Даменсток, 17 мая, 1045 год
Время 01:23
Надвигалась гроза. Те, кто не мог уснуть, тряслись в ожидании, когда чёрные небеса заполонят жёлтые судороги молний. Им казалось, грядёт страшный суд и вместе с грозой их настигнет наказание за грехи, даже если их души были девственно чисты. Фонари не горели, – в одночасье всё потухло и «ночные сторожи» не могли проснуться, не могли одарить улицу золотистым светом и указать дорогу домой. Хотя указывать было некому: покой улицы нарушал лишь ветер. По влажной дороге ехала одна единственная машина. Жёлтые лучи горящих фар прорезали непроглядную тьму. О лобовое стекло и чёрную крышу барабанили тяжёлые слёзы ливневого дождя. Равиль поправил зеркало заднего вида и вперил испытующий взор в своего пассажира – человека в форме почтальона «особенных» писем. Из-под синей кепки торчали багровые короткие волосы, узкие красные глаза скрывали стёкла очков на цепочке, над губой краснели густые усы, почти белое лицо застыло в суровом хладнокровии. На коленях он держал полупустую сумку. Обычно Равиль затягивал в диалог всех, кто садился к нему, однако этот раз стал первым исключением, ибо человек, сидевший позади него, был страшен в своём могильном молчании. Казалось, в этой фигуре теплилось страшное зло, готовое в любой момент вырваться на свободу; в этих длинных музыкальных ладонях таилась дьявольская сила, способная погубить любого взмахом указательного пальца и самому не замараться грязной кровью; в этой голове зарождался злобный план, который скоро воплотится в жизнь; в этих бесстрашных глазах молнией правосудия сверкала кровожадная месть. Казалось, само возмездие обрело человеческое обличие и явилось на землю, дабы свергнуть зло с престола и самому занять сей рудяный трон. Живот мучительно заурчал, с посиневших губ извозчика сорвался нервный смешок. Неужели его, Упыря, пугает обычный почтальон? Да он с лёгкостью может изодрать этого человечка на куски и, наконец, утолить кровожадный голод! Свидетелей нет, вокруг царит мрак, никто и не узнает о преступлении! Но он действительно боялся даже моргнуть в его присутствии, не то, что двинуться. И самым страшным было молчание, которым его пытал почтальон. Единственная сказанная им фраза был адрес: Упырская улица, дом двадцать один. Больше он не проронил ни слова. В это же время на четвёртом этаже двадцать первого дома на Упырской улице, в сорок пятой квартире, считавшейся среди соседей брошенным жилищем, загорелась керосиновая лампа, и красный крест перекрыл цифру на криво висящем на кухне календаре. Шёл пятнадцатый день добровольного заключения, – значит, прошло уже две недели с последнего выхода Савелия в свет. Две недели он не открывал зашторенных окон, не отворял запертую дверь, не отвечал на звонки и среди соседей слыл пропавшим, но не без вести, как Винин. Двадцать восьмое апреля стало для него роковым днём. После инцидента с Тихоном окончательно отрезвевший Савелий омыл окровавленные руки и одежду дождевой водой и, нервно озираясь по сторонам, добежал до дома Обжорова, где хранились нужные ему бумаги. Забрав всё, он поспешил уйти, пока его не застали врасплох, и по лабиринтам переулков вернулся домой. Перейдя порог, он сразу сбросил с себя грязную одежду и встал под душ, надеясь, что смоет воспоминания о содеянном, однако мысли не могли забыть картину того жуткого месива вместо лица Тихона и грозных глаз Григория и вшили эти образы ему в память. После дýша Савелий ещё долго смотрел на себя в зеркало. Нос и щека опухли, царапины на голени болезненно щипали, – тело напоминало ему о прошедшем дне, а боль не давала ни на секунду забыть своего преступления. Нет, не преступления, а преступлений, свершённых под властью слепой мести и обиды, скопившихся в его измученной душе. Жуткая тьма под белыми глазами, появившаяся из-за бессонных ночей, увечья, принадлежавшие тяжёлой руке Тихона, болезненно-бледная кожа, – сейчас он был особенно уродлив и физически, и морально. Разве нормальный человек будет с хохотом рвать ногтями чужое лицо? Разве здоровый человек будет мучиться от нескончаемых кошмаров? Нет, не будет, и Савелий прекрасно знал, что он ненормальный сумасшедший. Тщательное умывание не помогло, – легче не стало. Выйдя из ванной, он переоделся в чёрную одежду, в помутнении рассудка запер дверь на ключ и цепь, зашторил и закрыл все окна, разбил все лампочки и, обессиленный, рухнул на колени перед зеркалом в спальне. – Это конец, – прошептал он и прижался горячим лбом к ледяному полу. Да, это конец: конец его карьеры, конец его личности, конец его жизни! Если он выйдет из дома, его точно настигнет разъярённый ложью Хамлов и убьёт как скотину, да и Тьюддин наверняка скоро всем разболтает о случившемся и уничтожит его репутацию в пух и прах! Савелий как никто другой знал разрушающую силу сплетен, ибо благодаря им избавлялся от мешающих его душевному равновесию невинных людей. Судить по внешности и расе – преступно, неправильно, грешно, как говорят люди, но зачастую сами своим устоям не следуют, – вот единственная истина, в которую он верил и которую наблюдал изо дня в день. Он ненавидел азиатов и чернокожих, потому что они были не такими, как он, потому что они представляли опасность для его спокойствия и нагоняли на душу боль воспоминаний, которые хотелось вычеркнуть из памяти навсегда. Нет, ему ни в коем случае нельзя подавать признаки жизни и выходить из квартиры; надо временно залечь на дно и думать, как жить дальше. – Жить дальше... – он в исступлении захохотал и схватился за свои бакенбарды. – Нет, я больше не жилец!.. Чёртов писатель, чёртов Винин! Будь ты проклят отвратительнейший гнилой человек! Савелий поднял глаза на своё отражение и увидел позади себя Модеста. Писатель сидел на кровати, сложив ногу на ногу, был облачён в траурно-белый костюм и окружён мистическим