Даменсток, 6 мая, 1045 год
Время 20:27
Стюарт вышел из магазина, загруженный остывшими пирожками и продуктами, и направился к Одинокому бульвару. Элегантный и изящно наряженный он привлекал всеобщее внимание и краем глаза замечал, как прохожие косились в его сторону и перешёптывались. Одет он был действительно эпатажно: бордовый сюртук с чёрными велюровыми лацканами украшали три золотистые цепи и пуговицы в форме бутонов роз, на вороте чёрной рубашки сверкали позолоченные уголки, соединённые цепочкой, фиолетовый галстук был завязан в узел висмара, чёрные брюки держались на ремне, увешанном цепями, и блестели лакированные туфли на молнии. И такой красавец шёл с пакетами и портфелем наперевес, шагая по бульвару словно по сцене. Проходя место, где раньше стоял прилавок с мороженым, он остановился и удивлённо огляделся, ибо ничто не освещало этот участок улицы. Неожиданно рядом вспыхнул фонарный столб, осветив румяное лицо остроухого фонарщика в рабочей охристой форме, его пепельные вьющиеся волосы и фонарик-монокль. Он стоял на лестнице с поясом инструментов, перекинутым через плечо, напевал себе под нос мелодию и тряпочкой протирал замаранные стёкла, за которыми сияла, подобно звезде, новая лампочка. От взгляда на эту чудесную работу на душе стало так спокойно и тепло, будто золотистый свет грел, подобно лучам солнца, и крепко обнимал своими призрачными руками. Стюарт окликнул фонарщика: – Здравствуй, Парамон! Фонарщик посмотрел на него сверху вниз и улыбнулся. Из-за освещения он походил на сияющую звезду в человеческом обличии. – А, здравствуй, Стюарт! – Что с фонарями? – Честно, не знаю. В одночасье все разом потухли. Вот, чиню потихоньку. – Один? – Да, один. Больше некому чинить, ну а мне нравится зажигать свет! – Ты как волшебник: зажигаешь фонари, словно звёзды. – Да? Интересное сравнение! Парамон начал спускаться с лестницы и с середины прыгнул на землю, приземлившись, словно пушинка, хотя он был весьма крупным и высоким человеком. Отряхнув руки, он снял фонарик-монокль, взял лестницу и подставил её к другому фонарю. Стюарт осмотрелся, затем поднял глаза на поднявшегося к головке фонаря Парамона и под впечатлением от вида десятков потухших фонарей тяжело вздохнул. – И во сколько ты вернёшься домой? – Думаю, ближе к двум или трём. Надо ещё несколько улиц проверить, прежде чем завершать работу. – Какой ужас... – Разве? Я наоборот считаю, что чем больше работы, тем веселее ночь! Никто, кроме меня, не стремится чинить «звёзды», никто не любит патрулировать ночные улицы с лестницей под охапку и с инструментами наперевес; никто не любит работать ночью, а я люблю! Мне нравится зажигать свет, потому что тьма слишком неприветлива и страшна; будь моя воля, я бы в каждом тёмном углу зажёг свет и согрел им тысячи печальных холодных душ. Кажется, с лампочками я действительно зажигаю что-то особенное и важное... Включив монокль, он прервался, вспомнив о чём-то, и тепло улыбнулся воспоминаниям. Стюарт когда-то слышал, что с работой Парамона связывал случай, произошедший с ним в молодости и изменивший его жизнь в лучшую сторону. Этим случаем была встреча с самым дорогим для него человеком, но кем был этот человек? Никто не знал, ибо фонарщик умалчивал и её имя, и её род деятельности. «Я зажигаю свет, но главным светом моей жизни навеки будет она», – повторял Парамон, и счастливое лицо его покрывал персиковый румянец. И, скорее всего, сейчас он вспоминал именно о своём свете. – Не буду тебя отвлекать, Ромео, – усмехнулся Стюарт и направился дальше по бульвару. Спустя четверть часа он подходил к белому многоэтажному зданию на Горестной улице, соседствующей с Мармеладной, которую он оставил позади. Проходя по «раю», скрипач, как и на бульваре, привлекал невероятно много внимания. Среди пьяных багровых рож и расслабленных фигур, обвитый вонью перегара и табачного дыма, его статная собранная фигура выглядела особенно грациозно. Эта грациозность всегда манила за собой обычный люд, далёкий от совершенства, жутко завистливый и недоброжелательный, и за Стюартом, как за лучом света в кромешной тьме последовало несколько человек, – то, в основном, были девушки и женщины, желавшие познакомиться с загадочным красавцем или рассмотреть его ближе. Однако музыкант не обращал на них никакого внимания и продолжал идти, невольно вслушиваясь в песню розововласой проститутки в чёрном костюме. На её губы, окрашенные тёмной помадой в форме сердечка, очарованно смотрели все, пока её узенькие змеиные глаза в свету фонарей сверкали ядовито-розовым. Сладкий голос протяжно пел под мелодию шарманки:
Я тебе посвятила ту песню, мой ангел, мой дорогой.
Как сильно мама любила тебя, пока не ушла на покой?
Сколько было любви и тепла? Сколько сказано ласковых фраз?
Но ты грустишь и не поднимаешь опухших красных глаз.
В объятья свои тебя заключу, – так хочу от зла уберечь,
Не зная, какой пожар ты вскоре сумеешь разжечь!
Ведь жажда мести вселилась в тебя, твою душу и ангельский лик;
В опухших красных глазах я читаю: «Скоро ты тоже будешь убит!»
И ради мести, ради семьи прольётся невинная кровь,
Но никто ведь не виноват, что жестокой бывает любовь;
Жизнь отнимает у нас дорогое, Господь забирает дары,
Удары судьбы ужасно больны; нас бьют, пока мы одни.
И верно твердят нам знаки судьбы:
Для жизни мы будем навеки рабы.
Глупы и просты, ничтожно малы,
Мы недостойны её похвалы!
Как мать-тиран она бьёт сильней,
Жестоко бросает в злой жар огней!
Как выжить нам, детям, и счастливо жить?
«Никак», – будет судьба твердить...
