Даменсток, 13 мая, 1045 год
Время 09:18
«...Вот, что мне приснилось. Даже не знаю, что и думать. Ты знаешь, я не суеверен, но этот сон меня очень сильно подкосил. Поинтересуйся у Сыщкова, являются ли Красноречова и прочие упомянутые личности Упырями, если, конечно, он ответит. У Уайта я обнаружил много старой газеты. Он сказал, что собирается заняться папье-маше, но я и тут очень осторожен, особенно после того, как заметил его странный жест. Слышал, что недавно нашли мёртвого старшеклассника у гаражей? Я об этом узнал от бабушки за завтраком. Когда она рассказала детали преступления, Уайт странно дёрнулся и будто бы пытался скрыть злую улыбку... Теперь я ставлю под сомнение каждое его слово, потому что опасаюсь и подозреваю его в... Не знаю, как описать. Кажется, он мне лжёт. Я обыскал его комнату, думая, что найду какие-нибудь записи, но тщетно. Хочется верить, что я ошибаюсь на его счёт, но эта вера очень слаба по сравнению с тревогой, с которой я теперь живу каждый день. О Модесте я ему всё ещё не сказал. На этом всё. Больше новостей нет. Жду сообщения от тебя.Стюарт».
Родион сложил письмо в папку, где хранил остальные следы их переписки, запер выдвижные ящики на ключ и вышел в коридор. Виня, ласкавшийся под лучами солнца на подоконнике, ловко спрыгнул на пол и подбежал к хозяину. Родион переобулся, надел белую мантию и посадил Виню себе на плечи. Они вышли на улицу. Погода стояла замечательная: солнце грело, добираясь до самых тёмных морозных уголков, одаривая их теплом и светом. По голубым небесам мерно плыли облака, в воздухе витала смесь самых наипрекраснейших природных ароматов, а слуха касалось отдалённое девичье пение. Всё вокруг казалось мирным и ясным, подобно месту из чудесного сна. Родион, заметив издалека подъехавший к остановке полупустой шестой автобус, бросился бежать, взяв Виню на руки и прижав его к груди, и еле-еле успел залезть в полупустой салон. Его встретил знакомый водитель с каштановыми кудрями, усиками и розовой кожей с багровыми пятнами, которому запыхавшийся музыкант протянул оплату за проезд. – Доброе утро, Родя! А к нам с животными нельзя. Но если он в следующий раз будет в переноске, тогда сделаю исключение на сегодня. – Ах, Овид... Обещаю, больше такого не повторится. – Верю, верю. Родион занял самое дальнее место, поймав на себе удивлённые взгляды, и уставился в окно. Виня расположился у него на коленях и вместе с ним разглядывал мелькающие улицы и машины. – Река Бездна! – воскликнул водитель спустя несколько станций и остановился напротив моста, что проходил над самой глубокой и тёмной рекой в мире – Бездной. Среди туристов и жителей Даменстока Бездна обрела скандальную известность благодаря убийцам, прячущим в ней трупы, и утопленникам, которые не хотели, чтобы их взбухшие тела обнаружили, ибо воды этой реки тянули всё на глубину, а мёртвые и живые тела никогда не всплывали на поверхность. Помимо Бездны у реки имелось несколько других названий: её обзывали то Некрополем, то Преступной кладовой. Учёные и исследователи морских глубин уже несколько веков пытаются посчитать, сколько тел захоронено в этих кровавых водах, сколько убийств они скрыли, и из года в год тщетно пытаются опуститься на самое дно Бездны. Но дна у этой реки словно не существовало и отважные водолазы не возвращались на сушу. Создатель долгое время бился в попытках застроить эту реку, дабы скрыть её от людских глаз и уберечь народ от гибели, однако всё увенчалось провалом. Единственное, что он смог сделать, это сформировать патруль, которому велел охранять реку по периметру и останавливать самоубийц от роковой ошибки. К сожалению, патрульных часто соблазняли простодушие и лень, отчего Бездна из года в год хоронила всё больше людей (что от Создателя и Правителя