Даменсток, 19 мая, 1045 год
Время 06:48
С утра, перечитав записку от Родиона, Стюарт позавтракал манной кашей с кофе, умылся, причесался, собрал сумку, сложив в неё блокнот и ручку, и переоделся. На сей раз на нём блистала чёрная мантия с золотистыми узорами, охровая рубашка, пышное белое жабо с фиолетовой брошью и золотой каёмкой, брюки и туфли на замке. Тяжело вздохнув, стоя перед зеркалом, он встретился со своим отражением взглядом и потёр переносицу. — Всё хорошо, Стюарт, тебе всего лишь надо подготовиться к этому разговору… — но вместо облегчения на его лице проявилась жуткая бледность. В его памяти всплыл разговор с Уайтом об ужасных отношениях их матери. — Нет, к этому никак нельзя подготовиться! И зачем я только вспомнил?.. Он рухнул на стул позади себя и закрыл лицо руками. Тяжёлая безысходность легла на его плечи, мрачные думы просочились в некогда ясный и хладнокровный разум. Он невольно вспоминал горькие материнские слёзы и их истинную причину, хмурясь от отвращения и горечи; вслед за этими воспоминаниями показались записи Винина и Либидина с их встречи во время преследования Рефлекто, которые ему показал сам следователь. Тема надругательств и насилия в любом обличии сводила скрипача с ума и заставляла ощущать себя беспомощным, ибо он ничем не мог помочь их жертвам. Когда Уайт поведал ему о ночи, когда их матери пришлось отдаться Демьяну ради денег, внутри Стюарта что-то с треском оборвалось, с глаз спала пелена беззаботности, а мысли помутились, словно были под властью похмелья. Всякий раз, когда он возвращался к ним, на него наплывало сильное головокружение, и ярость сочилась из холодного сердца. А после повторного прочтения записей Либидина и Винина (в частности той, где Модест рассказывал о встрече на площадке с изнасилованным мальчиком, которым оказался Упырь Аркадий) ему совсем поплохело. Поднявшись со стула, он вернулся в комнату, ключом открыл ящик стола, вытащил стопку записей самоубийц, которую ему доверил Родион, и принялся перечитывать их разговор десятого июля тысяча сорок четвёртого года. Больше всего его интересовали упоминания о Софроне Солнцеве и Архитекторе Т, а труднее всего было перечитывать моменты с агонией Либидина и деревянной лошадкой. Ему становилось не то чтобы мерзко, сколько тревожно. — Судя по всему, Архитектор Т — детоубийца и насильник… Если Либидин в своём конечном рассказе о мальчике, которого забрал Архитектор, имел в виду себя, и если тот изнасилованный мальчик с площадки, которого встретил Модест, — Либидин, то сомнений нет — Архитектор Т педофил и детоубийца. Если Либидин умер ребёнком от рук этого Архитектора, значит ли это, что и остальные Упыри умерли детьми? Значит ли это, что перед смертью они тоже подверглись?.. — он поморщился. Тошнота подступила к горлу. — Фу, боже, нет! Нет, надеюсь, это не так… А если так, тогда извозчик Равиль, дама с мороженым и Нюра тоже подверглись?.. Нет, нет! Но если мои догадки о растлении верны, то я не удивлён, почему Упыри злы на людей: созданные из насилия не могут не идти путём насилия… Хотя есть Либидин (если знать его принципы в убийствах) и Нюра. Неужели исключения?.. Часы пробили семь утра. Тотчас придав лицу привычное хладнокровие, Стюарт надел шляпу и вышел из дома, по пути здороваясь с соседями, что вытаращенными глазами рассматривали его наружность, словно видели его впервые. У подъезда он поймал извозчика и велел ехать к Хоспитуму Создателя. В этот раз он совсем не обратил внимания на то, к кому сел в машину, ибо извозчик был юным, неинтересным и молчаливым, что даже описывать его внешность будет пустой тратой слов. Путь до Хоспитума занял час с лишним, за который скрипач успел вздремнуть, три раза в голове произвести ожидавший его разговор, обдумать сотни различных вариантов его исхода, тяжело повздыхать от внезапно свалившихся на его бедную голову проблем и поразмышлять над сложившейся ситуацией в его семье. Ему надо что-то сделать с мерзавцем Демьяном, заставить его поплатиться за свои поступки и отстать от Варгине. К сожалению, он так и не пришёл к решению и, расплатившись за проезд, вышел к бледно-жёлтому забору. Вот оно, звёздное небо в кирпичном обличии! Стоит в двух словах очертить сие великолепие, дабы в вашем воображении во всём своём величии предстал Хоспитум. Издалека святое место могло показаться небольшим, даже маленьким в ширину, но невероятно большим в высоту, что отнюдь не так — на деле оно было невероятных размеров и вширь, и ввысь, не считая всей его территории, и походило на роскошный дворец с десятком башен, украшенный колоннами и пёстрыми витражами. Многоярусный Хоспитум, если на него взглянуть сверху, имел форму четырёхконечной звезды с продолговатыми боковыми конечностями, в которых на нескольких этажах изнутри расположились кабинеты священнослужителей. Украшенную картинами, иконами и канделябрами центральную часть занимал молитвенный зал со скамьями, перед которыми возвышалась четырёхметровая медная статуя Создателя. По бокам от него, едва заметные, расположились две двухметровые мраморные статуи: одетый в перистую мантию новый Хозяин Чистилища (ХЧ) — Продотис, преемник Создателя, про чьё существование и власть люди постоянно забывают из-за любви к Создателю, который являлся уже Прошлым Хозяином Чистилища (ПХЧ), и неизвестный безглавый юноша с флейтой. Отчасти их скрывая, по правую и левую сторону вдоль стен расположилось ещё по четыре мраморные статуи: справа возвышались Смерть (прим.: Смерть, прежде чем разделиться на Белую (Рай) и Чёрную (Ад), работал в Чистилище, собирал души умерших и бросал их в Озеро Распределения, после чего направлял их либо в Рай, либо в Ад.) Химдэлль (в котором Стюарт узнал господина Смерть с картины Бесонновой), нынешние Библиотекарь (прим.: Библиотекарь находится в «Сердце» Чистилища, где хранятся рукописи Прошлых Высших и книги, в которых описаны полные истории человеческих жизней (от рождения до смерти), их грехи и благодеяния.) Ранбара, Доктор (прим.: Доктор вместе с Библиотекарем находится в «Сердце» Чистилища, где души, вышедшие из Ада, проходят реабилитацию и отправляются в Рай для возрождения. Доктор управляет Чистилами, следит за восстановлением «пациентов» и после переводит их в Рай.) Гьегирия и Вестник Моир (прим.: Вестник Моир — один из древнейших Высших, обитающий у Реки Судьбы. Помогает остальным Высшим в поиске преемников, предсказывает будущие события и предупреждает о них остальных, чтобы они могли поменять ход истории. Имеет три лица и три имени: основное — Вернанди (настоящее), на правой щеке — Урди (будущее), на левой — Скудльди (прошлое). Выглядит как юноша невысокого роста.), напротив — прошлые Смерть Гесперида, Библиотекарь Лулоди, Доктор Панарацея и один из Чистил (прим.: Чистилы — рабочие в «Сердце» Чистилища. Разделяются на санитаров и медбратов/медсестёр. В их задачи входит слежка за «пациентами», уборка помещений и помощь Доктору. Носят маски в форме четырёхконечной звезды, медицинские шапочки и сине-золотистую униформу.). Создавая образы Высших, скульпторы обращались к Создателю, который им с удовольствием одолжил свои наброски «коллег» и кратко поведал о каждом. Башни занимали лестницы, ведущие на крышу, где во время молитвенных собраний хоспитумские музыканты били в барабаны и звенели колоколами, а в выходные дни устраивались бесплатные концерты и творческие вечера. Святое здание вместе с лавкой и буфетом, что расположились по углам у ограды, занимал треть всей своей территории, другую треть занимали сад и консьюарское общежитие, притаившиеся за крыльями главного здания, а в самом конце густел синий лес, куда имели доступ лишь священнослужители, уборщики, садовники и музыканты. Здесь, в Хоспитуме, с самого его основания царили спокойствие и мир, витал блаженный природный аромат, убаюкивающий нервозность и тревогу. Но вместо привычного спокойствия Уик ощутил ещё большее отчаяние. Дети, заняв скамейки перед главным входом, пили сок, лакомились ватрушками и внимали рассказам старых консьюарий о мире Небес, пока их родители разговаривали с консьюасорами в комнатах Хоспитума. Звучно щебетал птичий хор, дополняя басистое пение шарманщика, что статуей возвышался на противоположной стороне улицы. Единственными «живыми» в его фигуре были правая рука, крутящая ручку, и губы. Если бы внимание Стюарта не было рассеянно, он наверняка бы заметил, как часто пересекается с этим загадочным шарманщиком, будто шедшим за ним по пятам. Неподалёку от ограждения стояла белая машина. Из открытой форточки показалось сосредоточенное на чтении смуглое лицо одноглазого извозчика средних лет в жёлтой клетчатой поддёвке. Стюарт мельком глянул на него, что-то смутно припомнив, но махнул рукой. Он направился к Хоспитуму и на полпути замер, неожиданно решив прислушаться к пению шарманщика. Зря он вслушался в слова мрачной песни: тревога его усилилась. Шарманщик пел:Жизнь — одна сплошная шутка,
Несмешная больно жутко!
Мы под Божьим наблюденьем,
Губим друг друга взаимным презреньем!
Дети страдают, взрослые пашут,
Старики костями машут.
Вместо счастья нас ждёт страданье,
Вместо света — страшная тьма!
Господи, прости нас грешных
И не мучай безутешных!
Счастье дай невинным людям,
Наказание — грязным плутам!
Но Бог решил всё по-иному:
Гаду – радость, горе – слепому.
Мертва справедливость, надежды горят,
И снова героя во всём обвинят!