Стюарт искоса взглянул на неё и задумчиво хмыкнул. Что-то странное было в этой проститутке, в её голосе, внешности; что-то мистическое, зловещее звучало и глядело на него... Он приостановился возле умершего «Асмодея» и присмотрелся к покрытому серыми, едва видными отпечатками ладоней окну, ограждавшему его от непроглядной тьмы. Блёклое отражение ответно взглянуло на него, с подозрением нахмурилось и вздрогнуло, когда на мгновенье перед ним проскользнул пепельный иссохший лик с пустыми глазницами. С похолодевших губ сорвался дрожащий вздох, но, не изменившись в лице, Стюарт продолжил путь под аккомпанемент бурных оваций и свиста, обращённых необычной проститутке. Но вернёмся к белому дому на Горестной улице. Уик зашёл в сверкающий чистотой подъезд, пропитанный деревенским запахом то ли сена, то ли дров. Жёлтые стены, лестница, застеленная зелёным ковром, походящим на щекотливую траву, синие почтовые ящики, забитые рекламой, газетами и письмами, яркие лампы, – всё было новым, ухоженным. Поднимаясь на четвёртый этаж, скрипач столкнулся с шарманщиком без шарманки. Он, не поздоровавшись и не подняв лица, проскользнул мимо; кажется, куда-то спешил. Подол его плаща был испачкан чем-то тёмным, отчего касался пола и после себя оставил едва видный красный след, который Стюарт не заметил. Задумчиво хмыкнув, музыкант добрался до сороковой квартиры и открыл дверь. Услышав шум в прихожей, его встречать выбежал шестилетний мальчишка с вздёрнутым маленьким носиком, красно-карими глазами и родинками, рассыпанными по всему лицу, в зелёной кофточке и чёрных шортах. Дабы более не повторяться и раз за разом не описывать особенность внешности семьи Айа, надо отметить, что лица всех членов (за исключением веснушчатого Уайта, Дантесса и покойного Ричарда) украшали многочисленные родинки. Потеряв по дороге тапочек, двоюродный младший братик с разбегу прыгнул в объятия Стюарту и звонко засмеялся: – Стьюарт! – Давно не виделись, Вардан, – ласково улыбнулся музыкант, потрепал братишку по чёрно-красным волосам и спустил на пол. – Я скучал! – Я тоже скучал. С кем и как давно ты пришёл? – С папой и Луси! Мы тут уже часа два или три. Луси и папа с Вайтом разговаривают. – А тётя и бабушка где? – Тётя на кухне варит, а бабушка у себя лежит. – Вы ужинали? – Нет, но ели пирог! Бабушка тоже недавно пришла и принесла яблочный пирог! Я тебе кусок оставил, потому что ты его любишь, а то папа и Луси хотели полностью его съесть! – Спасибо. Стюарт не знал, почему Вардан так к нему привязался; они нечасто виделись и характер у музыканта был холодный, однако это не помешало мальчишке полюбить старшего брата, на которого он равнялся и к которому тянулся, как за солнечным лучом. Хотя понять, почему он нравился малышу больше всех, можно: Стюарт никогда не повышал на Вардана голос, всегда внимательно слушал его непонятный детский лепет и не затыкал. Рядом с его спокойствием мальчику было хорошо и уютно, когда свою родную старшую сестру Лусину он недолюбливал и держался от неё как можно дальше, ибо своим детским невинным сердечком чувствовал её горящую алым пламенем ненависть к нему. Вардан посмотрел на пирожки и, сияя, спросил: – Это что, пирожки? – Да, но их после ужина. Что тётя готовит? – Борщ! И ещё что-то... – Вот после борща пирожки будут, – он отдал братишке пакет с пирожками. – Отнеси их тёте на кухню. Вардан подпрыгнул и с пакетом поскакал на кухню, где царил вкусный хаос, благоухающий разжижающим аппетит вкусным запахом блюд. Стюарт снял сюртук, переобулся и с продуктами зашёл на кухню, откуда выбежал мальчишка и, хлопая в ладоши, убежал в гостиную. Кухня с фисташковыми стенами была обставлена техникой, тёмными шкафами и сервантом. У стены напротив плиты с вытяжкой располагался длинный изрезанный стол без скатерти. Дирижёром готовки была невысокая женщина сорока девяти лет с золотистыми короткими волосами, убранными под красный поварской колпак, алыми уставшими глазами, мечтавшими о сне, прямым носом, округлыми ушами, украшенными позолоченными серьгами со звездами на концах, и нездорово бледной кожей. Она была одета в персиковую льняную кофточку, украшенную кулоном с гранатовым ромбом, бежевые бриджи, багровый фартук и изношенные коричневые тапочки из кожи. Оставив пакеты на столе, Уик подошёл к не спавшей ночь матери, – Варгине Айа, шеф-повару в семейной забегаловке «Блэк & Уайт», – и легко коснулся её плеча. Женщина дёрнулась и испуганно обернулась к сыну. – Ах, Стю! Напугал! – Вы не заметили, как я пришёл? – Не заметила, – она ласково улыбнулась, поцеловала его в лоб и крепко обняла. Если бы самые светлые, добрые, терпеливые и заботливые люди вдруг засветились, подобно звёздам, то Варгине была бы одной из самых ярчайших звёзд. – Сильно устал, небось; работаешь, не покладая рук. – Я не устал. А вы, видимо, снова ночь не спали. Почему? – Да так, бессонница. У нас Ваге с детьми в гостях. – Почему они так поздно пришли? Луси ведь завтра в школу, не выспится. – Уайту очень давно хотелось с Ваге поговорить о чём-то с глазу на глаз, а детей оставить не получается. – О чём поговорить? – Не знаю, но краем уха слышала, что разговор касается Луси. – А что с ней? Варгине пожала плечами, покосилась на часы, висевшие над дверью, и неожиданно охнула. – Стю, принеси, пожалуйста, из моей комнаты таблетки; они на тумбочке. Стюарт вышел в прихожую и зашёл в бежевую гостиную. Дубовые шкафы, безвкусно заставленные то старыми, едва живыми книгами, то пустыми записными блокнотами, то различными статуэтками и фотографиями, прижимались друг к другу. По левую руку располагался большой, круглый, окружённый длинным угловатым коричневым диваном и стульями с изогнутыми спинами, стол с белой скатертью, по правую – дверь в комнату Уайта и округлая арка в коридор, ведущий к комнатам бабушки и матери. С белого потолка свисала стеклянная люстра, у которой не работало две лампочки, освещавшие правую сторону. По комнате кружил, изображая самолёт, Вардан, а на диване молча сидели три человека: Уайт Уик, Лусина Айа и Ваге Айа. Стоит немного очертить внешность и характер последних двух лиц. Двенадцатилетняя Лусина