Яоки Ярослава III, разумеется, тщательно скрывали). Родион с неожиданным содроганием посмотрел на Бездну из окна, посадил Виню на плечи, попрощался с Овидом и вышел из автобуса вместе с невысоким усатым бледным человеком в красной мантии и очках. Незнакомец тут же накинул на свою багровую макушку капюшон и поспешил скрыться из поля зрения музыканта; тот, в свою очередь, проводил его вопросительным взглядом, переглянулся с Виней и направился в противоположную сторону. – Странный человек, – сказал Родион, когда они завернули за угол. Виня, согласившись, мяукнул. По пути они зашли в продуктовый и взяли пирог к чаю. Когда десяток улочек и поворотов осталось позади, перед музыкантом и его четвероногим компаньоном предстал двадцать первый дом на Упырской улице. Это было серо-жёлтое многоэтажное здание с недавно покрашенным невпопад ядрёно-зелёным подъездом с ярко-красными лавочками, на которых громко смеялись дети. Родион прошёл мимо, стараясь не привлекать их внимание, столкнулся в дверях с горбатым карликом в чёрном котелке и плаще, проводил его взглядом и юркнул в прохладный подъезд с персиковыми стенами. Внутри царили уют и чистота: белый кафель скрывал пушистый узорчатый ковёр, двери украшали сложные орнаменты, лестница сияла из-за регулярной чистки, а на стенах висели произведения великих живописцев (в основном то были пышные и солнечные пейзажи). Родион поднялся на второй этаж, зашёл в приоткрытую железную дверь и постучался в двадцать пятую квартиру. Дверь открыл Хамлов в оранжевом шарфе, обвитым вокруг его бледной шеи. – О, Родион! Не думал, что ты так рано придёшь. – Я помешал? – Нет, ты что! Я просто думал, ты к часам двум подойдёшь, а сейчас только десять. Заходи! Гриша пропустил гостя в дом, дал ему переобуться и провёл на кухню, где разразился приступом кашля. Стоит в двух словах очертить скромное жилище художника, которое, в отличие от мрачной внешности Хамлова, оказалось весьма нежным и светлым. Прихожая, кухня и ванная были очень маленькими и тесными по сравнению со спальней, где стену над кроватью украсил розовый ковёр с изображением владычицы любви и снов Хатхории в окружении Сомнаусов. Все комнаты были обставлены берёзовой мебелью, стены имели пастельный окрас и хвастали различными картинами и семейными фотографиями. Шкафчики и полки занимали книги, банки с кистями и карандашами, палитры, мятые тюбики масляных красок, гипсовые фигуры и бюсты, статуэтки собак различных пород. На кухне и в спальне по углам притаились пятнистые мольберты и совершенно новые холсты, ещё не успевшие переехать в мастерскую. Виня, как только они зашли на кухню, прыгнул на стул и свернулся на нём клубочком. Хамлов с умилением посмотрел на него. – Ты со своим компаньоном не расстаёшься ни на час, да? – Да. Виня любит гулять. – Какая прелесть! А я всё думаю щенка взять, чтобы как-то скрасить одиночество. Что думаешь? – Это тебе только на пользу пойдёт. – Во, я так же думаю! Ну и чего ты зажался? Садись, не стесняйся, будь как дома! Видишь, твой-то уже хозяйничает, – шмыгнув носом, засмеялся Григорий. Родион сел за стол и рассмотрел под его очками большие тёмные круги и красноту под глазами – признак бессонных ночей. Чёрные волосы его не поддавались укладке, и несколько прядей выбивалось из общей массы. Острые брови, как обычно, сводились к переносице. – Неважно выглядишь, – подметил он. – Да я простыл немного, – критик усмехнулся. – Нормальные люди болеют зимой или осенью, а я весной и летом... Ты-то не боишься заболеть? Мало ли я тебя заражу. – Не заразишь, у меня хороший иммунитет. – Как скажешь. Что будешь: чай, кофе? – Чай. Без сахара и без молока. Кстати, я пирог принёс. Родион достал из пакета грушевый пирог и поставил его на стол. Гриша разлил чай по кружкам, сел