Даменсток, 1 июня, 1045 год
Время 22:17
Я – Савелий. У меня нет фамилии, нет семьи, нет дома. Теперь нет жизни. Близилась ночь. Савелий в плаще с капюшоном и с сумкой наперевес тенью выскользнул из подъезда и ринулся к Бездне. Остановившись на мосту, он напоследок взглянул на ключи от квартиры, замахнулся и метнул их далеко в реку. Всплеск воды, – ключи канули в лету. Осмотревшись, он продолжил путь по переулкам и быстрым шагом оставлял за собой одну улицу за другой. Спустя два с половиной часа позади остались Библиотека им. Трейсона, Главная Площадь и Хоспитум Создателя, – наконец, он пришёл к вечнозелёному лесу. Вороны утробно каркали и кружили меж хитросплетениями ветвей, в листве ухали совы, что-то шуршало в тёмной траве, но его больше ничего не пугало. Вооружившись фонарём, он освещал себе путь и тихо протаптывал тропу. Внезапно луна скрылась в тучах, загремели вспышки молний. Вскоре зашуршал дождь. Боясь заблудиться, Савелий ускорил шаг и уже бегом добрался до небольшого ветхого домика с конюшней, скрытого от людских глаз. На громкий стук приоткрылась дверь, и в щели показался заспанный лик с седой бородой, скрывавшей почти всё лицо, кроме глаз и носа. На него уставились два васильковых глаза. – Здравствуйте, господин Шиито. – Савелий? Что ты здесь делаешь в столь поздний час? – Я пришёл за лошадью и... мне нужно с вами поговорить. Ничего более не спросив, старик пропустил его в тёплое домишко, разлил жасминовый чай и со вздохом сел за стол. – Скоро час ночи, а ты всё гуляешь по лесу. Не спится? – Можно и так сказать. Шиито-Крыто надел очки и уже с удивлением взглянул на Савелия. – Батюшки! А где твои патлы и бакены? – Их теперь нет, – он придержал паузу, вытащил из сумки стопку исписанной бумаги и обречённо рухнул на стул. – Честно, господин Шиито, я пришёл к вам исповедоваться. Можно? – Можно, сын мой, – приняв кипу записей, ответил старик. – Но зачем тебе исповедоваться? – Я хочу сбросить с себя бремя вины. Пришёл мой час раскаяться. И он возвёл глаза к небу. Я – Савелий. У меня нет фамилии, нет семьи, нет дома. Теперь нет ни жизни, ни прошлого, ни будущего. Я сам воздвиг себе трон и сам всё разрушил, в чём со стыдом и болью признаюсь. В этой жизни я стал тем, кем боялся стать. Я вершил чужими репутациями, игрался с чужими судьбами и «убивал» людей, не чувствуя ни вины, ни стыда. Совесть внутри меня проснулась только сейчас, когда слишком поздно исправлять прошлое. Всё, что мне остаётся сделать, это раскаяться и понести наказание. Я хотел бы начать со своей истории. Родился я нежеланным и отец мой вопреки мольбам матери бросил меня младенцем на обочине. В предсмертном состоянии меня нашёл Либидин, мой будущий приёмный отец, и первым делом отвёз меня в детский дом, где меня растили воспитатели. Вернее, должны были растить, но кроме побоев и криков я ничего не слышал. Ни ласк, ни объятий, ни любви – они не дали мне ничего, кроме боли и страданий. Помимо воспитателей, видевших во мне лишь очередной брошенный мусор, мои «братья» и «сёстры» смеялись надо мною и издевались за то, что я не был похож на них. Тому виной мои белые волосы и белые глаза, принятые от отца, которые я до сих пор ненавижу, но не меняю в честь покойной матери, которая была такой же белой, как я. Главным моим противником в доме был Модест – главный среди хулиганов и тот, на кого все равнялись, тот, кого все слушали и кому потакали. Он был азиатом, но за это его не били, а наоборот уважали и любили за эту его особенность. Он всегда издевался надо мной: то жёг мои волосы, то таскал меня за них, то бил, то мог облить меня ледяной водой и прочее. Со своей компанией он делал со мной ужасные вещи, и, повзрослев, я грезил о мести ему, однако малышом я был совсем мал, наивен и добр. Я до последнего надеялся, что подружусь с Модестом и он перестанет надо мной глумиться. Модест... Проклятое совпадение. Я много рисовал и в рисунках показывал всё, что происходило в нашем доме. Это была моя отдушина, и я даже мечтал стать великим художником. Детский бред, проклятая мечта, которой было не суждено сбыться. Я похоронил в себе талант, считая его пустышкой. Когда мне стукнуло шесть, меня из дома забрал Либидин и одарил заботой и любовью, – всем тем чего мне не хватало. Я думал, что навсегда остался с ним, однако через три месяца он с горечью