сиянием, из-за чего казался луной во тьме комнаты. Нет, не может быть!.. Жадин обернулся, но никого не обнаружил. Он был один. Вновь обратившись к зеркалу, он вздрогнул, – Винин уже стоял рядом, сложив руки за спину. О, это серое осунувшееся лицо, истощённое сокрытыми от чужих глаз страданиями, эти потухшие тёмные глаза с «грустным» взглядом, холодно и пытливо смотрящие на него! Они будто насмехались над ним и говорили: «Вот мы и встретились, жалкий трус и подлец!» – Что ты здесь делаешь?.. – прошептал испуганный Жадин, не сводя глаз с мёртвого лица в зеркале. – Я пришёл поговорить с тобой, Савелий. – Как? Как ты собрался со мной говорить? Ты всего лишь плод моего воображения! Как ты хочешь поговорить со мной?.. – Тебе нет прощения, Савелий. – Я у тебя его и не просил! – В тебе нет ни капли раскаяния, а лишь одно сумасшествие и отчаяние. – Сумасшествие? Отчаяние? На себя посмотри! Это ты сумасшедший, эгоцентричный и гнилой человек, не думающий ни о ком, кроме себя! – Ты боишься меня, оттого плюёшься ядом. Слабый душой и закованный обидой ты воздвиг себе трон на костях, с которого сам себя и сверг из-за неосторожности. Отныне страх станет твоим новым спутником, заменив обиду и ненависть. – Что? Я боюсь тебя? Не смеши! – Тогда почему просыпаешься, дрожа от страха? Почему боишься Григория, который успел стать твоим верным товарищем? Почему боишься будущего? Я знаю: ты боишься всего из-за меня, а, значит, я и есть твой главный страх. Савелий схватился за голову и вскричал: – Боже, оставь меня в покое! – Посмотри, кем ты стал. Слезами не излечил раны и боль прошлого, а теперь рушишь чужие жизни и вершишь судьбами, словно ты – царь этого мира, словно тебе всё дозволено, словно наказания для тебя не существует. Но безнаказанных, Савелий, не бывает. – Хватит! Замолчи! Я устал от тебя! Каждый раз, как я закрываю глаза, ты приходишь ко мне и гнусавишь, мол, «что, Савелий, каково тебе жить с кошмарами? Каково чувствовать вину?» Но ты ведь вовсе не мёртв, а всего-навсего пропал без вести! И если тебя найдут, я тебя!.. Он обернулся, словно Модест взаправду стоял подле него, однако никого не обнаружил. Из пустоты послышался издевательский смешок. – Ты ничего не сможешь сделать, – осклабилось отражение и испарилось, когда стекло покрылось венами трещин и под тяжёлым кулаком начало осыпаться на мириады сверкающих крошек. Савелий до побелевших костяшек сжимал кровоточивший кулак и смотрел на разбитое зеркало. Наступило время мрачных дней и бессонных ночей. Савелий не включал ни свет, ни радио, бродил по квартире с зажженной керосиновой лампой, вздрагивая от каждого шороха, ел лишь тогда, когда от истощения внутренности скручивало, а к горлу подступала тошнота, ибо из-за страха он совершенно не ощущал голода, и спал по два-три часа в сутки. Хотя «спал» звучит слишком хорошо: кошмары не покидали его ни на секунду и каждый раз били с размаху, заставляя просыпаться посреди ночи в холодном поту и, молясь, ждать спасения. Но молиться бесполезно, – надежда на спасение с каждым часом стыла. Тогда, оставляя отголоски молитв разбитым портретам Богов, Савелий садился у кровати и вновь погружался в тревожный сон. Ему постоянно снилось, как охваченный яростью Хамлов стучался в дверь и дёргал ручку, пока он искал выход, в отчаянии подбегая к зашторенным окнам и срывая занавески, обнаруживал вместо стёкол железо. Безысходность душила его, и он бежал на кухню, где искал укрытие. Стук становился всё громче, и дверь тряслась от ударов, пока не срывалась с петель и с грохотом не падала на пол. В облаках поднявшейся пыли показывался острый силуэт: переступив порог кухни, из тумана выходил Григорий в чёрной мантии. «Это конец», – проносилось в голове Савелия. Глаза и щёки тотчас обжигало пламя невыносимой боли, – Хамлов хватал его за волосы и опускал лицом в масло, шипящее на раскалённой сковороде, и держал, не давая ему ни шанса на освобождение. Жадин чувствовал, как его обгоревшая кожа липла к чугунной поверхности, как плоть жарилась и источала сочный мясной аромат, как вспыхивали и горели волосы, как глаза превращались в желтки глазуньи. Мыча, он цеплялся за руку художника, что держала его за волосы, царапал её, пытался отцепить от себя или скрутить, но тщетно. Когда последняя судорога пробегала по его телу, он просыпался в кровавой блевоте, покрывавшей его холодные ладони, бакенбарды, губы и подбородок. Его часто рвало кровью. Рвота на ощупь была склизкой, комковатой. Он не знал, что с ним происходит, – думал, что это от голода – и, умывшись, шёл на кухню, открывал холодильник и искал еду, дабы заполнить пустой желудок. Позже его начинало рвать уже от еды. И, дабы не марать бакенбарды и волосы кровью, он побрился, постригся и больше не мог долго смотреть в зеркало. С короткими волосами он стал похож на юного себя, что пугало и навевало неприятные воспоминания. Помимо проблем с желудком, его слухом и зрением овладели галлюцинации: в коридоре он слышал чьи-то шаги, за углом видел чёрные силуэты, тянущиеся к нему руки, и разговаривал с призраком Модеста, приходящего по его душу. Дух писателя преследовал его, ступал с ним шаг в шаг по квартире, сидел на кровати, за столом, ожидал у порога и, насмехаясь, брал за руку, и подводил к бездне. Каждый из нас сталкивался или, быть может, ещё столкнётся с бездной – ямой пороков и отчаяния, палачом души и разума, смотрящей на нас своим большим чёрным глазом, видящей наши души насквозь, изучающей их своими незримыми пальцами и подзывающей нас к самому краю. Бездна гораздо хуже смерти, ибо смерть – это вечный покой, а бездна – вечное страдание, подстрекающее тебя к мыслям о мгновенной смерти, которую многие боятся и оттого продолжают жить страданием. Бездна зовёт, – мы слушаемся её и встаём к обрыву: кто-то, оступившись, падает и летит, кто-то