Побледневший скрипач мизинцем прочистил уши, желая приглушить утробное пение, и поспешил к дверям звёздного здания. От его напряжённой фигуры веяло морозом, отчего две младшие консьюарии с гипсовыми бюстами Создателя, проходя мимо, икнули и отшатнулись от сурового гостя. Явившаяся из ниоткуда третья консьюария, скрывая лицо платком, незаметно юркнула за угол. Как только Стюарт схватился за ручку, двери раскрылись, и он столкнулся лицом к лицу с Парамоном в фиолетовом костюме. — Стюарт! Рад тебя видеть! — фонарщик лучезарно улыбнулся и, выйдя к скрипачу, похлопал его по плечам, имитируя объятия. — Я тоже рад тебя видеть, но что ты здесь делаешь? Я думал, ты не посещаешь такие места без причины. Ты, вроде, неверующий. — Ты прав, но в Создателя я верю! Потому что… Он не договорил, — позади него раздался голос, заставивший музыканта впасть в оцепенение. — Кто это, Парамон? — А, вот и он сам! Пунцовый Парамон обернулся к подошедшему к ним невысокому уставшему человеку в синем фраке и цилиндре и представил ему Стюарта, который не мог поверить своим глазам. Перед ним стоял сам Создатель — наиважнейший человек во всём мире, и тянул ему руку для рукопожатия! — Рад знакомству, господин Уик! — добродушно улыбнулся учёный. Шокированный музыкант, совершенно позабыв про тревогу и цель своего визита, в ответ пробубнил: — Мне тоже очень приятно познакомиться… — Парамон недавно рассказывал о вас. Вы ведь музыкант? На каком инструменте играете? — Да, я музыкант… На скрипке. — Изумительно! Скрипка — наикрасивейший инструмент, но весьма упрямый, а вы, говорят, мастер своего дела. Слушай, Парамон, надо как-нибудь прийти на выступление господина Уика. У вас сольные выступления или играете в оркестре? — В оркестре у господина Лонеро… — Отлично! — Создатель открыл карманные часики и неловко улыбнулся. — Прошу прощения за столь сумбурное знакомство. Надеюсь, мы с вами вскоре познакомимся по-человечески. А теперь мне пора; собрание не ждёт. Джеро, заводи машину! Он поклонился Уику и направился к белой машине, где его ожидал одноглазый извозчик, которым оказался Джеро Акереле. Шокированный этой неожиданной встречей Стюарт обратился к Парамону: — Парамон, а ты с Создателем?.. — О, я подрабатываю у него нянем! У него маленький сынишка и дочурка, — я за ними слежу, пока он на собраниях. — Парамон, идёшь? — окликнул его Джеро. — Иду! Пока, Стюарт, — он пожал скрипачу руку и вышел с территории Хоспитума. Вскоре белая машина исчезла из виду. Стюарт ещё некоторое время стоял как в тумане, забыв причину своей спешки, пока в дверях не показался старший консьюасор Перри Бак. Он с прищуром усмехнулся, сверкнув острыми зубами, и вышел к пришедшему в себя музыканту. — Шо, Стюарт, удивлён? — А, господин Бак, вы мне как раз нужны! Честно, я очень удивлён, но сейчас не об этом. — Как не об этом? Ты не хотшешь говорить о Создателе? — Нет, не в этом дело! Дело другое, срочное и важное. — А шо может быть сротшнее и важнее Создателя? — Нет, я не это имел в виду! Вернее… — Шо-то ты путаешься в своих мыслях, mein Freund (нем.: мой друг)! — Мне нужно поговорить с Нюрой тет-а-тет. — Затшем? Ты же не предложение ей собрался делать? — Что? Нет! У нас разговор иного плана. — Welcher? (нем.: Какого?) — Господин Бак, прошу, просто дайте мне поговорить с Нюрой. — Gut-gut (нем.: Хорошо-хорошо), но к тшему такая спешка? — Я боюсь, что начну трусить и не смогу вести разговор. Прошу, больше ничего не спрашивайте у меня. С тяжёлым вздохом Перри проводил его в свой кабинет, где, сидя за столом, читала «Вино совести» Винина Нюра в белом льняном платьице под наблюдением гипсового бюста Создателя. Девушка подняла на гостя удивлённые глаза, оставила фантик между страниц как закладку и поздоровалась с ним: – Дядюшка, что-то случилось? Вы чем-то омрачены... – Нюра, Стюарт хочет поговорить с тобой. – О чём? – Это вы уже сами решайте. – Нюра, можем поговорить с глазу на глаз? Поймите меня правильно: этот разговор крайне важен, потому что он затрагивает вас лично. Также он, конечно, затрагивает некоторых иных личностей, про которых я хочу спросить... – Стюарт старался придать своему голосу уверенности, однако невольно запинался и вздыхал. – С глазу на глаз? То есть наедине? – Да, верно. Не переживайте, господин Бак может находиться за дверью... – Не могу, – резко отрезал Перри. – Вы, лутше, поднимитесь к Нюре, а я тут посижу, а то ко мне вопросы от остальных появятся. – Да, хорошая идея! Идёмте за мной, – с этими словами Нюра приподняла бархатную шторку, за которой вместо окна оказалась деревянная лестница, и поднялась наверх. Открыв дверку маленьким ржавым ключиком, она скрылась в антресольной комнатушке. Стюарт дождался, пока она исчезнет из виду, и только тогда начал подниматься. Нюра помахала обеспокоенному Перри ладошкой, одарив его успокаивающей улыбкой, и закрыла дверку на шпингалет. Они оказались в небольшой комнатушке с розовыми обоями и скудной мебелью: посередине стоял круглый столик с вазой ярко-жёлтых одуванчиков, под ним лужей растёкся красный узорчатый коврик, друг напротив друга расположилось два голубых кресла, центральную стену скрывал стеллаж с аккуратными вереницами книг. Одну полку полностью заполнили романы и сборники рассказов Модеста Винина, рядом с ней в рамочке висел его автограф и верёвочка с колокольчиком, а под ним в углу стояли синий пипидастр и большой железный сундук. Стюарт удивлённо озирался по сторонам, ходил из угла в угол и рассматривал книги. – Никогда бы не подумал, что здесь есть ещё одна комната... – Это мой кабинет, если так можно выразиться. Я всё время сижу здесь, пока дядюшка работает, и оберегаю его, оставляя люк приоткрытым, чтобы слышать дядюшкиных посетителей. – Оберегаете его? От кого? – От нечисти. Видите ли, хоть это и святое место, сюда иногда пробираются бесы, а так как я их могу отличить от человека, я предупреждаю дядюшку звоночком, чтобы он был начеку, – она указала на верёвку с колокольчиком. – Хотя у нас и есть остроухие, они видят только Тени, а я и Упырей вижу и чувствую их присутствие, потому что сама Упырь. Удивительно, что за все эти годы наша связь с ними не прервалась... Она открыла сундук и вытащила оттуда коробку вишнёвого сока и два стакана. – Будете сок? – Не откажусь. Звякнули стаканы, опустившиеся на стол, – они сели в кресла. – Вижу, вам Винин нравится. Вернее, его книги, – заметил Стюарт. Он хотел усмирить беспокойство собеседницы и плавно подобраться к интересующей его теме. Нюра ласково улыбнулась; лицо её покрылось персиковым румянцем. – Да, очень! Это мой самый любимый писатель; у него хорошие истории с хорошим концом, а я такое очень люблю! Не люблю читать книги с плохим финалом. Интересно, почему людям это нравится?.. – Возможно, им не хватает эмоций. – Всё равно не понимаю! Вот господин Винин пишет очень добрые истории, не считая «Беса». Его я с трудом, но осилила... – она вздохнула, печально склонив голову набок. – До сих пор вспоминаю, как упустила свой шанс поговорить с ним лично. В тот раз, когда господин Винин к нам пожаловал, мне стало дурно, и я не смогла с ним побеседовать. Но спасибо дядюшке: он взял для меня его автограф, который я его берегу как зеницу ока! – Напомните, почему вам стало дурно? – Сама не могу понять. Тогда с господином Винином было что-то странное, словно в нём сидел бес... Я впервые с таким столкнулась, поэтому не знаю, что с ним было. Надеюсь, дядюшка его очистил, и он посетит нас снова! Я очень хочу расспросить про свои любимые истории... – с пухленьких губ сорвался мечтательный вздох. – Так о чём вы хотели поговорить? Не о господине Винине, я так подозреваю. – Правильно подозреваете. Я пришёл говорить про Упырей. Белые, широко распахнутые глаза впились в источающий хладнокровие лик с изумлением и животным страхом, губы дрожали в попытке что-то сказать, с щёк спал живой румянец. – И что же вас интересует? – Много что. Вы не хотите говорить об этом? – Нет, не хочу... Нюра приподнялась, словно собиралась уйти, как вдруг Стюарт вскочил на ноги и сам стал бледнее мертвеца. На тёмном лбу выступила холодная испарина. – Прошу вас, послушайте! Этот разговор очень важен, и мне не с кем обсудить это, кроме вас! Прошу, пересильте себя. Я постараюсь сильно вас не мучить. Если вы не захотите что-то рассказывать, можете промолчать. Я не буду допытывать. – Зачем вам это?.. – Ради дела, про которое я не могу вам рассказать. Прошу... Девушка сдалась, опустилась в кресло и для успокоения отпила немного сока. – Что именно вы хотите узнать? – В первую очередь про Аркадия. – Аркадий? – тонкие бровки в изумлении изогнулись. – Откуда вы знаете?.. – Объяснять долго. Что можете сказать про него? – Из всех он единственный, кто хотел помогать людям, а не причинять им зло. Как и он, когда я говорю про людей, я не подразумеваю под ними тиранов, педофилов, убийц и прочих... тварей. Им, разумеется, никто помогать не хочет. – Сколько всего Упырей? – Много, но они разбросаны по всему миру в разных количествах. Всё, что я знаю, это то, что в Даменстоке их восемь, а по всей Яоки, вроде, двадцать один. Хотя я Аркхм не хочу причислять к ним, потому что он не монстр, он – человек, как и я. Мы с ним единственные из всех, кто не желает сеять семя насилия на этой благородной земле. Остальные же мстят людям, хотят поработить и уничтожить всех, отомстить всему мру из-за одного человека. Нам просто... не повезло. – Из-за какого человека? – Человека? Я сказала человек? Боже, я ошиблась: он не человек, даже не животное и не монстр! Он – чудовище!.. – Почему? Кто он? Нюра промолчала, дав понять, что не хочет развивать эту тему. – Тогда другой вопрос. Почему Аркадий, если он не хочет сеять насилие, не перейдёт на так называемую сторону добра, как вы? – Потому что он разведчик. Если он окончательно предаст Тёмных владык, то не сможет знать об их замыслах и не сумеет помешать им. – Тёмные владыки? – Да, Хозяин Преисподней и Сатана. После них идёт ещё несколько чудовищ, но о них я говорить не хочу. – Разве Сатана не Хозяйка Преисподней? – Нет, это разные личности. Хозяин Преисподней, хоть он намного младше Сатаны, гораздо страшнее неё. От него веет... чем-то злобным и все его действия не поддаются никакому здравому смыслу. – Вы не боитесь так открыто называть их имена? – Они меня не услышат, да и это их звания, а не имена. – Хорошо. Вернёмся к Аркадию. Если он мешает Тёмным владыкам, почему они до сих пор посвящают его в свои планы? Разве не очевидно, что он разведчик? – Он всё делает по-хитрому, незаметно, поэтому его не считают предателем. А вот я для них – подлая трусиха, которая променяла «семью» на чудищ, хотя всё совершенно наоборот. – Вы со всеми Упырями общались? – Нет, потому что боялась. Если вы хотите узнать что-то о конкретных личностях, я смогу вам дать лишь поверхностную оценку. – Мне этого хватит. То есть вы почти ни с кем не общались? – Нет. – И ни с кем не дружили? – Дружила только с двумя: с Аркадием и с ней. – С ней? С кем? – Я не могу назвать её имя, потому что мы всё ещё душевно связаны. Если я назову её, она может меня услышать и найти... Никто не знает, что я здесь. Если честно, я боюсь даже о ком-то рассказывать, не считая Аркадия. Он хороший, он меня не тронет... – А если я буду задавать наводящие вопросы, сможете рассказать? Как на допросе у следователя. – Думаю, да... Да, так делал Создатель в наши первые встречи! Он тоже задавал мне наводящие вопросы. Значит, это безопасно. – Прекрасно! Тогда вернёмся к «ней». «Она», случаем, не дама с мороженым с Одинокого бульвара? – Я не знаю никаких дам, но мороженое она очень любила. Можете описать внешность этой дамы? Меня интересует её цвет глаз, особенности лица, уши и волосы. – Розовые большие глаза, «плоское» лицо, уши с большими мочками и короткие волосы непонятного цвета. Похоже на какой-то серобуромалиновый. После краткого описания Нюра вскочила с кресла, воскликнув: «Да, это она!» Жар прилил к бледным щекам, лихорадочное дыхание участилось, а вспотевшие ладони сильно сжали подол платья. – Сможете назвать её имя? – спросил радостный результатом Стюарт. – У нас с ней одинаковое имя! – Нюра? – Нет, Нюра – это я, а к ней обращаются официально! – Анна? – Да! Именно так... – её лицо исказилось в жутком волнении. – Скажите, что с ней? Как она? – Что я могу сказать, если я только что узнал её имя? – Значит, ничего?.. – Ничего. – Жаль... Да и имя-то вы, возможно, не узнали. Упыри же могут менять как внешность, так и имя. Так её зовут изначально, но в образе дамы она могла взять иное. Хотя я заметила, что многие из Упырей не меняют имени, лишь фамилию. – К примеру, как Равиль? – Вы и его знаете? Откуда?.. – Он из-за своей невнимательности раскрылся передо мной. – И не убил вас? – Нет, лишь пригрозил. – Странно... Не похоже на него, – ощутив на себе вопросительный взгляд, Нюра начала ломать пальцы. – Я его и ещё кое-кого боялась больше всех, потому что они были самыми настоящими психами. Не знаю, кому повезло больше: ему или Аркадию... – В каком смысле повезло? Она промолчала. – Значит, Равиль безумец? – Страшнее, чем безумец! Все его действия зависят от настроения: если он весел, то никого не трогает и кажется дружелюбным, если он зол или ему скучно – страдают все, если он в истерическом припадке, то бросается ко всем и просит быть рядом с ним. Помню, как несколько раз мне приходилось его успокаивать, говоря, что всё хорошо, а он безутешно рыдал, бился головой об пол и рвал на себе волосы... Его поведение невозможно предугадать, поэтому я его боюсь. Думаю, не я одна такая: Аркадий его тоже побаивался, но по-иному. Кажется, он больше волновался о нём, нежели боялся... – Мне Равиль показался личностью хитрой и странной, но обладающей хорошим самоконтролем. – Он хороший актёр, когда надо умеет придержать эмоции при себе. Правда, быстро выгорает и потом бьётся в припадках. Знаете, за его спиной множество ужаснейших поступков, которые себе даже вообразить трудно, о чём он позже раскаивается, начинает себя презирать и ненавидеть за содеянное. – Судя по всему, он очень двоякий. – Я бы сказала, что из него иногда вырывается душевное чудище, выросшее против его воли. Сам по себе он достаточно весёлый и хороший мальчик, только глубоко несчастный и... больной. Но не по своей вине он такой. – А по чьей? – ответа не последовало. – Извините, я вас совсем замучил этим допросом. – Нет, всё хорошо. Он видел её явную ложь, но промолчал. – Вы в состоянии ответить на ещё несколько вопросов? – Я же сказала, всё в порядке. – Хорошо. Что можете сказать про Анну? Как бы Нюра ни пыталась держаться, этот вопрос застал её врасплох: она сильно побледнела, прижала колени к подбородку и обняла их. Казалось, она вот-вот заплачет. Обеспокоенный Стюарт внимательно следил за сменой выражения её лица: сначала она оробела, с волнением смотря в сторону, затем закрыла глаза и, предавшись теплу воспоминаний, легко улыбнулась. Веки её дрожали, сдерживая слёзы. – Мы... – она запнулась. Скрипач хотел сказать, если она не хочет, может не рассказывать, но девушка склонила голову набок и продолжила: – Мы были подобно огню и воде: она – энергичная, весёлая и я – заурядная, трусливая. Она постоянно вела меня по жизни, гордо шагая вперёд и улыбаясь самой наипрекраснейшей улыбкой... Такой улыбкой обладают лишь самые чистые и сильные люди, коих единицы, поэтому я так дорожу ими и вечно восхищаюсь. Знаете, Стюарт, дядюшка и Создатель, улыбаясь, мне так напоминают её... Прозрачный бриллиант сверкнул на её щеке и разбился вдребезги на полу. – Мы жили по соседству: окна наших комнат выходили друг к другу, и каждая могла видеть происходящее в спальнях. В одну июльскую ночь, когда мы страдали от одиночества, нам не спалось, и мы начали долго смотреть друг на друга в темноте. Она сидела, подперев лицо ладошками, одетая в чёрное платье, а я – в белое. После долгого молчания она наклонила голову, начав наш молчаливый разговор: мы говорили, не открывая рта, и понимали друг друга по глазам и движениям. Это до сих пор меня удивляет, ведь я никогда не могла без волнения заговорить с кем-то, отчего у меня долгое время не было друзей, а здесь мы без слов рассказывали друг другу что-то о себе и даже смеялись. Так, без слов мы назначили встречу во всеми забытом саду. Она вышла из дому раньше меня, а я ждала пробуждения родителей, чтобы попросить их пустить меня на прогулку, и, надев шляпу, я побежала к своей подруге. Возможно, я волновалась, но я бежала со всех ног и несколько раз почти падала наземь, так как мои мысли были быстрее тела: я хотела бежать быстрее, чем могла. Зайдя в сад, я некоторое время бродила по нему в поисках, пока не замерла в восхищении. Словно сошедшая со страниц романа, стоя среди белых лилий, она была божественно прекрасна: её образ состоял из пышного чёрного платья, оголявшие её округлые плечи, розовой шляпки и белых туфель. Она стояла ко мне спиной, ковыряя палкой кусты малины, пока не заметила моё присутствие. До сих пор помню, как я оробело стояла перед ней и любовалась её красотой, боясь заговорить первой. Она всегда начинала делать что-то или идти куда-то первее меня, чтобы мне не было страшно; тогда она так же первой начала разговор. Клянусь, это был первый человек в моей жизни, с кем мне было так хорошо! Даже с родителями я не чувствовала такой близости и тепла, как с ней. Тот день стал для меня самым счастливым в той жизни: мы его полностью провели в саду, неустанно болтали обо всём на свете и плели венки. Ей очень идут одуванчики; они так подчёркивают блеск её глаз... Вот так началась наша дружба. Мы не расставались ни на час: если не были рядом, то мысленно гуляли друг с другом, мнимо обнимаясь и держась за руки, если нас разделяла дорога и окна, то смотрели друг на друга и безмолвно общались, как в первое наше рандеву. Вы даже представить себе не можете, насколько она была прекрасна, сильна и величественна! Она была выше меня. Её тело, особенно щёки, на ощупь были мягче самых мягких подушек на целом свете, её ладони были самые тёплые, а улыбка... Думаю, вы поняли, что я ею восхищалась и любила её. Я больше не могла представить своей жизни без неё, как и она не могла представить своей без меня. Я возродила её жизнь, я же её и погубила. О, если бы раскаяние снизошло ко мне раньше, если бы я тогда не была ослеплена появившейся любовью, мы были бы счастливы и живы! Я её предала и погубила; по моей вине мы мертвы. Вы ведь знаете, что мы, Упыри, ожившие мертвецы? Мы – монстры. Если бы не моя беспечность, я бы не столкнула её в бездну! – Вы говорите, что по вашей вине Анны не стало? – И меня не стало тоже по моей вине. Я умерла раньше и не видела её страданий. – Из-за чего вы умерли? В ответ – тишина. Порозовевшему лицу вернулась мертвенная бледность, отчего сердце Стюарта сжалось. – Извините меня, но... вы с Анной умерли по одной причине? – Да, – слабым голосом ответила она и прижала ладонь к горячему лбу. Её дыхание участилось. – До сих пор по ночам, лёжа в своей комнате, я наблюдаю одну и ту же страшную картину: её силуэт с торчащими