вернул меня обратно и издёвки усилились. Модест смеялся над тем, что меня вернули в дом, как игрушку, с которой поигрались и выбросили. Я никогда не винил Либидина в предательстве, ибо слишком любил его, но тогда мне было ужасно больно и до ужаса обидно. Однако Либидин не бросил меня и часто навещал вместе с Анитой, приносил мне различные книги и сладости. Правда, сладости у меня почти сразу отнимали то воспитатели, то Модест, поэтому долгое время я жил без сладкого. Сказать об этом я никому не мог из-за боязни угроз, потому ни Либидин, ни Анита не знали о том, что на самом деле со мной происходило. Что по поводу Аниты... Это единственная женщина, которую я благословляю и безумно люблю, единственная, кого я могу назвать непорочным ангелом. Любовь моя к ней прочнее любого металла и, если бы мы были одного возраста, я бы любил её не как мать или сестру, а как женщину. За всю свою жизнь я так и не повстречал никого, кто мог бы быть лучше неё, потому я до сих пор не женат и одинок. ... В школе я стал ещё более замкнутым из-за ещё больших издевательств со стороны Модеста (он стал жёстче и злее). Тогда-то ко мне пришло сознание, что деньги – самое важное, что есть в жизни. Они не могли меня обидеть, не могли предать, потому стали моими лучшими друзьями. Тогда я стал воровать и копить себе на будущее, за что получил кличку «Жадин». Однако мне она понравилась и теперь это стало моей фамилией. Жадин... Хотя бы не Жмотин. В шестом классе Модеста не стало, – его сбила машина. Сказать, что я был рад, значит ничего не сказать, хотя так говорить грешно. Я точно в рай не попаду, если таковой существует, но уже плевать. Рай или Ад – мне без разницы. На моё семнадцатилетие я узнал освего биологического отца. Им оказался ныне покойный сутенёр Нойент Гнидайе, мерзавец и мразь. К сожалению, он тоже оказался азиатских кровей, что заставило меня сильнее ненавидеть и презирать азиатов, коих я долгое время считал подонками и злодеями. Узнать о своей семье мне помог Бото, которому я очень благодарен. Итак, узнав об отце, я медленно стал копать ему яму. Сначала я узнал про свою мать – Энжени Гнидайе, больную и слабую здоровьем несчастную женщину. Либидин помог мне с этим делом и пристроил в к ним в дом сиделкой. Конечно, чтобы скрыться, я носил парик и линзы и представился Эфипом. Долгое время Эфип узнавал от Эжени про её жизнь. Привыкнув ко мне, она рассказала о том, как ей пришлось убить нежеланного ребёнка, как Нойент изменял ей и унижал её (к счастью, не бил). Она раскаивалась передо мной за предательство любимого чада и очень много плакала. Мама умерла, так и не узнав, что я был её сыном. На её могиле я поклялся, что убью своего отца и отомщу за мать. Вскоре с помощью Бото я разрушил ему репутацию, обернув всех против него (что оказалось пустяковым делом). От отчаяния он повесился, и я был счастлив вдвойне, пока в будущем не познакомился с Модестом Винином. Он был внешне очень похож и на Модеста, и на моего отца, – в общем, был их смесью внешне, но не характером. От этого я сходил с ума и, чтобы мне было спокойней, я решил уничтожить его, ибо я отомстил отцу, но не Модесту из дома. Моя душа жаждала мести, хотя разум понимал, что Модест из прошлого не Винин из настоящего. И только сейчас я понимаю, что натворил из-за призраков прошлого. Я стал хуже отца, ибо убил благодетеля, а это – очень тяжёлое преступление. Я понимаю, что совершил тяжкий грех, ибо дух Модеста преследует меня – это ли не знак свыше? Прости, меня, Модест, прости и пойми. Одно твоё прощение даст мне толику спокойствия. А я... я признаюсь в убийстве невинного человека и раскаиваюсь, однако мне нет прощения. Шиито-Крыто положил стопку на стол и на вздохе выпалил: «Понятно». Савелий не выдержал и, уткнувшись в ладони, зарыдал. Тяжесть грехов давила на его измученную душу, отчего он сгорбился. – Плачь, плачь, а я пока подготовлю тебе лошадь. Старик ушёл, оставив его в одиночестве. Успокоившись, Савелий вновь надел капюшон, вышел на улицу, где господствовал дождь, и пришёл к конюшне. Его ожидала с кожаной сумкой на боку большая белая лошадь. Поблагодарив старика и извинившись за беспокойство, он сел на лошадь и понёсся вперёд по лесу. Дорога превратилась в сплошную грязь, но, к счастью, лошадь не утопала в ней, не поскальзывалась и, фыркая, быстро мчалась