остаётся на месте и продолжает смотреть вниз, пока бездна добровольно не отпустит его, а кто-то по-хитрому ломает мнимые оковы и сбегает. Сбежавшие становятся здоровыми и свободными людьми, случайно упавшие вниз – узниками, намеренно прыгнувшие – безумцами, убившие себя – мертвецами, а те, кто стоит на краю, балансируют меж безумием и здравомыслием. Ведомый местью и истерзанный бездной дух Модеста хватал виновника своего безумия за руку и тянул его к самому краю, – так Савелий предстал перед бездной. Снова. В первый раз бездна отпустила его, не стала мучить и без того изнемогающую душу, а сейчас не отпускала – не хотела. Она держала его у самого края и заливала ноги свинцом, чтобы он не мог от неё сбежать. Савелий пытался рассмотреть хотя бы дно этой пропасти, но ничего не видел; пытался услышать хоть какой-нибудь шорох, но ничего не слышал. Он вновь предстал перед бездной, но уже взрослый, сломленный окончательно. Сбежав в первый раз, он думал, что никогда более не столкнётся с душегубкой. Как он ошибался! Бездна всегда была рядом: она просыпалась с ним каждый день, ходила по пятам, слушала его разговоры и незаметно превращала его в своего узника. Эти две недели Савелий находился меж ясностью и помутнением. Когда он начинал чувствовать, что сходит с ума, то бросался к книгам, открывал их и, читая, занимал мысли раздумьями над вымышленными характерами, лицами и ситуациями, отвлекался от суеты настоящего и пребывал где-то за гранью реальности. Прочитав одну книгу, он тотчас принимался за следующую и читал, пока в глазах не зарябит, пока в голове не образуется каша. Только тогда он откладывал бумажное спасение в сторону и подолгу сидел на полу, размышляя над прочитанным, пока не возвращался к ужасающей его жизни и снова бросался к чтению. Тарас Байдовский, Узэг Ном, Вальд Чук, Гюль Ворожейкин, Евгений Рыбин, Эйшер Маклай, Уэлуэй Кипари – окровавленные прочитанные книги этих известных прозаиков, пирамидой таились в углу. Но вернёмся к двум часом ночи семнадцатому мая. Взявшись за случайно выбранную книгу в очередном приступе истерии, он принялся читать. Читал он долго, не отрываясь, пока не отпрянул от текста, где рассказывалось о тяжелейшем чувстве вины и невероятно правдоподобно описывалось отчаяние. Главный герой раскаивался в совершённых преступлениях, молил бога о прощении, видел призрак умершего из-за него друга и мучился от кошмаров, и Савелий увидел в нём себя. Дикий ужас от проведённой параллели отразился в его лице, и он, смахнув рукавом пот с виска, захлопнул книгу, оказавшейся «Искуплением» Модеста Винина. – О Господи!.. – Савелий мучительно простонал, схватился за голову и поднял глаза, обращаясь к Богу. – Что же ты со мной делаешь?.. По твоей воле я совершил зло, из-за тебя я всегда страдал и страдаю! Тебе нравится меня мучить? С самого моего рождения ты меня мучаешь! Когда я подумал, что всё кончено, и я могу быть свободен, ты устроил нашу встречу с Модестом, ты заставил меня увидеть в нём тех людей, которых я ненавидел! Зачем ты сделал его похожим на них лицом? Зачем смутил мой разум и заставил окунуться в невыносимое прошлое? Ответь, Господи, зачем тебе это всё?! Но вместо ответа к нему из зеркала вновь явился призрак Винина, и его злобный голос заглушил иные звуки: – Никто не виноват в твоих обидах; ты сам виновен во всём! Не смей обвинять Господа в своих грехах! – Опять ты!.. – Да, Савелий, опять я! Молись и проси прощения сколько хочешь, однако грехов не искупишь! Думаешь, словами ты вернёшь себе чистоту? Думаешь, месть обойдёт тебя стороной? Ошибаешься! Я заставлю тебя ощутить всю ту тяжесть, которую ты возложил на мою душу, заставлю пожалеть обо всём! – Господи, за что мне это?.. – А мне за что, Савелий?! Что я тебе сделал?! Чем я заслужил эти мучения?! Я и без тебя страдал, страдал ужасно и искал спасения, а ты решил помочь утопиться утопающему! Савелий медленно поднялся на ноги, не сводя испуганных глаз с видения в белой мантии, что продолжало грозно кричать. – Смотри, кем ты стал! Отвратительнейший, жалкий и подлый человек! Вот, кто на самом деле полон гнили, вот! Смотри, кем ты стал, смотри на это уродливое поганое лицо и ненавидь его! Смотри на эти увечья, смотри на эти синяки и вспоминай, как с наслаждением уродовал лицо невинного человека, которого ты спутал со мной, вспоминай, как нагло лгал в лицо Григорию, дабы превратить его в пешку, чьими руками ты хотел уничтожить меня! Кем ты стал, Савелий, кем ты стал?! – Я... – жалко просипел Жадин, сквозь пальцы смотря на своё отражение. – Я... я хотел стать тем, кто не будет испытывать человеческие чувства. Никакая вина, стыд, прощение или жалость не должны были мешать мне мстить, потому я отказался от человеческого начала. Я осуществил свой замысел... я думал, что осуществил. Я хотел стать выше всей той дряни, а по итогу я стал... – Посмешищем. Видишь, как горят мосты к твоему будущему? Ты их сам поджёг ненавистью, выросшей из обид и горечи. Вся твоя логика и холодный разум ушли в тень, когда в твою голову пришла мысль о мести. Ты отомстил им, – поздравляю! А я тут причём? Савелий молчал. – А я тут причём, Савелий? Жадин закрыл уши. Впервые за эти две недели ему захотелось услышать чей-нибудь голос, и он бросился к телефону на кухне. Пальцы вслепую набрали номер Либидина, из трубки послышался протяжный гудок. В ожидании ответа Савелий кусал ноготь большого пальца и сломал его, так и не услышав голос близкого человека. Он совершенно забыл о разговоре с Хамловым и Тьюддином о смерти Либидина, до сих пор не верил слухам и наивно думал, что Аркадий живой сидит в своём подвальном кабинете, перебирает документы и попивает чай. Время лишь два ночи, ещё не поздно, ведь сутенёр всегда засыпал в четыре утра! И всё же он не ответил. Савелий после нескольких попыток дозвониться с досадой