из груди и живота шампурами. Они насквозь пронизывают её тело и блестят багровым металлом... Господи, как я мечтаю, чтобы это дерево убрали! Я никогда не зашториваю окна, потому что боюсь абсолютной темноты, а так луна освещает мою комнату. Если бы не дерево, что стоит перед окном, я бы не видела на стене его силуэт, в моих глазах превращающийся в её пронизанное шампурами тело... – Вы просили спилить дерево? – Нет, потому что это древо – исторический памятник: оно никогда не цветёт и медленно двигается, словно дышит. По легенде именно в этом дереве в восемьсот пятьдесят пятом году люди заживо замуровали инспекторшу казино «Тройка, семёрка, туз» Лудивайн-Отес Башелье за проигранный семнадцатый Проект «Жизнь» и теперь она, слившись с природой, охраняет территорию Хоспитума. – А другой комнаты вам дать не могут? – Нет, к сожалению. – И каждую ночь вы видите силуэт дерева, в котором вам мерещится мёртвая Анна? – Да, – с трудом выпалила она. – Я предала её, я её убила. – Но ведь вы не виноваты в её и вашей смерти, а виноват кто-то другой. И кто этот другой, я... – Нет, прошу, не надо говорить о нём! То, что он с нами делал... нет, даже думать не хочу! Он нас убил, он нас пытал! Он... он... он... – Вы про Архитектора Т? – Про... нет... нет, только не... архитектор... архитектор... Внезапно спокойствие комнаты прорезал пронзительный крик, вырвавшийся из глубины измученной души, – Нюра упала на колени на пол, схватилась за голову и закричала: – Нет, умоляю, не надо! Не надо, умоляю, не надо, пожалуйста! Не возвращайся, не приходи сюда, не появляйся вновь, нет, не надо! Хватит, умоляю, хватит! Нет... НЕТ, Я НЕ ХОЧУ ПОВТОРА! – пока не свалилась набок. Её тело тут же забилось в жутчайших конвульсиях, голова затряслась и забилась об пол, белые губы запенились кровью, глаза закатились и вместо криков с уст срывались хрипы, словно она медленно умирала от удушья. Стюарт бросился к ней, сорвал с себя мантию, скомкал её и подложил под голову Нюры. Что делать дальше, он не знал, отчего паника начала свергать хладнокровие с трона его разума, пока к счастью в комнату не поднялся обеспокоенный Перри. – Verdammt (нем.: Проклятье), Нюра! Пихнув скрипача, консьюасор пал возле девушки на колени и, обхватив её голову холодными руками, начал шептать молитву. Спустя несколько бесконечных минут агония кончилась. Обессиленная девушка с окровавленным платьем и пеной у рта воспалённо дышала и сквозь мутную пелену беспамятства смотрела то на Перри, то на посеревшего от ужаса Стюарта, вспоминавшего записи Винина о похожем припадке Либидина. – Как себя тшуствуешь? – Всё хорошо, дядюшка... – Девотшка моя... – он с нежностью погладил её по голове, рукавом вытер кровавую пену с её губ и приказал скрипачу: – Стюарт, расправь кресло в кровать! Стюарт повиновался и, беглым взглядом проанализировав строение кресел, оказавшихся раскладушками, без труда вытянул одно из них в кровать. Бак перенёс Нюру на постель, подложил ей под голову подушку, налил воды и позвал старшую консьюарию проследить за состоянием его подопечной, а сам спустился в кабинет, оставил головной убор на столе и предложил Уику прогуляться. Они вышли наружу через чёрный ход и, здороваясь с консьюариями, направились к саду, расположенному за левым крылом здания, где постригал кусты старый толстый садовник с острыми оттопыренными ушами. Под аркой с белыми лилиями Стюарту в нос ударило резкое цветочное благоухание, отчего он пошатнулся и едва не упал. Перри удержал его на ногах и вместе с садовником усадил на ближайшую скамью. – Vielen Dank (нем: Спасибо), Фрол. – Не за что, но всё ли в порядке? Стюарт на мгновенье взглянул на садовника и узнал в нём второго человека, которому помог Винин, – это был дедушка Адели Веринин. – Всё в порядке? – повторил вопрос Веринин. – Может, стоит позвать доктора или?.. – Nein, nein (нем: нет, нет), – остановил его Бак. – Не беспокойтесь, Фрол. Идите отдыхать. Садовник откланялся и направился к общежитию, а музыкант с консьюасором остались на лавочке в окружении пышного иссопа и шиповника. – Это садовник? – Ja (нем.: Да), Фрол Веринин. Недавно пришёл к нам, говорит, старость разнообразить хотшет. Правда, он расстроенный в последнее время ходит из-за пропажи Винина. Он на днях рассказывал, как тот ему помог с внучкой воссоединиться, и плакал, шо не поблагодарил героя своего, а он взял да пропал! Стюарт придержал паузу и едва слышно спросил: – Господин Бак, вы же не говорили Нюре о Модесте? – Нет конетшно! Как же я ей такое скажу? Она ужасно переносит новости о чьей-либо смерти, поэтому никогда не выходит за территорию Хоспитума, не тшитает газет и не слушает радио, – он кивнул в сторону леса. – У нас там кладбище, где консьюасоров хоронят. Вот два года назад похоронили консьюарию Зенону. Добрая была, ласковая и отшень красивая: тшестно, я таких красавиц за всю свою жизнь не встретшал! Ей хоть и было около пятидесяти, выглядела она на все тридцать. Она с Нюрой отшень сдружилась: они тшасто по ветшерам сидели у нас в комнате и вслух тшитали по ролям. Знаешь, я в любви совсем лодырь: меня никто не любил, и я никого не любил, пока с Зеноной не встретился... – он с опечаленным лицом махнул рукой. – Забудь, нетшего прошлое ворошить. Если такой была её и моя судьба, то пусть. Я смирился. – От чего она умерла? – От заражения крови: укололась где-то и слегла. Мы помотшь нитшем не смогли, хоть и пытались. Нюра видела, как она умирала, всятшески пыталась облегтшить ей ношу болезни, ухаживала за ней, но тщетно. Уже два года прошло, а она всё ещё горько платшет по нотшам и часто к ней на могилу ходит. Как посмотрю на её заплаканные глаза, так сердце колет... А шо будет, если я ей о Винине скажу? Даже если скажу, шо он пропал, а не умер, она совсем расстроится! Я этого не вынесу. – Но рано или поздно она должна об этом узнать. – Как и твой мелкий. Ты-то ему сказал? Стюарт, поджав губы, промолчал. — Klar… (нем.: Ясно…) — Перри похлопал его по плечу и поднялся. — Тебе, кстати, лутше? Потшему поплохело? — Без понятия, но я в порядке. — Идти сможешь? — А вы куда-то хотите пойти? — К кладбищу. Не хотшешь со мной сходить? — Хочу. Сад опустел, – мужчины направились к лесу с синей листвой. Они шли по влажной каменной тропе в сопровождении вереницы спящих фонарей и золотистых лент, привязанных к раскидистым ветвям, звёздами сверкавших на свету. Действительно, Хоспитум был неземным волшебным местом, и лишь сейчас, озираясь по сторонам будто в первый раз, Стюарт осознавал всё его величие и красоту. Главное здание, сад, лес – всё походило на загадочное ночное небо, таящее в себе множество тайн и мерцающее мириадами звёзд, подобно величавой даме с кастетом колец, волнами ожерелий и диадемой. После непродолжительного молчания Перри жестом остановил своего спутника и поинтересовался их разговором с Нюрой. Стюарт по пути к кладбищу рассказал ему всё без прикрас и недомолвок. – ...вот и всё. Я не думал, что от вопросов о прошлом ей станет настолько плохо. – Моя вина, шо я не предупредил. У неё нельзя спрашивать про притшины её смерти и время, когда она стала Упырём. От воспоминаний ей становится отшень дурно. – Как сегодня? – Не, сегодня ещё нитшего, а вот когда я пытался узнать о ней больше, то страшно пожалел об этом. Три дня она билась в агонии и корчилась в жутких припадках. Всё было настолько плохо, шо мне пришлось обратиться к Создателю и мы несколько бессонных нотшей следили за Нюрой. Я отшень боялся, шо по моей вине она умрёт, но всё обошлось. – Значит, вы ничего не знаете о её прошлом? – Нитшего. Конетшно, хотелось бы знать, шо за история с этим Архитектором и потшему Нюра так сильно его боится, но я не имею права требовать от неё ответа. Иногда она не может уснуть из-за гнёта воспоминаний, поэтому я тшитаю ей сказки на нотшь, чтобы усмирить её тревогу. Тшасто в бреду она повторяет имя этого Тэ, платшет и, придя в себя, вскрикивает, поэтому не тебе одному интересно узнать про этого Архитектора. Ещё моё любопытство связано с тем, шо он отшень редко упоминается в легендах, а в истории о нём потшти не вспоминают. Но одно я знаю тотшно: кем бы он ни был, этот Архитектор – один из самых страшных чудовищ, живших на этом свете. – И за все годы вы совершенно ничего не узнали? – Совершенно. Хотя, возможно, о её прошлом может знать Создатель... Хм, а ведь это мысль! Я спрошу его позже. Стюарт кивнул, задумался и совершенно неожиданно спросил: – Скажите, а Создатель и вправду святой? Правда ли Создатель – Создатель, а не дублёр? – и пожалел о сказанном. Возмутившийся Перри нахмурился и распахнул сверкнувшие негодованием глаза: – Никогда не задавай таких вопросов, если не хотшешь слыть дураком! Конетшно, Создатель святой и, конетшно, он существует! – И ему правда больше тысячи лет? – Ему больше трёх тысятш лет! Стюарт, ты меня отшень расстраиваешь такими глупыми вопросами! – Я не так сильно верую, как вы, поэтому и спрашиваю вас, как человека знающего. – Но ведь такие общеизвестные вещи ты должен знать! – Я этим не интересовался... – Это не оправдание! Веришь – не веришь, а верить надо! – А вы, как вижу, очень любите Создателя. – Конетшно! Я Создателю жизнью обязан за то, шо он спас меня и моего брата! И спас не только нас! – Ого... Можете рассказать? – Рассказать?.. Ох... Музыкант навострил уши, зная, что консьюасор не устоит перед соблазном рассказать историю из своей жизни. Кто знает, может, в будущем услышанное ему понадобится? Перри поморщился и предался забвенью воспоминаний: – Это был голодный