Айа была родной старшей сестрой Вардана, двоюродной сестрой Стюарта и Уайта, племянницей Варгине и дочерью Ваге. Она выглядела чуть взрослее сверстников: её желтоватая кожа никогда не покрывалась румянцем, брови вечно сводились к переносице, губы были поджаты, а острый взгляд синих глаз вечно глядел исподлобья. От отца ей достался длинный нос и узкий разрез глаз, от матери – густые ресницы, цвет и овал лица, а от обоих родителей смешанный окрас волос: от корней до ушей тянулся золотистый цвет, к концам переходящий в чёрный. Одевалась она по-простому, носила одну и ту же излюбленную толстовку цвета мяты. Характером Луси вышла очень замкнутой, молчаливой и мрачной, однако при Уайте и Стюарте её душа раскрывалась, мимика осветлялась, в глазах появлялся живой блеск, и говорила она беспрерывно, словно хотела наговориться, прежде чем вернётся в эгоистичный мир взрослых. Из-за дурной матери, которая больше любила Вардана, Лусина ненавидела брата и, как подозревал Уайт, в будущем намеревалась сделать с ним что-то плохое. Обделённая родительской любовью девочка незаметно для других вымещала свои обиды и гнев на младшего, могла невзначай его то ущипнуть, то толкнуть, то уронить и заставить плакать, – она наслаждалась его болью. Двоюродных братьев это часто тревожило, но разговоры с сестрой ни к чему не приводили, отчего они решили действовать иначе и давали ей вволю выговориться, одаривали вниманием и поддержкой. В этот раз Лусина выглядела менее мрачной, чем обычно, и играла в игру на телефоне-раскладушке. Когда Стюарт зашёл в зал, она подняла на него тусклые глаза, блеснувшие радостью, улыбнулась, бросила: «Привет, Стю» и вернулась в игру. Сорокасемилетний Ваге Айа был младшим братом Варгине, родным дядей Стюарту и Уайту и отцом Лусины и Вардана, по профессии пожарный, порой помогавший матери и сестре в забегаловке на роли повара. Они с Варгине были очень похожи внешне: круги под глазами, свидетельствующие о недосыпе, бледная кожа, короткие золотистые волосы, напоминающие солому, родинки, однако Ваге выглядел более измученным и несчастным. Из-за усталости он забывал бриться, отчего постоянно почёсывал густые усики (из-за которых становился похож на отца, Ричарда Айа) и криво растущую щетину. Мерзкая бородавка на левой щеке, доставшаяся ему по наследству, причиняла ему дискомфорт и слегка уродовала его и без того не самое красивое лицо. Носил он поношенную заплатанную одежду, ибо денег едва хватало на то, чтобы прокормить двух детей и жену и погасить крупные кредиты. Характер у Ваге был мягкий, спокойный и покорный, по натуре своей он был не самым удачным шутником и постоянно придумывал всем странные прозвища. Несмотря на дружелюбный нрав, проблемы не обходили его стороной, и самой главной проблемой была слабость перед женщинами, которых у него было больше пятнадцати и две их них занимали статус бывших жён; Ваге всю жизнь искал любовь и женское тепло, но напарывался на одни и те же грабли. Нынешняя жена, тридцативосьмилетняя Матильда Айа, ничем не отличалась от прочих жеманных меркантильных девиц и не могла дать супругу желанного семейного счастья, отчего тот порой впадал в отчаяние, напивался до беспамятства и ходил налево. Их брак с каждым годом разрушался, как рушатся дома при сильном землетрясении, былая страсть угасала, оставляя после себя лишь горький пепел и холод. Но это люди, а им свойственно постоянно сводиться и расходиться. Однако от этого любовного непостоянства больше всех страдают ни в чём неповинные дети. Бедные! Как же им хочется беззаботного детства, прогулок, любви и сладостей, а не постоянных родительских ссор, скандалов и криков! Но жизнь, к сожалению, часто несправедлива к ним. На сей раз Ваге выглядел весьма бодро и даже смеялся вместе с Уайтом над анекдотами. Точнее, смеялся только он, племянник же лишь имитировал смех и протирал очки. Заметив Стюарта, дядя приподнялся и пожал ему руку: – Стюшка! Что, с работы вернулся? – М... да, с работы. – То-то думаю, вынарядился! Любишь выпендриваться перед всеми, а? Только не обижайся, я ведь так, шучу! – Я и не обижаюсь. – Ну что стоишь как неродной? Садись! – Ваге похлопал по дивану. – Я маме лекарства принесу и присоединюсь к беседе. Стюарт метнул взгляд в сторону Уайта. Братья молча кивнули друг другу. Скрипач вышел в коридор и остановился возле приоткрытой двери; тонкая полоса света прорезала мрак, а виноградный аромат оседал на белые стены. Его бабушка сидела посреди тёмной комнаты на полу спиной к двери, курила сигарету и пристально смотрела на портрет в позолоченной раме, где навеки застыла очаровательная пара: сорокасемилетние счастливые Ричард и сама Нарине. Пепельница на полу в форме рук была набита скрюченными окурками и горстками пепла. В углу возле столика, где стоял телевизор, горел ажурный торшер. Морщинистое лицо застыло в хладнокровии, и только слеза, блеснувшая на правой щеке влажной тропой, говорила о мучительных чувствах, страшной грозой настигших спокойствие её души. Стюарт не рискнул поздороваться с бабушкой и вскоре оставил её наедине с болезненно счастливыми воспоминаниями. Он быстро отыскал лекарства в самой дальней комнате и вернулся на кухню. – Что с бабушкой? – после продолжительного молчания, поинтересовался он у матери. – Пытается смириться со смертью дедушки. Скоро будет год, как его нет, – спокойно ответила Варгине. Её спокойствие было вызвано не безразличием, а сильной усталостью. – Она вчера с дядей Данте ходила к нему на могилу и все глаза проплакала. Лучше сейчас её не трогать. – Думаете? – Да, – внезапно бледное лицо озарила ласковая улыбка, а голос превратился в шёпот. – Кстати, скоро у Уайти день рождения... – Ах, точно, седьмое июля. Думаете, что подарить? – Уже придумали. Мы с Демьяном решили купить ему пианино, о котором он мечтает. Ты же знаешь, что он угол в комнате освободил для пианино, на которое сам копит? – Знаю. И вы решили с его отцом купить пианино? – Да. Деньги собраны, поэтому хочу поручить тебе выбрать самое лучшее из лучших. Также думаю в будущем нанять ему репетитора по музыке... – Оставьте это всё на меня. Но, мама, зачем надо