бросил трубку, как вдруг раздался стук в дверь. Равиль остановил машину у подъезда. Загадочный пассажир расплатился и повелительным тоном, от которого извозчик вздрогнул, сказал: – Жди здесь; я скоро вернусь. – То есть вы хотите ещё куда-то ехать, сударь? Подумайте-с, время позднее! – Да. Вернёмся на Мармеладную, и потом ступай на все четыре стороны. Всё ясно? – Но мне ведь тоже надо домой, сударь... – Заплачу больше положенного. – Сударь... – Жди здесь. Уедешь – батареи поломаю, усёк? Перепуганный Равиль кивнул, и почтальон, накинув сумку на плечо, вышел. Он зашёл в подъезд, схожий с картинной галереей, остановился перед лестницей и прислушался. Убедившись в своём одиночестве, он побежал по ступеням на четвёртый этаж; шаги его были воздушными и если бы кто-то вышел на лестничную площадку, его бы не услышали. Остановившись перед сорок пятой квартирой, он постучался. Савелия не на шутку перепугал внезапный ночной гость. Он опасливо вглядывался на дверь, словно от его взгляда она могла стать прозрачной, пока стук не повторился. Он посмотрел в глазок, удивился: «Разве почтальоны работают в такой час?.. Тем более «особенные» письма!» – и настороженно приоткрыл дверь. Почтальон одарил его пристальным взором сощуренных глаз и почтительно поклонился. – Здравствуйте, господин Жадин. Вам письма. В руки сбитого с толку предпринимателя попало два конверта: белый, подписанный Либидином, и второй жёлтый безымянный. Странный почтальон, попрощался и исчез так внезапно и тихо, что Савелий поначалу не понял, как остался в одиночестве перед открытой дверью. Почтальон, озираясь по сторонам, вернулся к извозчику и, хлопнув дверью, сел на задние сидения. – На Мармеладную, быстро! Свет фар прорезал ночную мглу, и вскоре машина покинула Упырскую улицу. Савелий запер дверь на ключ и, рассматривая полученные письма, прислонился к ней спиной. – Письмо от Аркадия... и от кого ещё? Он разорвал первый конверт и дрожащими пальцами раскрыл письмо от покойного Либидина. «Савелий, – это обращение заставило его содрогнуться, – прости за то, что пишу письмо, а не говорю с тобой лично. Не знаю, когда оно доберётся до тебя, но к тому времени я буду уже мёртв. Может, о моей смерти будут говорить в жёлтой прессе, может, её сокроют от чужих глаз и я, подобно Винину, слыву пропавшим без вести, а, может, мой труп выставят напоказ или изуродуют, – я не знаю. Единственное, в чём я уверен, так это в том, что ты не поверишь моей смерти. Кто бы что тебе ни говорил, ты всех обзовёшь лжецами и будешь тешить себя напрасной надеждой на мой отъезд, но в этот раз тебе придётся поверить: Аркадия Либидина больше нет на этом свете. Сава, мне жаль. Мне очень писать это письмо, особенно формулировать мысли. Прости за это. Мне так много надо тебе сказать, но я не знаю, как всё уместить здесь, а говорить о таком с глазу на глаз невозможно. Прости, я уже совершенно не такой, как двадцать лет назад, – я стал совершенно безумен. За все свои шестьдесят семь лет жизни я совершил слишком много ошибок. Они не дают мне покоя и, как видишь, мысли о них меня привели к смерти. Я не смог жить с этим ужасающим сознанием. Прости меня и послушай. Я не знаю, что тобой движет, не знал, что с тобой происходило и о чём ты думал все эти годы, пока таил от меня свои замыслы. Подозреваю, ты всё время мстил кому-то, но мстил кому-то другому, ибо Модест тебе ничего не сделал, чтобы ты так его возненавидел. Если твои действия, в самом деле, обусловлены местью, ты мстил не тому. Ты прекрасно это понимаешь и сам, верно? Прости, что я не остановил тебя. Я и сам не знаю, почему снова упустил возможность остановить катастрофу, хоть у меня и были возможности; не знаю, почему дал кошмару случиться. Я никогда не знал, что творится у тебя на душе, и очень жалею об этом. Ты мстил не Модесту, ты мстил тем, кто сломал тебя, верно? Ты поддался разрушительному влиянию прошлого и потерялся, верно? Прости, я не смог ничего сделать. Нет, иначе: я ничего не сделал, хотя мог. Прости, что тогда вернул тебя обратно в место, которое ты считал адом. Я не знал, что оно было для тебя адом, не знал, что предаю тебя и совершаю ужаснейшую ошибку, о которой жалею до сих пор. Я раскаиваюсь, но раскаяние ничем не поможет ни тебе, ни мне. Я виноват перед тобой во всём. Я хотел предотвратить катастрофу, но именно моя попытка привела к ней; хотел сделать всё, как лучше, а получилось хуже. Я говорил тебе причину моего поступка: меня ненавидят. Я не хотел ломать тебе жизнь, но всё равно сломал. Я прошу у тебя прощения, хотя знаю; мне прощения нет. А тебе есть прощение. Прошу, мальчик мой, не ступай по моему пути, не пускай пулю себе в висок, не умирай. Конечно, вина навсегда поселилась в твоём сердце и ошибок прошлого не исправить, но ни за что не умирай. Проси прощения у Господа, молись и жди искупления вины, жди прощения! Оно к тебе обязательно придёт: Модест обязательно простит тебя. Прошу, поверь мне в самый последний раз. Я обещаю, не обману. Я умираю, не зная, что делать. Хотя и делать ничего не надо: все мои действия всегда приводят к худшему сценарию, да и груз ошибок слишком сильно давит на плечи. Но ты живи и, живя, дождись прощения и будь свободен. Помнишь?Рук своих не опускай,
Если видишь жизни край.
Выход есть; невидим он,
Его ищи сквозь чудный сон.
Он нам поможет боль унять,
Страх побороть, себя принять,
Оставит в сердце тишину,
И будет счастье наяву...
Не забывай этих строк никогда. Пусть они станут твоей молитвой и будут оберегать тебя от ненастий. Я всегда буду наблюдать за тобой издалека. Что бы ни случилось, знай: я всегда буду с тобой и поспешу тебя защитить. Прости, я ужасно виноват перед тобой. Может быть, ты простишь мою вину, и, когда мы снова встретимся, я смогу тебя обнять и сказать, что всё хорошо. Пожалуйста, продолжай жить.Аркадий».