вперёд. Выйдя на асфальтную дорогу, через полчаса она привела своего наездника к высокой ограде с двухэтажным домом и садом. Привязав лошадь и угостив её яблоком, Савелий вынул из кармана отмычку, с лёгкостью взломал замок и пробрался на территорию Либидина. Замок на двери дома был также проворно взломан, и, зайдя внутрь, он вдохнул аромата ностальгии. Дом, милый дом! Как давно он здесь не был... Некоторое время он просидел на диване с грузом тёплых воспоминаний на душе и едва сдерживал слёзы горечи. Этот аромат ностальгии, аромат беззаботного и счастливого детства... От него мутило. Взяв себя в руки, он снял со стены свой портрет, написанный Бесонновой, надел на него пакет и вышел из дому. Находиться внутри ему более не хотелось, потому, убрав портрет в лошадиную сумку, он побежал к саду и остановился перед аркой с завядшими белыми лилиями. Грязные головки опустились и скукожились от старости; тяжёлые капли дождя сорвали несколько штук и смешали их с грязью. Савелий осмотрелся и невольно заулыбался. Здесь, у старого пустого фонтанчика Нонна любила читать и наблюдать за бабочками, тут, он любил проводить время за игрой с Валерой, а там... Он, подняв голову, замер. Сгнившее яблочко, утратившее былую красоту, покачивалось от ветра на верхушке огромной скрюченной яблоньки. Опустив глаза, он побледнел: у его ног лежала мёртвая белая бабочка, наполовину закопанная в грязи. Слеза смешалась с дождём на бледном лице, настолько бледном, что белые волосы становились с его лбом единым целым. Не выдержав напора воспоминаний и ужаса, разрушавшего его здравомыслие, он, поскальзываясь, выбежал из сада и, заперев дом с оградой, вскочил на лошадь. – Прощайте! – воскликнул он, одарив дом последним взглядом, и помчался прочь. ***Даменсток, 2 июня, 1045 год
Время неизвестно
Непроглядная тьма окружила испуганно Родиона. Куда ни глянь – тьма, тьма, тьма! Пройдя немного вперёд, он остановился, заметив вдали белый силуэт. Ещё шаг, два, три – слуха коснулся утробный истерический хохот. Силуэт сделал несколько шагов вперёд и замер в двух метрах от него, – им оказался шатающийся из стороны в сторону Савелий. – Ха-ха! – смеялся он. – А я ведь, я ведь его живьём захоронил, живьём! – Кого?.. – Модеста, кого ж ещё! Захоронил, убил, уничтожил!.. И этот страшный хохот ещё долго звенел в голове Родиона. Проснувшись, он с тяжёлой головой поднялся, посмотрел на мирно дремавшую рядом Марселин с Виней и вышел на кухню. После трёх чашек зелёного, якобы успокаивающего нервы чая, он так и не сумел смирить свою тревожность и вышел в подъезд за почтой, однако вместо почты ему повстречалась сумасшедшая старуха с дома Дантесса – Бернадетта Ванзинн. – Родион Дантессович, Родион Дантессович! Слышали новость? Савелий Аркадьевич утопился! – Что? Вы про кого говорите? – Я про Жадина! Не люблю фамилии, люблю по батюшке звать, но не об этом! Он утопился, у-то-пил-ся! – она надрывисто хихикнула и тут же опечаленно вздохнула. – Господи, что за весна такая? Столько смертей, столько боли! Что Аркадий, что Модест Тихонович, а теперь и Савелий Аркадьевич! Боже... Побледнев, Родион ринулся обратно в квартиру и схватился за телефон. – Григорий! – Родя! Я только хотел тебе позвонить! Слышал новость? – Савелий умер? – Да! Говорят, прыгнул в Бездну и оставил предсмертную записку! На месте полиция нашла его обувь и пиджак. Как думаешь, может, его довёл призрак Модеста?.. – Вероятно, что да. На некоторое время Григорий замолк, разговаривая с кем-то со стороны, и, тяжело вздохнув, он обратился к Родиону: – Слушай, Родя, тут такое дело... Ты не занят пятого числа? – Нет, а что? – Здесь с тобой хотят поговорить... – А конкретнее? – Один важный человек хочет обсудить всю эту ситуацию с Модестом, вот она и спрашивает, когда ты свободен. – Пятого числа? Вроде свободен. – Тогда назначим встречу? – Да, но про какого человека ты говоришь? – Она попросила не называть её имени, говорит, что вы знакомы. – Хорошо... Поговорив с Хамловым ещё пару минут, Родион повесил трубку, написал себе заметку на пятое число, устало рухнул на стул у шкафчика и потёр переносицу. Новость о смерти Жадина сильно подкосила его, хоть они и не были знакомы и предприниматель злил его, ибо разрушил жизнь его лучшего друга. – Господи, что творится-то?.. – прошептал он в пустоту и тяжело вздохнул.