возле музыканта и при взгляде на пирог смутился. – Ты что! Не стоило... – Я не мог прийти в гости с пустыми руками. Плечи Хамлова дрогнули, во взгляде бездонных глаз мелькнула искра. Пунцовые от болезни щёки мгновенно потухли и обрели зеленоватую бледность. Он смахнул выступивший пот со лба. – Ох, пирог ещё и грушевый?.. А почему грушевый?.. – Он последним был, вот и взял. Что-то не так? Ответа не последовало. Гриша сцепил руки в замок и, зажмурившись, прижался к замку из пальцев горячим лбом. Тёплые воспоминания, ставшие невыносимо горькими, петлёй обвились вокруг его шеи и сдавили больное горло. – Нет, это не совпадения... – прошептал он, проронив скупую слезу. – Это моё наказание. – О чём ты? – Эти совпадения, эти маленькие, казалось бы, незначительные вещи постоянно напоминают мне о совершённом преступлении! Всё вокруг мне напоминает прошлое, не даёт забыться, как назло... – Грушевый пирог тебе о чём-то напомнил? – Да. Два года назад мы с Модестом и Савелием сидели здесь, на этой кухне: я там, где сижу, Савелий на твоём месте, а Модест на месте твоего товарища. Мы решили собраться, обсудить искусство и прочее, чай попить... – он посмотрел на часы и обречённо засмеялся. – И время то же!.. И вот, мы тогда собрались. Савелий и Модест пришли вместе; они принесли чай, грушевый пирог и сказали то же, что и ты, мол «мы не можем прийти в гости с пустыми руками»... Он замолк, схватившись за голову, сжал волосы в кулаках и сильно потянул их, желая заглушить мысли и унять пробудившиеся воспоминания физической болью, но тут же закрыл лицо руками и обречённо покачал головой. – Господи... Это было два года назад, когда всё было хорошо, когда мы все жили дружно и никто никого не хотел убить... – Гриша с рваным вздохом стянул ладони с лица и исподлобья посмотрел на встревоженного Родиона. – Я хотел поговорить с Савелием с глазу на глаз по поводу Модеста после инцидента с господином Винином, хотел понять, что произошло на самом деле, потому что не хотел верить в те сказанные Савелием слова. Я никогда бы не подумал, что он, такой хладнокровный, принципиальный и правильный, способен на такое мыслепреступление... Ненавидеть кого-то за разрез глаз, цвет кожи или форму волос – страшный грех, и я не устану это повторять! Чёрные глаза налились кровью, злость растеклась по венам, – Хамлов сжал кулак и затрясся от переизбытка эмоций, отчего казалось, что он вот-вот взорвётся. Родион одарил его сочувствующим взором, сцепил руки на столе в замок и наклонился к нему ближе. – У вас не получилось поговорить? – Нет, хотя он и живёт здесь, на четвёртом. Он, наверное, уже неделю не выходит из своей квартиры, не отвечает на звонки, стуки в дверь и совершенно не подаёт признаков жизни... Струсил! Пусть боится, пусть! И правильно боится... Попадись он мне на глаза, я... я убью его! – Убьёшь? – Я... я, всё же, не уверен в убийстве, но точно знаю, что хочу отомстить. Отомстить за себя, отомстить за Модеста, за всех! И если так подумать, мне-то больше нечего терять: я и так падший человек, потому убийство меня сильно не очернит. Из-за него, ублюдка, я мучаюсь то от кошмаров, то от совести! Нет, не говори ничего! Я знаю, что я тоже ублюдок, раз так бесповоротно согласился помочь ему в «убийстве»! Поверил его бредням и даже не подумал поговорить с Модестом, не захотел разобраться в ситуации и полез на рожон! И Энгель такой же ублюдок, раз так просто отвернулся от лучшего друга! Десять лет мнимой дружбы канули в лету! Мы ведь с ним недавно разговаривали: день назад я пришёл к нему, чтобы обсудить эту дрянную ситуацию и что? Энгель совсем не хотел вспоминать о своём «лучшем» друге и раздражался, когда я хотел подвести наш бессмысленный разговор к Модесту! И это всё ведь произошло из-за кого? Из-за