Безутешен, раздавлен и окончательно сломлен, – вот каким был Савелий после прочтения письма. Кровь отлила от его и так белого лица, взгляд померк, не мог ни на чём сфокусироваться, а мысли возвращались в мир, где история пошла иначе. Он, забыв про второе письмо, сложил их в карман брюк и, шатаясь, зашёл в ванную. Умывшись холодной водой, он опустился на корточки у стены и закрыл глаза. Та слепая и наивная вера в то, что ничего не сможет сделать его положение хуже, разбилась вдребезги подобно каплям, стёкшим с его подбородка на пол. Савелий не заметил, как уснул, однако забытьё длилось от силы минут десять. Его разбудил стук собственного сердца, беспокойно бьющегося о грудную клеть из-за слуховых галлюцинаций: скрытая до сих пор в склепе памяти колыбельная восстала, взволновав его душу отрывками:...С тобою мы одни сейчас;
Кружится мыслей бурный вальс.
Их успокоить трудно нам,
Мы внемлем этим голосам...
...Наутро ясен станет ум,
Избавит от тяжёлых дум.
Ты не один: друзья с тобой,
Они укроют твой покой...
– Невыносимо! – вскричал он и, схватив кожаное пальто, покинул квартиру. Помутнение завладело его разумом, отчего он стал рассеянным: не запер дверь на ключ, впервые в жизни не взял с собой кошелёк, не привёл свою наружность в порядок. Благо по пути ему никто не повстречался и для соседей он остался «мёртвым». Из подъезда он почти что выбежал, испуганно озираясь по сторонам, ибо на лестнице ему вновь показался призрак Винина. Моросило. Чёрное небо заволокли крупные грозовые тучи, ротой надвигавшиеся на тусклую маленькую луну. На улице царствовала тьма, однако фортуна, наконец, повернулась к нашему безумцу лицом: когда железная дверь за ним захлопнулась, загорелся один-единственный фонарь, указав путь к мосту через Бездну. Савелий шёл быстро, накинув на голову капюшон; вскоре каждый его шаг начал сопровождаться хлюпаньем, ибо вода забралась в его тонкие туфли и медленно морозила ступни. Постепенно холод пробрался по жилам и к остальным частям его тела; дрожь электрическим током прошлась по нему и заставила сгорбиться, будто так он мог сохранить огонёк тепла и позже вновь раздуть его до пламени. Добравшись до середины моста, Савелий обернулся и столкнулся с господином в красном костюме и чёрном цилиндре, едва устояв на ногах. Опомнившись, он проводил стремительно исчезавшую во мгле алую спину незнакомца и страшно побледнел; ему привиделся в господине покойный Либидин. Савелий, поправив капюшон, бросился бежать. Оставив мост позади, он с кошачьей ловкостью скользил по улочкам, перешагивая через грязные ноги храпящих бездомных и глубокие лужи. Вскоре перед ним предстала десятиэтажная старая высотка оранжевого цвета – тридцать пятый дом на улице Виджилия. Из-за давности ремонта яркая краска померкла и зашелушилась, стены местами покрылись тёмными пятнами, отчего дом становился похож на заплесневевший мандарин или изувеченное синяками тело. К счастью, дверь подъезда оказалась открыта, и он без проблем юркнул внутрь. Внутри всё было серо, блёкло. Стены воняли старостью, в воздухе витала чёрная пыль, полы покрывали грязевые разводы, оставленные тряпкой уборщика, сломанный лифт, застряв, визжал на пятом этаже, перила покосились. Единственным новым в подъезде были лампы, на пару мгновений ослепившие предпринимателя. Пробило ровно три, когда Савелий достиг последнего этажа и постучался в сто пятую квартиру. Послышалось глухое ворчание, свист замка и дверь отворилась, явив хозяина жилища. Им оказался журналист газеты «Некрополь» по прозвищу Правда Нуарелль Ботоболот – высокий, сутулый и невероятно тощий мужчина двадцати девяти лет с осунувшимся скуластым серым лицом, широко распахнутыми безумными красными глазами, тонкими хмурыми бровями и тонкими губами, над которыми темнело два маленьких лепестка усиков. На его длинном носу с двумя горбинками висели очки с расшатанными душками, не способными больше держаться за уши, отчего очки превратились в пенсне. Бородка у него была длинная раздвоенная, коротко и рвано обрезанные волосы имели болотный окрас. Конечности его, неуклюже длинные, скрывали тусклый фиолетовый костюм и серая рубашка с кривым воротником. Из его весьма тёмного образа Савелию первым бросилась в глаза клейкая розовая закладка, державшаяся на кончике носа, про которую Ботоболот забыл. – Кто?! – вскричал раздражённый Нуарелль. Жадин, положив руку на плечо приятеля, шёпотом сказал: – Тише, Бото. Это я, Савелий. Злоба с вытянутого лица спала, оставив после себя шок. Ботоболот проморгал и протёр глаза, убедившись в действительности происходящего. – Савелий!.. Друг мой, что с тобой?! – Тише, не кричи так! Лучше впусти домой; там поговорим. – Конечно, конечно! Проходи... Ай, какие ноги мокрые! Ты ж так простудишься! Разувайся, сейчас найду тапки и полотенце, – порывшись в шкафах, он нашёл кусок красного полотенца и старые, но очень тёплые тапочки. – Вот... Сверху-то не промок? – Нет, всё в порядке. Спасибо, Бото. – Что ты мне лжёшь, что всё в порядке? Я же вижу, как ты выглядишь! Постригся, побрился, весь исхудал!.. А синюшны под глазами какие! Ай-яй... Проходи на кухню, сейчас тебя кормить буду! Ну исхудал-то!.. Нуарелль почти под ручку провёл Жадина на кухню и усадил за стол. Не успел гость моргнуть, как пустой стол преобразился и заблагоухал блюдами: под его носом испускали пар красный борщ в большой чаше, пюре с сосисками и горячий сахарённый чай, салатницы до краёв заполонил винегрет и цезарь, соблазняли аппетитным видом ватрушки, тортик, эклеры, суфле, вафли и сушки, из хлебницы сочился аромат свежей выпечки. Богатство стола сильно контрастировало со скудной кухонькой, где кроме стола, плиты, холодильника, посудницы и двух стульев ничего не было. Под светлыми обоями расползались тёмные пятна грибка, полы из шатких досок постоянно скрипели, а треснутая люстра покачивалась из стороны в сторону. Ботоболот рухнул на стул напротив, держа обгрызенный карандаш во рту. Ему хватило