тысятша тринадцатый год, когда Кирнария ополтшилась против Яоки и затеяла войну с целью завоевать территорию и убить Создателя. Мне тогда было двадцать три, и я был младшим консьюасором. Я, как и ты, в те года слабо верил в Создателя и Высших, сюда пришёл ради жилья и еды, потому шо в восемнадцать лет сбежал от отца (он был важным военачальником) из Кирнарии и здесь, в тшужой стране оказался один. С ломаной речью, без семьи, без друзей, без денег и мыслей о том, шо делать дальше, — я оказался один на один с судьбой. Мне пришлось притвориться верующим и прийти сюда. Конетшно, актёр из меня как из лосося яблоко, поэтому вскоре меня планировали прогнать из Хоспитума, пока Создатель не привёл к нам Нюру. Я был единственным, кто сумел найти с ней общий язык, и только из-за этого меня оставили. В августе тринадцатого года я решил съездить в Ренегурбс (прим.: Ренегурбс — «культурная столица» Яоки), порадовать и купить Нюре книгу, о которой она долго метштала. Нитшего не предвещало беды, пока на третий день моего путешествия город не осадили кирнарцы. Как сейтшас вспоминаю то небо, скрытое за бомбардировщиками, свисте пуль и падение тел. Натшался страшный обстрел: не щадили никого. Не знаю, каким тшудом мне удалось выжить. Нас попрятали по бомбоубежищам, но вскоре заставили их покинуть. Улицы выглядели страшнее кошмарного сна: земли не было видно под грудой тел, всё пропахло и пропиталось кровью, вместо зданий – камни, обломки, кости. Не помню последующих дней, зато моя память сохранила воспоминания из концлагеря. Мы, пленные, больше не стшитались людьми, имён у нас не было, лишь числа. Мне достался номер «06011048». Нас никуда не увозили: лагерь возвысили прямо в осаженном Ренегурбсе, а лаборатории и больницы превратили в клети пыток. Думаю, ты и без меня наслышан об ужасах концлагерей, и я лишь подтвержу, шо это — самая отвратительная и страшная придумка тшеловетшества. Столько жестокости, похоти и гнилости людской души… Нет, к такому даже природа не была готова: она всеми силами старалась помешать содому царствовать, портила погоду, создавала военным тяжёлые условия и оттягивала их планы на беспощадное завоевание остальных городов. В лагере мне везло больше тшем остальным: меня не приняли как подопытного кролика, на мне не проверяли инновации хирургии, а заставляли неустанно работать. Мы постоянно шо-то строили, копали, шили, таскали, спали по два-три тшаса в сутки, если повезёт, то и пять, ели раз через раз и, шобы оконтшательно не умереть, питались землёй, деревьями и протшим мусором, а пили из луж. Вместо одежды у нас, мужчин, было подобие пижам, хотя это тряпьё даже тканью назвать трудно, а вот многие женщины, девочки и девушки ходили нагими или прикрывались шарфиками, дабы кирнарцы могли их по-быстрому оприходовать и бросить. От истощения и болезней умирало много, но больше всего погибало от экспериментов и издевательств кирнарцев. И тут мне снова везло: меня никто не трогал, я никому не мешал, тихо работал, жил и даже думать не мог о побеге, – отшень уж жить хотелось. Я был готов навсегда забыть про свою гордость и тшесть (которой у меня никогда не было), готов был делать всё, шо потребуют, лишь бы остаться в живых. Единственное, тшего бы я никогда не сделал – это убийство тшеловека. Знаешь, сколько меня осуждали за трусость и бестшестие? Много. Но никто не понимал, шо я тогда был нитшей. Я уж тотшно не был на стороне своей родины, но и на стороне Яоки, тшужой для меня страны, тоже не был. Сейчас я навеки предан этой земле, – неожиданно он задумался и добавил: – Нет, один раз меня всё-таки наказали за шо-то неважное, – он пальцем указал на свои уши. – Видишь у меня острые уши? А они есть. Вернее, были: острые концы мне сгладили лезвием. – Какой ужас... – Ja-ja. К сожалению, спустя пару месяцев моя спокойная жизнь канула в лету, когда я литшно познакомился с комендантом лагеря – им оказался мой отец. Он застал меня за работой, (мы с группой из пятнадцати тшеловек сооружали эшафот) подозвал к себе и заставил назвать своё имя. Я, скрипя сердцем, представился, а он скривил свой мерзкий рот в ухмылке и, будто плюнув мне в лицо, сказал: «Вот куда привела твоя свобода». Шобы ты понимал, насколько это был отвратительный ирод, расскажу о самом дорогом тшеловеке моего детства – о своей старшей сестре. Это был самый настоящий ангел, спустившийся к нам на землю для созерцания красоты: её благородный стан, миловидное личико и убаюкивающий голос – всё в ней было неземным. Она была старше меня на два года, но вела себя совершенно по-взрослому и мечтала подарить тшеловетшеству множество лекарств от неизлетшимых болезней. И этот ангел оказался сломленным, едва ей исполнилось тринадцать: этот ирод надругался над ней, предавшись идее «идеального» наследника. — Что это значит? – Это значит, шо я его разтшчаровал как сын, и ему захотелось затшать ребёнка без «грязной крови». Будь у него сестра или живая мать, он бы взял кого-то из них в жёны, но у него, к сожалению, была только дочь. Я не сумел защитить сестру, – последние слова он произнёс глухо, рассеянно смотря в пустоту. – В тшетырнадцать она умерла при родах, явив на свет Пеппера. Ты его знаешь, братишку моего. — Так вот почему у него сиреневая кожа с синими пятнами… (прим.: При определённом кровосмешении на свет появляются дети с определёнными мутациями. В случае при контакте отца и дочери рождается ребёнок с карликовостью и сиреневой кожей, покрытой синими пятнами; при контакте матери с сыном — ребёнок с карликовостью и розовой кожей, покрытой багровыми пятнами; при контакте брата с сестрой — ребёнок с гигантизмом и зелёной кожей с оранжевыми пятнами. Но люди с необычными оттенками кожи (сиреневатый, розоватый, зеленоватый) не являются детьми кровосмешения, ибо их кожа не покрыта пятнами.) — Да. Так вот, комендант взял меня, двенадцатилетнего Борьку, восемнадцатилетнего Лёву и ещё нескольких пленных прислугой к себе домой и постоянно унижал, бил, издевался и топтал нас в грязь. На день нам выдавали рабочую одежду и разрешали мыться, а ночью мы возвращались в подобие пижам и как собаки, привязанные к стальным решёткам на улице, спали на траве. На зиму разрешали сооружать из ненужных тряпок подобие матрацов и, жавшись друг к другу, мы спали. Совсем скоро один из наших удавился на шнурке, стшитая, шо «смерть патриотом лутше жизни вражеского слуги». Борька, самый бойкий и храбрый среди нас, стшитал этот поступок глупым и на смерть его только махнул рукой, а Лёва, хоть и соглашался с ним, жалел удавившегося. — Лёва и Борька?.. — Мои друзья, Левин и Борис, тоже пленные, но в отличие от меня, коренные ренегурбовцы. Мы сдружились как раз во время работы у коменданта. — Извините, что снова перебиваю, но вы ни слова не сказали про вашего брата… – Потому шо я про него тогда забыл. В детстве я видел в нём страшное продолжение своего отца и стшитал, шо его будущее предопределено. Он, как и отец, был хладнокровным и вспыльчивым, жутко улыбался, обнажая острые зубы. Конетшно, у меня тоже зубы острые, но моя улыбка приятнее, нежели оскал братишки. Ему было шесть, когда я сбежал в Яоки, и одиннадцать, когда я стал их прислугой. Комендант, военные, няни – никто не обращал внимания на него, а он постоянно наблюдал, как мы работаем. Я с Борькой и Лёвой ожидали от него какую-нибудь подлость, готовились к нападению и зря. Нотшью весной, лёжа под туманным небом, нам троим не спалось от голода (у нас отобрали еду из-за небольшой ошибки), как вдруг перед нами появился маленький силуэт – это пришёл Пеппер с кулёчком еды. Мы насторожились и привстали. «Вы сегодня не ели», – сказал он (по-яокски (прим.: по-яокски – по-русски) он говорил неплохо, потому шо его время от времени обутшала воспитательница, прибывшая в Кирнарию из Яоки) и, сев рядом, вытащил из кулька три бутерброда. Мы с Лёвой переглянулись, а Борька, гордо подняв голову, отвернулся. «Еду из рук врага я не приму!» – заявил он, а я с Лёвой решил рискнуть и принял еду у братишки. Голод был сильнее тшести, которой, повторюсь, у меня и быть не могло. «Затшем вы еду из рук врага берёте? Неужели предаёте нашу землю?» – возмущался Борька. Наконец, братишка заговорил с ним: «Я вовсе вам не враг, а друг! Видишь, я еду принёс!» «А вдруг ты туда стекла напихал, а нам скармливаешь, шобы поиздеваться?» «Нет же! Смотри, с каким аппетитом они едят и нитшего плохого не находят». В конце концов, Борька сдался и, наевшись, поинтересовался у Пеппера, потшему он нам помогает. Оказалось, шо я всё время ошибался настшёт брата: он не был похож на отца, а лишь играл роль послушного сына ради выживания. Ему совершенно не нравилось насилие, его тошнило от вида крови, он презирал отца, а также ему было ужасно одиноко. Он искал себе друзей и, увидев нас, решил подружиться – вот и вся причина. – Насколько помню, – нахмурился Стюарт, – в Ренегурбсе пленные восстали против военных. Как так вышло, что голодающие, обезоруженные и больные выиграли эту битву? – А-а, ты про это! Слышал про легенду, шо, мол, благодаря мальтшишке народ восстал из мёртвых? В центре Ренегурбса ему ещё памятник воздвигли. Так знай: это не легенда, а тшастичная правда! Этим мальтшишкой был Борька. Но не только благодаря ему нам удалось победить: я, Лёва и Пеппер также сыграли важные роли. И Борю отшень расстраивает, что история постоянно забывает о нас, поэтому памятник себе он не признаёт. — Можете рассказать подробнее о восстании? – Да. План у нас зародился быстро, но прорабатывался долго: мы хотели избавиться от