меня, только из-за меня! Ни Савелий, ни Энгель не будут так виноваты, как виноват перед Модестом я, понимаешь? – Почему же? – Потому что Савелий меня подтолкнул, а уже я подтолкнул Энгеля! Всё произошло по моей инициативе! – он забил себя в грудь кулаком – Коля сказал, что люди ошибаются, и я в этот раз ошибся, – всякое бывает! – но нет! Да, люди ошибаются, но не так ужасно, как я! Им зачастую есть прощение, мне же прощения нет, нет! Понимаешь?.. – Мне кажется, ты преувеличиваешь. – Я не преувеличиваю, а говорю чистейшую правду! Сам подумай: если бы не я, Энгель бы не оставил Модеста на произвол судьбы; если бы не я, Савелий вряд ли бы осуществил свой план; если бы не я, никто бы не страдал от кошмаров и проклятия призрака; если бы не я, Модест бы не погиб; если бы не я, Настя бы не страдала!.. – Григорий, пожалуйста, приостановись. У меня к тебе есть несколько вопросов. – Вопросы?.. – Да. Если ты не против, я хочу узнать и уточнить некоторые детали; это коснётся Жадина, Черникского и других, кто причастен к нашему делу. Глаза Хамлова расширились, – его пристальный взор был прочно прикован к Родиону, а ладони невольно сложились в мольбе. Он смотрел на следователя, как на божьего посланника, и, если бы критик не сидел за столом, то пал бы пред ним на колени. – Родион!.. Я понял, о чём ты, и буду с тобой откровенен во всём. Спрашивай что хочешь, я тебе расскажу всё, что знаю сам, ибо уверен, что ты спросишь по делу; будешь интересоваться тем, что меня мучает, и что я не могу рассказать без прямого вопроса, ибо натура моя такая: мне трудно говорить о своей тревоге. Поэтому вопросами ты спасёшь меня, избавишь от гноя воспоминаний и гноя мыслей, а я помогу тебе, если тебе нужна информация! Прошу, говори! Может, кому-нибудь польстили бы такие слова, но точно не Родиону. Он с привычным хладнокровием, под которой скрывалось презрение, смотрел на искривлённое в раскаянии бледное лицо. Со временем неприязнь к этому заблудившемуся в жизни бедолаге сменило сочувствие, и острый взор с голосом следователя смягчился. – Почему ты так уверен, что Модест мёртв? – начал вереницу вопросов Родион. – Потому что это правда! Меня, Савелия и Энгеля преследует его призрак, а, как известно, живые не могут быть призраками! – Но, может, он жив; его ведь ищут. – Тщетно! Я тоже искал его повсюду, но он как сквозь землю провалился! Нет, я уверен: он мёртв и нахождение его тела лишь дело времени, а, значит, я проклят навсегда. Снова. – Что значит снова? – Это значит, что теперь на мне два проклятия: родословное и мёртвое. Мёртвое – проклятие Модеста, что преследует меня уже месяц, а родословное... Видишь ли, меня ещё с детства мучают мысли по поводу нашего родословного проклятья. Понаслышке и по наблюдениям я осознал, что все мужчины, в ком течёт Хамловская кровь, несчастны в любви. И мой отец очень несчастен, потому что матушка на тридцать три года моложе его. Она ещё полна сил, выглядит на все двадцать и разлюбила отца из-за старости; ей хочется молодого супруга, хочется страсти и энергии, а разве немощный старик может ей это дать? Нет. Никто из мужчин моей семьи не был счастлив ни в браке, ни в отношениях, и это проклятие касается и меня. – Насколько я помню, ты говорил, что влюблён. – Безумно влюблён! Если ты когда-нибудь чувствовал, как сердце болезненно приятно сжимается в груди, как чувство мнимой сытости овладевает твоим желудком, как все мысли невольно устремляются к одной фигуре, то ты меня поймёшь; если ты этого ещё не чувствовал, то я тебе завидую. Любить невыносимо больно, а быть влюблённым, особенно не взаимно влюблённым, – ещё больнее, мучительнее и страшнее... – Кто твоя возлюбленная? – Анастасия... Она дитя творчества, не такого, как я, но творчества своего, особенного. Она