одного взгляда на измученного друга, чтобы понять всю тяжесть и шаткость его душевного состояния. – Знатно же тебя жизнь потрепала, друг мой! Я очень переживал за тебя, всё время звонил, приходил к твоему дому, но ты то трубку не брал, то дверь не открывал. Соседей расспрашивал, так те говорили, что ты то ли куда-то уехал, то ли умер, то ли просто стал затворником! Перепугали они меня, я чуть было не начал путешествовать по моргам в поиске! Ты не думай, что я на тебя сержусь. Я вовсе не зол, а беспокоен... Ты кушай, пока не насытишься. И не сутулься! Жадин выпрямился, убрал с носа Нуарелля клейкую закладку и неуверенно приступил к трапезе, боясь, что снова отравится. Однако на удивление он съел достаточно много после продолжительного голодания, его не начало тошнить и желудок, наконец, почувствовал удовлетворение. Впервые за эти две недели его губы распылились в улыбке. – А ты почему не ешь? – Да я не голоден, – журналист пожал плечами. Скорее всего, он снова обглодал карандаш во время работы и оттого был мнимо сыт. Упрекать его в этом бесполезно, он продолжал грызть то карандаши, то перья, то книжные закладки, то листы бумаги, газету и черновики статей, однако если кто-то другой начинал есть что-то несъедобное, он сильно ругался. Нуарелль в целом был человек-парадокс: всех заставлял держать осанку, хотя сам ходил креветкой, всех кормил, хотя сам ничего толком не ел, не считая канцелярии, всех тепло одевал, хотя сам зимой щеголял в тоненькой рубашке и летнем плаще внакидку. Он презирал сплетни и сам охотно собирал их, ненавидел ложь и сам лгал постоянно, ворчал на любопытных и зазнавшихся коллег, хотя сам был не лучше, – его никто не мог понять, оттого к нему относились ни плохо, ни хорошо. Он совершал какую-то пакость и все его ненавидели, но стоило ему принести домашний испечённый торт, сделать комплимент или по-отечески позаботиться о ком-то, его все тут же начинали любить и восхвалять. В ответ на свою доброту он, конечно, ничего не получал кроме «спасибо». Один Савелий никогда не относился к нему плохо, отвечал на его заботу заботой и любил его, как родного брата, а Ботоболот, впервые получив ответную реакцию на свои действия, очень привязался к нему и считал его самым близким человеком на свете. Нуарелль внезапно отбросил карандаш в сторону и наклонился к Жадину. Огрызок закатился под холодильник, где уже давно покоилось более десятка ручек и таких же огрызков с грифелем. – Друг мой, что случилось? Пару дней назад ты внезапно позвонил и просил узнать о Тихоне, так и не объяснив, что происходит. – А ты не знаешь? – Что я должен знать? Савелий сильно удивился. – Так, пойдём по порядку. Я просил тебя проследить за живым Винином. – То есть за Тихоном. – Наверное. – Да-да, за Тихоном, потому что он единственный живой из рода Вининов (если не считать нашего писателя, конечно). При упоминании писателя предприниматель побледнел, а журналист достал из кармана пиджака исписанный неразборчивым почерком блокнот и пролистнул его почти к концу. – Он отец Модеста, нотариус, – принялся читать Ботоболот. – Тысяча девятьсот четвёртого года рождения. Разведён с Кирой Солнцевой, но недавно вновь с ней воссоединился (сейчас они живут вместе). По молодости имел репутацию юбочника и также потонул в долгах, из-за которых и развёлся с Солнцевой. – Сейчас с ним что? – Взял больничный, на улице показывается редко, так как у него всё лицо в бинтах и один глаз отсутствует. Возможно, на него напала собака и изодрала лицо, либо он подрался с кем-то, хотя я больше склоняюсь к первому варианту. Ботоболот постоянно жестикулировал во время рассказа и ёрзал на стуле, отчего его очки-пенсне шатались и грозились сползти с кончика волнистого носа. Савелий, бледнея с каждым словом, смотрел на приятеля и мечтал о такой же устойчивости, как у его очков. – Ай! – вдруг воскликнул журналист, перечитав свои записи, и стукнул себя кулаком по лбу. – Я же узнал, отчего он весь в бинтах! – Узнал?.. – предприниматель напрягся. – Он действительно с кем-то подрался, но дело решили замять. – Замять?.. – Да. Я слышал, как Солнцева предлагала написать заявление в полицию, но Винин махнул рукой и сказал: «Бог с ним; судьба его ещё накажет». Он поначалу тоже был злой, но потом как-то резко успокоился... Ай! Точно! Я как-то раз наблюдал с лестницы и видел, как к их квартире подошёл почтальон «особенной» почты и передал Винину письмо. Они ещё о чём-то тихо говорили, я, честно, не сумел подслушать, но после разговора Винин погрузился в мрачные раздумья. – Почтальон? – Да. Он мне показался очень подозрительным, и, судя по тому, что ты о нём спрашиваешь, интуиция меня не подводит. – Как он выглядел? – М-м... он был низкий... – Рядом с тобой все низкие. – У него были красные короткие волосы, усы и очки. – Усы и очки? Понятно... – Что понятно? Предприниматель пропустил его вопрос мимо ушей и спросил: – Что по моей репутации? – Всё почти безупречно. – Почти? – Многих смущает твоё внезапное исчезновение. – Многих, но не всех? – Не всех. Я постарался сделать так, чтобы о тебе в обществе не говорили. Савелий облегчённо вздохнул и с благодарностью посмотрел на Ботоболота. – Что бы я без тебя делал, Бото? – То же, что и всегда: выходил бы отовсюду сухим из воды. Ты это умеешь как никто другой. – О, вряд ли. Так, а по нашему делу что? – Ты о?.. Жадин кивнул. Они поняли друг друга с полуслова. – А, – Нуарелль махнул рукой, – не переживай насчёт этого! Скоро обратный отсчёт кончится и наша бомба взорвётся. Бьюсь об заклад, ажиотаж будет невероятный! Наши люди любят копаться в чужом белье и наблюдать за разрушением чьей-то репутации, особенно если это именитые люди, как наш писатель. Ай, спасибо, Сава, ты всегда меня выручаешь, когда требуется сенсация! – Сенсация... Думаешь, публика поверит тебе? – Она всегда верит Правде. – А огласка какая? – Весьма крупная: сейчас вовсю начинают обсуждать его исчезновение, поэтому мы как раз к