла из белых холодных стен, тёмного ламината и кривым потолком с висящей лампочкой на проводе вместо целой люстры. В одном из углов столпилось несколько больших упаковок кошачьего корма и коробка с игрушками, хотя животными в квартире и не пахло. Мебели и техники на кухне и в коридоре было очень мало: несколько старых полупустых шкафов, круглый стол, старая плита с духовкой, рычащий серый холодильник и тумбочки, усеянные фотографиями брата – Рчиарда Айа со своей женой Нарине, внуков и племянников. В этот раз, как заметил Родион, рамки были опущены и лежали лицом вниз. – Тапки возьми в тумбочке, – сказал Дантесс и скрылся в ванной доканчивать бритьё. Виня прыгнул на тумбочку с опущенными фотографиями и лапкой пытался поднять их, что вскоре сделал Родион и почесал кота за ушком. Его мысли занимала та странная старуха, её обращение «Родион Дантессович» и Дантесс, в лицо которого он тщательно всмотрелся на фотографии. На мгновенье в его голове проскользнула дикая мысль – может, лейтенант и вправду был его отцом? Когда-то Айа упоминал, что был неудачно женат и после развода бывшая супруга забрала их ребёнка, запретив ему видеться с родной кровинушкой. Да и сам Родион не знал своего настоящего отца, ибо мать не любила говорить о первом браке и по итогу забрала эту тайну с собой в могилу. Если так подумать, лейтенант и следователь были в чём-то похожи... Помолодевший на несколько десятков лет Дантесс вышел из ванной. – Ты зачем побрился? – поинтересовался Родион. – Да вот, решил в модели податься. Правда я красавец? – и он встал в типичную модельную позу. – Ты шутишь? – Конечно, шучу! Никакое модельное агентство меня не возьмёт даже в качестве фотографа. – Почему же? Побритый ты выглядишь на все тридцать. – Да? – Да, – ответил он, пока внезапно появившийся вопрос начал зудить ему мозг. – А сколько тебе на самом деле лет? – Какой неожиданный вопрос! Неприлично спрашивать такое. – Ты не дама, поэтому ответь. – Зачем тебе? – Я пытаюсь понять, почему ты врёшь о своём возрасте. – Вру? – лейтенант скривил улыбку. – Я никогда не задумывался над этим, но, если логически поразмыслить, твой брат умер в возрасте семидесяти одного года. Ты старше его на один год, следовательно, тебе уже семьдесят два. Тогда почему ты всем говоришь, что тебе пятьдесят два? И почему ты не выглядишь как старик, в отличие от дедушки Ричи? – Я хорошо сохранился. – Где твоя седина? Или ты красишь волосы? – Я краску никогда в руках не держал. – Тогда где седина? – Её нет. – А где она? – Откуда мне знать? – А врёшь о возрасте почему? – Хочу и вру. Ты же сам сказал, что я выгляжу на все тридцать, зачем мне кому-то говорить, что я старик? Я же сразу весь свой шарм утрачу! – Но почему ты так хорошо выглядишь? Дантесс остановил его жестом ладони, и Родиону стало стыдно за такой резкий всплеск вопросов. – Давай закроем эту тему. Я не хочу говорить о своём возрасте. Лучше скажи, что тебе приготовить, а то у меня ничего не готово. – Давай блины. – Не борщ? Удивительно! Они прошли на кухню: Родион сел за стол, Дантесс надел фартук и принялся за готовку, а Виня начал крутиться у его ног. – Слушай, я, пока к тебе поднимался, встретился со странной личностью. Она обратилась ко мне «Родионом Дантессовичем»... – Ого, мой тёзка! – ...да. Ты не знаешь, кто эта женщина? – Это наша местная сумасшедшая; её, вроде, величают Бернадетта Ванзинн. Она раньше «особенную» почту разносила, пока не попала в аварию и не начала хромать. Сейчас еле-еле ходит, на улице почти не бывает и гуляет только по этажам. Также помимо хромоты, как ты заметил, она начала сильно бредить: задаёт странные вопросы невпопад, обращается ко всем по отчеству, часто болтает сама с собой и иногда по ночам визжит, поэтому её соседи зовут «визжалка». – Не знаешь, почему она ко всем по батюшке обращается? – Не-а. Знаю то, что она часто не угадывает отчества и, видимо, говорит их наугад. А что? – Меня сильно смутило, что она сказала «Родион Дантессович». Ты, случаем, не мой отец? – Неужели ты пародируешь героев-сирот из романов и пытаешься разузнать про своих настоящих родителей? Нет, я не твой отец: моего сынка звали по-другому и выглядел он иначе. Если бы я действительно оказался твоим отцом, вышел бы неинтересный сюжетный поворот! Раздался стук в дверь. Дантесс посмотрел в глазок, усмехнулся: – Вспомнишь заразу – появится сразу! Это Бернадетта, – и открыл дверь. – Дантесс Паскалевич, драсьте! – воскликнула старуха. – А у вас не найдётся лишней баночки? – Найдётся. – Хи-хи! Мне для кабачковой икры баночка нужна... Хотите потом одну скляночку и вам занесу? У меня икорки многовато