пишет стихи, половину которых я читаю каждый день, как молитву. Нет, Родион, я не смогу передать словами её божественную натуру; тебе надо знать её лично, видеть её и быть с ней знакомым! Если бы она меня не ненавидела, я мог бы вас познакомить. – Она тебя ненавидит? Григорий тяжело вздохнул. Отчаяние легло ему на душу, как соль осыпается на открытую рану. Его веки медленно покрылись красными пятнами, – он сдерживал горькие слёзы. – Я вижу, что я ей неприятен, я слышу, как она меня ненавидит, я понимаю, что я ей безразличен, но этим хладнокровием она меня притягивает к себе ещё больше. Я каждый день говорю себе: «Тебя не любят, прекрати пытать и себя, и её этой бессмысленной любовью», но сердце не может успокоиться. Я пытался нарисовать её у себя в голове в самых отвратительных красках и показать для себя её в ужасном свете, но даже так она остаётся богиней!.. Сама грация, сила духа, сила жизни – она идеал! И этот идеал не для меня, так зачем я до сих пор пытаюсь достичь невозможного? Я не знаю. Я правда не знаю, Родя... За весь монолог он ни разу не назвал Анастасию по имени; даже думы о возлюбленной, что презирала его, причиняли ему невыносимую боль и кололи измученное сердце иглами, что уж говорить об имени. Родион представлял, каково ему было, однако до конца понять его страданий не мог, ибо сам никогда не любил кого-то настолько сильно, как любил Григорий. – Она скоро возвращается в Даменсток, – после небольшой паузы сказал Хамлов и прижал пальцы к виску. – Господи, что с ней будет, когда она узнает о Модесте?.. Даже представить страшно! – Она ещё не знает о его пропаже? – Скорее всего, поэтому мне очень страшно. У неё буйный нрав и вспыхнуть она может от любой мелочи, а здесь в её отсутствии случилась такая трагедия... Они с Модестом были очень хорошими друзьями; подозреваю, она в него влюблена. Последние слова его вырвались из груди и прозвучали настолько жалко, что заставили Родиона невольно содрогнуться. Пустые фиолетовые глаза тут же наполнились глубоким сочувствием. Хамлов продолжал: – Да, она точно его любила и любит до сих пор. Я всегда это понимал, но не осознавал, вернее, не хотел осознавать и уж тем более принимать. Её любовь, улыбки, смех – всё досталось ему, так и не понявшему её истинных чувств, а не мне, влюблённому в неё до безумия. Мне стоило сдаться ещё давно и честно отдать победу Модесту, однако я решил хитрить. К сожалению. Модест был моим соперником, хотя сам этого не знал. Честно, Модест – очень сильный соперник, которого победить в честной схватке у меня не было ни шанса. Согласись, он был добр, вежлив, учтив, невероятно красив, он – святая добродетель! Ангел, а не человек, мечта, а не возлюбленный! О, я более чем уверен, не только она (Анастасия) грезила о его любви и взаимности! Но его всё равно никто не мог оценить по достоинству, даже он сам не мог себя оценить из-за излишней скромности. И этот совершенный человек был моим соперником. А я? Что я? Я – ничто. По сравнению с Модестом я ноль с палочкой, пустое место, урод! У меня скверный и сложный характер, у меня не самая приятная внешность и как, ответь мне, я мог победить в этой схватке? Никак! Я изнемогал от любви, боялся, что Модест у меня всё отнимет, а ему это было не сложно сделать, поэтому я и решился поступить гадко! Понимая, что Хамлов вновь спускается в бездну отчаяния, Родион поспешил отвлечь его следующим вопросом: – Тебе что-нибудь известно о прошлом Модеста? – Ничтожно мало. Он редко говорил о себе. Знаю, что он в шестнадцать лет начал писательскую карьеру. Они с Энгелем как-то раз рассказывали, что дружат ещё со школы: тогда Энгель перевёлся в школу к Модесту. Они учились в параллельных классах. Ещё знаю, что у Модеста были какие-то проблемы. – Какие? – Психические, я