стати! Хотя объявлен без вести пропавшим наш писатель был ещё восьмого апреля, его заметили только сейчас, месяц с лишним спустя, потому что издательства забили тревогу, в «Белладонне» этот вопрос подняла Карнине, а за ней следом и наши некропольцы присоединились к обсуждению! Таинственное исчезновение Винина и молчание со стороны полиции сильно настораживает и газетных крыс, и народ. – О его местонахождении до сих пор ничего неизвестно? – Ничего! Он словно сквозь землю провалился! Никто не видел его ещё с начала апреля, – это и смутило издательство, с которым он работал, потому что он обещал им принести новый роман, а от него ни слуху, ни духу! И на звонки он не отвечает, и дома его нет. – И полиция молчит? – Как немые! Народ просит прокомментировать ситуацию, но им не отвечают. Неизвестно даже ищут Винина или нет. Поговаривают, что он, скорее всего, мёртв и полиция это знает, потому его не ищут. – Мёртв?.. – Да, потому что уже месяц нет ни одной зацепки! – он хлопнул в ладоши и хихикнул. – Ух, Сава, волна сенсации только-только зарождается, а мы с тобой её сразу подымем до небес! – Слушай, Бото, а нашу бомбу нельзя «разминировать»? – Уже нет: она взорвётся в двадцатых числах. А что? Ботоболот пристальным взором впился в бледное лицо Савелия. Тот прошептал «Ничего» и решил отвести тему от Модеста. – А что по поводу Либидина говорят? – Ай, Либидин... – журналист закусил губу. Красные глаза сверкнули сожалением. – Ты же слышал, что его в народе похоронили? – Да, знаю, что он мёртв. – Нет, не мёртв, его считают мёртвым. – Бото, очень любезно, что ты пытаешься дать мне надежду, но давай говорить начистоту. Он мёртв. – Не думаю. То, что кто-то слышал выстрелы, ещё не доказательство... – Я два часа назад получил от него письмо. Савелий вытащил из кармана письмо от Либидина, выронив на пол второе, забытое им послание, и протянул его другу. Нуарелль, замолкнув и сильно сгорбившись, прошёлся по тексту; глаза его то сужались, то расширялись, брови прыгали то вверх, то вниз. Вернув письмо обратно, он, искоса поглядывая на мятый жёлтый конверт на полу, тяжело вздохнул. – Значит, он застрелился? – Да. – Ай... Друг мой, как долго ты не читал газет? – Две недели, может больше. – Ни «Белладонну», ни «Некрополь» не открывал? – Ни то, ни другое. – Значит, ты не знаешь. Может, это даже хорошо... – с его губ сорвался ещё один тяжёлый вздох. Собравшись с мыслями, Нуарелль понуро продолжил. – Сейчас всё ещё бурно обсуждают возможную смерть Либидина. О нём пишут... как бы мягче выразиться... не самые хорошие статьи. Его поливают грязью, особенно крысы «Белладонны», чёрт бы их побрал! Своих я заставил замолчать, поэтому «Некрополь» остался в тени. – Что о нём пишут? – ...много всего. Я даже вспоминать этого не хочу. – Всё настолько плохо?.. – Всё ужасно! Знаешь, я... я постараюсь, чтобы наша бомба взорвалась быстрее и перевела общественное внимание от бедного Либидина на нашего писателя. Пусть переключатся на того, кто действительно заслуживает общественное порицание! Сердце в груди клокотало, висок болезненно пульсировал, –Савелий не выдержал давления мыслей и, схватившись за голову, рухнул на колени. Ботоболот испугался и бросился к нему. – Сава, друг мой! Что такое!? Тебе плохо!? – Я больше этого не вынесу!.. – он вцепился оцепеневшими пальцами в чужие плечи и взвыл. В белых глазах горело ледяным огнём одно лишь отчаяние. – Господи, это конец!.. – Что не вынесешь, друг мой? Конец чего? – Господи, это невыносимо!.. – Что, друг мой, что? Я слушаю; говори! И он рассказал обо всём: о своих мучениях, о кошмарах и галлюцинациях, признался в драке с Тихоном, раскаивался и винил себя в предполагаемой смерти Винина. Нуарелль впервые видел своего друга в таком ужаснейшем состоянии и совершенно не знал, что ему делать. Вина Савелия была очевидна, но Ботоболот относился к такому типу друзей, у которых язык не повернётся обвинить. Даже если их друг или знакомый совершил нечто ужасное и непоправимое, они всегда будут поддерживать и подбирать слова, чтобы обелить чужую карму, и выставлять виновника жертвой. Обычно это случается либо из эгоизма, либо из отчаянного желания утешить. В первом случае человек не хочет верить в вину другого и потому, говоря слова поддержки, стремится обмануться вместе с виноватым; во втором случае жалость берёт верх над разумом, и человек, боясь чужих слёз, спешит утешить явной ложью. Однако стоит признать, зачастую их утешение работает, и виноватый чувствует себя не таким уж и виноватым. Нельзя точно сказать, к какому типу относился Нуарелль, ибо даже здесь он был противоречив, не считая общения с Жадином – с ним он был искренен и безвозмезден. – Господи, я предал его!.. – в отчаянии рвал на себе волосы Савелий, пока Ботоболот метался в поисках фраз для утешения. – А... А, знаешь, правильно! Он человек гнилой, да и вы ведь даже друзьями не были, так что, фактически, ты его и не предавал... – Но других-то предал! Григория, Сета... – Э-это уже другой разговор! Но ты их не предал, ты хотел их огородить от этого гнилого человека! – Какого человека?.. – Ну, писателя! Он же нехороший, вернее, гнилой... – В том то и дело, что не гнилой, а наоборот! Это я, проклятый бес, спроецировал прошлое на него и действовал в помутнении! – Но ведь ты не виноват, что он похож на них... – А кто виноват? – Ну... Он сам?.. – Он разве виноват, что так похож на них двоих одновременно? – А это как посмотреть... – Как тут ещё смотреть?! Господь решил меня испытать, чтобы узнать, смирился я с прошлым или нет. Я думал, что смирился, а на деле совсем не смирился! – Ты думаешь, что Бог есть?.. – Есть; не будь его, он бы не послал мне человека, так похожего на прошлое... – Может, это была Сатана, а не Бог? В Сатану верить охотнее... – Господи, верь, не верь, а это ничего не изменит! Я убил его, я разрушил ему жизнь, я превратил его отца в инвалида! – Потеря глаза малость... – Но потеря же! Господи, я понять не