коменданта, поставить на его место замаскированного меня и тем самым потихоньку ослабить военных, а пленных усилить. Внешне я сильно похож на отца: если я побреюсь и пририсую шрам на переносице, то нас почти невозможно отлитшить. – А цвет волос? Какой он у вас был? – Синий. Ах, да, также мукой мне добавили лёгкую проседь. – Хорошо, но как вы собирались заменить коменданта? – Очень просто: хотели запереть его в подвале. Шобы подменить его мной, мы придумали план: братишка ворует ключи от подвала и наших оков, а я натшинаю буйствовать. Меня на нотшь запирают, а ветшером Пеппер при помощи снотворного всех усыпляет и вытаскивает меня из затотшения; потом мы с Лёвой перетаскиваем спящего коменданта в подвал вместо меня, Борька запирает его, и я иду гримироваться. Тшестно, никогда не думал, шо в подвале так страшно. Меня не пугала темнота, сырость, плесень, крысы или голод, меня пугала давящая на уши тишина и змеёй подползающее осознание одинотшества. Удивительно: будутши взаперти я не слышал, шо происходило за железной дверью. Я словно оказался где-то за гранью реальности. Думаю, место между жизнью и смертью именно такое – пустое, тихое. Это был первый раз, когда я по-настоящему уверовал в Высшие силы: я стоял на коленях и молил о спасении, раскаивался в чужих грехах и желал одного – спасения. Я молился, шобы заглушить мысли и не думать о настоящем ужасе нашего положения. До этого я ни разу не оставался один: меня окружали военные, пленники, союзники – я не был один, а здесь никого. Верно говорят: тшеловек сходит с ума от абсолютной тишины. Казалось, я был обретшён на сумасшествие, но удатша снова улыбнулась мне. Молясь, я краем глаза заметил рядом с собой светшение и замер: передо мной стоял Создатель. Конетшно, это было видение, но я обрадовался. Я не один! Я спасён! Я смотрел на него со слезами на глазах, а он, не проронив ни слова, улыбнулся и поцеловал меня в лоб. Я сразу ощутил прилив сил: надежда возродилась в моей груди и запылало жарким пламенем. Благодаря Создателю я продержался до своего освобождения и не сошёл с ума. – Но ведь это было видение Создателя, а не он сам. – И? Даже так он мой спаситель, наш спаситель! Стюарт хмыкнул. – Сколько вы готовили этот план? – Больше полутора года. – И у вас получилось его осуществить? – Конетшно! Если бы не полутшилось, меня бы тут не было. Я так безупретшно играл роль коменданта, шо никто не заметил подмены. «Оригинал» мы кормили, но не говорили с ним, а всем вокруг объясняли шум в подвале «буйным пленным». Я велел вернуть Борьку, Лёву и остальных прислуг обратно в лагерь, где они готовили пленных к восстанию, военным отдал приказ не убивать никого, а учёным солгал, шо «работшей силы не хватает, подопытных крыс не осталось». – Но откуда у вашего брата оказалось снотворное? – Он его выкрал у няни, которая страдала от бессонницы. – И сколько длилось ваше, так сказать, выступление? – Два с половиной месяца. Вышло такое любопытное совпадение, шо вместе с Ренегурбсом народ восставал и в других осаженных городах благодаря «дыханию мертвеца». Эту череду событий в истории прозвали «Восстанием яокских мертвецов». – Да, слышал об этом. Но что такое «дыхание мертвеца»? – Это техника, которой обладает только наш народ. Она не позволяет яокийскому тшеловеку умереть ни от кровопотери, ни от ранений. Каким образом? Неизвестно. Историки называют это чудом, мы же прозвали это дьявольским даром. Потшему кирнарцы после оглушающих залпов бросали ружья и сбегали? Потшему они в натшале битвы смялись, а потом критшали от ужаса? Потому шо видели, как восстают мертвецы! Ни пули, ни ножи, ни топоры – нитшто не убивало нас! Лёва, без прикрас, выглядел как решето: его могутшее тело покрывали многотшисленные пулевые ранения, но он продолжал твёрдо стоять на ногах; Борьку насквозь протыкали копьями, но вместо того, шобы повиснуть, подобно тряпке на заборе, он смеялся врагу в лицо и пускал пули в их лбы и сердца. Наши люди походили на оживший фарш и скелеты, но жили, без раздумий бросались в бой и критшали: «За родину! За Создателя! За жизнь!» Да, «Восстание мертвецов» ввергло Кирнарию в панику. Они, струсив, быстро сдались и, наконец, оставили Создателя и Яоки в покое. – А что стало с вашим отцом? – После долгой кровавой бойни мы вывели его на эшафот, и Лёва под ропот мертвецов отрубил ему голову. Вот так и законтшилась двухлетняя осада Ренегурбса: я, братишка, Лёва и Борька встали на ноги, переехали в Даменсток, так здесь и остались. С Пеппером и Борькой ты знаком, а с Лёвой, насколько знаю, нет. Надо бы вас познакомить... Стюарт хмыкнул и лишь спустя несколько шагов понял, про какого Бориса рассказывал Перри. Его лицо исказилось в изумлении, рот приоткрылся в желании что-то сказать, но вместо слов послышался шумный вздох, ибо они подошли к перегородке хоспитумского кладбища, где убиралась младшая консьюария со смуглой кожей. Перед ними расстилался широкий ковёр надгробных плит и узких тропинок. Белые лилии и жёлтые каллы сияющими стразами улыбались на солнце. Лёгкий мороз покалывал щёки. Царило страшное умиротворение. Бак пропустил Уика вперёд, осторожно закрыл за собой перегородку, стараясь не нарушить покоя мёртвых, и сразу направился к могиле Зеноны, у которой он расстегнул манжету, отвязал от предплечья и вытащил из широкого рукава маленькое пирожное в коробочке – любимую сладость умершей. Музыкант с сочувствием наблюдал, как консьюасор, сев на корточки, положил угощение перед плитой и долго смотрел на высеченное имя, словно это был не камень, а человек. Странная тревога вновь поселилась в сердце скрипача, а предчувствие скорой беды заставляло его искоса поглядывать на подозрительную консьюарию. Когда кончилось немое рандеву, её поблизости уже не было. Мужчины в молчании вышли из леса. – Господин Бак, не хочу прерывать вашу скорбь, но у меня плохое предчувствие. Видели консьюарию на кладбище? – Ну? – От неё веет опасностью, – он хотел сказать что-то ещё, но запнулся, увидев, как за угол Хоспитума поспешно заворачивает та самая загадочная девушка. – Нам надо поспешить! Введя спутника в недоумение, Стюарт ускорил шаг и почти бегом добрался до дверей главного здания, поймав на себе вопросительные взоры консьюасоров. Он дождался Перри и вместе с ним зашёл внутрь Хоспитума. Вместе с дверным хлопком за их спиной со стороны раздался пронзительный женский крик. Сердце почти выпрыгивало из груди, в горле пересохло от лихорадочного дыхания, – Уик ринулся к кабинету Бака. На пороге, держа одной рукой дверь открытой, а в другой сжимая пропитанный ржавостью кинжал, стояла дама в чёрно-белой мантии. Бледная, как мрамор, она повернулась к Стюарту застывшим в хладнокровии плоским лицом и широко распахнула глаза-рубеллиты. Воцарившуюся на мгновенье тишину коридора рассекла череда выстрелов, – дама, брызжа фиолетовой кровью из пулевых бутонов на груди, отшатнулась и выронила орудие. Стюарт, опешив, застыл на месте. Мимо него, не прекращая стрелять, прошёл Перри и вплотную встал перед павшим на окрашенный чернилами пол Упырём. Дама встрепенулась и рухнула обратно, испустив страшный вопль, – пуля пробила лоб. Из последних сил она перевернулась на живот и, приняв свой мерзкий истинный облик иссохшего скелета, на четвереньках ринулась прочь из Хоспитума. Снаружи прогремел ропот: консьюасоры и консьюарии испуганно вскрикивали и отпрыгивали от кровоточащего чудища, что скрылось где-то в подворотнях. Бак убрал пистолет в кобуру на поясе, поправил запачканные кровью брючины палаццо и с невозмутимостью зашёл в кабинет, где на него круглыми глазами смотрели испуганные консьюария и Нюра. Стюарт пришёл в себя, когда перед ним замелькал хладнокроный уборщик. Потерянный, он зашёл в кабинет и застал Нюру в объятиях Перри. Слёзы снежинками застыли на длинных девичьих ресницах, веки закрытых глаз дрожали. Стюрта редко трогали женские слёзы, редко волновало чьё-либо состояние, – он относился к отстранённым от общества людям и старался не обращать внимания на чужие эмоции, чтобы его холодный ум не поддавался жалости и всегда мог оценивать ситуацию здраво. Однако в этот раз разъедающее сердце чувство вины при виде расстроенной девушки поселилось в груди и ещё долго тенью преследовало его. Он хотел извиниться, но пронзительный взгляд жёлтых глаз попросил оставить их с Нюрой наедине. Консьюария накинула на плечи Стюарта его мантию, взяла его под руку и вышла с ним в уже сияющий чистотой коридор. Дверь кабинета едва слышно захлопнулась. – Просим прощения за это недоразумение... – ладонью смахнув бледность с лица, сказала старшая консьюария. – Всё хорошо, не извиняйтесь, – музыкант бегло глянул на пол, где совсем недавно воняла бесовская кровь. – Ваш уборщик так спокойно оттёр кровь, словно не впервые занимается этим. – Так и есть. К нам нередко захаживают бесы, поэтому все священнослужители вооружены, – она приподняла плащ, демонстрируя кобуру на охровом поясе, и прижала палец к губам. – Вы только об этом не говорите никому; не стоит лишний раз пугать народ. А так все у нас уже привыкли к бесовской крови, особенно уборщики. Она проводила его к выходу и, пожелав хорошего дня, ушла. Утомлённый прошедшими днём Стюарт решил рассеять ураган мыслей и отправился домой пешком. Погода стояла не под стать его мрачному настроению, оттого он вместо успокоения лишь сильнее погружался в тяжёлые думы. Солнечный свет вместо тепла нагружал его головной болью, беспечные людские разговоры раздражали, а раздражение подпитывало собой чувство вины. Никто не виноват в его