было вмешивать сюда его отца? Вы ведь знаете, как Уайт его недолюбливает. Если вам не хватало денег, я всегда готов помочь. Вы же знаете, как дороги музыкальные инструменты. И каким образом его отец согласился потратить больше обычного? – Потому что он его отец и ради сына готов на всё. – Что-то совершенно на него не похоже. – Не стоит судить о нём так, тем более, вы не виделись уже четыре года. – Не уверен, что за такой короткий срок этот скупец мог поменяться и стать щедрым отцом. – А он смог! И я бабушке ещё не говорила о моих планах, поэтому ты тоже пока ей не говори. Придёт время, я сама расскажу. Ужин прошёл за скромной беседой. Нарине не трапезничала, заявив, что не голодна, и вышла из комнаты, когда Ваге с детьми, толкаясь в прихожей, переобувались. Попрощавшись с сыном и внуками, она проводила их до подъезда и, вернувшись домой, вновь заперлась в комнате с отголосками прошлого. Уайт ушёл к себе и сел за уроки, Варгине решила подмести в зале, а Стюарт мыл посуду. Закончив, он вышел к матери, заправлявшей ему постель на диване. Варгине поцеловала сына в лоб: – Извини, что нагрузила тебя работой. Ты и так уставший, так тут ещё и уборка... – Мам, не извиняйтесь, пожалуйста. Ложитесь спать, а я пойду, поговорю с Уайтом. – Хорошо. И в кого же ты у меня такой помощник вырос? Варгине вновь поцеловала его в лоб, крепко обняла, зашла в комнату к младшему сыну и также одарила его лаской. На удивление, мальчишка с охотой поддался нежности и долго не выпускал маму из объятий, словно боялся чего-то. Оставшись тет-а-тет со Стюартом, Уайт закрыл дверь. Комната у него была большая и чистая, стены отливали нежным персиковым цветом, трёхголовая лампа покачивалась на потолке, а на холодном полу распластался большой красный ковёр, подобно луже крови. Длинный стол с выдвижными ящиками расположился перед дверью, узкая кровать притаилась за шкафом справа от входа и была занята старой плюшевой игрушкой мыши. Над столом висели полки, забитые до краёв учебниками и различными энциклопедиями, под ними на стене блестел плакат с афиши, приглашавший всех посетить концерт композитора Лонеро. Самый дальний правый угол, хорошо освещаемый солнцем из зашторенного квадратного окна, был пуст, ибо там мальчишка мечтал поставить пианино и по вечерам играть излюбленные им классические произведения. Стюарт подошёл к столу, за который сел брат, и заметил книгу, подаренную прошлым летом Винином. «Три кости. Предсказания» лежала на краю, скрывая под собой старые газеты и обрезанные фрагменты из книг. – Зачем тебе газеты? – Хочу освоить папье-маше. – О, необычно! Ты, вроде, говорил, что твоя подруга увлекается папье-маше, – губы музыканта расплылись в ухмылке. – Будете вместе мастерить, да? – Подруга? – Да, твоя подруга. Маликой зовут, вроде... Это ведь она тебе симпатична? – Да, – как-то тускло ответил Уайт и опустил голову. Улыбка мгновенно сползла с лица встревоженного Стюарта. – Что-то случилось? – Малики больше нет. Она три дня назад перерезала себе горло, потому что узнала, что забеременела от старшеклассника. Мальчик выглядел совершенно безучастно. Он снял очки и сложил их в футляр, пока старший брат молчаливо смотрел на него и с ужасом осознавал услышанное; в этот раз его слаженный ход мыслей спутался. «Неужели и Малика наложила на себя руки? Нет, это не может быть правдой! Но если это так, как мне быть?.. Как сказать ему правду о Модесте? Когда признаться ему в этом страшном обмане? Он опустошён, разбит, хотя пытается скрыть это под маской спокойствия. Снова удерживает эмоции и не даёт им вырваться наружу, снова терпит боль в одиночестве! Эти глаза... эти глаза слепы, не видят мир так, как видят его нормальные люди; они видят лишь очертания, видят всё чёрно-белым, как в старом фильме!.. Как же тяжело он смотрит... Нет, я не вынесу, если его глаза окончательно потухнут и потеряют блеск жизни! Он же умрёт и его палачом стану я! Я не хочу такой роли, не хочу убивать его, не хочу, чтобы он жил только физически, а душевно гнил... Смерть Малики его подкосила, я это чувствую, а что будет после того, как он узнает?.. Скажу, что не только Малика убила себя, так ещё и Модест! Два близких ему человека, которых он по-настоящему любил... Нет, рано или поздно он узнает, но не сейчас! Даже если это будет стоить мне дорого, я защищу его от окончательного слома и скрою тайну! А если я сделаю только хуже?.. Он оправится от смерти подруги, а потом узнает о смерти Модеста и что тогда будет? Он освободится от одной горечи утраты и тут же узнает о второй... Что будет, если я скажу ему сейчас? Что будет, если я скажу ему потом? А если он узнает правду не от меня? В конце концов, о пропаже Модеста заявлено в газетах, которые он собирает для папье-маше... Если я скажу, что он пропал без вести, и в нём ещё будет теплиться надежда на счастливый исход, сделаю ли я хуже? Напрасная надежда очень губительна... Если я скажу правду сразу, то нанесу ему быстрый, но очень болезненный удар; если подыграю газетам, то его боль с каждым разом будет увеличиваться, пока не дойдёт до апогея... Господь, за что ты так жесток со мной и Уайтом?» Стюарт посерел и с отчаянной жалостью, смешанной со стыдом, поднял взгляд на Уайта. В комнате похолодало. – Господи, Уайт... Извини, я не знал... – Всё нормально. Давай не будем об этом. – Хорошо, не будем, – и, дабы перевести тему разговора, он поинтересовался: – Доделал уроки? – Да. Портфель соберу и буду ложиться на боковую. – Хорошо, – Стюарт вздохнул. – Мама сказала, что ты говорил с дядей о чём-то. – Мы говорили о Луси и Вардане. Ты знаешь, что Луси рисует и у меня есть несколько её рисунков, так вот последний из них меня смутил, потому я решил побазарить на эту тему с дядькой. – И как? – Ну, я сказал, чтобы он обратил на Луси внимание, последил за её состоянием и больше общался с ней. Ей очень одиноко в последнее время. Дядя, вроде, меня понял, а как дальше дело пойдёт – посмотрим. Мальчишка улыбнулся, показав неполный ряд верхних зубов; отсутствовал боковой резец с левой стороны. – Как твой зуб? – поинтересовался скрипач, вспоминая, как брат упал в Иафосе и