могу, какой бес меня подтолкнул к этому греху и зачем я его послушал! – Потому что писатель похож на тех, кто сломал тебе жизнь, вот ты и захотел... ну... отомстить... – Это не умаляет моей вины! Он мне ничего не сделал, а я... я!.. Савелий скрыл покрытое красными пятнами лицо в ладонях, оставляя на щеках глубокие следы от ногтей. Ботоболот убрал его руки от его лица и исказил губы в подобии улыбки. – Да, ты виноват, но несильно! Каждый из нас бывает в чём-то виноват; полностью невиновных людей не бывает... – Бывает: Модест был таким! – Уверен? Однако предприниматель его не слышал; горечь окончательно оглушила его, и он в бреду бормотал: «Господи, что я наделал!..» Нуарелль оставил попытки утешить его, поднял выпавшее письмо из его кармана и, раскрыв конверт, прочёл послание, составленное из газетных и журнальных вырезок. Как и Хамлову, Жадину написал некто, скрывающийся под именем Модеста, обвинял его в смерти Либидина, угрожал жестокой расправой и объявлял вендетту. После прочтения осунувшееся лицо журналиста просияло. – Сава, друг мой! Прошу, посмотри на меня и успокойся; у меня есть, что тебе показать. Смотри, – он торжественно вручил в дрожащие руки письмо, – это из твоего кармана выпало. Читай! Савелий, прочитав послание, сложил его напополам и потерянным взором обратился к ухмыляющемуся Ботоболоту. – Видишь? Подпись: Модест Винин. – И? Подписаться можно кем угодно! Нет гарантии, что это написал Винин, тем более письмо склеено из газет! – А это специально сделано! Может, у него руки тряслись, ибо по содержанию видно, что он был на эмоциях, а дрожащей рукой мало что напишешь! О, вот ещё вариант: он предусмотрел, что ты можешь обратиться в полицию, потому решил составить письмо из вырезок, дабы полиция не смогла идентифицировать его! И тут я тебе скажу: разве добрый человек будет письмом угрожать расправой? Разве будет скрываться от правительства, как подлый трус и гнилой человек? – Скрываться от правительства?.. Что ты имеешь в виду? – А ты подумай: он тебе пишет письмо, – значит, писатель жив, а не мёртв! Будь он мёртв, он бы не писал тебе, правильно? Правильно! Напомни, каким образом ты получил письмо? – «Особенной» почтой вместе с письмом от Аркадия. – Во-от! Зачем ему писать вырезками из газет и передавать письмо почтальоном? Затем, чтобы никто не смог узнать его настоящее местонахождение! Неспроста полиция умалчивает нам о деталях его таинственного исчезновения! – Но зачем ему скрываться? – Тут надо подумать... А, понял! Он мог написать что-то вызывающее против правительства, вот и бежал! – Это же фантастично! – Фантастично хорошо? – Фантастично странно! То есть, по-твоему, он пишет что-то, что разгневало правительство, и бежит из страны, да? – Не бежит, а остаётся тут и скрывается! Знаешь, получить визу заграницу не так-то просто. – С чего бы ему скрываться в Даменстоке? – Потому что он знает о смерти Либидина, а о нём вне Даменстока почти не говорят! – Хорошо, не бежит из страны, а остаётся здесь. И ты хочешь сказать, что, скрываясь, он пишет мне письмо с угрозами о расправе? Зачем? – Потому что ты ему испортил жизнь, отвернул от него Черникского и Хамлова, вот он и хочет тебе отомстить! – А писать мне зачем? Он мог убить меня без предупреждения! – Нет-нет, так неинтересно! Он же писатель, а все писатели с тараканами в голове; я знаю их, как никто другой, ведь сам своего рода писатель! – Но если его ищет правительство, то почему он объявлен не в розыск, а слыл пропавшим без вести? – А чтобы его не спугнуть! Правительство знает, что Винин здесь, и не хочет, чтобы он бежал, а тут вроде не розыск, а объявление пропавшим! Репутация его не страдает, он может быть спокоен и не спешит выезжать из страны. Если его кто-то увидит, то сообщит в полицию, а полиция его бац! – и задержит! – Так, подожди, мне надо всё обдумать... – А что тут думать? Писатель всё-таки человек гнилой, угрожает тебе. А что мы делаем с гнилыми людьми? Правильно: рушим их репутацию! И бомба наша как раз стати: она сломает писателя в пух и прах! Он не сможет тебе ничего сделать, друг мой. – Нет, что-то здесь не сходится... – Сходится! Нуарелль повторил свои домыслы, настойчиво пытаясь убедить Жадина в правдивости своей теории, и тот, сдавшись, согласился с ним. Он не мог здраво мыслить, потому что был слишком утомлён; ему хотелось, наконец, пожалеть себя и защититься от горькой правды. Конечно, часть его разума понимала, насколько нелогичен рассказ Нуарелля, но он решил заглушить логику и поддаться желанной лжи. – Ты ни в чём не виноват, – говорил Ботоболот, и Савелий охотно соглашался, смотря на него, как на спасителя его души. – Не стоит щадить этого гнилого человека и сомневаться в правильности своих действий. Твоё предчувствие тебя не подвело: он не только внешне, но и морально схож с теми извергами, что заставили тебя страдать; письмо тому подтверждение. Ты правильно сделал, что отвернул от Винина Черникского и Хамлова, ведь ты их спас от его губительного влияния. Они должны быть тебе благодарны. И бомба наша, друг мой, поставит ещё одного изверга на место. – Да, поставит на место... – эхом повторял безумец за подлецом. – Я дополню статью, чтобы она точно получила большой резонанс в обществе. Мы разрушим его репутацию, ведь кому как не тебе знать, как страшна народная молва. – Да, народная молва страшна... – И губительна, – Нуарелль самодовольно ухмыльнулся и поднялся. – Друг мой, я очень рад, что ты мне доверяешь. – Я доверяю тебе даже больше, чем себе, Бото. – И хорошо; сейчас ты совсем не в форме... Жаль, что ты не пришёл ко мне раньше и так долго бессмысленно страдал в одиночестве. Ты совсем себя загнал в угол, но я помогу тебе выбраться, – он протянул сидевшему на полу Савелию руку. – Ты веришь мне? Савелий слабо улыбнулся и, поднявшись, пожал ему руку. – Верю. Вот так на рассвете семнадцатого мая тысяча сорок пятого года рукопожатие положило начало веренице скандалов, слёз и трагедий.