думаю. Один раз я стал свидетелем его расстройства, когда он, я, Савелий со своим другом и Энгель сидели в «Блэк & Уайте». Это был вечер; мы пили вино и разговаривали о «Белладонне», когда я заметил, что Модест уже долгое время молчит: он сидел, сгорбившись, и скрывал лицо под волосами, стараясь оставаться в тени. Позже он отошёл в уборную и долго не возвращался, пока за ним не ушёл Энгель. Вскоре они вернулись. Глаза у Модеста были красные и припухшие. На мои расспросы он соврал, что ничего не произошло, но и лицо, и голос выдавали его. Что поделать? Я не стал его более расспрашивать. – Ты так и не узнал причину? – Нет. – М... Ты упомянул друга Жадина. Кто он? – Дай-ка вспомнить... Фамилию помню: Нуарелль, а имя какое-то экзотическое, болотное... Нет, не вспомню. Савелий говорил, что Нуарелль – газетный редактор, и что дружат они почти десять лет. – Как Нуарелль выглядел? Хамлов закрыл глаза, представляя перед собой лицо редактора. – Силуэт высокий и тонкий. Руки большие, худощавые. Лицо вытянутое и желчное, скулы ярко выражены. Нос длинный, с двумя горбинками, глаза большие, красные. Волосы короткие, болотного цвета. Вроде у него были усы и бородка... Одет был безвкусно: серобуромалиновый пиджак, что висел на нём, как на вешалке, белые брюки, чёрная рубашка и красный галстук. – Какой интересный индивид... – Согласен. Удивлён, что Савелий дружит с таким человеком. – Сколько раз ты пересекался с Нуареллем? – Тогда один-единственный раз. Больше мы не виделись. – Жадин рассказывал об их дружбе? – Нет. Если так подумать, Савелий мне ничего не рассказывал. Я о нём совершенно ничего не знаю: ни его родителей, ни его прошлого, ни его знакомых, отчего моё слепое доверие к нему становится более фантастическим... Как я мог так сразу поверить, грубо говоря, незнакомому человеку?.. – Подозреваю, он неплохо владеет манипуляцией. – Не неплохо, он мастер манипуляций! Как-никак, предприниматель: постоянно всё на кон ставит и умудряется выворачиваться из, казалось бы, безвыходных ситуаций! – А что у него за бизнес? – Как? Ты не знаешь? – Нет. – Савелий лучший друг для художников! Он основал самую крупную сеть художественных магазинов «Анита», чьё величие и качество не может переплюнуть ни одна заграничная фирма! Он достаёт самые лучшие и в прямом смысле бессмертные материалы для товаров, чем обрёл славу и почёт среди творцов (не только у художников, но и у портных, писателей и даже скульпторов). Вроде он ещё чем-то занимается, но, честно, я без понятия, какие у него бизнесы помимо «Аниты», – внезапно его лицо посветлело, на губах мелькнуло подобие улыбки. – Как сейчас помню час нашего знакомства: это была зима в переполненной «Бездне» (ресторан, что находится здесь неподалёку). Мест не было, вот Савелий и подсел ко мне, а там слово за словом мы разговорились. Я поначалу не признал в нём предпринимателя, думал, что он тоже художник, а оказалось всё куда интереснее! Позже он меня с Аркашей познакомил, а я его с Колькой, Модестом, Энгелем и Нестором. Эх, сколько раз мы друг друга выручали, сколько общались! Честно, за всю свою недолгую, но насыщенную жизнь я никогда и никого не мог назвать лучшим другом, а Савелий добился этого звания у меня! Он никогда меня не бросал в беде и поддерживал, я его никогда не покидал и, бросая дела, мчал к нему на помощь, – в общем, всё было взаимно, какой и должна быть настоящая дружба! И домом этим я обязан Савелию: именно он помог мне с деньгами и находкой этой квартиры, когда я буквально жил в дядиной мастерской, спал на старом драном матрасе и терпел большие убытки. Свет, вызванный отголосками счастливого беззаботного прошлого, потускнел, – бледный лик вновь омрачился, ибо сломленный разум вернулся в безумие настоящего. Григорий