зуб, сверкнув на солнце, отлетел в кусты и затерялся. – Зуб? Нормально. – Не болит? – Не-а. – Когда коронку поставят? Подросток отмахнулся. – Никогда. Во-первых, это дорого, во-вторых, не хочется. Буду с дырой ходить. – Уверен? – Ага. Слушай, брат, как там мой папка? После этого вопроса Стюарт впал в бездну отчаяния, но виду не подал и лишь слабо поднял уголки губ, сымитировав улыбку. Холодная капелька пота пробежалась по его виску. – Модест в порядке. Уайт с подозрением прищурился. – А когда мы с ним встретимся? – Не знаю. Модест сейчас в другой стране... – В какой? – Олгнии, – стыдливо врал старший Уик, понимая, что когда-то его ложь вскроется, о чём он сильно пожалеет. Тем более, Уайт был не глуп и, вероятно, сам прознает о пропаже Винина. – Ты ведь знаешь, что звонить заграницу дорого, поэтому мы общаемся только по почте. – А зачем он поехал в Олгнию? – Развеяться и вдохновиться. Он не сказал, когда вернётся, но передавал тебе привет. Уайт посмеялся, и румянец покрыл его веснушчатые щёки, причиняя невыносимые муки Стюарту. Ему было больно смотреть на ослеплённого счастливой ложью брата и думать об ужасном будущем одновременно. Как же страшна сладкая ложь, как ненавистна кошмарная правда! И смятение надолго поселилось в его душе. С тяжёлым сердцем он пожелал брату спокойной ночи, потрепал его по голове и вышел в зал, где переоделся в ночной костюм и юркнул в прохладную постель. Как бы он ни кутался в тёплое одеяло, как бы ни жался к мягкой спинке, его ледяное тело ничто не могло согреть и дикий страх, навязанный спутанным клубком кишащих мыслей, морозил его изнутри, подобно зимнему сквозняку; мороз вместе с кровью тонкой нитью проходил по его венам. Стюарт хмурился, лёжа в позе эмбриона, обнимал свои плечи и впивался в них ногтями, – хотелось согреться, успокоить себя и утешить. Этой пасмурной ночью как никогда ему хотелось, чтобы его кто-нибудь обнял и не отпускал, заглушил крик надвигающейся грозы ласковыми фразами и тремя заветными словами: «Всё будет хорошо». Как ему не хватало этих утешительных слов и маленькой веры в надежду! Но, к сожалению, он уже не мог поверить в счастливое будущее, ибо предчувствие шептало: «Будет хуже». «Вся эта жизнь – сплошное испытание». Стюарт зажмурился и вскоре погрузился в двоякий мир сновидений.***
Весна, тёплый день. Горячее солнце распростёрло свои объятия и целовало холодную кожу, покрытую инеем мурашек. Розовые облака скользили по белоснежным небесам и превращались в причудливые фигуры. Изумрудный луг пестрил головками цветков, выглядывающих из-за колыхающейся высокой травы. Кругом летали маленькие алые божьи коровки и прыгали от места к месту, кружась друг с другом в грациозном вальсе. Сладко пахло жизнью. Стюарт открыл глаза и обратил взор к небу. Легко на душе... Он вобрал в лёгкие свежего воздуха, сосредоточившись на забытых ощущениях: вслушивался в шелест трав, чувствовал дуновение тёплого ветра, наслаждался изумительным видом спокойствия и не был напряжён. Как хорошо!.. – Стьюарт! – раздался звонкий голос. Стюарт заметил Вардана в белой кофточке: он махал ему своей маленькой ладошкой и улыбался. – Стьюарт, идём кушать яблочный пирог! Быстрее, пока Луси и Данте его не съели! Малыш убежал к беседке, украшенной белыми лилиями: оттуда доносились шумные беседы и смех. Скрипач напоследок окатил луг ясным взором и пошёл вслед за братом. Вскоре его слуха коснулось нежное пианинное пение, земля под подошвой превратилась в белую каменную тропу, и перед ним расстелился длинный стол с аппетитными полосами блюд. На банкете собралась вся его семья: смеющиеся бабушка Нарине и дедушка Ричард, мама в фартуке и сковородой, дядя Ваге и дядя Карен, игравшие в шашки, Лусина, обнимавшая Вардана и говорящая с Уайтом, Дантесс с ласкавшимся котом на коленях, – все они выглядели счастливо и беззаботно смеялись. Ничьё лицо не уродовали усталость и печаль, никто не выглядел так, словно скоро умрёт от истощения, нет; их взоры сверкали благополучием, а на головах цвели венки из белых роз и ромашек. Неподалёку от стола показалось белое пианино, с которым восседал Сэмюель Лонеро в чёрно-белой мантии, виртуозно надавливая на клавиши плавным движением пальцев. Глаза композитора были закрыты, на губах застыла улыбка, а с золотом волос игрался ветер. Воздушная мелодия ласкала слух и погружала во взбитую, мягкую подушку блаженства. Стюарт прошёлся до противоположного конца стола, попутно здороваясь с любимой семьёй. Лусина, Уайт и Вардан – все трое крепко обняли старшего брата и, перебивая друг друга, начали рассказывать о чём-то своём, напоминали, что очень сильно любят его, называли «самым лучшим старшим братом». Дяди Карен и Ваге потрепали его по голове и отпустили несколько анекдотов. Мама, прервавшись в готовке, поцеловала его в лоб и крепко обняла, прошептав, что «всё будет хорошо». Нарине и Ричард, возившиеся с пирожками, обрадовались внуку. – Но, Стюарт, садись-ка за стол; пирожки почти готовы, а яблочный пирог стынет! – сказала бабушка. Дедушка кивнул в подтверждение слов супруги и, нежась, положил голову ей на плечо. Дантесс, сидевший с краю, почесал чёрного кота за ушком и обратился к старшему внучатому племяннику: – Ну что, рабочий, проголодался? Сейчас соберёмся и ка-ак насытимся! Стюарт шёпотом повторил: – Насытимся... – и печально улыбнулся. – Данте, это ведь сон? – Сон? Нет, конечно! Всё это взаправду. – Всё слишком хорошо для правды: дедушка жив, все счастливы... – Как всегда ждёшь подвоха и готовишься к ударам судьбы? Расслабься, ты не на работе, а в окружении семьи. Здесь ничего страшного не произойдёт, можешь мне довериться. – Нет, Данте, здесь всё слишком хорошо... Это попросту не может быть правдой. – Но правда ведь не только горькая и страшная! Хватит понапрасну себе трепать нервы; оставь свою подозрительность там, в музыкальном зале. Да и откуда у тебя такая нервозность, музыкант? Стюарт ничего не ответил и только хмыкнул. Действительно, откуда у него такая нервозность? Дантесс хлопнул его по плечу и сказал: – Ну, садись за стол, рабочий! Кстати, сейчас придёт ещё один гость. Думаю, мелкий будет счастлив... О, а