получилось; на весь дом хватит! – Если так сильно хотите меня угостить, то давайте. Лейтенант пошарил в тумбочке, вытащил пузатую пыльную банку, всполоснул её и отдал старухе. – Ой, Дантесс Паскалевич, выручили! Я вам завтра занесу икорки; вкусная-превкусная получилась! Вы ко мне в гости захаживайте хотя бы иногда! Вы хороший, интересный человек и фартучек вам идёт... Вы меня, только, одну не оставляйте, пожалуйста... – Никто вас не оставит, Берни. – Спасибо, хи-хи! Спокойной ночи, Дантесс Паскалевич! Старуха, хромая и хихикая, ушла. Родион поджал губы, смотря уходящей вослед, и, когда закрылась дверь, спросил у Данте: – У неё нет родственников? – Не-а, никаких! А что, жалко её? – в ответ молчание. – Да, мне тоже её иногда жалко. Кроме меня с ней никто не хочет общаться, поэтому она ко мне частенько заходит то попросить чего-нибудь, то дать чего-нибудь. Музыкант хмыкнул и открыл пакет, данный Сыщковым. – Будешь пирожок? – Не, у меня изжога. А пирожки откуда? – Господин Сыщков угостил. Осознав смысл своих слов, он замер и, напрягшись, поднял глаза на хмурого Дантесса с поварёшкой в руке, который походил на рассердившегося страшного родителя. – Ты был у Порфирия? – не получив ничего в ответ, мужчина выключил плиту и повернулся к музыканту лицом. – Ты же сказал, что пошёл на встречу со знакомым. – Господин Сыщков мой знакомый, значит, я не соврал. – Я же по-хорошему просил тебя не лезть в это дело! Почему ты ослушался? – Потому что мне необходимо узнать, кто такая Виктория и как она связана со смертью Модеста! Может, тогда кошмары прекратятся... – Родя, я тебя прошу как отец сына... – Ты же сказал, что ты не мой отец. – Родя, не суй нос в это дело! Разве ты не понимаешь, насколько это опасно? – Что опасно? Узнать, кто такая Виктория? Узнать о деле, засекреченном начальством? Если владеть этой информацией опасно, почему господин Сыщков цел и невредим? – Потому что он, в отличие от тебя, сдержан в своём любопытстве, а ты – нет! Никто не знает ничего о Виктории, даже Порфирий и то знает лишь сотую часть из целого! – Ты говоришь так, словно знаешь больше Сыщкова. – Так и есть! Они поменялись ролями: теперь замолк и оцепенел Дантесс, а Родион нахмурился. – Так и есть? Всё-таки, ты что-то скрываешь и, видимо, это что-то очень важное! – Если хочешь начать меня допрашивать, поспешу разочаровать: я ничего не скажу. Даже если я буду на смертном одре, ни одного слова о моих знаниях ты не получишь. – Твои знания связаны с Викторией? – Дантесс мрачно промолчал и продолжил готовку. – А если я задам тебе вопрос, не связанный с Викторией, ответишь? – С чем связан? – С Либидином. Вы были знакомы? Ты знал, что он Упырь? – Были знакомы, но не знал, что он Упырь. Мы, остроухие, можем видеть лишь Тени, а Упырей ни видим, ни чувствуем. – А что скажешь про свой глаз? Господин Сыщков мне показывал фотографию двадцатилетней давности, где у тебя глаз скрыт под повязкой. – У меня было воспаление, он загноился. Но это уже третий вопрос, когда ты хотел задать всего один. Закончив с готовкой, лейтенант поставил тарелку с блинами и банку сгущёнки перед музыкантом, насыпал Вине корм и сел напротив приятеля. Угрюмость сошла с его лица, и бледные губы расплылись в привычной чеширской улыбке. – Крупный у тебя Винька! Видно хорошо откармливаешь. – Слушай, Данте, можно его у тебя на ночь оставить? – Можно! Главное, Виньке это объясни, – отшутился мужчина. Родион принял его слова всерьёз, доел блин и окликнул кота; тот сразу же подбежал к хозяину и вопросительно мяукнул. – Ты серьёзно хочешь объяснить ему? – Да. Виня, сегодня ты будешь ночевать здесь. Ты не против? Виня понимающе кивнул и потёрся усатой щёчкой о ногу следователя. Дантесс удивлённо вскинул бровями. – Какой умный, однако, кот; знает и кошачий, и человеческий языки! Довольное животное убежало обратно к миске. Приятели начали обсуждение о газете «Белладонна» и Марселин Серро: Дантесс интересовался у Родиона об их отношениях с журналисткой «Белладонны» в романтическом контексте, однако тот воспринял всё совершенно по-иному и высказал своё мнение о журналистике в целом. Лейтенант тяжело вздохнул и понял, почему его приятель никогда не имел любовных связей: он совершенно не понимает намёков и попросту не замечает чужой заинтересованности в нём, как в партнёре. О любви следователь действительно не думал, ибо все его мысли занимала одна работа. Покончив с тарелкой блинов, Родион протёр руки салфеткой и хмыкнул. – Я у тебя оставлял одежду? – Да. – Хорошо; тогда я собираюсь. Виня на тебе. «Надо ещё записку Стюарту написать», – мысленно себе сказал музыкант. Они встали из-за стола.