покачал головой и едва слышно прошептал: – Но я хочу забыть это всё навсегда. Я хотел бы никогда не знать этого человека, никогда не заходить в эту злосчастную «Бездну», никогда не принимать его помощи, никогда не называть лучшим другом! Но, увы, это невозможно. Он скрестил руки на груди, шмыгнул заложенным носом и судорожно вздохнул. Родион не знал, что сказать в поддержку, потому продолжил допрос. – Савелий не рассказывал, почему назвал магазин «Анитой»? – Нет. Конечно, у меня есть подозрение, что это в честь художницы Бесонновой, но маловероятно. – Что можешь сказать по поводу Либидина? – Про Аркашу тоже ничего не скажу; я и о нём ничего не знаю. Оказывается, я ни о ком ничего не знаю, а обо мне все всё знают. Как так вышло? Чёрт его знает! – Жаль. А что за мастерская, в которой ты жил? – Здесь через Бездну среди высоток стоит красное двухэтажное здание – мастерская моего дяди. Она мне наследству с его картинами досталась. Весьма большое здание, правда, очень холодное; зимой, когда жил там, себе все ноги и бока отморозил. – Твой дядя был художником? – Да, Казир Хамлов. Может, ты слышал о нём. – Видел его работы. Он футурист? – Чудак он, а не футурист! Как и остальные представители этого течения придурковатый. Терпеть их не могу! Понапридумывают ерунды и «создают» искусство ради искусства, то бишь мелят бессмыслицу! Сколько сам плаваю в художественной стезе, а футуристов никогда не понимал! – Твой дядя умер? – не обращая внимания на высказывания о футуризме, спросил Родион. – Нет, жив. Матушка сказала, он бежал в Титалью, где сменил имя в надежде на светлую жизнь и богатства, однако разорился и сейчас занимается бродяжничеством. А мастерская за ненадобность перешла ко мне. Родион сильно удивился. Бродяжничество? Сбежал? Нет, такого быть не могло! Слишком уж сильно эти странные и спонтанные действия противоречили уравновешенному нраву Казира (по крайней мере, исходя из рассказа Сыщкова). Родион охотнее поверил бы в смерть футуриста, нежели в его побег. Помимо этой новости его удивляло, что Григорий называл своего отца дядей и относился к нему с долей неприязни. – Извини за нескромный вопрос, но кто твой отец? – Трифон Хамлов. Он раньше был почитаемым судьёй и против Гавриила Кониро бился за звание «Отца Суда», однако из-за какого-то дела его невзлюбил народ, и он навсегда лишился судейского титула. Сейчас он давно сидит на пенсии, еле-еле концы с концами сводит. Кроме меня у него никого нет; мать с ним не хочет иметь ничего общего, двоюродные братья его не принимают за родственника, а их мать, моя покойная тётя, презирала его и ненавидела. – Чем же он так провинился перед ними? – Характер у него скверный при красивой наружности. Я и сам с трудом общаюсь с ним, по правде говоря. Он всем вечно недоволен, вечно ворчит и жалуется на судьбу, меня постоянно ругает за мелочи и упрекает чуть чего, пока не осознаёт, что только благодаря мне он не остался один в этом мире, – тогда начинает плакать и просить у меня прощения. Я на него никогда не обижался. Смысл держать злобу на старика, который в любой момент может скончаться? – Как мило с твоей стороны. – Нет ничего милого. Он – мой отец, как-никак, должен же я его отблагодарить за своё рождение и благополучное детство. – И то верно... Почему его люди возненавидели? – Не знаю; не хочу даже лезть в эти дебри. – А мать твоя кто? – Констанция Хамлова, танцовщица. К сожалению, мы редко общаемся. – Почему? – Она меня не принимает. Помню, в детстве она меня очень любила и постоянно ласкала, а, как я взялся за кисти, сразу забыла о моём существовании. Мы постоянно ругались из-за моего увлечения и, если бы не отец, сейчас я мог быть каким-нибудь финансистом или даже врачом. Она не любит художников. Родион нахмурился. Он не