вот и пирожки подоспели! Ричард поставил перед Стюартом тарелку пирожков, сказал угощаться и вернулся к любимой жене. Скрипач взял один пирожок и попробовал кусочек, – тот оказался с картошкой, его любимый... Съев пирожок, он снова осмотрелся и пару раз ущипнул себя, дабы понять: сон это или нет? Не проснулся от щипка – значит, не сон... Но разве реальность такова? Разве дедушка Ричард не умер? Разве дядя Карен не уехал в Кирнарию три года назад? Разве Лусина не ненавидит Вардана? Разве Уайт так счастлив? Может ли это означать, что все те беды и несчастья, идущие непрерывной чередой, на самом деле были долгим кошмаром? Может, это действительно прекрасное настоящее и светлая надежда на будущее? Стюарт был очень недоверчивым человеком, однако в этот раз сдался, поверил в реальность происходящего и разразился смехом. Да, все печали и горести – это простой кошмар, который вскоре забудется, а сейчас он в кругу семьи, опьянённый весельем и любовью, поистине счастливый и живой! Живой... Внезапно Уайт вскочил с места, воскликнул: «Папка!» – и, спотыкаясь, выбежал на луг; веснушчатое лицо озарила лучезарная улыбка. Стюарт повернулся в сторону, куда побежал брат, и замер, остановив ошеломлённый взгляд на тёмной фигуре среди молочных цветков дурмана. В чёрной шляпе и чёрном костюме, смотря на их семью чёрными глазами, стоял бледный Модест Винин, и Уайт бросился к нему в объятия, едва не повалив на землю. – Папка вернулся! – восклицал мальчишка, прижимаясь к холодной груди, пока не разрыдался: бриллианты слёз заструились по покрасневшим щекам, из глубины души вырвался отчаянный вопль, а пальцы вцепились в чужие руки. Ромашковый венок свалился с золотистой макушки, а вслед за ним на колени упал и взвывший Уайт. Винин держал его и шептал что-то утешительное, однако каждое сказанное им слово доводило подростка до ещё большей истерики. Мир потух. В одно мгновенье из яркого луга проросли высокие деревья, чьи макушки не виднелись из-за непроглядного тумана, вуалью повисшего над головой. Чёрная листва еле-еле держалась на тонких ветвях, что тянулись ввысь в пустоту или вниз, стремясь выколоть глаза и исцарапать лицо. Вместо цветов и травы мёртвую землю, пропитанную гнилью, покрыла белёсая паутина, комки пыли и крошки костей. Молчание этого брошенного места настораживало. Резкий мороз проник во все уголки тела, превратившись в дрожь. Стюарт долго не мог прийти в себя и потерянно озирался по сторонам в надежде увидеть что-то помимо бесконечных стволов, заметить блеск луга и свет семейной беседки, однако куда бы он ни устремлял свой испуганный взгляд, перед ним мелькали лишь мрак и безысходность. Он прошёл немного вперёд, прикоснувшись к иссохшему телу сморщенного дуба, из чьего дупла медленно выползли, семеня щетинистыми ножками, пауки и, кувыркаясь, разбежались по ветвям. Стюарт одёрнул руку, когда одна из этих тварей потянулась к нему с желанием укусить. Пройдя немного вперёд, он приметил крохотную белую ленточку на пальчике берёзки, осторожно направился к ней и тотчас застыл, как вкопанный, – перед ним на сотню метров растянулось брошенное жизнью кладбище, освещённое тусклым лунным светом. Сплесневевшие, разрушенные и изуродованные беспощадным временем надгробные плиты незримыми глазами уставились на непрошеного гостя, испуская жуткую вонь смерти. Вороны с кольцами собственных кишок на шеях захрипели и закружили над мёртвой площадью. Розово-серые черви и муравьи заполонили всё кладбище, бесцеремонно ползая по всему, до чего дотягивались, и мерзко шелестели. На земле между двумя могилами лежал разбитый, но ещё горящий фонарь и погнутый канделябр с остатками воска, растёкшегося подобно луже крови. Стюарт, отбросив прочь сомнения, перелез через ветхую и местами сломанную ограду, повторно осмотрелся и поднял фонарь. – Кажется, я веду себя так же глупо, как герои ужасов. Но иного выхода нет: надо изучить местность... – он сдул пыль с ручного «солнца», вытряхнул из корпуса осколки стекла, снова настороженно огляделся, освещая могилы светом, и решил поддаться любопытству. Он медленно обошёл несколько могил, читая имена покойников. На надгробиях было высечено несколько знакомых ему имён: супруги Солнцевы, Сет Прайд и Ричард Айа. Было несколько пустых ям со свежим надгробиями, где едва различались некоторые слоги и буквы от фамилий и имён: «**ргин* *йа», «*аге *й*», «*ан*есс А*а», «*риго**й *амл*в», «*ера Роз*в*на», «Н*деж*а *руж*ин*» и проч. Стюарт долго пытался рассмотреть и угадать, кому подготовлены могилы, но по итогу не смог и, тревожась, оставил это дело. – Не к добру это всё... – говорил он вслух, создавая себе иллюзию того, что он не одинок. – Возможно, это подсказки к будущим смертям. Но разве стоит воспринимать это всерьёз? Сейчас я сплю, – я это понимаю, – и, если это сон, значит, это кладбище – игра моего мозга. В конце концов, у меня нет мистических способностей, как у Уайта или дедушек, будущее видеть я не умею, поэтому не стоит на этом заострять внимание. Хотя, если честно, меня мучает предчувствие чего-то опасного... Стюарт обходил могилы, пока не наткнулся на самую дальнюю и застыл в немом ужасе: окровавленное и разбитое надгробие гласило «Аркадий Либидин», а из багряной земли торчала окоченевшая шестипалая рука с серебряными перстнями. Поборов страх, он присел на корточки, чтобы рассмотреть мёртвую конечность, и приметил, что указательный палец словно указывал куда-то. Местом, куда предстояло отправиться заблудшему музыканту, и на которое указывал палец, оказалась тропинка из каменных квадратных плит, укрытая острыми ветвями деревьев. Стюарт перелез через ограду, наклонившись, прошёл под природными стражами и очутился в совершенно ином месте: вместо мрачного голого леса его окружили тёмные кипарисы, в воздухе витал запах гари, а лунный свет поалел, омыв всё мнимой кровью. Фонарь в его руках потух и остался лежать под тёмной листвой, – Стюарт оставил его и двинулся вперёд в полном одиночестве. Спустя четверть часа тропа привела его к серому одноэтажному зданию с разбитыми окнами. По треснутым грязным стенам стекала ржавчина, под гофрированной