настроении, – он это прекрасно понимал и за свой угрюмый настрой чувствовал стыд. Переулками проходя недалеко от Мармеладной, он замер и прислушался; за поворотом шёл разговор, пробудивший его от тумана раздумий. Он глянул за угол и изумился: к нему спиной стоял его бывший отчим и отец Уайта стоматолог Демьян и говорил с тремя мужчинами, среди которых оказался младший брат Перри Пеппер. – Что ты моей дочери наговорил, сукин сын?! – взревел, сжимая кулаки, длинноволосый мужчина в синем костюме; каска на его голове покосилась. Его под мышки навесу удерживал невероятно крупный атлет с повязкой на лбу, острыми ушами и скуластым, словно высеченным из камня лицом. Стюарт присмотрелся и узнал в бунтаре сорокачетырёхлетнего Бориса Феодова – знакомого военного, подрабатывающего на досуге театральным солистом и актёром звучания. Второго мужчину он видел впервые и невольно дрогнул от взгляда на него. – Да я, знаешь, кто такой?! – не унимался Борис, размахивая кулаками и трепыхаясь навесу, стараясь выбраться из хватки. – Лёва, пусти! Дай я этому подонку лицо в фарш начищу, кости поломаю, глаза выцарапаю! – Что вам надо? – бесстрастно спросил Демьян. – Тебя на кол посадить! Что ты с моей дочерью сделать хотел, ирод трухлявый?! Что ты ей говорил?! А?! – Борис, хватит. – Не хватит, Лёва! Этот чёрт хотел навредить Ирише! Ещё раз тебя увижу, белобрысая сволочь, – глотку перегрызу, ты меня понял?! «И снова в нужном месте в нужное время... какое везение!» – саркастично сказал про себя Стюарт и услышал тихий издевательский смешок, – Демьян зло усмехался, скрестив руки на груди. – Что-то ещё надо? – съязвил он. – Надо! Да пустите меня! – охваченный слепой яростью Борис пихнул приятеля в бок, но свободы не получил и сильнее завёлся. – Эй! Куда ты, трус проклятый?! Я тебе не давал права уходить! – До свидания, – бросил напоследок Демьян, завернул за угол и прошёл мимо бывшего пасынка, не заметив его. Стюарт на долю секунды узрел недовольное веснушчатое лицо, побагровел от внезапного прилива гнева и с трудом совладал с собой. Сейчас как никогда он понимал Бориса, который ещё что-то кричал подлецу вослед, пока не утомился и не махнул рукой. Если Демьян действительно навредил его дочери, то он оказывался намного хуже, чем предполагал наш измученный герой. Пеппер, Борис и Левин ушли, за ними переулок покинул и Стюарт. Если полчаса назад он был уставшим, то сейчас стал разъярённым и мрачным: голова болела от сильной хмурости, зубы скрипели, кулаки сами по себе сжимались, оставляя ногтями глубокие следы на тенаре и гипотенаре. Возвращаться домой в таком настроении совершенно не хотелось и он, поймав извозчика, отправился в гости к Сэмюелю Лонеро. Одного взгляда на лучезарную улыбку и светлый лик хватило, чтобы чёрный нимб над головой разбился, и Стюарт вернул себе прежнее самообладание. Три часа он провёл дома у композитора, потягивая с ним чай, уплетая домашний пирог и смеясь от шуток. Умиление, которое вызывал этот солнечный котёнок в человеческом обличии, всегда избавляло Уика от суеты мрачных дней. Лонеро был его лучом света, проблеском надежды, которую он боялся потерять, ибо слишком много отняла и продолжала отнимать у него жизнь. Вернулся домой Стюарт в прекрасном расположении духа, только уставший. Быстро расписав Родиону прошедший день, он немного полежал в кровати и вечером, вооружившись скрипкой, отправился на подработку в ресторан.***
В час, когда Стюарт говорил с Нюрой в Хоспитуме, на станцию вокзала «Механический медведь», докладывая о своём прибытии протяжным воем, прибыл поезд из Доннона, столицы Олгнии. Загудели свистки, распахнулись двери и на перрон шумными вереницами ступали пассажиры, вперемешку с которыми суетились артельщики с багажом; ропот заглушал и без того непонятный голос из громокоговорителей. Среди загорелых лиц выделялось одно – бледное, с мешками под глазами, но искрящееся счастьем лицо Анастасии Чук, скрытое в тени соломенной шляпы. Розовое воздушное платьице с рукавами-фонарями подчёркивало её длинную красивую фигурку, на груди сверкал изумрудный медальон в форме стрелы. Она шла с чемоданом наперевес. Вслед за ней шли её мать Ранбара под руку с пятнадцатилетней Лолитой и грузная фигура отца – Дятеля Чука, что тяжело вздыхал при каждом шаге и что-то бормотал под нос, смотря на старшую дочь взволнованными серыми глазами. «Куда ты так спешишь?» – тихо доносился до Насти отцовский голос, на который она не обращала внимания, ибо спешила отыскать в толпе Модеста. Несколько дней назад она отправила ему «особенной» почтой письмо, где писала о своём скором прибытии и просила встретить её. Всякий раз, когда она возвращалась в Даменсток, писатель встречал её, помогал с багажом и, внимая рассказам, провожал до дома. Это стало у них некой традицией после одного забавного случая, когда холодной зимой Анастасия, никого кроме семьи не предупредив, уехала в Контбург (прим.: Контбург – небольшой городок Яоки, соседствующий с Даменстоком) и по возвращению сильно изумилась, когда заметила в окне плацкарты махавшего ей Модеста (тогда они были знакомы лишь три месяца). Оказалось, Ранбара предупредила его о приезде дочери, и он по собственной инициативе решил встретить девушку, ибо был человеком души и хотел помочь каждому своему знакомому. Смущение, радость, удивление – всё смешалось в сердце покорённой поэтессы. «Что ты здесь делаешь?» – спросила она его, розовея то ли от мороза, то ли от внезапно вспыхнувших тёплых чувств. «Пришёл встретить тебя», – сказал он, одарил её улыбкой и, взяв у неё чемодан, отправился с ней домой. Тот вечер стал одним из самых особенных моментов в череде монотонных дней жизни Анастасии. Если писатель не придавал большого значения своим поступкам и словам, то для поэтессы они были яркими и волнующими душу событиями, которые она нередко вспоминала. И эти три бессонных от томительного предвкушения дня в купе она провела в путах воспоминаний, лёжа на верхней полке. Первая ночь прошла за представлением их долгожданной встречи: она воображала себе, как бросится в объятия Модесту, скажет, как сильно скучала по нему и что поездка её затянулась из-за периода поездных аварий. А вечером, придя к нему в гости, принесёт ему купленные в Олгнии романы и невероятной красоты хрустальную статуэтку двух лебедей, как она и обещала. На вторую ночь в её памяти, наконец, воскрес день их первой встречи. Судьба свела их три года назад в сентябре в театре Гальгенов, куда их в качестве помощников экскурсовода пригласил сам Фридрих, решивший устроить неделю экскурсий по театру. В ходе работы писатель с поэтессой разговорились и неожиданно для всех (особенно для тех, кто знал тяжёлый характер девушки) сдружились. Впервые в жизни Чук задумалась о том, какое впечатление она создала, сумела ли показать себя с лучшей стороны и что о ней думает её новый знакомый, чьё великодушие покорило ледяное сердце. Модест стал первым человеком, который ни разу её не обидел м не разозлил, и уже Настя боялась, что могла ненароком обидеть, разозлить или расстроить его, ибо прекрасно знала свой трудный нрав. Фридрих сразу смекнул, что происходит у неопытной девушки на душе, и всячески помогал ей разобраться в собственных чувствах, привести мысли в порядок, – так Анастасия поняла: она нашла своё счастье, хотя и не искала его. Воспоминания убаюкали трепет любящего сердца, и ненадолго Настя погрузилась в пучину сновидений. Блаженность сна прервал неожиданно явившийся кошмар: она оказалась во тьме, объятая диким ужасом, и, зябнув, бежала вперёд. Мрак и хруст незримого снега добела накаляли нервы, по венам сочился коченеющий мороз, – споткнувшись, она упала на колени и обняла себя за плечи. Впереди возник светлый образ – это пришёл Модест, её спаситель! Она потянулась к нему рукой и тут же одёрнула её; вместо любимого лица зияла чёрная дыра, откуда по подбородку и шее сочились реки крови. «Ты не он», – прошептала она. «Извини меня, если сможешь». Образ распростёр руки к небу и взвыл от отчаяния: «Я думал, клятва пробудит меня, утихомирит «зверя» и я обрету долгожданную свободу! Но все эти клятвы меня не остановили. Прости меня». В холодном поту проснулась Анастасия и долго лежала, смотря в потолок, пока не вспомнила слова астронома, своего дяди Витольда: «Если снится кошмар, значит, в жизни всё будет хорошо». На третью ночь она лежала в обнимку с рукописью «Бесов» и грезила, как вместе с Модестом прочтёт её. Он попросил её спрятать новое произведение в стол, однако поэтесса побоялась оставлять ценный дар без присмотра и, упаковав в коробку, увезла с собой. Соблазн прочесть хотя бы несколько первых строк часто одолевал её, но просьба заставляла покорно ожидать их встречи да гадать, о чём его новый роман. Бедная, бедная Настя! Каково же было её удивление, когда вместо Модеста на перроне она встретилась с Григорием, чьё состояние оставляло ожидать лучшего. Словно призрак стоял он среди людей в оранжевом шарфе, молчаливо смотря на поэтессу стеклянными чёрными глазами, под которыми очертила круги бессонница, и взъерошенными колтунами вместо волос. Анастасия в страхе отшатнулась от него. – Настя... – сорвался шёпот с посиневших губ, заглушивший прочий ропот. – Что ты здесь делаешь? – строго отчеканила девушка, стараясь под строгостью скрыть волнение. – Настя, я пришёл... – Я вижу. Зачем ты здесь? Я тебя не ждала. – Мне твой отец сказал, когда вы приедете. Настя... – Тогда и встречай отца. И, пройдя мимо, она ушла. Кроме Анастасии из Чуков Хамлова никто не видел: опустошённый, он