понимал, кем был Трифон Хамлов, куда делся Казир и почему Констанция, со слов Григория, приходилась Трифону супругой, а объяснения ему мог дать лишь Сыщков и то не сразу. Умерив своё любопытство, он отпросился в туалет и, выйдя из кухни, заметил в комнате на столе кипу писем в потёртых конвертах. Вернувшись, он продолжил допрос и подвёл разговор к интересовавшим его письмам. – Точно! Спасибо, что напомнил о них. Григорий поспешно принёс всю стопку, разложил конверты на столе и скрестил руки на груди. При взгляде на имя отправителя, Родион посерел, а Виня, опёршись на передние лапки, встал на стол и с любопытством рассматривал конверты. – «Модест Винин»?.. – Да. Я уже неделю получаю эти письма. Видишь? Их ровно семь. Можешь прочесть одно из них; они все по содержанию плюс-минус схожи, рознятся лишь предложения. Прочти и скажи своё мнение по сему поводу. Родион взял жёлтый конверт с середины, вытащил оттуда мятый лист и сильно изумился: текст был написан не от руки, а составлен из слогов и букв, вырезанных из газет и журналов. Содержимое письма повергло его в неимоверный шок: «Модест» угрожал Григорию расправой и доказательством его покушения на жизнь следователя Рефлекто (записка, которую Хамлов писал Аркадию, прося его о помощи в нападении), пророчил, что Анастасия умрёт либо по его вине, либо от его руки, винил его во всех смертных грехах и завуалировано подстрекал к самоубийству. Родион вдумчиво перечитал текст ещё несколько раз, сложил записку и убрал обратно в конверт. – Что думаешь? – Это писал не Модест. Могу я взять у тебя одно из писем? – Зачем? Хочешь поиграть в следователя? – Попрошу знакомых из следствия разобрать его на наличие каких-нибудь улик, что приведут к лже-Модесту; может, отыщут отпечатки пальцев. Но почему ты не обратился в полицию? – Разве я могу прийти в полицию с содержимым этих писем? Я не самоубийца. Родион не сразу понял, что он имел в виду, а, поняв, содрогнулся. Покушение на жизнь юриста – дело очень серьёзное, полиция наверняка начнёт копать глубже и придёт к нему, следователю Рефлекто, с допросом, мол: «Преследовал ли на вас гражданин Григорий Хамлов с целью убийства?» А ему совершенно не хотелось возиться с этим бесполезным делом и создавать проблемы не только себе, но и Хамлову, потому согласился и расспросил критика о следователе, дабы создать образ ничего не знающего о покушении человека. Григорий в двух словах поведал ему о деле Прайда и своей навязчивой идеей мести, попросив Родиона о молчании. – Я поступил очень опрометчиво, решив отомстить следователю, и лишь сейчас осознаю всю свою глупость. В чём был виноват следователь? Ни в чём. Он просто выполнял свою работу. Меня порой ослепляет жгучая ярость, с которой я не в состоянии биться; я поддаюсь ей и после жалею о содеянном или сказанном. – Главное, что осознаёшь и принимаешь свои ошибки. – Лучше бы я был круглым дураком и ничего не понимал. Признавать вину и ошибки невероятно тяжело, особенно когда мои действия имеют плачевные и непоправимые последствия. А всё почему? Потому что я вспыльчив и слеп. – Ты слишком много на себя берёшь. – Не пытайся меня утешить. Это очень любезно с твоей стороны, но даже не пытайся умалить мою вину, – он, закрыв лицо руками, рухнул на стул и согнулся, словно его ранили ножом в живот. – О Господи... *** Родион вернулся домой в восемь вечера и, не снимая мантии, бросился за стол. Виня, виляя хвостом у его судорожно сжимавшей перо руки, наблюдал за появлением письма Стюарту. Следователь спешил запечатлеть на бумаге сюжет сегодняшнего дня, потому почерк его был кривой и местами непонятный, а бумага царапалась от силы нажатия на перо. «Поговори с Нюрой по поводу Упырей, особенно про Аркадия», – завершил послание просьбой Родион и поставил точку.