крышей, покрытой вмятинами и дырами от пуль, проходили трубы. Судя по шуршанию, по ним бегали крысы. Стюарт подошёл к приоткрытым дверям и заглянул внутрь, – его встретил больничный коридор с многочисленными запертыми дверьми, зашторенными окошками и мерцающими лампами. Перейдя порог, он вздрогнул, когда его слуха коснулся бархатистый шёпот. Он кричал: «Не иди туда! Одумайся!», «У Преисподней задержались любопытные и пожалели об этом...», «Умерь своё любопытство и возвращайся назад!», «Я боюсь, что не смогу там тебя уберечь...», «Пожалуйста, послушай меня и не совершай ошибку!» Стюарт не послушал призрачные мольбы и, пройдя под искривлённой люстрой, начал изучать местность и дёргать двери за ручки. Он не мог никуда зайти, не мог никуда посмотреть и шёл, аккуратно ступая по скрипучему дереву в поисках того, что могло умерить его любопытство. Но он ничего не находил: несколько шкафчиков, повстречавшихся на пути, были пусты и сломаны, картины, украсившие стены, были изорваны. К сожалению, сколько бы он не ронял картин, под ними также ничего не было. И зачем я сюда зашёл? – спросил он самого себя, добравшись до конца коридора и остановившись перед железной дверью со знаком предупреждения: «***
Часы пробили полчетвёртого. Стюарт с глубоким вздохом очнулся, сел на постели и, испугавшись темноты, осмотрелся. Рукой нащупав провод от торшера, он включил свет и рухнул обратно на подушку. В горле пересохло от лихорадочного дыхания, и вместе с музыкантом проснулась жажда. Он потёр глаза дрожащими пальцами, вышел в коридор, где заметил свет из кухни, и осторожно зашёл к не спавшей матери. Варгине сидела за столом со свечой на блюдце и плакала. Увидев сына, она тут же утёрла слёзы платком и натянуто улыбнулась. – Ах, Стю... Проснулся? Она нервозно посмеялась, когда Стюарт сел напротив, словно свидетель, собравшийся вести допрос подозреваемого. – Неудобно вышло... – Варгине опустила голову. – Мама, что произошло? Почему вы плачете? Но мама молчала, скрестив ладони на груди, подобно покойникам, и смотря в сторону. В затуманенных глазах колыхались огоньки оранжевой свечи. Стюарт пытливо смотрел на неё, ожидая ответа; даже от родных ему людей он не терпел недосказанности и почти всегда добивался правды. Единственным исключением стали Уайт и Дантесс, которых он часто не мог разговорить. – Мама... – Глупая у вас мама, – внезапно прошептала Варгине и тяжело вздохнула. Слеза блеснула на её щеке. – Глупая; любит его до сих пор и думает, что он вернётся... – Вы про Демьяна? – Да. Думаю, что, как-никак, Уайти его родной сын и, может, в будущем... – Одумается? – лицо матери выражало безмолвное согласие. Она с печальной улыбкой посмотрела в глаза сыну, и теперь Стюарт отвёл взгляд, нахмурившись. – Мам, можно я скажу то, что думаю? – Ты всегда можешь говорить своё мнение, Стю. Ты же знаешь, я, бабушка и дедушка всегда с ним считаемся. – Мам, когда он одумается и решит вернуться, будет слишком поздно. На вашем месте я бы его не прощал, потому что такой человек не заслуживает такой доброты, которой вы его одариваете до сих пор. Я догадываюсь, что вы тайно встречаетесь, гораздо чаще, чем думает бабушка, но, мам, поверьте, игра не стоит свеч. И я всё ещё не понимаю, почему вы обратились за финансовой помощью к нему, а не ко мне... Варгине взяла сына за руку и ласково погладила его холодную ладонь своими тёплыми пальцами: – Ты и так слишком много помогаешь, Стю. – Потому что вы – моя семья, и я вас люблю! Вы же знаете, я всегда готов помочь. У меня есть связи, у меня есть деньги; если надо больше, я принесу больше! Вы только скажите... – Но ведь Демьян... – Да, он отец Уайта, и что? Я считаю, что родство по крови не самое сильное, каким может быть родство по слову. Вы меня приютили, когда мне было тринадцать, и за всё это время, пока я вас называю мамой, я осознал, что люблю вас больше родной матери. – Стю, не говори так! – Я буду говорить, потому что вы добрее и ласковее ко мне, чем родная мать. Она пыталась, но у неё не выходило меня воспитывать, а вы из меня слепили нормального человека. Поэтому, мам, пожалуйста, не оправдывайте Демьяна только из-за того, что он отец Уайта. Он не заслуживает ни прощения, ни оправдания. – За что ты с ним так? – Потому что он ненормальный! – его голос стал жёстче. Он обеспокоенно смотрел на маму и хотел заплакать от бесконечной нежности и любви к ней. – Мама, Демьян ведь не единственная причина вашего расстройства? Варгине закрыла опухшие глаза. Ей было больно плакать, но, казалось, она ещё не выплакала все слёзы, что желали вырваться наружу. – Это из-за дедушки?.. – осторожно спросил Стюарт, легонько сжав её ладонь в своей. – Да, из-за папы. Мы с мамой недавно смотрели семейный альбом и вспоминали, как папа защищал меня и братьев от хулиганов, – её губы расплылись в тёплой улыбке. – Он действительно нас защищал, прикрывая собой, хотя, как ты знаешь, дедушка был труслив и слаб физически. По крайней мере, он был слабее бабушки, но защищал нас. К нам тогда часто приставали старшеклассники, которые требовали от нас все карманные деньги. Мы с братьями молчали о грабежах, потому что боялись, пока однажды папа не заметил, как нас, рыдающих, обкрадывают. И он, вооружившись какой-то палкой, без раздумий начал гнать наших обидчиков прочь, а когда прогнал всех, затрясся, как осиновый лист, и лицо его выражало дикий ужас. И это был не единичный случай... Да, он постоянно нас защищал... Стюарт пристально смотрел на маму. Ему казалось, что она, говоря о защите, будто обращалась к своему покойному отцу и просила его вернуться, чтобы окружить её защитой, которой ей так не хватало долгие месяцы. Жаль, что добродетели часто не в состоянии защитить себя от скверных и мерзких тварей, скрывавшихся под человеческой оболочкой, отчего страдают и, в худшем случае, гибнут. Стюарт подозревал, что её страх и мольба к отцу были вызваны частым появлением Демьяна в её жизни, но доказательств у него не было, кроме смутного предчувствия. Он, не отпуская материнскую ладонь, и подошёл к ней. – Мама, ложитесь спать. – Я не могу, я очень боюсь ложиться... – Чего вы