слился с шумной толпой. Поэтесса так и не отыскала писателя. Будь встречающим кто-то другой, она бы обиделась, но встречающим был Винин – человек слова. Семя беспокойства поселилось в её душе, когда разум предполагал: может, он забыл? Может, не получил письмо? Может, перепутал время? Дятель поймал извозчика, коим оказался известный нам хитрец Равиль, с его помощью сложил чемоданы в багажник и сел на переднее сиденье, а Ранбара с дочерьми расположилась сзади. Заметив волнение в лице сестры, Лолита взяла Настю за руку и с лукавой улыбкой прошептала ей на ухо: – А когда мне дядю Модеста называть зятем? – Лоли! Девочка захихикала, наблюдая, как краснеет сестринское лицо. По приезде к дому сёстры с чемоданами наперевес раньше родителей побежали на второй этаж, открыли квартиру и внесли весь багаж. Дятель что-то им крикнул и тяжёло вздохнул, когда Ранбара обняла его за руку и сказала: «Не сердись». Они расплатились с извозчиком и вслед за дочерьми скрылись в подъезде. Равиль проводил их с печальной улыбкой. Анастасия помогла разобрать родительские чемоданы и, сказав, что позвонит дяде Витольду, выбежала на улицу. Из-за того, что в их доме шли ремонтные работы, связь отсутствовала, и, звеня монетами, жители каждый день посещали телефонную будку, – туда девушка и спешила. Остановившись, к счастью, у свободной будки, она вопросительно взглянула на подошедшего к ней Равиля. – Не тратьте деньги зря, сударыня... – только сказал он и быстрым шагом исчез за углом. Поэтесса не обратила на него внимания, отыскала в кармане монетку и, прижав к уху трубку, стала ждать ответа. Раз гудок, два, три – ничего. Вторая монетка полетела в автомат, – раз гудок, два... Ничего. После третьей тщетной попытки встревоженная Анастасия вышла из будки и хотела вернуться домой, когда её взгляд упал на доску объявлений. Она не помнила, как сорвала тот злосчастный лист, не помнила, как, не веря глазам, читала объявление об исчезновении Винина, но помнила, как бледные щёки покрылись инеем мороза, а сердце на мгновенье остановилось. Сжимая лист в руках, шатаясь из стороны в сторону подобно жалкому листику на ветру, она вернулась домой. Ранбара с собранными в длинную белокурую косу волосами хозяйствовала на кухне, когда услышала страшный дверной хлопок. – Настенька! – улыбнулась она, выйдя в прихожую. Настя повернулась к матери лицом, шумно вобрала в воздух лёгкие и рухнула на пол. На крик супруги из спальни вышел озадаченный Дятель, а из кухни выбежала Лолита. – Что случилось? – послышался отцовский голос, а за ним ещё один крик – Лоли увидела вместе с упавшей в обморок сестрой помятое объявление об исчезновении Винина. Суета разбила семейное спокойствие. Анастасию перетащили на диван, подложили ей под ноги подушку, открыли окно нараспашку и с трудом вытащили из сжатого кулака листок. Потрясённая Лолита тихо плакала и трясла сестру за плечи, пока та не проснулась. Дятель наказал супруге отвести младшую дочь на кухню и позаботиться о ней, пока он присматривает за старшей. Окончательно придя в себя, Анастасия осмотрелась и, поднявшись, направилась в сестринскую комнату. Дятель на полпути схватил её за руку и потянул к дивану. – Куда? Садись обратно! – Пусти!.. – Садись! Куда ты идёшь после обморока? – усадив дочь обратно, он сел рядом. – Что случилось? – Принеси мне коробку. – Я тебя спрашиваю... – Принеси мне коробку! – вскричала поэтесса, сверкнув заслезившимися глазами. Бухгалтер вздрогнул, промолчал и принёс ей коробку с рукописью Винина. — Анастасия, — строго начал он, стоя напротив неё, — что случилось? Почему ты упала в обморок? Куда ты ходила? — Тебе какое дело? — Как, какое дело? Ты моя дочь, я беспокоюсь! — Если бы ты беспокоился, то не допустил бы этой поездки! — Не кричи на отца! Я тебя спрашиваю: куда ты ходила? Ты же не Витольду звонила, верно? — не получая ответа, Дятель начинал злиться. — Анастасия, я жду. — Да, не ему! Отстань! — Тогда кому ты звонила? Анастасия, я жду… — Модесту. Холодные серые глаза округлились, тонкие брови устремились к переносице, на лбу выступили морщины. – Модесту?! – переспросил он, не веря своим ушам. – Ты звонила этому неотёсанному прозаику?! – Да, звонила! Доволен ответом? – Прости, тут какое-то недопон... – Не прощу! – отрезала побагровевшая поэтесса, прижимая коробку к груди. – Не прощу тебя ни за что! По твоей вине мы отправились в эту чёртову Олгнию, по твоей вине я оставила его здесь в одиночестве, по твоей вине он исчез! – Анастасия!.. – Ты виноват во всём! Из-за тебя у меня такой отвратительный характер, и из-за которого я до сих пор оставалась без подруг и любви! Именно твоя гниль перешла ко мне по наследству, именно твоя подлость живёт во мне, которую сумел принять только Модест, а ты смеешь всячески оскорблять! У тебя нет права что-либо говорить о нём и уж тем более возникать, когда я говорю о нём! – Анастасия! – Из-за тебя мы задержались там, из-за тебя я не знаю, что с ним случилось, где он и что произошло! – не унималась девушка, срывая голос в крике. Туман ярости обуял её, заглушив неутолимое горе и отчаяние. Ранбара и заплаканная Лолита тихо сидели на кухне, слушали происходящее в гостиной и в страхе жались друг к другу. Дятель сжал кулаки, побагровел и тоже начал кричать, желая заткнуть дочь и более не слышать её несправедливых обвинений: – Я тебе неоднократно говорил, что мне не нравится этот прозаик, предупреждал, что ваша связь ничем хорошим не кончится, но ты же своего отца и слушать не хочешь, думаешь, что умнее и опытнее меня! И к чему это привело?! К тому, о чём я и говорил: ваша связь ничем хорошим не кончилась! Сейчас ты обвиняешь меня в том, что он пропал без вести, хотя я никак не могу быть в этом виноват, проклинаешь эту поездку, которая планировалась ещё давно и уж тем более она не причастна к твоей трагедии! Тебе уже двадцать пять лет, в твоём возрасте девушки второго ребёнка рожают, а ты ещё даже ни с кем не целовалась! – Мне плевать на других! – А мне нет! Знаешь, как ты меня позоришь в обществе?! У всех дочери уже давно под венцом стоят, а ты всё под нашим крылом сидишь! Я тебе предлагаю самую лучшую партию – Гришу, так ты и тут идёшь мне наперекор! – Да кто ты такой, чтобы выбирать за меня моё будущее?! Кто ты такой, чтобы выбирать, кого мне любить?! Ты с Модестом даже не общался, так на каких основаниях ты презираешь его?! – Потому что он тебе ничего не даст! Тебе нужен настоящий мужчина, а это кто?! Половая тряпка, слабак и мямля! – Половая тряпка и мямля это твой Гриша, а Модест совершенно другой! – Не смей спорить со мной! Дожили: какая-то малолетка смеет упрекать меня, взрослого человека, и притом перечить мне, обвинять! Я не для того тебя растил, чтоб ты об меня ноги вытирала! Где твоя благодарность отцу?! – Ты мне не отец! – с этими словами Анастасия схватила свой чемодан и, всё ещё прижимая к груди рукопись, выбежала из квартиры. Опешивший Дятель, приоткрыв рот, молча смотрел ей вслед, пока грохот двери не пробудил его от шока. – Анастасия! Никто не отозвался. Поэтесса пробежала несколько переулков и оказалась на Одиноком бульваре. Убедившись, что её не преследуют, она замедлила шаг и осмотрелась. Вокруг не было ни души: ни птиц, животных, ни людей, лишь недалёкий гул транспорта развеивал чувство одиночества. Анастасия отдышалась, села на скамью под дубом, закрыла разгорячённое лицо руками и предалась горьким рыданиям. Хотелось выть от отчаяния, рвать волосы и ломать руки, – хоть что-нибудь сделать с телом, лишь бы заглушить мерзкую душевную боль! Лишь сейчас она поняла смысл той клятвы, данной Модестом, лишь сейчас вспомнила красные пятна на его шее и болезненный взор пустых глаз, похожих на глазницы черепа. Да, он догадывался о неминуемой трагедии, предчувствовал, что скоро исчезнет, и не хотел этого! Как она не заметила этого? Как не поняла истинной причины той клятвы? Как не предугадала дальнейших событий? Нет, отец ни в чём не виноват – виновата она. Если бы она догадалась, если бы осталась рядом с Модестом, то всё было бы хорошо, но она ушла, бросила его на произвол судьбы. Это только её вина и ничья больше! Ещё одним камнем на душу страшным напоминанием о суровой действительности трепыхался оборванный лист на могучем стволе, темнели улыбающееся доброе лицо на серой фотографии и надпись: «ПРОПАЛ БЕЗ ВЕСТИ». Бедная Настя утёрла слёзы, вытащила из чемодана курточку, накинула её на плечи и, высморкавшись, поднялась. – Слезам делу не поможешь... Надо действовать. Она сорвала с дуба объявление об исчезновении, сложила его в карман и с чемоданом наперевес, а с рукописью под мышкой, отправилась в библиотеку им. Герасима Трейсона – третью по крупности библиотеку в столице. В книжном храме она заняла дальний столик в тёмном углу, попросила библиотекаря принести ей газеты и журналы «Белладонну» и «Некрополь» за весь апрель и май и принялась тщательно изучать каждую имеющуюся статью о Винине. Как бы ни было больно и тяжело видеть любимое имя, Настя перечитывала абзацы, выписывала что-то в блокнот и каждый раз нажимала на закрытые веки или поднимала лицо вверх, не давая слезам вырваться наружу. – Я тебя найду, чего бы мне это ни стоило, – обратилась она к серой фотографии. – Я тебя найду, только оставайся живым. Незаметно подкралась зловещая ночь. Библиотекарь Морбус не стал трогать девушку, ибо заметил предмет её изучения и застывшие слёзы на глазах. Он поставил ей на стол керосиновую лампу, с горечью пожелал удачи, выключил свет и ушёл в отведённую для него комнату. Наступило утро.