боитесь? – Снов... Мне часто снится какой-то бред, а потом появляется папа и... – она прижала пальцы к болевшему виску и зажмурилась. – Нет, ты прав. Надо лечь спать. – Мам, всё будет хорошо. Я вам обещаю, что всё будет хорошо, вот увидите. Варгине поцеловала сына в холодный лоб и прошептала: – Спасибо, солнце моё. Что бы я без тебя и Уайти делала? Стюарт отвёл её в комнату, где Варгине залезла под одеяло и почти мгновенно погрузилась в пучину сновидений. Скрипач поцеловал её в лоб, поправил одеяло, выключил свет и вышел в гостиную, где заметил, что дверь в комнату Уайта была приоткрыта, и он решил заглянуть к брату, которого застал у окна. Погружённый в тревожные думы мальчишка выглядел очень утомлённым; он сидел, прижав одно колено к груди, опустив на него подбородок, и смотрел в светлеющее небо. Красные глаза казались стеклянными, неживыми... – Доброе утро, – Стюарт зашёл в комнату, прикрыл дверь, с позволения брата взял стул и подсел к нему. – Проснулся или не спал? – Да так-сяк... Вроде и спал, а вроде не спал. Не знаю, – после небольшой паузы он неожиданно спросил: – Ты с мамой болтал? – Да. Слышал? – Краем уха. Вы моего отца обсуждали? Стюарт кивнул. Он почти никогда не юлил перед Уайтом и старался всегда говорить ему правду, какой бы та ни была. Однако, как мы знаем, весть о смерти Модеста всё ещё скрывалась от мальчишки. – Понятно, – веснушчатое лицо омрачилось. – О чём говорили? – Я пытался доказать маме, что Демьян не стоит ни толики её внимания. – И как? – Скорее всего, безуспешно. Мальчишка отвернул голову. Такой жест значил для Стюарта, что Уайт собирался рассказать ему то, что тревожило его юную душу. Отворачивая лицо от брата, ему становилось легче поведать о своих переживаниях безо лжи и недоговорённости. – Мама не спала прошлую ночь, когда бабушка на сутках была, – начал он, – я был с мамой дома. Я лёг на боковую, но уснуть не смог, потому что ожидал чё-то и не осёкся: примерно в час в дверь постучали. Я услышал, как домой зашёл отец, и они с мамой тихо заговорили. Я не расслышал их слов, но мне казалось, что мама была напряжена. Вскоре они ушли на кухню, а я вышел и засел в ванной (прим.: ванна и туалет соседствовали с кухней), чтобы подслушать их, но даже так не смог разобрать бóльшую часть их слов. Они, как я понял, базарили о бабках, – при последнем слове он потёр указательный и большой пальцы друг о друга. – Скажи, брат, маме не хватает денег? – Да. – И она решила попросить этого утырка? – Да. Уайт вздохнул; тело его пробила дрожь, а язык с каждым разом заплетался в неуверенности и страхе. – Они, короче, долго базарили... Потом я услышал какое-то шуршание и... ну... эх... э-этот урод начал лезть к маме. Я слышал, нет, я чуял нутром, как маме это не нравилось, и она не хотела, но, почему-то, сильно не сопротивлялась ему. – Лезть, в смысле?.. – Он домогался её. Слава богу, я этого не видел, но даже мысль об этом... мерзко, в общем... И-и потом они... ну, этот урод повёл её в спальню. Добровольно принудительно, я думаю, хотя вообще об этом думать не хочу. Ну и я ушёл к себе в комнату, но всё равно слышал... ну... ты понял... Я уши закрывал, чтобы не слышать... Если бы Уайт видел лицо Стюарта в момент его рассказа! Бедный скрипач выглядел обречённым, его глаза бегали из стороны в сторону, будто избегали ужасной правды, от жалобных всхлипов брата становилось дурно. Ему, как и Уайту в ту ночь, хотелось закрыть уши и не слышать того, что его матерью натурально пользовались, словно дамой лёгкого поведения. А от осознания того, что, по сути, Варгине отдалась Демьяну за деньги на подарок Уайту, ему совсем поплохело. – Маме так сильно нужны деньги? – после минутного молчания спросил мальчишка и, наконец, обратил бледное, нахмуренное, полное жестокой решимости лицо к брату. – Почему это произошло?.. – Уайт... – Брат, давай защитим маму от этого урода. Пожалуйста... Я не хочу, чтобы этот... этот... – его трясло от злобы, в глазах вспыхнуло пламя ярости. – Как нам от него избавиться, брат? – Избавиться?.. – Да. Я готов его убить, растерзать, повесить, лишь бы он мучился, пока подыхает за совершённые... Это даже не грехи, это хуже! – Уайт, – сурово начал он, – я сделаю всё, чтобы он больше никогда не притронулся к маме, только сам ничего не предпринимай, не говори и не делай лишнего. Я всё сделаю сам. Ты веришь мне? Уайт, поразмышляв, со вздохом отбросил свой гнев, поднялся и устало свалился в кровать. Закрыв глаза тыльной стороной ладоней, он, удержав слёзы, твёрдо сказал сдавленным голосом: – Я тебе верю, брат.***
В полседьмого утра все сидели за столом в гостиной: Уайт ел кашу, Варгине со Стюартом пили кофе, а Нарине, потягивая сигару и сложив ногу на ногу, читала соперника по скандальности и криминалу «Белладонны» газету «Некрополь». Внезапно старуха присвистнула. – Ну дела! – Что такое, мама? – спросила Варгине, обеспокоившись. – Да тут пишут, что у гаражей нашли тело мальчишки; говорят, он был под шофе и резанул себе горло осколком от бутылки! Сейчас ведётся следствие, так как полиция считает, что это было не самоубивство, а убивство... Стюарт единственный заметил, как при этой новости дрогнули плечи Уайта, как он поджал губы, подавляя улыбку, и как его рука сжала ложку. Тень подозрения легла на братское сердце. «Неужели ты к этому причастен, Уайт?» – Вот те на! – шокировано воскликнула Нарине, потушив сигару. – Уайт, так это пацан из твоей школы! Пишут, учился в десятом классе! – она повернула страницу с фотографией умершего к младшему внуку лицом. – Ты знаком с ним? – Нет, впервые вижу, – хладнокровно ответил мальчишка. Если бы Стюарт не заметил его странного поведения до этого, то он бы без сомнений поверил его лжи, однако сейчас подозрение в душе музыканта усилилось и било тревогу. Больше эта тема за столом не поднималась, и вскоре все разошлись: Уайт собрался в школу, Варгине с матерью на работу, а Стюарт на некоторое время остался в квартире один. Воспользовавшись возможностью, он решил осмотреть комнату брата, однако ничего не обнаружил, кроме большого количества старых газет. В десять утра он отправился к Сэмюелю Лонеро.